Блистающий облака

Батурин сдержал их, глотнул воздух. Он не мог понять, что с ним происходит. Боль очищалась от мути. Широкая печаль залила сердце, и он подумал, как много в мире обиды, невысказанной тоски и гнева. Валя была с ним, казалось, он держал её узкую ладонь. Она говорила ему, что всё пройдёт и стоит жить, чтобы щуриться от ослепительного солнца. Он открыл чугунную калитку. В окне был слабый свет, ветер надувал занавески. Батурин хотел окликнуть Нелидову, но вспомнил, что не знает её имени. Он постучал о раму окна. Нелидова отдёрнула занавеску, наклонилась и несколько секунд смотрела на него. - Я жду давно, - сказала она, и Батурин заметил её сухие и яркие губы. Входите. В комнате было тесно и странно: она напоминала кладовую антиквара. Свет лампы падал жёлтыми полосами на яркие старые шали, на мятый шёлк, и разбросанные всюду книги. Нелидова села в тени на диване. Батурин - на подоконнике. Он отодвинул стакан с осыпавшимися цветами. Они пахли тлением, жёлтой застоявшейся водой. - Как душно, - медленно сказал Батурин, разглядывая свои тёмные от загара руки. - Я только что купался в море. Жаль, что люди не могут менять кожу, как змеи... У меня желание содрать с себя кожу и вымыть лёгкие, сердце, мозги холодной водой. Понимаете, такой наростающий внутренний жар. Его очень трудно терпеть... Он говорил, как бы для себя, забыв, что он не один. Голос его звучал глухо, он часто останавливался и задумывался. Нелидова сидела неподвижно. - Но дело не в этом, - продолжал Батурин. - Рано ещё подводить итог. Его подведём не мы, а помните, как у Киплинга, - смерть, когда вычеркнет нас красным карандашом из списка живых. Киплинг писал прекрасные баллады - я помню одну: о человеке, попавшем в ад. Там сказано так: И Тамплинсон взглянул вперёд И увидал в ночи Звезды замученной в аду, Кровавые лучи. И Тамплинсон взглянул назад И увидал сквозь бред Звезды замученной в аду, Молочно-белый свет... - Да вот. - Батурин не отрывал взгляд от своих рук. - Читаешь сотни книг - и вдруг будто горячий ветер ударит в голову. Так и теперь. Я ничего не читал страшнее этих строчек. Я повторяю их часто и вспоминаю о ней... "Звезды замученной в аду, молочно-белый цвет..." В этих словах есть большая горечь. Они человечны, эти слова, они разрывают сердце. Нельзя говорить о сентиментальности, как думает Берг. Я - не немецкая бонна. Я пережил всё это. И Киплинг был совсем не сентиментальный британец, - он был крепкий, чёрствый, он воспевал войну и диких зверей. Но не в этом дело. Случилось так, что в полчаса с земли, с людей, со всего сдуло налёт романтики. Батурин не думал, поймёт ли Нелидова его спутанную речь. Он постучал пальцами по стакану с цветами. На подоконник упало несколько жёлтых лепестков. Батурин собрал их, положил на ладонь и долго рассматривал. - Случилось это в Бердянске. Какой-то китаец ударил в висок утюгом - на виске у неё билась тонкая вена, и всё... Во время войн я не понимал и не оправдывал убийств. Теперь я думаю иначе. Есть среди людей прослойки, которые должны быть уничтожены. Прежде всего те, кто плюёт на культуру, на труд, на материнство, на женщин. Человек с рефлексом вместо души, человек плотоядный, зараженный эгоцентризмом должен быть уничтожен. Посмотрим, кто пересилит. Мы сильны своим гневом и непримиримостью, они - жадностью и волосатым кулаком. Батурин сдул лепестки. - Для меня многое неясно. Я не знаю, как это выйдет и смогу ли я убить. Думаю, что да. Возможно, что после этого я убью себя, - он виновато улыбнулся, - я очень слаб, во мне нет жестокости... Батурин взглянул на Нелидову, будто проснулся. - Вот вы... - сказал он тихо. - Вот вы. Жена Пиррисона. Вы знаете, что всё, о чём я говорил, относится к нему? Нелидова молчала. - Не хотите отвечать? Это понятно. Может быть, я говорил неясно. Вы вправе сейчас же заставить меня уйти или ноговорить мне кучу злых слов, дело, конечно, не