Блистающий облака

.. Отсюда и название - золотое руно. - Слушай, Плотников, - сказал капитан. - Вот перейдём к настоящему мирному строительству, тогда двинем, брат, с тобой по этому римскому пути, - обследуем. Академии наук рапорт напишем. Как думаешь, не стыдно будет таким делом заняться? - Что ж стыдно, товарищ Кравченко? Дело научное, чистое. - Так смотри, значит, двинем? - Двинем! Капитан подумал, что сейчас не хватает Батурина или Берга: они рассказали бы об этом римском пути так, что мурашки забегали бы по коже. Он вспомнил слова Берга : " Что бы вы ни делали, делайте с пафосом, иначе у вас ни черта ни получится". "Что ж, верно, - подумал капитан. - Славные ребята!" Дома после экскурсии в горы капитан застал письмо Батурина, -запоздалый ответ на телеграмму.
      "Я пережил жестокое потрясение, - писал Батурин, - говорить о нём не буду, издали вы не поймёте. На Нелидовой жениться не собираюсь, бросьте ваши шуточки. Я, прежде всего, её не нашёл. Берг бездействует. Уже июль, а мы ни черта не сделали. Нажимайте, иначе мы сядем".
      - На черта мне сдалось нажимать! - пробормотал капитан. - Погоди, получишь второе письмо, тогда запоёшь иначе. Но всё же он решил посвятить Плотникова в тайну поисков. Плотников подумал, поплевал на папироску и ответил: - Ну что ж. Помогу. Дело, по-моему, почти государственное. Он действительно помог. Через несколько дней он рассказал капитану, что Виттоль опять в Сухуме и сейчас уехал в Очемчиры за табаком. - Надо ехать вслед, - забеспокоился капитан. - Чёрт его знает, что у него там в Очемчирах. Плотников отпросился с работы на два дня, и они уехали. В Очемчирах Виттоля не застали, - час назад он выехал на лошадях обратно в Сухум. Капитан побагровел и стукнул кулаком по столу. Они сиделе в духане. - Сукин кот! - Он хмуро посмотрел по сторонам. - Опять я зеванул. Надо сейчас же жарить в Сухум. Духанщик посоветовал сговориться со шкипером Абакяном. Шкипер собирался вечером отойти в Сухум. Нашли Абакяна. Он сидел на палубе паршивенькой моторной фелюги со странным названием "Ошибка революции" и ел кефаль. Абакян был суетлив, предупредителен, видимо побаивался капитана. - Что за название такое - "Ошибка революции", а? - грозно спросил капитан. - Что это значит? - Ницего не знацит. Цестное слово, ницего - залопотал Абакян и объяснил, что фелюгу построили после революции, фелюга вышла дрянная, вот и назвали её "Ошибкой". - Вот здули! Что за народ, ей-богу, чёрт его знает! Абакян виновато заморгал глазками и подтянул широченные коричневые штаны. Из-под синей его каскетки стекал пот. Пассажиры были страшные, - как бы чего не вышло ( у Абакяна в трюме был запрятан безакцизный табак ). Он пошёл к духанщику и долго с ним совещался. Духанщик подумал, высморкался в полу бешмета и таинственно поднёс Абакяну ошеломляющую новость. - Чекисты! Тебя доведут до Сухума, и там ты пропал. Сделай так, чтобы не попасть в Сухум. Понимаешь? Абакян поплевал, поцокал и пошёл на берег. -Ай, ошибка, ай, ошибка, слуцилась! - бормотал он, вытирая рукавом пот. Руки его дрожали от скорби. Конечно, он пропал. Уныние плоских и грязных Очемчир усугубляло тоскливое настроение. Он решил удрать раньше срока, но на палубе "Ошибки" заметил страшных пассажиров. - Сидят, собаки, - прошептал он, - сидят, шакалы, чёртовы дети, холера на их головы! Приходилось подчиниться судьбе. Вечером в редком тумане снялись с якоря и пошли. Ветра не было. Работал мотор; он сопел и брызгал нефтью. Стык его быстро усыпил капитана и Плотникова. Абакян сидел на руле. Скупые огни Очемчир отодвигались, меняли места, гасли на пустой малярийной равнине. Горы ушли в глубь страны. Капитан повертелся на палубе, пробормотал, что "у пиндосов и в море блохи" и уснул. Волны шуршали о борта, как разрезанный шёлк: "Ошибка революции" шла полным ходом. На рассвете капитан проснулся и растолкал Плотникова. Подходили к Сухуму; в рассветной мути, полной