Блистающий облака

Паустовский Константин
Блистающий облака

      Константин Паустовский
      БЛИСТАЮЩИЕ ОБЛАКА
      Блистающие, или светящиеся, облака
      наблюдаются очень редко. Их часто принимают
      за ненормально яркие зори. Они слагаются из
      мельчайших частиц вулканической пыли,
      носящейся в воздухе после сильных
      катострофических извержений.
      Учебник метерологии
      ИСТОРИИ, РАСКАЗАННЫЕ НОЧЬЮ
      - Вставайте! - Капитан потряс Батурина за плечо. - Скоро Пушкино! Поезд гремел среди леса. Пар шипел в кустах, как мыльная пена. Стояла ледяная и горькая осень. По ночам ветер шумно тряс над дощатыми крышами гроздьями стеклянных звёзд. Огородные грядки были посыпаны крупной солью мороза. Пахло гарью и старым вином. А в полдень над горизонтом розовым мрамором блистали облака. Капитан скрутил чудовищную папиросу из рыжего табака, пристально посмотрел на работницу в красном платочке, дремавшую в углу, и спросил её деревянным голосом: - Вы рожали? - Как? - Детей, говорю, рожали? - Рожала. - С болью? - Да, с болью. - Напрасно. Батурин от изумления проснулся, даже привскочил. Свеча отчаянно мигала, умирая в жестяном фонаре. За окном мчались назад, ревя гудками, лязгая десятками колёс, обезумевшая ночь, ветер, кусты и леса. Мосты звенели коротко и страшно. Путевые будки налетали с глухим гулом и проносились затихая к Москве. - Вот это шпарит! - Капитан расставил покрепче ноги. - А с болью бы рожали, выходит, зря. От дикости. В Австралии так не рожают. - Я знаю, что яйца пекут по-караимски, - пробормотал насмешливо Берг, но чтобы рожали по-австралийски - что-то не слышал. - Вы многого не слышали, к сожалению. За эту тему с вас рубль. - Ну рубль, - вяло согласился Берг. - Рассказывайте! Капитан был неистощим. Рассказы сыпались из него, как пшено из лопнувшего мешка. Сначала Берг записывал их, потом бросил, изнемогая от их обилия, не в силах угнаться за весёлым капитанским напором. - Очень просто. Женщине впрыскивают в кровь особый состав и, она рожает во сне. Поняли? Мышцы сокращаются, ребёнок выскакивает, всё идёт гладко. Ни один мускул не сдаёт. Этот способ практикуется только в Австралии, и то только в виде опыта - в тюрьмах над арестантками. Узнал я об этом в Брисбенской тюрьме. Меня засадили за забастовку моряков, - мы пустили на дно в Брисбене корыто со штрейкбрехерским грузом. В тюрьме я им показал! Надзиратель принёс ведро кипятку, чтобы я вымыл пол в камере. Я спрашиваю: - Будьте добры, скажите, что написано над воротами тюрьмы? Он удивился. - Брисбенская тюрьма его величества короля Англии. - Так пускай король сам моет полы в своей тюрьме, я ему не обязан. За это меня загнали в карцер. Я схватил дубовую табуретку и с восьми вечера до часу ночи лупил в дверь изо всех сил. А парень я, видите здоровый. Тюрьмы там гулкие, с чугунными лестницами, - чувствуете, что поднялось. Тарарам, гром, крики. Но терпеливые, черти. Мочали. Только в час, когда я сделал передышку, пришёл начальник тюрьмы. - Как дела? - спросил он ласково. - Благодарю вас, сэр. - Вы намерены ещё продолжать? - Вот отдохну малость и начну снова. Он пожал плечами и ушёл. Я колотил с двух часов ночи до десяти утра. В десять утра меня вернули в мою камеру, - пол был начисто вымыт. - Это не арестант, а дьявол, - говорили сторожа. - Из-за его джаз-банда арестантка номер восемнадцать родила на месяц раньше срока. - Ребёнок жив? - спросил я. - Жив. Я написал ей поздравление на клочке конверта и передал в лазарет. "Простите, миледи, - писал я, - что из-за меня вам пришлось поторопиться." Она была дочь мелкого фермера и сидела за убийство мужа. Тогда вот я и узнал об этом способе, - она родила во сне здоровую девочку. Я видел её в саду при лазарете. Меня тоже потащили в лазарет: я симулировал падучую. Я испортил им много крови. - Вот! - Капитан вытащил из кармана синюю толстенькую книжку. - Вот описаниие