в этом. Три месяца назад я бы этого не сказал - так я был спокоен и противен себе. Казалось, всё вытекало из души, как вода из дырявого бака. Оказалось - не так. Я начал поиски. Были разные встречи. В Ростове я встретил проститутку Валю, о ней я не могу ничего рассказать, не стоит и пробовать, ничего не выйдет... Её убил в Бердянске китаец, Батурин встал и опёрся о подоконник, - китаец-прачка родом из Фунчжоу. Труп её лежал в прачечной и был покрыт простынёй... Батурин сделал шаг к Нелидовой. - Простынёй, - быстро повторил он, задыхаясь, - и на простыне были вышиты слова "Георг Пиррисон". Нелидова вскочила. Мучительная морщина легла у неё на лбу. - Что вы говорите, вы - сумасшедший, - прошептала она. - Она была прекрасна, - сказал Батурин и тяжело сел на подоконник. Китайца звали Ли Ван. - Замолчите, не может быть! - крикнула Нелидова. - Я думала, вы бредите, пока не назвали Ли Вана. Это наш бывший слуга, он жил у нас полгода в Москве, потом уехал. Ли Ван убил! Я не могу понять этого. Ласковый, тихий Ли Ван. - К чёрту Ли Вана! - Батурин поморщился. - Я должен окончить. Ли Ван, слуга Пиррисона, убил её. Перед этим она два раза травилась из-за Пиррисона. Не смейте кричать. У меня больше права кричать. Я буду кричать, если на то пошло. - Батурин повысил голос. - Она два раза травилась из-за Пиррисона, когда он был в Ростове. Почему? Да потому, что он её замучил, он привык всё, за что платит, использовать до конца. Я распутаю этот узел, даже если бы это стоило мне жизни. Я не болтаю пустые слова, вы сами видите. - Что вы хотите сделать? - Я убью Пиррисона. - Нет, - крикнула Нелидова, - не трогайте его! Вы его не знаете. Он убьёт вас прежде, чем вы пошевелетесь. Батурин засмеялся: - Он уже убил меня, не волнуйтесь. Таких людей необходимо уничтожать. Нелидова сказала шёпотом, от которого Батурин вздрогнул: - Зачем вы говорите так? А если он убьёт вас? Даже этот палец ваш не заслуживает смерти. Батурин пристально поглядел в её лицо. - Вы бредите, - сказал он, - где вы слышали эти пустые слова? Моя игра сделана плохо. Я сорвался. Вы можете донести на меня, меня арестуют, но в конце концов выпустят и своего я добьюсь. Нелидова молча опустилась на пол. Батурин наклонился к ней. У неё опять был обморок. Он перенёс её на диван и подумал, что два обморока за два дня - это много. Он положил ей на голову мокрое полотенце, снова сел на окно и погрузился в пустое и гулкое оцепенение. Она пришла в себя через несколько минут, показавшихся Батурину часами, села на диван, легко вздохнула и сказала внятно: - Я вам могу простить многое... Уходите. Но не уезжайте, не предупредив меня... Вы должны забыть все эти мысли, с такими мыслями нельзя жить. Вот ещё... я не успела сказать... Вы уверены, что Пиррисон меня бросил. Это неверно. Я прогнала его ещё в Москве и уехала на юг совсем не за ним... - А зачем же? - Так... - Нелидова отвернулась и тихо заплакала. - А теперь идите. Батурин вшел. Синий рассвет был протянут полосой над Таманью. В тёмных ветвях возились птицы. Утром принесли телеграмму от капитана. "Пиррисон в Батуме, - сообщал капитан. - Выезжайте немедленно, справьтесь в Батуме во второй типографии метранпажа Зарембы". Берг недовольно выслушал рассказ Батурина о том, что с Нелидовой он так и не договорился. - Не волыньте, - сказал Берг. - Завтра надо ехать и обязательно взять её с собой. Попытайтесь поговорить ещё раз. Батурин согласился. Он пошёл к ней, но не застал дома, - она была в театре. Батурин пошёл в театр. Там было темно и пахло пылью. Он вызвал Нелидову в сумрачное фойе. - Елена Владимировна, - сказал Батурин ( он вспомнил наконец её имя ). Я пришёл за ответом. Завтра я уезжаю. Приехал ещё один из искателей, мой друг, писатель Берг. Сегодня утром мы получили от третьего искателя, капитана Кравченко, телеграмму из Батума. Он требует, чтобы мы немедленно выезжали. Очевидно, он