Блистающий облака

Он привёл меня в комнату, не помню даже куда. Стоят носилки. Я схватила их, а он остановил меня и спрашивает: " А плата?" Я взглянула на него, похолодела, молчу. Вдруг вспомнила. Ведь в госпитале я видела носилки. Он позвал какого-то парня, показал на меня, говорит: " Денег у ней нет. Придётся нам взять с неё плату натурой". Лучше я не буду вспоминать... Ведь там у меня лежал мальчик, ждал. Вырвалась я от них через час, бросилась к госпиталю, а он... Валя задохлась. - Сгорел он, - сказала она, пересиливая удушье. - Всё было в огне. Я рванулась к двери, меня ударили в грудь, я упала. Меня затоптали. Подожгли, отступая. Говорят, боялись, что захватят списки больных, - тех, что остались в Ростове. И мальчик мой там сгорел, опоздала... Один, без меня... и отец. Она опустилась на землю рядом с Батуриным, крепко взяла его за руки. - Я осталась одна, совсем одна. Даже трудно представить, как это было страшно. Маня подобрала, дала кокаину. Надо было забыть всё, иначе нельзя было жить. А дальше не стоит рассказывать. Так и осталась с Маней. Переменилась, будто вытряхнули из меня старую душу. И вот теперь... Она смотрела на море и забывчиво гладила руку Батурина. Он волос её шёл лёгкий печальный запах. Больше они ни о чём не говорили. Около дома Игнатовны встретился Ли Ван; он шёл крадучись, согнувшись, как на лыжах. - У этого китайца я оставила в прачечной вещи, здесь, рядом с вами, сказала Валя. - Завтра возьму. Кажется, я в Ростове его встречала. Он ходит за мной, как кошка за мышью. В комнате Батурин открыл окно: за ним тихо шумела кромешная тьма. Не зажигая огня, они легли. Батурин лёг на полу. Сквозь сон он слышал, как Валя тихо встала, закрыла ставни. Проснулся он от ощущения, какое было в Таганроге перед отъездом. Ему приснилось, что в комнату вошло несчастье. Он даже видел его, - это был человек из серого ситца, грязный, как тряпичная кукла. Розовые его глаза зло и долго смотрели на Батурина. Батурин ударил его по голове, раздался крысиный писк, клубами взвилась шершавая пыль. Тряпичный человек упал мягко и тупо, и Батурин проснулся. Валя сидела на кровати, закутавшись в одеяло, глаза её были широко открыты. - Под окном кто-то стоит вот уже почти час, - прошептала она и виновато взглянула на Батурина. Батурин вскочил. В щели ставень неуютно сочился белёсый рассвет. В самую широкую щель смотрели немигающие дряхлые глаза Ли Вана. Ли Ван быстро присел и побежал вдоль стены, сгибая ноги, будто тащил тяжёлый груз. Батурин вздрогнул, - у китайца была узкая и страшная спина. На нём была ватная безрукавка; он напомнил Батурину приснившегося тряпичного человека. - Никого нет, - не оглядываясь, сказал Батурин. - Вам почудилось. Валя легла, укуталась и пролежала, не двигаясь до утра. Утром пошли на берег купаться, а потом пить чай в столовую. На берегу Батурин смотрел издали на Валю, на её стройные и сильные ноги, на маленькие трогательные груди. Крупные капли стекали по её плечам; солнце било в глазаь она жмурилась, как девочка, и торопилась одеться. Прикосновение к ней казалось Батурину кощунством. Он подумал, что надо убивать всех мужчин, глядящих на женщину со слюнявым вожделением. Внезапно эта мысль сузилась, и он сказал, улыбаясь: - Я убью Пиррисона. Лучше его не встречать. На рейде плавал в тумане серый пароход. Валя подошла к нему, - море вспыхивало в глубине её глаз синими зеркалами. Зайчики от воды пробегали по смуглому телу. Какой-то рыжий пёсик бежал за ней, лаял на волны и откатывался от них мохнатым шаром. В столовой со свежих букетов падали на скатерть капли воды. Родниковый ветер продувал комнату. Полчаса назад он пролетел над Севастополем, над морем; в нём даже слышался запах водорослей, соли, женских ладоней. Море переливалось, блестя и перекликаясь. Над террасой хлопали полосатые полотнища, а чистильщик сапог сидел на корточках