снов, горели редкие огни. Капитан потянулся, посмотрел на Абакяна. Абакян спал, обняв штурвальное колесо. Голова его ездила по ободу, каскетка свалилась. - Ну и дряной шкиперишка! - Капитан тряхнул Абакяна за плечо. - Что же ты спишь, зараза, на штурвале! Суда не нюхал, арестант? Абакян помотал головой, замычал и свалился на палубу. Капитан отодвинул его ногой, стал к штурвалу и сказал вниз мотористу: - Ты хоть не спи, чёрт вас знает! Вот скажу начальнику порта, какие вы моряки. Из трюма раздалось недовольное бормотание: моторист не спал. Капитан взглянул на берег, прищурился и потряс головой, будто сбрасывал сон. Потом снова взглянул на берег. - Что за лавочка? - пробормотал он и вдруг крикнул Плотникову: - Гляди на берег, видишь? Впереди были огни, унылый и плоский берег, горы отступили в глубь страны, и капитан узнал вчерашний духан, где ему посоветовали сговориться с прохвостом Абакяном. - Очемчиры! - проревел он и толкнул Абакяна. Тот вскочил. - Очемчиры, бей тебя гробовой доской! Что у тебя, руль заклинило, паскуда? - Заснул немнозко, - залопотал Абакян. - Руль взял на борт, ай, какая ошибка вышла, ай, ошибка! Пока капитан и Плотников спали, "Ошибка революции" сделал гигантский круг по морю и снова подходила к Очемчирам. Капитан, зная себя, сдержал бешенство, подступившее к горлу. - Ну, погоди, - сказал он глухо Абакяну. - Недолго ты проплаваешь на своей "Ошибке", барахольщик. Я заявлю начальнику порта. - Цто я могу делать, - ответил Абакян. - Я тоже целовек. Он перехитрил капитана. Капитан и Плотников нашли извозчика и уехали. Абакян сидел в духане и повизгивал от хохота. Безакцизный табак мирно лежал за обшивкой. В Сухуме капитан узнал, что Виттоль уехал в Батум вечерним пароходом. Он выругался, замолк, а через день уехал вслед за Виттолем на "Рылееве". Море было свежее. Шла серая пенистая волна, и это успокоило капитана. Но всё же, прощаясь с Плотниковым, он сказал: - Ну и чёртова страна! Ты плюнь, уезжай отсюда. В жарком камбузе он достал чашку крепкого кофе, вдохнул запах машинного масла, угля и просмоленной палубы, поглядел, как волна моет чёрные грязные борта, и почувствовал себя дома.
      СЛУЧАЙ В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ "ЗАНТЭ"
      Жизнь черноморского грека слагается из несложных вещей: чёток, фаршированного перца, торговли рыбой и лимонами, тучной жены и гамливых детей. Сиригос, содержатель меблированных комнат "Зантэ", керченский грек, ел фаршированный перец, торговал рыбой и с хвастловостью пафянина называл свою гостиницу не "Зантэ", а " Гранд-Отел" ( без мягкого знака ). Сиригос был легкомыслен и кипуч. По вечерам он ходил в кино с знакомыми работницами с табачной фабрики, бывшей Месаксуди. Батурину, жившему в "Зантэ", это было хорошо известно, так как мадам Сиригос - еврейка из Гениченска - неоднократно кричала в кухмистерской служанкам: - Слушайте, девушки! Разве же можно честной женщине жить с пиндосом? Это не люди, а вылитые жулики. Вот мой, несмотря что имеет четырёх детей, гуляет с барышнями, как последний. Тьфу! Он плевала под стол, колыхая на могучем животе засаленный капот. Она вспоминала шёлковые чулки, подаренные Сиригосом какой-то Глаше, и говорила злорадно: - Ну ничего. Когда-нибудь таманские хлопцы налупят ему морду и отучат от этих паскудств! Пыльные сумерки Керчи, тот час, когда в номере Батурина сама по себе зажигалась электрическая лампочка, были наполнены грохотом этих речей. Во дворе худые татарские лошади с хрупом жевали овёс. Батурин, обливаясь тёплой водой из крана, думал, что лучшее время в Керчи - ранний вечер. Есть города, похожие на сон. Такова была Керчь. Тысячелетняя пыль лежала на её мостовых. Дули ветры, шелуша сухие акации на бульваре. Ночи были так же пустынны и печальны, как дни. Батурин быстро слабел. Часами он лежал на скрипучей кровати, гляда на лысую, как могила, гору Митридат, и думал о Вале. Сизый степной вечер