этого способа. Книга издана в Сиднее. Я перевожу её на русский, Семашко издаст, и я заработаю на этом деле не меньше ста "червей". Капитан начал развивать изумительные перспективы, - новый способ рожать приведёт к неслыханному изобилию, женщины будут рожать каждый год, республика завоюет весь мир. - Матери поставят вам памятник на вашей родине в Мариуполе, - сказал Берг. - Вашим именем будут называть детей. Вы будете богом женского плодородия, и бронзовые пелёнки - Берг вдохновился, - бронзовые пелёнки будут обвивать пьедестал вашего памятника лавровым венком. В вашу честь Прокофьев напишет марш грудных детей, - торжественный марш под аккомпанимент сосок. Рыбий жир, чудесный рыбий жир будет переименован в жир капитана Кравченко. Работница засмеялась. В черноте блеснули туманные огни джутовой фабрики. Проревел гудок. - Ну, выметайтесь, - предложил капитан. - Приехали. Дача стояла на краю леса, на отлёте. Капитан каждый раз, когда подходил к ней, останавливался и спрашивал: - Чувствуете воздух? Пахло колодезной водой и глухой осенью. Батурин растирал между пальцев жёлтые листья, и от пальцев шёл запах горечи. Свежесть ветра, дождя и похолодевщих рек пропитывала опадающую, почти невесомую листву. Осень умирала. Смерть её была похожа на чуткий сон, - зима изредка уже порошила по золотым деревьями мокрой траве реденьким и осторожным снегом. Осенняя свежесть продувала всю дачу, особенно капитанскую комнату, похожую на ящик от сигар. Капитан любил плакаты параходных компаний ( Рояль - Мейль - Канада, Мессажери Маритим, Совторгфлота, Ллойд Триестино и многих других ) и заклеил им дощатые стены. Плакаты гипнотизировали белок. Распушив хвосты, они сидели на берёзе против капитанского окна и, вытаращив булавочные глаза, цепенели перед чёрными тушами кораблей и белыми маяками на канареечных берегах. Крапал дождь, и виденье экзотических стран застилало беличьи глазки синей плёнкой слёз и восторга. По вечерам капитан возился над бесшумным примусом своей конструкции. Всё у него было необыкновенное - и примус, и механический пробочник, отламывавший горлышки бутылок, и самодельный радиоприёмник из коробки от папирос, и груды очень толстых книг, казавшихся старинными. Выбор книг говорил об устойчивых склонностях их громоздкого и простоватого хозяина, там были лоции, мореходная астрономия, "Азбука коммунизма", Джек Лондон по-английски, много географических карт и Библия ( убеждённый безбожник, он читал Библию исключительно с целью уличить во лжи поповскую клику). На книгах спала австралийская кошка Миссури с зелёными глазами. Он привёз её из Австралии как "подарок друзей". Миссури была худа и деликатна, не в пример вороватым и ленивым российским кошкам. На стенах висело штук пять часов - капитан был любитель точных механизмов: барометров, секундомеров, хронометров и пишущих машинок. В отсуствие хозяина часы наполняли пустую дачу живым, очень тонким стуком, и сумрак сосновых комнат казался теплее и уютнее. История капитанских плаваний, сиденья по тюрьмам и религиозных диспутов с патерами была так сложна, что даже он сам не мог привести её в порядок. Перед приездом в Москву капитан был начальником Мариупольского порта. Там он с обычной прямолинейностью вывел кого-то на чистую воду, установил суровые корабельные порядки, перегнул палку и был устранён за недостаток дипломатического такта. С тех пор он отказывался от сухопутных постов и ожидал назначения на параход. Он знал, что капитанов в Союзе в двадцать раз больше, чем параходов, и потому не торопился, - только раз в неделю он ходил справляться в управление морского транспорта. В остальное время он писал статьи о своём прошлом ( Батурин пристраивал их в морской газете ), чинил точные механизмы и переводил книгу о безболезненных родах. В этот вечер все трое - Берг, капитан и Батурин - собрались в капитанской комнате: капитан пропивал гонорар за статью