под акацией и ел маслины с хлебом. Валя взглянула на Батурина, покраснела и поняла, что теперь всё решено. Из столовой она пошла к Ли Вану взять вещи - маленький чемодан. Батурин ждал её в столовой. Прошло полчаса, час. Рыжий пёсик приплёлся в столовую, сел около Батурина и сокрушённо вздохнул. Батурин дал ему корочку: пёсик деликатно взял её зубами и отошёл в угол. Глухая тревога, как тошнота, подкатила к горлу. Почему Вали нет? Батурин решил идти к Ли Вану. В дверях он столкнулся с Лойбой. Лойба вбежал, морщась и улыбаясь. Мопассановские усы его были растрёпаны. - Здраствуйте, коллега! - крикнул он. - Вы здесь? Вы сидите, как философ, и ничего не знаете. Мимо столовой тяжело пробежал, придерживая кобуру, милиционер в пыльных коричневых сапогах. За ним быстро прошло несколько греков в крахмальных рубахах без воротничков. "Должно быть парикмахеры", - подумал Батурин и спросил грубо: - В чём дело? - Курву одну убили, вот тут за углом, в прачечном заведении. - Кого? - Ну, знаете, девку гулящую. Батурин стремительно ударил Лойбу кулаком в переносицу. Лойба схватился за стену, издал крысиный писк и упал на стул мягко и тупо. - Паршивая сволочь! - крикнул он в спину Батурину, размазывая по усам липкую кровь. - Я покажу тебе, как драться, психопат! Батурин плохо помнил, как попал в прачечную. Он покачнулся, упал, разбил в кровь колено. Запах жавеля и пара протрезвил его. Отчаянье, от которого мутнеет в глазах и можно убить каждого, кто подвернётся по дороге, дало ему последнюю нечеловеческую силу. Он только стиснул зубы, когда увидел на полу Валино тело, опухший чёрный висок и прекрасные, но уже мёртвые глаза. Юбка была разорвана, была видна нога в тугом высоком чулке, рядом валялся чугунный утюг с большой деревянной ручкой. Милиционер в коричневых сапогах прикрыл труп простынёй. Батурин отшатнулся, - в углу простыни были вышиты латинские буквы "G. P." Батурин прислонился к стене: голова его стучала об стенку: он стиснул себе подбородок, чтобы унять дрожь. Милицейский с портфелем допрашивал беременную бабу, жену Ли Вана. Ли Ван скрылся. - Вы знаете убитую? - Не, не знаю. Муж говорил, что гулящая. - Как произошло убийство? Баба молчала. - Говори!.. - сказал милицейский ледяным и сдавленным голосом. - Говори! Он сжал портфель. - Не, я не бачила. - Кто убил? - Известно, муж... - Почему он убил? - Да очень же просто. Я тяжёлая, мне завтра родить. Не могу я с им жить как с мужем. Вы сами знаете, товорищ начальник. Он же без бабы ни одного дня. А тут эта приехала, из Ростова. Где-то ночевала с мужчиной, сегодня пришла за чемоданом своим. Что промеж них было, - не знаю. Только, он, должно, хотел насильство над ей сделать. Она его ножницами ударила в лицо, губу разорвала. А он её утюгом. - Значит, вы видели, как произошло убийство? - Как начался крик, я выбегла в соседнюю комнату, вижу - он весь в крови, хватает утюг. Я схоронилась за печкой, да там и простояла, пока не набежали люди. - Ну что ж, посидишь. Где вещи убитой? Баба принесла небольшой фибровый чемодан. Милицейский открыл его. Там было белое платье, чулки, бельё, перчатки и несколько листков бумаги, густо исписанных и измятых. Батурин подошёл к милицейскому и сказал: - Убитая провела последнюю ночь у меня. Я хочу дать показания. Милицейский отодвинул в сторону чемодан. - Вас допросить, или вы напишите сами? - Я напишу. Милицейский дал Батурину лист бумаги. Батурин сел к столу. Он писал, что убитая вовсе не проститутка, а артиска, и он знает её с детства. Милицейский вышел - надо было убрать труп. Батурин незаметно взял из чемодана записки Вали и быстро спрятал их в боковой карман. Потом он окончил показания, оставил адрес и ушёл. Невыносимый полдень горел над степью. Тугие удары крови отзывались в мозгу колющей болью. "Куда же мне теперь? - растерённо подумал Батурин. - Кому я нужен?" Сознанье