опускался на город тяжело и тихо. По ночам Батурин просыпался и плакал. Казалось, нет в мире ничего тяжелее и удушливее этих слёз. Он чувствовал, что у него ржавеет сердце. Мыслы его были сплошным безмолвным воплем о нелепости смерти. Город - простой и маленький - представлялся ему сложнейшим узлом кривых переулков, лестниц и дворов. Часто он не находил дорогу к Сиригосу, путался по базару и по нескольку раз проходил через один и тот же перекрёсток, вызывая недоумение у чистильщика сапог. Старость тяготела над Керчью, стоявшей на скифских могилах. Портовые склады, сожжённые деникинцами, глядели на пролив гигантским черепами. В них жили бродячие псы и беспризорные, а по ночам уныла подвывал норд-ост. Батурин выходил по ночам и шёл к складам. Портив них о выщербленную набережную билось море. Он сидел до утра на камнях; мысли дрожали в голове, как вода, и Батурин с горечью думал, что это - начало психической болезни. Чёрный пролив монотонно гудел; город помаргивал в ночь жёлтыми огнями. Изредка с юга доносился неясный, простой запах соли и свежей ночи. Батурин дрожащими пальцами закуривал папиросу за папиросой. Беспризорные быстро привыкли к нему, выползали из складов и выпрашивали "бычки". Ночью они были суровы и печальны, днём же на базаре, Батурин их не узнавал. Ночью они молчали, поёживаясь; иногда сидели рядом с Батуриным серой кучей тряпья и шептались. Он улавливал в этом шёпоте неясные мечты о Крыме, о солнце, водке и женщинах. Его они не трогали - казалось, понимали, что с ним происходит. Только один раз беспризорный, по прозвищу "Червонец", сказал ему: - Вы, дядя, бросьте убиваться. Хотите, я вам марафету достану? Батурин отказался и дал ему три рубля. С тех пор Червонец каждую ночь выходил и сидел рядом с Батуриным. Днём на улицах он прятался от Батурина и издали виновато улыбался. Волосы его торчали ежом, и улыбка казалась ослепительной на сером от грязи сморщенном лице. В одну из ночей у склада Батурин вспомнил о Пиррисоне. Он давно бросил поиски. Они казались нелепыми после того, что случилось. В эту ночь к нему пришла та же мысль, что в Бердянске. - Я убью Пиррисона, - сказал он и вздрогнул. - Я найду его во что бы то ни стало. Их надо уничтожать. Под словом "их" он понимал практичных насвистывающих мужчин, самомнительных и наглых маклаков, делающих деньги, толкающихся на улицах, берущих на ночь женщин и комкающих их, как дряную бумажонку. С этой ночи Батурин заледенел, мысли стали чёткими, твёрдыми. Утром он написал письмо капитану и начал действовать. Он был уверен, что Нелидова в Керчи. Часто у него бывало такое чувство, что вот только что она прошла по улице, и, не опоздай он на секунду, он бы встретил её. Были дни шторма. Казалось, над городом прошёл серный ливень: так он был сожжён и печален. Глаза воспалялись от известковой пыли. С плеском накатывался мутный исполинский пролив; ржавые флюгера визжали и согласно показывали на норд-ост. По утрам на игрушечном базаре Батурин пил молоко и смотрел ан генеральских вдов. Они продавали простые и душистые букеты. Батурин ни разу не видел, чтобы эти цветы кто-нибудь покупал. Старухи страдали, очевидно, тихим безумием. Они сидели молча, покачивая под слюдяным небом пыльный стеклярус старомодных шляп, и кропили букеты астры, левкои и жёлтые розы - тёплой водицей из гранёных стаканов. Батурин изучил весь город, особенно улицы около порта. Тучные голуби, переваливаясь как старые гречанки, клевали на мостовой ячмень. Он исходил окраины, залитые помоями, - вентиляторы ситцевого тряпья и матросских роб. В минуты отчаянья он уходил к горам, где солнце бельмом томилось над землёй и звенел от ветра сухой чертополох. Он завёл дружбу с рестораторами, с торговками, поившими его молоком, с папиросниками. Это были люди, с которыми должен был встретиться каждый, кто живёт в Керчи. Он выдумал новую трогательную историю о пропавшей жене. Он передавал им приметы