об углублении Мариупольского порта. В статью он ухитрился ввернуть анекдот о дельфине-лоцмане. Этот дельфин вводил параходы в порт Глазго и получал от портового начальства ежедневный паёк - полпуда свежей рыбы. - Как же он вводил? - заинтересовались в редакции. - Плыл перед носом, - лаконически ответил капитан. На бесшумном примусе сварили наловленных накануне Батуриным раков. Весь день раки дрались в ведре, злобно щёлкали клешнями и хлопали хвостами. Миссури стояла на книгах, глаза её метали зелёные брызги, она шепела, и хвост её, похожий на круглую щётку, странно дрожал. Сейчас раки лежали успокоенные - оранжевые и пурпурные, чуть подёрнутые старой бронзой - на синем блюде. Водка была прозрачна, как лёд, рюмки потели, и звон их соперничал со звоном точнейших часов, спешивших к далёкому утру. Ледяная ночь шумела листвой по крыше. Было слышно, как за две версты неслись поезда, изрыгая ржавое пламя. Звёзды падали за стёклами окон, гонимые ветром. Уют наливался теплом, - из медного чайника со свистом вылетал пар. Миссури ходила около стульев и нежно мяукала, вся в ярком круге лампы-молнии, боясь ступить в тень под столом. Батурин, выпив, любил говорить печально и значительно. - Слышно, как уходит время, - сказал он закуривая. Табачный дым обтекал сверкающее ламповое стекло, и он долго следил за ним. - Вот это тишина! Берг тишины боялся. Боялся мёртвых ночей и одиночества. Он был молчалив, спокоен. "Тихий еврейский мальчик" - думал о нём Батурин. У Берга часто болело сердце. По ночам оно мотором гудело между рёбер, и Берг затихал, не засыпая, прислушивался к предсмертной обморочной тоске. Из упрямства, из мысли, что писатель должен пройти через всё он заставлял себя спать в полуразрушенном мезонине на сене. Ветер насвистывал в щели и ворошил сено, шагал по гулкой железной крыше, тупо стучал еловыми лапами в оконную раму. Но Берг терпел. Утром этого дня он, как всегда, вставал рано и пошёл на Серебрянку купаться. В иссиня-чёрной воде струились по дну, как волосы, мёртвые травы. Едкая роса капала с осин. Над ельником в тумане, как бы в дыму пожара, выползало косматое клюквенное солнце. Берг быстро разделся, погладил голубоватую вялую кожу. Солнечное тепло не могло пробить мощную толщу сырости. Ледяной ветерок подымался от насквозь промокшей земли. Берг бросился в воду, вскрикнул и тотчас же выскочил. Он быстро и плохо вытерся и оделся. Сырые ноги зябли в рваных ботинках. В теле не было обычной бодрой теплоты, и быстрая боль внезапно дёрнула сердце. Берг согнулся и застонал. Если бы можно было пожаловаться - стало бы легче, но жаловаться некому и нельзя. Кулак, стиснувший сердце, разжимался медленно: сперва Берг мог вздохнуть в четверть дыхания, потом в полдыхания, потом он осторожно выпрямился, вздохнул всей грудью и, боясь споткнуться о корни, пошёл к даче. "Надо кончать повесть, - подумал он. - Как бы не сковырнуться раньше времени". Писал он на подоконнике, сидя боком на продавленном плетёном стуле. Цепной пёс Цезарь, завидя Берга в окне, долго и обиженно лаял, а Берг смотрел на него и грыз карандаш. - Берг работает, - говорил, просыпаясь, капитан и стучал в стенку Батурину. - Вставайте. Семь часов. Цезарь завыл. Никогда Берг не писал так легко, как в этой комнате, засыпанной листвой и сеном, под лай мохнатого пса. Солнце подымалось над Серебрянкой, небо накрывало леса хрустальным колпаком, тишина рождалась в перелесках. Только сердце в такт бегу карандаша билось легко и быстро. Сейчас Берг вспомнил об этом и улыбнулся. - Вы чего? - сказал капитан и вдруг спросил: - Вы женщин любили? Берг смешался и покраснел. - Два раза... - Ну? - Что - ну? - Рассказывайте. Ваша очередь. Берг помедлил, повертел пустую рюмку. Неожиданно он понял, что вот сейчас расскажет самое главное, о чём даже думать позволял себе редко и неохотно. Он взглянул на Батурина - поймёт ли? Батурин был печален, лицо его