детского, непоправимого одиночества сменилось отчаяньем. Батурин прошёл через порт, вышел в степь и побрёл берегом. Было знойно и невыразимо пусто. Он вспоминал потрясающую красоту этой девушки, думал о лёгких началах и страшных концах любви. Он звал её и сдерживал слёзы, - лишь одна-две изредка сползали по его щекам. День стремительно проносился над ним; первый день в жизни ненужный, пустой. Он был страшнее небытия, паралича - Батурин почувствовал всем существом, как страшно жить и легче, неизмеримо легче умереть, отказаться от этого потрясающего последнего одиночества. Сердце запеклось, глаза высохли, во всём теле разгорался тихий жар. Он всё шёл, спотыкаясь на восток. Упали сумерки. Ночь неслышно кралась за ним, потом заглянула в лицо, - за день Батурин постарел на десять лет. Казалось, ночь отшатнулась: стало светлее. Батурин шёл по песчаной косе и остановился, - коса обрывалась у моря. Дальше идти было некуда, - надо было возвращаться обратно. Он сел на песок и тяжело, судорожно заплакал. Он царапал пальцами песок. Он знал, что в этот час тело Вали уже лежит в земле, сел и вскрикнул. Только ночь и море видели его отчаянье. Простая и безжалостная человеческая жизнь шла далеко, - на хуторах, в море, где слабо мерцали огни пароходов, и Батурин знал, что её не сдвинуть с места. Вечный закон обращенья был глубоко ненавистен Батурину. Сам он в своих глазах потерял всякую цену. Он умер вместе с Валей. Только к утру пришла бледная мысль, что некому даже рассказать о Вале, и стало ещё горше. На рассвете он побрёл обратно в Бердянск, - у него родился мутный и сумасшедший план: ехать дальше, во что бы то ни стало найти и убить Пиррисона и потом покончить с собой. Он вспомнил простыню с вышитыми буквами "G. P." и наморщил лоб, - связь между Пиррисоном и Ли Ваном была для него очевидна. В Бердянск он вернулся к вечеру - чёрный, с изменившимся лицом. Тёмные глаза его казались светлыми, белки глаз пожелтели. Руки дрожали так, что он не мог выпить воды в ларьке, а когда покупал папиросы, рассыпал деньги и, не собрав их, пошёл домой. Игнатовны не было. Батурин сложил вещи, запер комнату и ушёл на пристань. У мола стоял, сипя и погромыхивая лебёдкой, "Феликс Дзержинский". Батурин пробрался на корму, лёг на свёрнутых канатах, укрылся пальто и начал курить, - он курил, зажигая одну папироску о другую; всё дрожало у него в глазах, сердце тошнотно замирало. В чёрной воде сжимались и разжимались полосы огней, - далеко у маяка всходила луна и волновалось море. "Резиновое море", - подумал Батурин и внезапно уснул. Сон его был похож на обморок: он двое суток ничего не ел. Проснулся он ночью. Пароход был темен, безлюден и, казалось, покинут в море командой. Стояло безветрие, но пароход высоко качало, - шла мёртвая зыбь. Звёзды то возносились, то падали в ночь, и совсем зимняя тьма висела кольцом по горизонту. На корме, над лагом, светила пятисвечовая лампочка, забранная проволочной сеткой. Безмолвно подошёл матрос, просмотрел на лаг и прошёл, как тень, обратно. При свете лампочки Батурин прочёл листки, взятые в чемодане у Вали. Это был черновик ненаписанного письма.
      "Милый, далёкий мой, - писала она. - Скажите, что мне с собой делать. Всю ночь в Таганроге проплакала, не могу никого видеть. Уехала в Ростов. На вокзале чуть-чуть удержалась, чтобы не сорвать скатерть со стола в буфете. Такая тоска! Тянусь я за вами, люблю, мучаюсь. Должно быть, пришло настоящее. Раз я любила, но не так, совсем не так, больше дурачилась. Я спасла ему жизнь, после этого он сказал мне, что ненавидит меня и ушёл. Я до сих пор не могу понять, как это можно, как он смел мне сказать такие страшные слова. Я его ненавижу. Я знаю, что теперь любить мне не надо, а вот всё жду, жду, как ребёнок, хоть одного вашего ласкового слова. Как может быть солнце, синее небо, как можно радоваться, когда нет вас?"