Нелидовой, говорил о лёгкой походке, тёмных глазах, низком голосе, серебряном браслете на руке и всячески подстёгивал их память, медлительную, как грузные барки. Батурин боялся, что Нелидова совсем не такая, какой он её представлял. При разговорах о ней он часто ловил себя на мысли, что образ Нелидовой совсем не тот, каким был раньше, что Нелидова в его воображении всё больше становится похожей на Валю. Это его пугало. Возможность найти Нелидову отодвигалась. По вечерам мадам Сиригос кричала своему блудному мужу: - Вот посмотри наа жильца из пятого номера. Это настоящий человек, не то, что ты, бабник! Он два года ищет свою женщину. Таким людям я всегда делаю уваженье. - И она присылала Батурину фаршированные кислые помидоры. Шторм прошёл. Дни влеклись жаркой и донелья тоскливой чередой. Не успевал уйти один, как в окна вползал вместе с запахом кухонного чада другой, такой же бесплодный и белёсый. В один из таких дней Батурина осенило: он выбежал на улицу, прыгая через пять ступеней, пошёл в редакцию "Красной Керчи" и сдал объявление: "Всех знающих о судьбе американского киноартиста Гаррисона ( сначала Батурин написал Пиррисона, потом зачеркнул и написла "Гаррисона"), приехавшего в Россию в 1923 г., прошу сообщить по адресу: меблированные комнаты "Зантэ", комната 5, от 7 до 8 час. вечера." Принимал у него объявление маленький человечек с серыми весёлыми глазами. Ночью Батурин прошёл в подозрительное "заведение Мурабова", пил коньяк, пахнувший клопами, и, ждал рассвета. Тоска его достигла небывалой остроты. Он ощущал её, как физическую боль, как астму, - ему трудно было дышать. Пьяная и некрасивая девушка поцеловала его в щёку, испакав губной помадой. Батурин не вытер щёку. Глаза его сузились, стук бутылок и ветер за окнами вызывали ощущение быстроты, приближения чуда, - он оглянулся. Он ждал, что откроется дверь, войдёт Валя, как в пивной в Ростове, и скажет грозно и нежно: "Вот вы какой". Батурин быстро встал и вышел. Одна из девушек, цыганка, вышла за ним и, прижимаясь к нему, дыша чесноком и наигранной страстью, шептала: - Почему ты никого не взял? Такой красивый, иди со мной, жалеть не будешь. - Уйди... - тихо сказал Батурин и остановился. - Уйди - убью... Цыганка отскочила и скверно выругалась. Из домов сочился затхлый запах сна. Воздух облипал лицо жидким клеем. Батурин прошёл по выветренной лестнице на гору Митридат и лёг на камнях. Над Таманью синел туман и заря. Казалось, там шёл ливень. Звёзды горели, как фонари, погруженные в воду, - вода текла, и свет звёзд колебался в этой небесной реке. В диких горах облаками нагромождался предрассветный дым. Батурин привстал: холодная медь первых лучей ударила наискось в глаза, на портал храма, на жёлтые керченские камни. Внезапно он ощутил тоску, которую был не в силах даже осознать, - скорбь о бронзовых героях и мраморных богинях, о городах, высеченных из розового камня, о радости, простой, как крик птицы, как утренняя вода из колодца. Батурин, качаясь, пошёл вниз. Догорали маяки. Он представил себе, как мимо них проходят ржавые пароходы, скрывая в трюмах ром и красный табак, копру и апельсины, канадскую пшеницу и какао. Идут из морей в моря, от вязких тропиков к белым стекляшкам северных звёзд, от болотистых вод Азова в ночь Африки, блестящую чёрным лаком, непроглядную ночь, замкнутую в кольцо жары. Идут, шумя винтами, и исчезают в дикой зелени вод, в странах, иссушающих русые волосы и сгущающих северную лимонадную кровь. "Она должна была видеть всё, - подумал он и вспомнил Соловейчика и Маню. - Если не найду Пиррисона, вернусь к ним... там будет видно..." Днём он уснул: во сне болела голова. В сумерки его разбудили вопли мадам Сиригос. Глаша пришла в кухмистерскую пить пиво с матросами, и мадам Сиригос сводила старые счёты. - Бросьте, мамаша, - успокоительно гудел матросский голос, - не заводитесь с девочкой, она вас всё одно переплюет. - Вон, мерзавка! - гремела