покрылось нервной бледностью, в углах губ лежала горечь. Он внимательно посмотрел на Берга, усмехнулся. - Ну, что же? Берг вспыхнул. - Ладно, вам же хуже, - невнятно сказал он. - Да, конечно любил. Двух. Одна была женщина из книги - Настенька из "Идиота". Из-за неё я первый раз в жизни украл у отца два рубля на театр. К нам приехала труппа из Киева. Они ставили " Идиота". Настеньку играла Полевицкая. Я проплакал на галёрке спектакль, потом спрятался в уборной, чтобы не уходить из театра, из уборной перебрался под лестницу. " Идиот" шёл два дня подряд. Я просидел всю ночь и весь следующий день, - меня никто не заметил. На репетиции я слышал её голос: потом капельдинер нашёл меня и хотел вышвырнуть. Он обозвал меня "пархатым жидёнком", я дал ему последний рубль, чтобы он не выгонял меня. Смешно. Так я начал страдать из-за женщины и из-за литературы. Капельдинер толкнул меня в шею: сиди за вешалкой, байстрюк! Я просидел до спектакля и дрожал от страха, что меня накроет другой капельдинер, выгонит, и я больше не увижу Настеньку. После спектакля я пошёл к бабушке Мане, - домой я идти боялся. Я стонал при мысли, что в жизни никакой Настеньки нет и не было. Зачем так выдумывать, - я никак не мог понять! Зачем так мучить людей! Берг задумался. Миссури вскочила к нему на колени, запела и начала тереться, закрывая от наслаждения глаза и прижимая ухо. - В антракте выпьем, - предложил капитан. Тонко посыпался звон рюмок. За стенами начался дождь, он рассеянно постукивал по желобу. - Я пошёл к бабушке Мане, занял три рубля и бежал в Одессу. Отец запорол бы меня. В Одессе меня подобрал поэт Бялик. У него была своя типография. Я работал у него мальчиком. Вот вам одна история. Он помолчал. - Первая была ненастоящая женщина. Конечно, лучше ограничиться только ею. Вторая была настоящая, русская девушка, дочь профессора. Это было под Петербургом, на даче, на Неве. Я ходил за ней, как тень, как собачонка. Она говорила мне: "Милый вы, милый Берг, куда вы годитесь!" Я жалко улыбался в ответ, старался быть незаметнее. Я забыл сказать, что я гостил у профессора, отца девушки. По ночам было светло, - я читал Пушкина, не зажигая лампы. Горы зелени тяжело висели над водой, вода была чёрная и чистая - такой воды я нигде не видел. Как-то мы катались на лодке, я грёб. Она откинула со лба мои волосы, пригладила и сказала: - Устал, мальчик мой милый? Мы тихо пристали, вышли. Белые ночи раздражают, путают людей, я тогда как-то забыл об этом. Проходили мимо купальни. На лодке сидел рыбалов, я видел красный уголёк его папиросы. Она вдруг сказала: - Я пойду выкупаюсь, Берг. Подождите меня здесь. - Я тоже буду купаться. - Вы? - она искренно удивилась. - Вам ночью нельзя. - Почему? - Глупый вы мальчик. Да потому, что вы - цыплёнок, еврей! - Ладно, - ответил я, и у меня похолодело всё - мозги, руки, даже живот. - Ладно, идите, купайтесь. Она ушла в купальню. Я быстро разделся и бросился в воду. От обиды я глотал слёзы вместе с невской водой., быстро ослаб, меня понесло к середине реки.Я закричал, - мне показалось, что не река несёт меня, а море, вспухшее море, и я не вижу берегов. " Всё равно, - подумал я. Пусть!" Очнулся я на бонах спасательной станции. Меня растирал матрос. Над кущами садов уже розовела заря. Она стояла на коленях рядом с матросом, в купальном костюме, бледная, чёрные волосы припали к её щекам. - Берг, я же вам говорила! - крикнула она, когда я открыл глаза. - Вот видите, Берг! Я сел. Матрос принёс мне платье. Она побежала одеваться в купальню. Матрос сказал мне: - С вашей комплекцией вы плавать опасайтесь. Грудь у вас узковата. Я поблагодарил его, оделся и пошёл пешком к Петербургу. Я слышал, как она звала меня: - Берг, Берг, куда вы? Берг, сумашедший! Она бежала за мной. Я остановился. - Что с вами, Берг, милый? - спросила она с большой, настоящей тревогой. - Куда вы? - Оставьте меня, - ответил я