      Всё остальное было зачеркнуто. Утром над пепельным морем поднялись лысые берега. Пароход загудел, медленно поворачиваясь ржавой тушей. На скупых горах белой кучей лачуг была навалена Керчь. Зелёный мыльный пролив качал и гремел у берегов, было видно, что берега упрямые и каменистые. Дым из трубы швыряло из стороны в сторону. Солоно пахло рыбой. Ветер мчался по мокрым и ярким небом, хлопая задымленными флагами. "Как может быть солнце, синее небо, как можно радоваться, когда нет вас?" - снова прочёл Батурин последние строчки письма. Позади за ночным морем, за сутолокой бухт, поисками ненужных людей, за суетой выдуманных радостей и горестей, сверкали, как солнце в лагуне, дни в Таганроге, детская красота Вали, дрожь её губ, теплота ладоней, жестокий конец неначатой любви. На берег Батурин сошёл с отвращеньем. Несло отхожим местом, торговки продавали раскисшие от дождя пироги, и на волнах подскакивали бутылки и ломанные коробки от папирос. Батурин сел на чемодан, закурил и задумался, - ему некуда было идти. Он понял, что заболевает.
      ЧЁРТОВА СТРАНА
      Капитан долго, краснея от негодования, читал объявление в коридоре гостиницы "Сан-Ремо". Это был обычнейший инвентарный список, но одно слово приводило капитана в состояние тихого бешенства. Когда он доходил до него, то бормотал: "Вот чёртова страна" - и, нахлобучив помятую кепку с золотым якорем, спускался на жаркую улицу. Объявление, начинавшееся с перечисления буфетов, столов и умывальников, кончалось так: "40 табурети, 138 здули". Эти "здули" не давали капитану покоя; спросить же прислугу он не решался, пожалуй, засмеют. Во время одного из размышлений около инвентарного списка за спиной у капитана прошёл, насвистывая, тяжёлый человек. Капитан оглянулся и увидел широкую спину, легко свисавший чесучевый пиджак, лаковые туфли и носки лимонного цвета. Незнакомец курил трубку, и капитан тотчас же узнал настоящую медоносную "вирджинию" - трубочный табак Соединённых Штатов. Незнакомец показался капитану подозрительным, и он решил о нём разузнать. В один из вечеров после этой встречи капитан был настроен радостно: загадочное слово было внезапно расшифровано. Капитана осенило, когда он брился и парикмахера Лазариди. "Да ведь это стулья, - подумал он и захохотал. - Сто тридцать восемь стульев, чёрт их дери!" Хохотал он долго, откашливая и сплёвывая в пепельницу. Лазариди отставил бритву и сердито ждал. Он презирал капитана за снисходительный отзыв о крейсере "Аверов" - гордости каждого грека. "Аверов", с развевающимися бело-синими флагами, могучий, жутко дымящий "Аверов" был грозой Эгейских морей. Только невежда и грубиян, каким был этот шумный и своенравный человек, мог высказать предположение, что на "Аверове" деревянные якоря. Лазариди обиделся. Капитан отхохотался, взглянул в зеркало, и Лазариди, поднявший было бритву, опустил её снова, - капитан побледнел и расматривал в зеркале человека, сидевшего за столиком. Человек листал затрёпанный "Прожектор". Из угла его рта торчала трубка, один глаз был прищурен от дыма. Лицо казалось обваренным кипятком от недавнего загара. Это был незнакомец, прошедший на днях у капитана за спиной. Капитан откинулся на спинку кресла, махнул Лазариди рукой, и бритьё было закончено в угнетающем молчании. Только незнакомец тихо насвистывал фокстрот и рассеянно поглядывал на улицу. Там сверкал розовый вечер, и жёлтая пыль сыпалась с мимоз на волосы женщин. Капитан встал, медленно расплатился, долго считал и