напал на след Пиррисона. Мы его найдём, никто нам в этом помешать не сможет. Вы едете с нами? Нелидова похудела за ночь, глаза её ввалились. - Да, еду, - сухо сказала она, стоя против Батурина. - Я уже сообщила директору театра, что разрываю контракт. Когда надо быть готовой? - Завтра к двенадцати часам. - Хорошо. Я приеду на пристань. - Я заеду за вами. - Не надо, я не убегу. Она повернулась и пошла по тёмному коридору. Чёрное короткое платье переливалось серым, будто было покрыто полосами светящейся пыли. Батурин закурил, посмотрел на дородных женщин и поджарых амуров, нарисованных на стенах, и сказал тихо: "Ну ладно, раз так, тем лучше", - и вышел из театра. В номере он сказал Бергу: - Она едет с нами, но не забывайте, что она - враг. Держитесь осторожней. Пиррисона она прогнала, но мне кажется, она до сих пор его любит. Похоже, что она едет больше за тем, чтобы оградить его от неприятностей. - Не подгадим, - ответил Берг. - Да... Вот ещё один искатель навязался Глан. Просится, чтобы взять его с собой. Вы как думаете? - Пусть едет. Нам же легче. Берг помолчал. - Вы думаете, что с Пиррисоном могут быть неприятности? - Да. Это опасный человек. Я кое-что узнал о нём. - Расскажите? - Да, потом... Утром Берг побежал в агенство и взял билеты, - всем палубные, а Нелидовой койку в каюте. На пристань пошли пешком. Глан связал ремнём чемоданы и взвалил на плечи. Утро было свежее, по горизонту лежала мгла. - Заштормуем, - сказал Берг возбуждённо. - Покачаемся, Глан. Смотрите: кажется, норд идёт. На пристани их ждала Нелидова. Она стояла олоко двух блестящих жёлтых чемоданов. Ветер дул ей в лицо. Она спокойно посмотрела на Батурина. Сухие и яркие её губы были плотно сжаты. Батурину она протятнула узкую руку в перчатке, Бергу и Глану только кивнула. Снова Батурин, стоя с ней рядом в ожидании катера и перекидываясь пустыми словами вспомнил о холодных и мраморных лицах древних богинь. - Будет шторм, - сказал Батурин. - Видите: мгла по горизонту. - Ну что же, тем лучше. Глаза Нелидовой блеснули. - Кто это? - Она показала глазами на Берга и Глана. - Это Берг. Я это так... попутчик. - Однако вас много. Батурин промолчал. Он помог ей спуститься в катер. У него было такое чувство, что он везёт арестованную. "Какая чушь", - подумал он. Берг с Гланом перетащили её чемоданы. На пароходе она ушла в каюту и не выходила до вечера. Сидя на корме, вытянув ноги и поглядывая на потемневшее море, Берг сказал: - Похоже, что вы, Батурин, вроде, комиссара при знатной иностранке, а мы носильщики. Ну что ж, потерпим. Она красива и не верит нам ни на грош. Какого дьявола она согласилась ехать с нами? - Она хочет видеть Пиррисона, - ответил Глан. - Представился удобный случай. Нас она ненавидит. С Батуриным она разговаривает, как Николай говорил с Керенским. Море свежело. На западе горел кровавый свет. Мрачный дым лежал на востоке. - Ветер идёт, - предупредил матрос, свёртывая брезент над деком. Неуютность вечера, задувавшего изредка в лицо холодными и крепкими порывами, слепые огни парохода в буром мраке, шум волн, скрип снастей и пустынная палуба вызывали беспокойство. На пароходе почти не было пассажиров. В Керчи многие сошли, испугавшись близкого шторма. С Кавказского побережья пришли телеграммы, что бушует шторм в девять баллов и около Туапсе погибло парусное судно. Спрятавшись за люком на корме, Батурин, Берг и Глан закусили консервами с белым хлебом. Глан принёс из камбуза кипяток. Чай казался изумительно вкусным и крепким, ветер и ночь - молодыми. Радовало сознание, что до самого Батума не надо ничего делать, некуда торопиться, - только курить, смотреть на волны, рассказывать разные истории и спать на палубе, укутавшись с головой в пальто. Пароход уже качало. Он тягуче скрипел, дрожал от вращенья винтов и хлопал чёрной кормой, как гигантской ладонью, на серой волне. Солёные брызги попадали в лицо, и