глухо. - Я вас ненавижу! Я отвернулся и пошёл через сады к мостам. Она молчала. Я не оглядывался. Вот вам второй случай. - Вы ненавидете её и теперь? - спросил Батурин. - Да, ненавижу. Батурин усмехнулся. Берг взял папиросу, руки у него задрожали, и он неловко положил её обратно. Батурин вспомнил, как Берг закаляет себя, его купания на рассветах, его обдуманное упорство, и вслух подумал: - Да, это хорошо. Это правильный вывод. Капитан определил просто: - Антисемитка! Дождь звенел в желобе. Казалось, он звенит годы, столетья, так равномерен был этот привычный ночной звук. Оцепенье дождя и мурлыкание Миссури внезапно были нарушены ударом ветра. Он хлестнул по стене гибкими ветками берёз, швырнул ворох листьев, капли торопливо застучали в стёкла, и в лесу раскатился выстрел из дробовика. Залаял Цезарь. В печной трубе заворочалось мохнатое существо, которым пугают детей, и тяжело вздохнуло. Капитан прикрутил лампу. - Кто-то мотается около дома, - сказал он, всматриваясь в окно. Цезарь гремел цепью и хрипел от бешенства. Невидимые шаги трудно чавкали по грязи, потом в окно громко застучала мокрая рука. - Эй, кто на дворе? - крикнул капитан и подошёл к окну. Он нагнулся и рассматривал серое лицо за стеклом. Человек в мягкой шляпе что-то неслышно говорил, губы его двигались. Ветки хлестали его по спине. Капитан открыл окно, - ворвался ветер, широкий гул леса. Лампа мигнула и потухла. Человек за окном спросил тонким малчишеским голосом: - Здесь живёт Берг? Берг бросился отворять. Незнакомец вошёл, снял пальто и оказался худым, с лёгкой сединой в волосах. Его жёлтые ботинки размокли, на них налипли лимонные листья. Он несколько раз извинился. - Я больше трёх часов искал вашу дачу! Спорсить некого, пришёл наугад, на огонь. - Выпейте водки, согрейтесь, - приказал капитан. - Я не пью. - А вы так, смеху ради. Незнакомец с внимательным изумлением взглянул на капитана и выпил. Это был известный инженер Симбирцев, специалист по двигателям внутреннего сгорания. Берг несколько раз рассказывал о нём капитану. С инженером Берг познакомился в столовой "Дома Герцена", где собираются по вечерам бездомные поэты и праздные люди - любители чарльстона и фокстрота. Инженер был склонен к литературе, любил стихи, писал их изредка и печатал под псевдонимом. Склонность к стихам Симбирцев тщательно скрывал от товарищей: о стихах он говорил только с немногими поэтами. В разговоре с капитаном Берг назвал инженера "лириком". Капитан возмутился, - в его мозгу не укладывались два таких враждебных занятия, как моторы и поэзия. Берг же говорил, что, наоборот, в машинах и чертежах больше поэзии, чем в стихах Пастернака. Однажды он назвал океанские параходы "архитектурными поэмами". Капитан фыркнул и обругал Берга. - Такая поэма как вопрётся в порт, так на версту завоняет всю воду нефтью. Эх вы, слюнтяй! Поэтому к инженеру капитан отнёсся недоброжелательно, - как может построить даже дрянной мотор человек, склонный к лирике?! Форменная чепуха! Серые глаза и костюм цвета светлой стали, седеющие виски и неторопливый взгляд оценщика - таким инженер показался Батурину. Инженер огляделся. - Далеко забрались. Даже не верится, что в тридцати верстах Москва. Я к вам по делу. - Он обернулся к капитану, потом взглянул на Батурина и Берга. - Поговорим, - согласился капитан, накачивая примус. Его занимало, какие могут быть к нему дела у этого сухого европейского человека и к тому же лирика. Лирику капитан не любил. Под словом "лирика" он понимал ухаживание за кисейными барышнями, проникновенные речи адвокатов на суде, охи и ахи, восхищение природой, обмороки и не соответствующие мужчине разговоры, например о болонках. При слове "лирика" ему вспоминался неприятный случай в поезде. Напротив него сидела красивая дама в котиковом манто. Ехала она в Тайнинку. Было поздно, дама очень боялась и искала в вагоне попутчика. Капитан сказал ей: - Тайнинка - место известное. Там вам голову оторвут и в глаза бросят. Дама обиделась: "Какой грубиян!" - "Лирическая дама" - подумал капитан. С тех пор каждый раз при слове "лирика" он вспоминал эту даму и придумывал ей имена: Лирика Густавовна, Лирика Панкратьевна, Лирика Ивановна. Эти имена назойливо лезли в голову, капитан злился и в конце концов возненавидел даму с дурацким именем и заодно всех лирических поэтов. Об этом он сказал Батурину. - Ну а Пушкин? Капитан рассердился. - Что вы берёте меня на бас! Какой же Пушкин лирик! Батурин махнул рукой и прекратил с капитаном разговоры о литературе. - Алексей Николаевич, - спросил Берг Симбирцева, - как поэма? - Работаю, - неохотно ответил Симбирцев. "Работает, - ядовито подумал капитан. - Он работает!" Капитан начал бешено накачивать примус, мысленно приговаривая при каждом свисте насоса: работай, работай, работай! Бесшумный примус не выдержал и загудел. Капитан озадаченно посмотрел на него, плюнул и сел к столу. Раздражение его прошло. - Поговорим, - повторил он, закуривая. Батурин и Берг понимали, что дело важное, иначе Симбирцев не приехал бы вечером к ним, зимникам, за тридцать вёрст от Москвы. - Дело простое. - Симбирцев медленно помешал чай. - От Берга я знаю, что вы без работы, - он говорил, обращаясь к одному капитану. - И вы и вот... товарищ, - он посмотрел на Батурина. - Да, вы пишите очерки в газете, но это случайная работа. Берг, вообще человек свободный, живёт на двадцать рублей в месяц. - Хорошенькая свобода, - пробормотал Берг. Симбирцев помолчал, потом спросил неожиданно: - Вы слышали о лётчике Нелидове? - Тот, что разбился в Чердынских лесах? - Тот самый. Я хочу предложить вам одно дело, но оно требует большого предисловия. Пожалуй, проговорим до рассвета. - Он виновато улыбнулся. - Ну что ж, - капитан повеселел. Любопытство его было неистощимо. Валяйте. Мы и без вас просидели бы до утра вот за этим... Он хотел щёлкнуть пальцем по бутылке водки, но раздумал и щёлкнул по красному панцирю гигантского рака. Симбирцев начал говорить. Его ломающийся голос окреп. Он нервно проводил рукой по волосам. Рассказ его разворачивался скачками; в провалах, словесных пропастях Батурин угадывал прекрасные подробности, отброшенные торопливой рукой. Синий дым табака рождал мысли о Гофмане. Дым скользил по плакатам' ветер шумел в снастях этих бумажных кораблей. Только дважды капитан прервал рассказ инженера восклицаньем: - Да, это человек! Возглас, этот сразу расширил рамки рассказа. Батурин вздрогнул, и гордость, почти до тёплых слёз, до дрожи, заволновалась в нём. - Да, вот это человек, - прошептал он вслед за капитаном. Он был ошеломлён, как от удара ослепительного метеора в их скромную Серебрянку. Иная жизнь катилась ритмическим прибоем. На минуту Батурин потерял нить рассказа. Ему почудилось, что капитан распахнул окно, и за ним не чёрный лес и пахло не мокрой псиной от Цезаревой будки, а стояла затопленная ливнем чужая страна. Серебряный дым поднимался к чистому и драгоценному небу. О. Генри мылся вместо Берга у колодца, капли стекали с его коричневых пальцев. Солнце пылало в воде. В прихотливом нагромождении опасностей, встреч и трудных часов ночной работы открылись контуры необычайной истории - близкой нашему веку и вместе с тем далёкой, как во сне. Газетная заметка об этой истории не вызвала бы и тени такого волнения, какое появилось в щетинистом лице капитана. Батурин был тоже взволнован. В этом волнении он провёл всю мягкую, полную зеленоватых закатов зиму, стоявшую на дворе в том году. Он понял, что история эта неизбежно зацепит его своим острым крылом и к прошлому возврата не будет. - Не будет! - кричал он про себя и смеялся. Искушённый читатель прочтёт эту историю и пожмёт плечами, -стоило ли так волноваться. Он скажет слова, способные погасить солнце:" Что же здесь особенного?" - и романтики стиснут зубы и отойдут в сторону.