пересчитывал сдачу, чего до тех пор никогда не делал. Лазариди взглянул на него с презрением и обеими руками указал незнакомцу на стул. - Побрить, - сказал тот и сел, высоко задрав ногу. Из-под полотняных брюк виднелись клетчатые лимонного цвета носки. " Ну да, он, - подумал капитан при взгляде на носки. - Американские носки!" Капитан вспотел, - три месяца не пропали даром. Он перешёл улицу и сел в духане напротив, не спуская глаз с парикмахерской. Хозяин духана Антон Харчилава, не спрашивая, поставил на стол бутылку качича и тарелку с горячей требухой. На вывеске духана было написано: "Свежая требушка", и этим блюдом Харчилава гордился по справедливости. Округлив глаза, он таинственно шепнул капитану: - Есть маджарка, сейчас брат привёз из Гудаут. Пробуй, пожалуйста. - Тащи. - Капитан не отрывался от окна парикмахерской. - Вот, получи вперёд. - Ради бога, завтра заплатишь, - рассердился Харчилава. - Что ты, сегодня бежишь в Америку? Ай, какой человек, какой человек! Харчилава поцококал и укоризненно помотал головой. - Слушай, Антон. Вон у Лазариди, видишь, что это за гусь бреется? Рожа, понимаешь, знакомая, а вспомнить никак не могу. - Этот? - Харчилава, щёлкая на счётах, взглянул на парикмахерскую. - Этот - американец, он табак покупает. Знаешь, Камхи? Самый богатый купец в Константинополе. Это его человек. "Ну да, он" - подумал капитан, допил вино и, как бы потеряв всякий интерес к американцу, пошёл в портовую контору разузнать о погрузке табака. На бульвар, на море и город жарким ветром налетала сухумская ночь. Темнота, лиловая и мягкая, как драгоценный мех, освежала сожжённые лица. Белый пламень фонарей, отражённый меловыми стенами, заливал фруктовые лавки. Они были пряные до тошноты и пёстрые, как натюрмотры. Апельсины скромно пылали на чёрной листве. Запах жареных каштанов и треск их сопровождали капитана до портовой конторы. Чёрное море колебалось пыльным светом звёзд. Птичье щёлканье абхазской речи было очень кстати в тени эвкалиптов. За столиками люди в белом сжимали в чёрных лапах хрупкие стаканчики с мороженым. Весь Сухум представлялся капитану декорацией экзотической пьесы. В портовой конторе капитан узнал, что табак грузят на греческий пароход "Кефалония" Через неделю пароход уходит в Константинополь. Грузит поверенный фирмы Камхи Виттоль. Кстати капитану передали письмо из Керчи ( капитан приказал писать ему в портовые конторы: сухопутным учреждениям он не доверял.) - Знаем мы, какой ты Виттоль, - пробормотал капитан и распечатал письмо. Оно было кратко и поразило капитана своим тоном.
      "Пиррисон негодяй, - писал Батурин. - Если найдёте его, то даже отобрав дневник ( если он у него ), заклинаю вас, не выпускайте Пиррисона из рук. Пиррисон - птица опасная и большого полёта. Если найдёте - телеграфируйте немедленно. Я приеду. У меня с Пиррисоном, помимо всего, есть личные счёты. Я болен. Двигаться не могу. Ничего опасного. Вы были правы. Пиррисон спекулирует ценностями. Очевидно, база у него в Батуме. Вам надо, по-моему выехать поскорее туда."
      - На черта мне сдался Батум! - сказал капитан, пряча письмо. - Мы этого типа и здесь прищёлкнем. Но всё же письмо вызвало у капитана множество сомнений. Какие личные счёты: уж не нашёл ли Батурин Нелидову и не влюбился ли в неё? Сомнения окончились тем, что капитан пошёл на телеграф и послал Батурину телеграмму:
      "Объясните галиматью относительно личных счётов. Не собираетесь ли жениться на Нелидовой? На болезнь наплюйте."