мадам Сиригос. - Вон с заведенья, паскуда! - Уймитесь вы! - кричал второй матрос и колотил бутылкой по столу. Уймитесь, бо я не знаю, што я с вами, с двумя, сделаю. На улице свистели, и, судя по крику мальчишек и гулу толпы, неумолимый милиционер Коста приближался к кухмистерской. Батурин встал, облился водой, долго рассматривал свои крепкие руки и усмехнулся: - Кому они нужны? Он сел на подоконник и смотрел на город. Как всегда, сама по себе зажглась электрическая лампочка. На рейде сиял огнями пассажирский пароход из Батума. Рыболовы зажгли на пристанях тусклые фонари. Подходила очередная ночь. Батурин разорвал на мелкие клочки полученную утром телеграмму капитана о "женитьбе на Нелидовой". - Старая дворняга, - обозвал он капитана, прислонился лбом к косяку и задумался. Задумчивость эта была, скорей, оцепенением, - он не услыхал стука в дверь. Стук повторился. Батурин нехотя открыл. Тонкий сулэт женщины обрисовался на исписанной похабщиной стене. Она подняла глаза на Батурина, и он отступил. В тёмных этих глазах была брезгливая враждебность. - Простите, - Батурин узнал её низкий голос, - это вы ищете артиста Гаррисона? - Да. Она снова взглянула на Батурина, и на этот раз он заметил в её глазах лёгкое смятение, потом вопрос. Батурин закурил и стал спиной к свету. - В газете напутали. Я ищу не Гаррисона, а Пиррисона. Того, что случилось, Батурин не ожидал. Он услышал крик, бросился к женщине и поддержал её за спину. Мёртво и страшно она свалилась на край кровати, руки её свисали вниз, на одной из них Батурин увидел примету серебряный браслет. Он поднял её лицо и одну секунду пристально разглядывал: оно было холодное и белое, как у мраморных богинь, о которых он думал утром. Он налил в стакан желтоватой воды из графина. Из него перед этим, видимо, пили водку: вода пахла спиртом. Зубы женщины стучали. Батурин заставил её выпить несколько глотков. - Прекратите бузу, граждане! - кричал внизу милиционер Коста. - Я тебе покажу хватать, идём в район! - Как душно. - Нелидова открыла глаза, в них стояли слёзы. - Даже голова закружилась. Если вам всё равно, пойдёмте к морю. Они вышли. В кухмистерской было уже пусто, во дворе гармоника запутывала сложные лады. Шли молча. Молчанье было шумное от множества мыслей. Старухи протягивали букеты оживших к вечеру цветов и шептали: - Возьмите для красавицы, молодой человек. - Прежде всего скажите, кто вы и почему ищете Пиррисона? Этот вопрос прозвучал как приказ. Батурин молчал. - Ну, что же? - В древней Греции я был бы героем, - ответил он с плохо сдерживаемой злобой, - а здесь я никто. У меня нет профессии. Я даже не знаю, сколько разрядов в тарифной сетке. Сейчас я - самоубийца. Вам этого достаточно? Батурин услышал сдержанный смех. - Бросьте дурить. Вы не похожи на самоубийцу. Почему вы ищете Пиррисона? - Это занятие мне по душе. Я думал так, когда согласился его искать. Теперь я думаю иначе. Я ищу Пиррисона по поручению инженера Симбирцева. - Кроме Пиррисона, он никого не поручал вам искать? Батурин молчал. Он решил, что не надо скрываться, иначе провалится весь его план. - Вы слышите? - Она тронула его за рукав. - Что же, вы не хотите отвечать? - Я ищу Пиррисона и вас. - Это подло! - сказала она резко. Она остановилась на пристани. Спазмы душили её, она не могла говорить. Батурин насмешливо посмотрел на неё ии заметил длинные ресницы. "Как у Вали" - подумал он и пристально вгляделся в её лицо. Оно было измучено, неуемная боль стояла в глазах. Батурин подумал, что вот эта женщина - жена Пиррисона, и вздрогнул от отвращения, от жалости, от мысли, что её ждёт, может быть, судьба Вали. Старики с фонарями безмолвно удили бычков и сиреневую розмаринку. Чугунный маяк позванивал от ветревшегося фонаря, и то вырывался, то падал во тьму кузов турецкой барки. - Это подло! - повторила она и отвернулась. - Это сыск! Как он смеет врываться в чужую жизнь! Как смеете вы...