      ДНЕВНИК ЛЁТЧИКА
      Вот рассказ Симбирцева. - Значит, вы слышали о лётчике Нелидове? Этой весной он разбился в Чердынских лесах во время агитполёта по северу. Его нашли в тайге на четвёртый день после падения. Он заблудился в тумане и отклонился далеко на север. Похоронили его в Чердыни. Он помолчал. - Нелидов - мой друг. Это была светлая и смелая голова. Он любил литературу не меньше своего лётного дела. В кабинке его самолёта нашли книгу О. Генри с пометками в записями на полях. Некоторые из них я вам прочту. Но дело не в записях. Нелидов оставил дневник. Он че решался брать его в полёты. "Разобьёшься - сгорит", - говорил он и оставлял его у сестры - киноартистки. Суть дела, ради которого я приехал, именно в этом дневнике. Дневник я видел ещё при жизни Нелидова, мельком просматривал и кое-что даже выписал. С большой этот научный и литературный труд можно назвать дневником. Это нечто совершенно новое в литературе, да и вообще в истории культурного человечества. Капитан кашлянул. - Как бы вам объяснить. Возьмём хотя бы план.. Начинается дневник с исследования, о сопротивлении воздуха при полёте. Много выкладок, цифр, но всё это неожиданно и очень кстати пересыпано мыслями из дневника Леонардо да Винчи, своими личными записями, теми чувствами, какие возникали у Нелидова при работе над этим специальным лётным вопросом. Он, конечно, исходил из положения Леонардо, простого и гениального, как закон тяготения. "Птица, - говорит да Винчи, - при полёте опирается на воздух, делая его более густым там, где она летит." Нелидов дал ряд изумительных наблюдений над полётом птиц, - особенно много он пишет о журавлином полёте. Здесь же Нелидов вставил короткий очерк о птицах в литературе - от иудейских голубей Майкова до голубей поэта Багрицкого, до чудесных его стихов о птицелове Диделе. Поначалу это кажется хаотичным, но через пять - десять страниц уже улавливаешь в обманчивом беспорядке записей облик человека, никогда не оглядывающегося назад. От этой темы Нелидов переходит к проекту авиамоторов. Он был лётчиком группы "четыре тысячи пятьсот метров". Лётчиков по выдержке и здоровому сердцу делят на несколько групп. Первая группа - тысяча пятьсот метров. В неё входят лётчики, которым выше тысячи пятьсот метров летать не разрешают. Группы, постепенно повышаясь, доходят до четырёх тысяч пятьсот метров, до группы " высотных лётчиков", куда был причислен Нелидов. Наилучшими он считал полёты "под потолок" - пока держит мотор. Естественно, что его занимал вопрос о высотных моторах. В этой области ему удалось сделать большое открытие. "Разве у нас моторы? - говаривал он. - Это несгораемые кассы." Обычно мотор в тысячу сил весит две тысячи кило. - Нелидов сконструировал тысячесильный мотор весом в пятьсот кило. Это значит, что самолёт с его мотором может взять вчетверо больше горючего и вчетверо удлинить полёт. На высоте мотор страдает, как и человек, горной болезнью: он задыхается, и пульс его быстро падает. Мотору нужен заряд кислорода. И вот Нелидов придумал особый тип конденсатора, сгущающего разряжённый воздух тех страшных высот, куда он подымался, и нагнетающего его в циллиндры для взрыва. Нагнетание производит турбинка, действующая от напора воздуха. Все эти проекты есть в дневнике. Вы понимаете какая это ценность для нашего воздушного флота. Высоты меняют людей. После высотных полётов Нелидов терял раздражавшую неврастеников жизнерадостность. Он сильно бледнел и смотрел на всё окружающее так, будто видел его сквозь стекло, - прозрачно смотрел. Я бы назвал это состояние оцепенением высот. Я спросил его, что он чувствует вверху. Он дал мне дневник и отчеркнул ногтем страницу: "Прочти вот это." Он писал: "На высоте - сознанье, память, мысли - всё обостряется. На высоте я один. Я ощущаю в себе центростремительную силу. Высотные