Берг с наслаждением облизывал губы. - Берг, у вас не было сына? Берг поднялся на локтях, посмотрел на Батурина и ответил: - У меня есть ребёнок, - сын или дочь, я не знаю. Почему вы спрашиваете? - Так, подумал о детях. Где это было? - В Ленинграде... - неохотно ответил Берг. - Вы помните: я вам рассказывал о дочери профессора... она ждала ребёнка от меня. Я тогда недорассказал... - И вы её бросили? - Да, - ответил, поперхнувшись, Берг, сел и закурил. Спички гасли одна за другой. Пароход вскинуло, он косо пополз вниз. На мостике засвистели. - Начинается, - пробормотал Берг. - Попали в шторм, поздравляю. Бросим говорить о прошлом. Это невесело. - Невесело? - переспросил Батурин и затих. Уснул он не скоро. Было холодно. Они качались, тесно прижимаясь друг к другу, и поминутно просыпались. Хотелось курить, но ветер гасил спички о выдувал табак из папирос. Только у самой палубы, спрятав голову за люк, можно было лежать и собирать по частицам драгоценное человеческое тепло, приносившее непрочный сон. Ветер налетал из темноты с угрюмым гулом. Острые звёзды белели в кромешном небе. Батурин забылся; казалось, прошла минута, не больше, но ему приснилось множество снов. Кто-то тряс его за плечо. Он поднял голову и разглядел в темноте Нелидову. Пароход шёл без огней. Батурин сел и вздрогнул, - с рёвом катились мимо ветер и море. Корма взлетала, застилая звёзды, и падала, окунаясь в чернильную воду. Труба яростно хрипела. Ветер рвал в клочья жирный дым. Лицо дрожало под его ударами и леденело. Тонкое и короткое пальто Нелидовой ветер трепал и бил им по лицу Батурина. Он услышал лёгкий и свежий запах её платья. Нелидова наклонилась и крикнула: - Вы с ума сошли, вас снесёт! Идите в кают-компанию, там никого нет. Смотрите, что творится! - Полный шторм! - крикнул в ответ Батурин. - Чудесно! Как вы думаете, дойдём до Новороссийска? - Не знаю... Не всё ли равно? Подвиньтесь, я сяду. В каюте мне страшно. Берг и Глан проснулись. Нелидова села между Бергом и Батуриным, и они закрыли её полами пальто. Она сильно вздрагивала. Пробежал матрос с мокрым плащом, наклонился и крикнул: - Эй, пассажиры, смывайтесь в каюту, - зальёт! Берг пошевелился. - Не надо, - сказала Нелидова. - Посидим ещё. Спать всё равно не будем. Шторм гремел и надвигался с востока стеной, закрывая звёзды. - Не смотрите на восток, - посоветовал Берг Нелидовой, - страшно. Смотрите на палубу, на нас, на свои руки, вообще на простые и знакомые вещи, - будет легче. Глотайте воздух, иначе укачаетесь. Так они сидели тесно и тихо, изредка перекидываясь словами, потом сразу вздрогнули: сквозь рёв шторма доносились странные оборванные звуки. Глан пел незнакомую песню: Уходят в море корабли, Пылают крылья. В огне заката крылья-паруса... А на берег блистающею пылью Ложится-падает вечерняя роса. - Вот сумасшедший, - прошептал Берг, но сразу стало спокойнее; человек поёт, значит шторм не так страшен, как кажется. Глан пел тонким печальным тенором. Ветер засвистел в снастях с нарастающей яростью, испуганные звёзды скачками понеслись к горизонту. Голос Глана сорвало, унесло в ночь, и пушечным ударом на пароход обрушилась водяная гора. Шторм крепчал. - Пойдём, смоет. - Батурин встал, качнулся и схватил Нелидову за плечо. Ветер обрывал пуговицы на пальто, по ногам несло брызги. В кают-компании мутно светила лампочка. Пароход валился с борта на борт, трещал и хрипел. Чемоданы с шорохом ездили, цепляясь за привинчинные стулья, в умывальниках, за стенами кают, плескалась вода. Шторм трубил за наглухо завинченными иллюминаторами с космической силой. - Ну, попали, - пробормотал Берг. - Разобьёт, пожалуй, эту коробку. - Вы боитесь моря? - спросила вскользь Нелидова. Она сидела с ногами на красном бархатном диване. Лицо её было измучено. Серое пальто потемнело от брызг. - Нет, - резко ответил Берг. - Я бывал и не в таких переделках. Хоть я и еврей, но ни моря, ни воды не боюсь. Нелидова усмехнулась. Глан дремал, сдувая со щеки назойливую муху, вздрагивал и осоловело поглядывал на тусклые лампочки. Батурин сидел около Нелидовой. Для устойчивости он опёрся локтями о колени, положил голову на ладони и, казалось, глубоко задумался. Он прислушивался к шуму шторма и думал о Вале. Он нащупал в кармане её записку, вынул и, качаясь, теряя строчки, прочёл:
      "Раз я любила, но не так, совсем не так, больше дурачилась... Я спасла ему жизнь, после этого он сказал, что ненавидит меня, и ушёл."
      "Может быть, мы погибнем, - думал Батурин, и его пугала не смерть, а лишь то, что перед смертью мокрое платье прилипнет к телу и свяжет движения. Стоило ли спрашивать, - пожалуй, бесполезно". Но всё же он спросил Берга, глядя на пол каюты: - Берг, отец той женщины, о которой мы недавно говорили, был профессор? - Да. - Что он читал? - Он был профессор-клиницист, врач. В каюту вошёл капитан. Вода капала с его плаща на пол. Он отогнул рукав, посмотрел на часы, хмуро взглянул на Нелидову, закурил и сел к столу. Все молчали. - Четыре часа, - сказал хрипло капитан и закашлялся. - Штормяга крепчает, и барометр падает, - получается паршивая комбинация! - Выдержим? - спросил Берг. Капитан не ответил, бросил папиросу в полоскательницу и вышел. - Берг,- позвал Батурин, - садитесь здесь. Он показал на диван рядом с собой. Берг сел, привалился на бок. Слова капитана ему не понравились, начиналась тоска. - Он ничего вам не ответил? - На такие вопросы моряки не отвечают. - Глан открыл глаза. - Зря вы спросили. Откуда он может знать: слышите, как крушит? - Берг, - продолжал Батурин, будто пропустил мимо ушей весь этот разговор, - может быть, утром мы будем в Новороссийске. Так? А может быть, к утру нас вообще не будет. Поэтому я и спрашиваю вас, - хотите знать, что случилось с той женщиной и с вашим сыном? Берг подозрительно взглянул на Батурина и хрипло ответил: - Что вы знаете? Если вы хотите шутить, то это гадость. Я лучше думал о вас, Батурин. - Какие тут шутки. - Батурин поднял голову и поглядел на Берга спокойно и ласково. - Скажите сами, способны вы шутить на этом разваливающемся корабле? Берг закурил, руки его тряслись. Он не мог ничего ответить у только помотал головой. - Не печальтесь, Берг, - сказал Батурин, - ваш сын, ему было два года, сгорел в Ростове во время пожара в госпитале. Женщину зовут Валя. Я могу подробно вам её описать, но это не нужно. Она была проституткой. Месяц тому наза её убил в Бердянске китаец. Берг отвернулся от Батурина, плечи его опустились. Он слабо махнул рукой, будто отмахиваясь от кошмара. - Берг! - сказал Батурин жёстко. - Она любила вас, Берг, до последней минуты. У Берга вырвался странный писк. Он прислонился к спинке дивана, и было видно, с каким напряжением он сдерживает спазмы. Батурин хотел сказать, что Валя спасла его тогда, на Неве, когда он сказал ей о ненависти, но Нелидова впилась когтями в его руку, нагнулась вплотную к лицу и прошептала: - Не смейте, иначе я буду кричать! Я не знаю, в чём дело, но а брошусь на вас. Что вы делаете? Вы одержимый. - Нет, - ответил Батурин, - теперь ему будет не страшно умереть. А если мы выживем, он переболеет и выкинет к чёрту своё оскорблённое еврейство. Я хочу человечности! - почти крикнул он и повернулся всем корпусом к Нелидовой. - Чего вы боитесь! Раны заливают йодом, а не фруктовой водой. Нелидова вскочила. Ночь, мутные лампочки, бледное и пьяное лицо Батурина, показавшееся ей прекрасным, плеск воды в коридоре, чёрный ураган, летевший с востока плотной воздушной стеной, - всё это могло быть только сном. Захотелось проснуться, впустить в иллюминаторы жаркое неторопливое солнце. Она вскрикнула, бросилась к Бергу, стала на колени перед диваном, судорожно гладила его спутанные волосы и что-то шептала, как шепчут обиженным детям. Батурин снова сел, опустил голову на