      С телеграфа капитан вернулся на бульвар, где вечером можно было встретить любого нужного человека. В низеньких кофейнях щёлкали костяшки домино. После света кофеен море казалось кромешной бездной. Шум волн переливался с юга на север вдоль парапета и возвращался обратно. Монотонность этого шума усыпляла. Капитан сидел на парапете, дремал и думал, что, пожалуй, ему одному не под силу взять Пиррисона. Как всегда, почти достигнутая цель разочаровала его. Она далась случайно. А всё случайное капитан считал непрочным, вроде карточного выигрыша. Для него имело цену лишь то, что давалось путём борьбы и напряженья. Капитан подремал, потом встал, зевнул и пошёл в "Сан-Ремо". На бульваре он встретил американца в лимонных носках, подошёл к нему, поднял руку к козырьку и сказал мрачно: - Позвольте прикурить! - Пожалуйста, - ответил американец на чистейшем русском языке и протянул трубку. Капитан достал папиросу, размял её, разглядел американца и спросил по-английски: - Ну, как дела с табаком? - Ничего, - американец не выразил ни малейшего удивления. - У меня есть кой-какие ценности, - капитан понизил голос и оглянулся. Держать их опасно. Я хотел бы их сбыть. - Что вы имеете в виду? - Разная мелочь: бриллианты, золото, есть редкая художественная вещь икона, вырезанная из перламутра. Этой иконой благословили на царство первого Романова. - Откуда вы её взяли? - Из музея. - Капитан замялся и решил врать до конца. - Спас от большевиков. Вы знаете, - царь и всё прочее... Они был её уничтожили. В икону вделаны жемчуга. - Любопытно, - протянул американец, отвернулся и ответил по-русски: Нет, благодарю вас. Я спекуляцией не занимаюсь. И вам не советую. - Ну, погоди, - сказал ему в спину капитан. - Ты у меня доходишься! Американец обернулся и минуту в упор смотрел на капитана. Он как бы примеривался. Капитан мрачно изучал его лицо. Оба поняли, что они враги, и враги опасные. Капитан знал почему. Американец не знал, но догадывался, что капитан за ним шпионит. Толстая губа его презрительно вздёрнулась, показались широкие крепкие зубы. Он сказал, будто вскользь: "Будьте осторожны", - и быстро повернул в боковую улицу. Капитан вернулся к себе, звонил полчаса коридорному, тот не пришёл. Капитан в сердцах обозвал всех туземцев "здулями" и лёг, изнывая от духоты и мучаясь мыслью, что выдал себя с головой. - Вот чёртова страна! - сказал он и, огорчённый уснул. Утром он понял с необычайной ясностью, что дело проиграно. Вместо ловкого шахматного хода он пошёл на нелепое уличное столкновение. Батурин и Берг так не сделали бы. Они были хитрее и тоньше. Капитан ругал себя последними словами. Бревно! Бедь надо же было разыграть грубого и неуклюжего шпика. "Позвольте прикурить", потом чушь с иконой Романовых и, наконец, угроза: "Ты у меня доходишься". Он решил разузнать об американце всё, что возможно, вызвать Батурина и тогда уже действовать. Два дня он посвятил осторожным расспросам и узнал, что американец бывает в Сухуми очень часто. Жены у него нет. Живёт он в Тифлисе. Примерно раз в месяц приезжает в Сухум для погрузки табака. Значит время терпит. Тогда у капитана созрел сравнительно ясный план. Сначала надо найти Нелидову, если же дневник не у неё, а у американца ( в чём капитан был уверен ), то выудить дневник при помощи Нелидовой, поручив это дело Батурину. За Виттолем же неотступно следить. Этот план казался простым и приемлемым, - капитан гнал от себя мысль, что Нелидову, может быть, найти не удастся. - Мои парнишки найдут, - говорил он, улыбаясь, будто похлопывая невидимых парнишек по плечу. На капитана действовало, как и на всех, блистательное и густое сухумское лето. Зной дрожал дымчатой влагой. Всё вокруг - и море, и горы, и город сливалось в хрустальную чашу, полную искр, блеска, теней и ветра. Цвели мандаринники. Их запах изнурял капитана, железные нервы ослабли. По собственным его словам, он дал "слабину". Потом зацвели магнолии и принесли белую и сумрачную бессоницу. Капитан слушал по ночам голос моря и с досадой думал о наступлении утра. Оно кричало сотнями красок, было похоже на фруктовый базар, полно жестикуляции, шипения шашлычного сала и