полёты делают людей индивидуалистами. Только на высоте четырёх километров можно понять, что такое вот эта моя голова, дать ей настоящую цену. Любовь и ненависть, пережитые внизу, обжигают сердце. На высоте я всегда кричу, стараюсь перекричать мотор. Я кричу одну только строчку чьих-то стихов - "Земля, как мать, нежна к забытым божествам", - и от возбужденья у меня холодеют руки. Почему всё это происходит - не знаю". Был с ним один случай. Результаты его получились неожиданные. Во время полёта он встретил дождь. Дождь шёл полосой. Нелидов повернул аппарат и стал гонять как безумный вдоль водяной стены. Мотор грозно и недовольно ревел - ему не нравилась эта забава. Дождь стоял до самой земли совершенно бесшумный ( на высоте дождь не шумит ). Внизу лежали озёра. Нелидов летел на гидро. Он сел на одно из озёр. Синий и золотой горизонт закачался в глазах. На берегу стояла деревня, в ней жили кустари - бывшие богомазы. Нелидов прожил там два дня, чинил мотор. Кустари подарили ему на прощанье ящичек. На нём была изображена лаковыми красками лубочная пёстрая страна. Нелидов вернулся в Москву, взял отпуск и уехал в эту деревню. Он исходил пешком весь кустарный район и написал монографию о кустарных промыслах лаковых изделиях, кружевах, выделке замши и набойке. Он привёз коллекцию набоек и подарил кустарному музею. Мотив петушка на тканях приводил его в восторг. Работа о кустарных промыслах вписана в дневник. Он пишет с большим знанием дела. Он проследил до мельчайших подробностей способы работы, выведал секреты прочных и ярких красок и изучил происхождение кустарного орнамента. После этого Нелидов совершил два агитполёта по северу. Между полётами был перерыв , и за время перерыва он ухитрился написать две прекрасные работы: о поэте Мее и о "сколачивании фразы". Последняя работа особенно интересна. Она состоит только из примеров, объяснения к ним скупы и отрывочны. Нелидов берёт ряд рыхлых, неуклюжих фраз из книг некоторых писателей и "чистит" их, выбрасывает лишние слова, пригоняет и свинчивает с такой же тщательностью, как собирает мотор. Он обдумывает каждое слово, и в результате фраза у него крепка, свежа, понятна. Освобождённая от столетней накипи, она получает первозданную ясность. Русский язык насыщается мерностью латинской речи, птичьем плачем китайской, полутонами французской. Нелидов раскрывает всё великолепие языка. Язык становиться его новой страстью. О Мее Нелидов написал очерк, вернее биографию этого почти выброшенного из памяти поэта. Мей кажется, в передаче Нелидова, гофманским персонажем. Нелидов прекрасно понимал недостатки Мея, но говорил, что ему можно всё простить за эти вот строки:
      Феб утомлённый закинул свой щит златокованный за море. И разливалась на мраморе Вешним румянцем заря.
      Меем Нелидов заинтересовался во время первого агитполёта по северу. Было это в Усолье, где Нелидов застрял из-за дождей. Самолёт поставили на выгоне, накрыли брезентом, привязали к кольям и приставили для охраны бородатого милиционера. При виде Нелидова милиционер хрип и мигал красными глазками. Городок поливали дожди. Каждую ночь Нелидов вставал, натягивал задубевший дождевик и шёл проверять охрану. Охрана уныло бодрствовала. Нелидову отвели комнату в почтово-телеграфной конторе - одном из лучших зданий города. В комнате пахло сургучом, штемпельной краской и водкой. Начальник конторы, - одинокий горбун и пьяница, сосед Нелидова по комнате, - при первой же встрече, когда Нелидов выскочил из кабинки и, оглушенный, жал руки представителям власти, потянул его за рукав и крикнул: - Вы на земле одно ухо всегда завязывайте! Оно тогда в воздухе лучше слышать будет. Нелидов взглянул с изумлением. - Я это дело понимаю! - снова крикнул горбун. - В воздухе надо иметь слух острый, чтобы в моторе каждую пылинку слыхать.