ладони и тихо сказал: - Берг, милый, не плачьте. Она простила всё, она любила вас до последней минуты. Глан сидел уставившись в лужицу воды на полу. Она всё росла и росла. Глан проследил, откуда идёт вода, и вздохнул, - текли иллюминаторы. Ему было жаль Берга, но в словах Батурина он чувствовал большую выстраданную правду. - Я не сержусь, - вдруг тихо сказал Берг. - За что я могу сердиться на вас, Батурин? Через несколько минут Берг затих и, казалось, уснул. Нелидова уснула, стоя около него на коленях. Голова её упала на красный вытертый бархат дивана. Глан дремал, просыпался, думал о том, что спать нельзя, - можно незаметно проспать смерть, - не не мог пересилить изнеможенья. Батурин просидел до утра. На рассвете он вскочил: сквозь седую муть урагана, в темноте, слабо разбавленной водянистым светом, мрачно ревел пароходный гудок. Батурин оглянулся, - все спали. Он потушил лампочку и, хватаясь за поручни, поднялся наверх в рубку. Горизонт ходил над головами, над ним лежали тяжёлые грузные тучи. Батурин вгляделся, - это были горы, - их заносило ежеминутно пеной и дождём. - Что это? - спросил он помятого официанта в расстёгнутой рубахе. - Новороссийск. - Официант безразлично посмотрел на Батурина. - Вон, глядите, порт видать. Горы ныряли в волнах, и шторм гремел, не стихая; но Батурин знал, что через несколько часов будет милая тёплая земля, и улыбнулся.
      НОРД-ОСТ
      Штормы проветривают сердце. Батурин явственно ощутил это. Он проснулся в холодной каюте. Яркий день леденел за иллюминаторами. Пароход скрежетал на стальных тросах и якорях, наглухо пришвартованный к пристани. Они остановились в Новороссийске. Почти все пассажиры сошли и уехали дальше по железной дороге. Осталось их четверо, старик - пароходный агент из Батума, норвежец из миссии Нансена - доброжелательный и громоздкий - и несколько почерневших, как уголь, замученных морской болезнью грузин. Батурин увидел знакомую картину - в густом небе сверкало льдистое солнце. Ветер обрушивался с гор исполинским водопадом, - Батурин как бы видел потоки воздуха. Свет этого дня был подёрнут сизым налётом. Солнце казалось восковым, тени резкими, как зимой. Воздух был изумительно чист: норд выдул всё, унёс в море всю пыль; он мощно полировал и вентилировал блещущий город. Через молы широкими взмахами перекатывал и гудел прибой. Пароходы стояли на якорях, работая машинами. Дыи так стремительно отрывало от труб, что пароходы казались погасшими, бездымными. Краски приобрели особую яркость, даже ржавые днища шаланд горели киноварью и лаком. В каюте пахло ветром и человеческим теплом. Глан лежал на верхней койке и читал. Берг спал, подрагивая. Ему было холодно. Батурин долго смотрел в иллюминатор, потом сказал Глану: - Хорошо бы отстаиваться ещё недельки две. Глан рассеянно согласился, не отрываясь от книги. Батурин чувствовал необычайную лёгкость. Платье как бы потеряло вес. На щеках появился сухой румянец. "Осень!" - думал он, и у него замирало сердце. По утрам перед чаем Батурин выпивал стакан холодной чистой воды, потом это стали делать норвежец и Нелидова. У воды был вкус осени. Она слегка горчила, как черенки опавших листьев, и освежала мозги глотком водки. Берг много курил, играл в шахматы с норвежцем, временами беспомощно улыбался, и тогда Батурин думал, что он ещё совсем мальчик и некому о нём позаботиться. У Берга снова болело сердце, особенно на ветру, - он бледнел, и глаза еого мучительно выцветали. По вечерам Глан танцевал в кают-компании чечётку. На танцы собиралась команда. Глан выходил, вскриривал: "Эх, Самара!" - и начинал выбиваьть такую бешенную дробь, изредка приседая и хлопая ладонью по полу, что у матросов захватывало дух. С Гланом состязался боцман Бондарь, тяжёлый и черноусый, - большой любитель пляски и пения. Норвежца танцы приводили в детское восхищение. Он хлопал в ладоши и покрикивал в такт: - Го-го-го, га-га-га... Нелидова стала проще. В свитере она казалась девочкой. Плаванье ей нравилось. Просыпаясь, она тихо стучала в стенку каюты над головою Глана и спрашивала: - Неужели вы ещё спите? Глан прикидывался спящим и начинал страшно храпеть, сотрясая каюту. Вставать никто не хотел. Долго ещё лежали, переговариваясь через стенку, потом Глан прыгал, как медведь вниз на все четыре лапы, и шёл мыться мохнатый и маленький. Умываясь около камбуза, он рассказывал кокам китайские анекдоты и показвал несложные фокусы, - жал кулак, и из него натекало полстакана воды. Коки крутили головой и удивлялись: ловкий какой человек! Глана сразу и крепко полюбили на пароходе. Матросы величали его по имени-отчеству: Наум Львович - и вели разговоры о многочисленных видах чечётки: ростовской, одесской, самарской, орловской и других, показывая иногда замысловатые колена. Батурин начал писать. Пока получалось что-то неясное о морях, о великой лёгкости исцеления, когда земная тяжесть перестаёт давить на плечи и смерть кажется такой же нестрашной, как песня, осень, как сама жизнь. Берг замечал, что Батурин пишет, но ничего не спрашивал. Самый процесс писания он считал вещью более интимной, чем любовь, чем самые сокровенные тайны, в которых не всегда признаются даже себе. Можно говорить только о готовых вещах, когда они отомрут и отпадут от писателя. Пока не перерезана пуповина, о вещи нельзя ни спрашивать, ни рассказывать, - эту идею Берг изредка развивал, сравнивая процесс писания с беременностью. Вещи, прочитанные в неоконченном виде, он называл "выкидашами" и сулил им судьбу мертворождённых. Батурин соглашался с ним, - для него процесс писания был мучителен и прекрасен. Каждое утро Батурин вставал со страхом - не стих ли шторм, но, взглянув за окно, успокаивался: море бесновалось, вскидывая высокие гребни пены. Значит, можно писать. Шторм длился девять дней. О Пиррисоне и капитане не говорили. Чувство оторванности от мира, владевшее всеми, было чудесным облегчением. Мир был отрезан ветром, штормовым морем и тесными переборками парохода. Не могло быть ни телеграмм, ни писем, ни встреч. - Эх, вот так бы жить и жить, - вздыхал Глан и погружался в чтение. Читал он Гюго "Труженники моря", некоторые фразы заучивал даже наизусть. - Кто вы, собственно, такой? - спросил его однажды Батурин. - Вечно вы ездите, но куда? Есть же у вас цель, какой-нибудь конечный пункт. - Ни черта вы не понимаете, - рассердился Глан, - моя профессия попутчик. Вы, очевидно, думаете, что земля не шарообразная, а плоская и Коперник дурак. Мы живём на шаре. Какой, к чёрту, конечный пункт, когда у шара вообще нет концов. Я всегда двигаюсь вперёд. Поняли? Знаете совет Джека Лондона: "Что бы ни случилось, держите на запад". Что бы ни случилось, я всегда покрываю пространства. В ночь на седьмой день шторма Батурин проснулся от торопливого стука в стену. Стучала Нелидова. - Это вы? Что случилось? Нелидова ответила, но он не расслышал: сотрясая палубу, гневно заревел гудок, ему ответили гудки с других пароходов. Ночь стонала от их тревожного и протяжного крика. Батурин повернул выключатель, электричество не горело. Он быстро оделся, накинул пальто и поднялся в верхнюю рубку. За ним поднялясь Нелидова. В тёмной холодной рубке курил у окна, отогнув занавеску, старик агент. - Что случилось? "Рылеева" сорвало с якорей, - ответил агент спокойно, - несёт на скалы. Конечно, он не выгребет: у енго машины дрянные. Сядет. Спасти его невозможно. - Почему же гудят? - Так, больше чтобы тем, рылеевцам было легче. Может быть и спасутся... Нелидова стала на колени на диван и прижалась к окну. В чёрном гулк и рёве, в выкриках пароходов надвигалась неизбежная гибель. Нелидова вскрикнула. - Смотрите - огонь! Во тьмк был виден бьющийся под ветром столб тусклого пламени. - Это из трубы, - сказал агент. - "Рылеев" работает машинами при последнем издыхании. Долетел