клекочущих звуков. Он сравнивал и думал, что в тропиках лучше: там краски шире, громаднее, там тишина... девственный воздух наполнен исполинским медленным солнцем, подчёркивающим эту тишину. Там солнце не мешало думать, а в Сухуме оно казалось таким же суетливым, как весь этот гомозящийся, дико вращающий белками город. "Театральщина, - думал капитан. - Вертят буркалами, а никому не страшно!" Капитан пристрастился к духану Харчилавы. На жестяной подставке были разложены помидоры. Внизу горкой лежали раскалённые угли. Помидоры лопались и выпускали ароматный сок. От углей тянуло синеватым угаром. Качич попахивал бурдюком, но изумительно прояснял голову. И помидоры, и угли, и качич были пурпурного цвета, как и лицо Харчилавы. Красный бараний жир плавал островами во всех кушаниях - в харчо, в лоби, в гоми, - есть их, не запивая вином, было немыслимо. Капитан успокоился, особенно когда узнал совершенно точно, что Виттоль Пиррисон уехал в Гудауты и вернётся через неделю. Он написал об этом Батурину в Керчь и Бергу в Севастополь и решил ждать. Дни напролёт он просиживал у Харчилавы, китель его пропах вином. Капитан предавался воспоминаниям. Завсегдатаи слушали его с большой охотой и каждого нового посетителя встречали шиканьем. Капитан курил крученные папиросы из красного, дерущего горла самсуна и рассказывал о запахе табачного дыма. Даже Харчилава переставал щёлкать на счётах и неохотно выходил в заднюю комнату за вином. - Мы, европейцы, потеряли нюх, - говорил капитан и с торжеством осматривал немногочисленную свою аудиторию. - Почему? Во-первых, насморки; во-вторых, сложнейшее смешение паршивых запахов. Вот, например, я курю. Как вы думаете, на какое расстояние распространяется дым табака? На две сажени? А я вам говорю - на десять вёрст. Я вам докажу! Я жил в Австралии, в Брисбене. А на севере Австралии, где ещё не вымерли дикари, жил русский врач, старик. Мы, австралийцы, прозвали его Львом Толстым. Он был нашим советчиком. У него был в лесу участок земли, он с сыновьями обрабатывал его и жил фермерством. Кругом леса: не леса, а стены - не продерёшься. От моря к усадьбе была прорублена дорога, так, в сажень, не шире, чтобы проехать повозке. На берегу, у начала дороги, стоял шест и трепался флаг, потерявший всяческий цвет. Погодите,- это как раз история о табачном дыме, слушайте дальше. Да, так вот... Я поехал к этому врачу, были дела от русской колонии. Меня высадил на берег почтовый пароход, и я пошёл по дороге через лес. Я шёл и, заметьте, курил трубку. Табак был чёрный, он называется "би-би". Курят его матросы, у сухопутных от него моментально начинается астма. И вот в версте от фермы меня встречает врач; он вышел ко мне навстречу. Я смотрю на него, как бык в зеркало: я ничего ему не писал, по дороге меня никто не видел. Там на десятки вёрст, кроме птиц, никого не встретите. Оказывается, к врачу, прибежал туземец и сказал ему: " К тебе идёт белый моряк, он высадился с парохода и прошёл уже половину дороги". - Я никого не видел, - сказал я врачу. - Дело в том, что и туземец вас не видел: он живёт в трёх километрах к западу от дороги. Когда вы шли, был ветер? - Да, сильный восточный ветер. - Ну, вот... - Доктор засмеялся. - Туземец узнал о вас по запаху табака. Он прибежал и говорит: " В лесу пахнет табаком, такой сильный табак курят только моряки, запах идёт от Кенгуровой Ямы на полдороге, должно быть, к тебе приехал белый человек". Вот и всё. Просто? Вот это нюх! По запаху трубки тебя вынюхивают издалека и кокнут за милую душу. Капитан вспомнил, что запах "вирджинии" помог ему найти Пиррисона и удовлетворённо ухмыльнулся. Среди слушателей капитана был некий Плотников, комсомолец, тихий курносый юноша, родом из Корчевы, Тверской губернии. Работал он в кооперативе. В Сухуме, среди магнолий, пальм и ультрамаринового неба, он был как-то не к месту. Звали его Аполлинарий Фролович, был он веснушчат, говорил, спотыкаясь на каждом слове, и жил с мамашей Настасьей Кирияковной на горе Чернявского, в маленьком деревянном домишке. О том, как он попал в Сухум, Плотников рассказывал, сокрушенно вздыхая и очень невнятно: выходило так, что, собственно, он