      "Ростислав" и "Алмаз" за республику, Наш девиз боевой - резать публику,
      орали на пристани мальчишки. - Давайте договоримся, - сказал Батурин резко. - Ни Пиррисон, ни вы мне не нужны. Ни мне, ни Симбирцеву, ни двум моим товарищем, которые ищут вместе со мной, - один на Кавказе, другой в Севастополе. В вашу жизнь никто не врывается. Мы ищем дневник вашего брата. Вы сами понимаете, что такая вещь не может быть частной собственностью. Вот и всё. Я не сыщик. Батурин закурил; при свете спички она мельком взглянула на него. - Я не сыщик, - повторил он и поморщился. - Вы зря хотите обидеть меня. Эти поиски стоили мне дорого, они переломили мою жизнь ( Батурин покраснел ). Раньше я был пуст и скучен. Я был болен вялостью и отсуствием дерзости. Теперь не то. После того, что я испытал, никакими словами вам не удастся унизить меня. - Что же случилось? - почти испуганно спросила она. - Я не понимаю. Договаривайте до конца. - То, что случилось, к делу не относится. Дневник у вас? - Нет. - Где же он? - У Пиррисона. Батурин быстро повернулся к ней. - Да, у него, - повторила Нелидова тихо. - Где сейчас Пиррисон? - Я не знаю. - Не знаете? Хорошо. Так или иначе, мы его найдём. След в наших руках. От моря тянуло неуловимым запахом ночи. - Я сказал вам всё. А что вы можете сказать мне? Я шпион, я действую подло - ладно! Пиррисона вы, кажется, ищете так же, как и я. У нас разные цели, но задача одна. Мне посчастливилось, и я нашёл вас. Что же дальше? Вы согласны помочь нам или нет? Вы многое знаете о Пиррисоне, - если вы поможете, он будет найден быстро и всё окончиться, как в добродетельных американских фильмах: вы отберём у него дневник, а вы... - А я? - Вам вернут мужа. Батурин был груб. В первый раз он так резко и не скрываясь говорил с женщиной. Он ждал дерзости и, как всегда, ошибся. Нелидова молчала. - Я жду. Если вместе - будем действовать; если нет - мы будем искать сами, как искали до сих пор. Конечно, когда Пиррисон будет найден мы вас известим. - А если я не соглашусь, что вы будете делать? - Первым пароходом уеду. - Бросим играть в прятки. - Нелидова встала, глаза её блестели в темноте. - Слова о сыске не относились к вам. Вы грубы, это естественно. Вы говорите, что поиски переломили вашу жизнь. Переломы даются трудно, но согласитесь, что я здесь ни при чём. - Вы многого не знаете, - вырвалось у Батурина. - Возможно. Не будем спорить. Сейчас я ничего вам не отвечу. Лучше завтра. Я даже плохо понимаю, что вы говорите. Ведь у меня же был обморок; неужели так трудно понять, как я разбита! Батурин покраснел: он ждал дерзости и услышал почти мольбу. - Ну, не сердитесь, - она взяла Батурина за руку. - Отложим до завтра. Проводите меня, я вам покажу, где я живу. Жила она на горе, далеко от порта. По дороге Нелидова украдкой разглядывала Батурина. Он нервно курил, свет папиросы освещал его лицо,и оно казалось, то молодым и печальным, то резким и суровым. На рейде прогудел пароход. Из садов пахло политой землёй. Около базара к Батурину подошёл Червонец, попросил папироску и прошёл немного рядом, перекидываясь с Батуриным короткими фразами. - Что ж давно не приходишь? - спросил Червонец с упрёком. - Ты, гляди, нас не бросай. - Ладно, приду. Нелидова остановилась у маленького сада. Она просунула руку сквозь решётку калитки, чтобы отодвинуть засов, и у неё расстегнулся и упал браслет. Серебряный, короткий звон напомнил Батурину те дни, когда он искал женскую руку с этим браслетом, жаркие месяцы среди пыли, моря, степей и кофеен. Он нагнулся, чтобы поднять браслет, и в темноте их пальцы встретились. Её рука дрожала. - Вы устали, - Батурин