спокойный мужественный гудок, - океанский, в три тона. Он гудел с короткими перерывами, потом стих. Как по команде, стихли все пароходы. Глухая ночь и гром прибоя вошли в каюту и создали неожиданное впечатление глубокой тишины. - Слава богу, спасся, - сказал агент. - Пароходы, вы знаете, гудками разговаривают. Это "Трансбалт" прогудел, что всё благополучно. Наутро узнали, что "Рылеева" проносило под самым бортом "Трансбалта". С "Трансбалта" успели подать буксиры. "Рылеев" принял их, отшвартовался у борта "Трансбалта" и, неистово работая машинами, спокойно отстаивается. В бинокль было видно, как он жался к "Трансбалту", будто детёныш к матёрому киту. Оба согласно качались и густо дымили. Нелидова отвернулась от окна и спросила Батурина: - Скажите правду, вы и сейчас так думаете так, как там... в Керчи? Батурин молчал. - Что же вы молчите? Не бойтесь, я не испугаюсь. Батурин закурил. Она взглянула на него при свете спички. Он застенчиво улыбался. - Я так и знала, - сказала она шёпотом, чтобы не слышал старик-агент. Вы не могли решить иначе. Вы шли к смерти, как одержимый. Было страшно на вас смотреть. А теперь, правда, всё прошло. - Шторм проветривает голову. Убивать я не буду. Но обезвредить надо. - Я не говорю о нём, - значительно и медленно ответила Нелидова. - Я говорю о вас. Пиррисон для меня не существует. Слышите! Агент чиркнул спичкой. Нелидова быстро отвернулась, встала и пошла в каюту. Батурин долго ещё сидел вместе с агентом, курил и молчал. У агента была старческая бессоница. Часов в пять утра из темноты каюты Батурин услышал пение. Пел Глан. Уходят в море корабли, пел он вполголоса, Пылают крылья, В огне заката крылья - паруса. - Беззаботный человек, - вздохнул агент. - Вот кому легко жить. Вечером, сидя в тёмной кают-компании, Глан завёл странный разговор. - У меня дурацкая память. Я помню преимущественно ночи. Дни, свет - это быстро забывается, а вот ночи я помню прекрасно. Поэтому жизнь кажется мне полной огней. Ночь всегда празднична. Ночью люди говорят то, что никогда не скажут днём ( Нелидова быстро взглянула на Батурина ). Вы заметили, что ночью голоса у людей, особенно у женщин, меняются? Утром, после ночных разговоров люди стыдяться смотреть друг другу в глаза. Люди вообще стыдятся хороших вещей, например, человечности, любви, своих слёз, тоски, всего, что не носит серого цвета. - По ночам легко писать, - подтвердил Берг. - Принято думать, - продолжал Глан, - что ночь чёрная. Это чепуха! Ночь имеет больше красок чем день. Например, ленинградские ночи. Сам Гейне бродит там по улицам со шляпой в руке, честное слово. Листва сереет. Весь город залит не светом, а тусклой водой. Солнце понимается такое холодное, что даже гранит кажется тёплым. Эх, ничего вы не знаете! Нелидова слушала затаив дыханье: таких странных людей она встречала впервые. "Только в России могут быть такие люди", - думала она, всматриваясь в неясный профиль Глана. Папироса освещала его обезьянье лицо. Берг лежал на диване и изредка вставлял насмешливые слова. "Чудесная страна и поразительное время" - думала Нелидова. Вот этот Глан - романтик, поклонник Гюго и чечётки, бездомный и любящий свою бездомность человек - когда-то дрался с японцами на Дальнем Востоке. Он был ранен, вылечил рану какими-то сухими ноздреватыми грибами и три недели питался в тайге сырым беличьим мясом. Батурин был в плену у Махно, спина у него рассечена шомполом, он был вожатым трамвая в Москве, может быть, возил её, Нелидову, и она даже не взглянула на него. Он знал труд; труд сделал его суровым и проницательным, - так казалось Нелидовой. Берг воспитывался у поэта Бялика, два года прожил в Палестине ( был сионистом ), арабы убили его брата. Потом, Берг возненавидел сионизм и говорил, что всем - жизнью своей, резко переломившейся и сделавшей из него писателя, тем, что он понял цену себе, всем лучшим он обязан Ленину.