не приехал, а его привезли, и не совсем привезли, а подбили товарищи. Ехали, мол, из Царицына, не то от голода, не то по поручению райкома - понять было трудно, а потом он с великим трудом выписал в Сухум свою мамашу. Он уступил капитану крошечную комнату. Сквозь дырявый её пол в изобилии лезли в комнату жуки, скорпионы, стоножки и прочая пакость и производили ночью такой шум, будто в комнате работал мотор. Капитан погрузился в неторопливое благодушие. Утром тихо шумели сады. Их обдувал тёплый черноморский ветер. Листва, покрытая слоем воска, блестела, как после обильного дождя, и пахла камфорой. В бамбуковой заросли мяукал котёнок, заблудившийся в необъятных этих джунглях. Медвежонок Плотникова Стёпа - лазил по войлочным пальмовым стволам. Капитан умывался во дворе водой из цистерны, поглядывал на море и пел. Пел он старинные украинские песни о хлопцах -запарожцах и сивой зозуле. Потом вместе с Плотниковыми он пил чай из кривенького самовара. Стол ставили под громадный банановый лист. Настасья Кирияковна покрывала его грубой скатертью. На эту идиллию сердито поглядывала из окошка хозяйка дачи, швейцарская гражданка Викторина Герман, глубоко ущемлённая революцией и вздорная старушонка. Наколка её тряслась от негодования, когда "свиньи-русские" сосали чай с блюдечка со звуком, похожим на хрюканье, и крошили зубами сахар. И ещё медвежонок - подлый и хитрый зверь! Он утробно ревел, качался на пальмах и спал на крыше цистерны. Когда он спал, старушка оставалась без воды, - медвежонка она боялась и думала, что Плотников завёл его нарочно, чтобы отравить ей существование. По ночам вокруг дома выли шакалы, и медвежонок глядел из комнаты в темноту зелёными хитрыми глазами, поахивал и скрёб затылок, точно говорил: " Эх, только дайте мне их, я им покажу". Ночью с гор свежей водой лился ветер. Капитан иногда просыпался, швырял через окно в шакалов припасёнными днём камнями и странные мысли приходили ему в голову. Например, он думал, что в этом старинном домике, тонувшем в зарослях лавровишни, может быть, жили во времена покорения Кавказа Лермонтов или Бестужев-Марлинский. В путеводителе от вычитал, что Лермонтов и Марлинский были в Сухуми и мучились здесь малярией. На базаре капитан встречал белокурых горцев с прозрачными лицами и очень светлыми глазами. Ему рассказали, что это - чистые потомки крестоносцев, флорентийцы, отступавшие из Палестины через Колхиду и застрявшие на тысячи лет на этих благословенных берегах. Своеобразие страны затягивало капитана медленно и крепко. Он ходил с Плотниковым на Новый Афон в горы и нашёл там остатки гранитных римских маяков и мраморные плиты с непонятными надписями. Впервые при виде этих сероватых, как бы восковых плот капитан почувствовал волнение, - неведомая ему история говорила тысячелетним каменным языком. Пахло нагретым лесом, под плитами шуршали ящерицы. В сумрачных маяках густо разрастались рогы маленьких лиловых цветов. Капитан говорил шёпотом. Ему чудилось, что он в древней Колхиде, небо сверкало над головой, с моря в лес проникали синие, радостные ветры. По берегам ледяных и шумливых рек песок блестел крупинками золота. Плотников говорил, что это серый колчедан, но капитану нравилось думать, что это чистое золото. Он намыл горсть золотых крупинок, но через день они почернели, и капитан с сожалением их выбросил. Сидя с Плотниковым в густых зарослях терновника, капитан курил, смотрел, как лиловый дым табака влетали, гудя, шмели, и слушал рассказ Плотникова. Плотников, спотыкаясь, говорил: - Вы знаете, я читал... вот в этих, значит, местах... через Колхиду проходила великая дорога в Индию... это её остатки... Она шла через Нахарский перевал на Дербент, потом через Персию... Здесь богатые города были... Золото добывали. Сюда ссылали лучших римских людей... Вот под этим камнем, понимаете, может быть, лежит Спартак какой-нибудь или полководец, изменивший Цезарю... чувствуете... сюда Одиссей приезжал за золотом... золотое руно называется... Я читал, - это, знаете, они так делали... брали баранью шкуру, клали её вот в такую речонку, например Келасуру, вода в шерсть наносила золотой песок.