открыл калитку. - Правда, странно - кабачок в Альпах и пыльная Керчь? Несколько мгновений она молчала. - Вы придёте завтра вечером, - твёрдо сказала она. - Я хотела сказать вам... мы будем искать вместе. Я согласна. Голос её дрогнул от невидной в темноте улыбки. - Завтра вы расскажите то, что недоговорили сегодня! - Вряд ли. Батурин шёл к Сиригосу. Сознанье было затоплено прозрачной темнотой. Он думал, стыдясь своей мысли, что расскажет Нелидовой всё, и ему станет легче. Впервые он понял, как горько жить без друзей. "Так вот шатаешься один и наскочишь на смерть". Ему снились дикие креченские камни. По ним бежала прозрачная вода, она пахла простыми цветами, и старухи протягивали ему гранёные стаканы с этой водой и шептали: - Купите на счастье, молодой человек!
      БЕЗЗАБОТНЫЙ ПОПУТЧИК
      С утра дул белый, ( так казалось Батурину ) и сырой ветер. Перепадали тихие дожди. Батурин шёл на пристань: пришла телеграмма от Берга, что он приедет с первым пароходом. На пристани горами было навалено прессованное сено, пахло лугами, под настилом урчала мыльная вода. Керчь под дождём понравилась Батурину,- в чистых лужах плавали листья, неизмеримая морская свежесть залила город. На рейде дымил грязный пароход, давая нетерпеливые гудки. Батурин вскочил на катер. Катер, выплёвывая грязную воду и высоко подымая нос, пошёл к пароходу. Сразу ушла теснота. Рейд открылся исполинским озером, направо за мысом зеленело Чёрное море. На катере к Батурину подсел маленький человек с серыми весёлыми глазами, - тот самый, что принимал объявление в "Красной Керчи". - Уезжаете? - спросил он Батурина, как старого приятеля, придерживая от ветра зелёную фетровую шляпу. - Нет, товарища встречаю. - А я за новостями для газеты. Я и репортёр, и корректор, и фельетонист, и всё что хотите. Капитаны у меня знакомые. Иной даже иностранную газету даст - и то хлеб. Ну как, нашли вы киноартиста? - Да, почти... Человечек взглянул на Батурина и расхохотался. - Чудак-покойник! Что за охота разыскивать американцев. Катер проскочил около высокой кормы парохода, - это был "Пестель". Волна мыла красный ржавый руль. Берг висел на планшире и махал кепкой. Он спустился по трапу в катер, расцеловался с Батуриным и, пока катер мотало у борта, успел рассказать свою одесскую историю. В Севастополе он ничего не нашёл, поиздержался. Одно время питался сельтерской водой и вафлями. Потом начал писать очерки для "Маяка Коммуны" и даже привёз с собой шесть червонцев. - А я, - сказал Батурин, - нашёл здесь Нелидову. У неё нет дневника. Он у Пиррисона. Где Пиррисон - неизвестно. Я ещё толком с ней не говорил. Берг обрадовался. - Вы говорите так, будто нашли трамвайный билет. Чудак. Теперь вчетвером мы отыщем его в два счёта. Берг расспросил о Нелидовой, внимательно посмотрел на Батурина. - Болели? - Да, болею... - неохотно ответил Батурин. - Малярия. Человечек с серыми глазами снова подсел к Батурину, назвал себя. Фамилия его была громкая - Глан. На обратном пути он слушал Берга и Батурина и изредка вставлял слова, всегда кстати. На берегу, когда Берг с Батуриным сели на извозчика, он сел с ними, и это показалось естественным. Берг, очевидно, считал его знакомым Батурина и не скрываясь говорил о поисках, новых "гениальных планах" и неудачах. У Батурина было очущение, что Глан - свой человек. Около "Зантэ" Глан попращался с ними, обещал зайти перед вечером и убежал, развевая полы дырявого пальто. В номере Берг сказал Батурину: - Чудесный город. Пустынный, весь в море, в греках, в камнях. Тут материалу бездна! Батурин улыбнулся и поймал себя на мысли, что со вчерашнего дня, а особенно сегодня, когда приехал Берг, город потерял свою былую больничную мертвенность. Берг внёс весёлую суету. Он рассказал несколько нелепых историй, через полчаса познакомился с мадам Сиригос и вызвал у неё большую симпатию познаниями по части еврейской кухни. К вечеру пришёл Глан и предложил пойти попить пива. Батурин отказался. Он сказал Бергу, что сегодня пойдёт к Нелидовой один, а его познакомит завтра, - так удобнее. - Да ведь она сегодня играет в "Потопе", - сказал Глан. - Куда ж вы к ней пойдёте? Батурин вспомнил, что Нелидова звала его к десяти часам, он всё же отказался остаться. Он решил пойти в театр. -Ну, чёрт с вами, - сказал Берг. - Идите. А я пойду с Гланом по пивным. Вот где должна быть бездна материала. В пивной "Босфор" они сели под портретом лейтенанта Шмидта. В мокрых сумерках зажгли огни, - они казались особенно прозрачными и жёлтыми, как первые свечи на рождественской ёлке. Глан был бродяга. Сумрак пивной и тишина сырого вечера распологали к разговорам. Он рассказал Бергу свою жизнь. Родился он з Западном крае в русско-еврейской семье. Во время войны его сослали на поселение в Нерчинск за студенческие беспорядки. После революции он жил на Дальнем Востоке, работал кочегаром на паровозе, дрался с японцами и бежал от них на Сахалин. Оттуда он пробрался в Шанхай, там голодал и грузил рис на вонючие пароходы. В Шанхае он случайно отравился опиумом, пролежал два месяца в скучном французском лазарете, влюбился в сиделку-француженку. Ей об этом он не сказал и вот так, без всяких причин, назло себе уехал из Шанхая в Харбин. Потом долго скитался по России. - Больше трёх месяцев я нигде не жил, - сказал Глан, - не могу. Сосёт под ложечкой. Обезьянье его лицо с добрыми морщинками около глаз чем-то напоминало Бергу Пушкина. Глан был пугливо-деликатен и загорался и гас с необычайной быстротой. Он знал наизусть многие стихи Блока, увлекался Гюго и с редкой быстротой перескакивал в своих рассказах от Арзамаса, где чудесно мочат яблоки с клюквой, к Самарканду, голубому от мечетей и рыжему от засухи. Разговор с ним вызывал впечатление, какое получается при разглядывании вещей через граненый хрустальный сосуд при ярком солнце. Линии смещаются, контуры очерчены спектральными полосами, земля горит оранжевым пламенем, а люди приобретают отчётливые и смуглые краски, как на картинах старых мастеров. Берг с изумлением узнал, что Глан только сегодня познакомился с Батуриным и понятия не имеет об истории поисков. Историю эту Глан выслушал настороженно. - Возьмите меня с собой. У меня есть полтораста рублей. Как вы думаете, месяца на два хватит? Берг усмехнулся. - Хватит, конечно. Надо будет написать капитану. Пока между Бергом и Гланом шла беседа в пивной, Батурин сидел в театре. Театр был душный и тесный, почти пустой. Батурин сидел задумавшись и не глядел на сцену. Нелидовой ещё не было. Она играла проститутку Лизи. Когда Лизи вошла в бар, Батурин сжался, прикрыл лицо рукой,- ему не хотелось, чтобы она увидела его. Тягучая топорность провинциального спектакля приобрела с её появлением печальную остроту. Нелидова играла просто, как бы устало. Батурин отнял руку от лица, откинулся и следил за каждым её движением. Кровь ударила ему в голову, он скрипнул зубами и прошептал: - Чёрт... Это было похоже на странную насмешку. Лизи была Валей. В ней было как и в Вале, для рядовой проститутки было слишком много теплоты и боли. Та же лёгкая походка, так же косо и чётко срезаны волосы на щеке. Так же робко, как Валя - Батурина, она взяла за руку маклака Бира, румяного негодяя со скрипучим портфелем. Бир был Пиррисоном. В антракте Батурин вышел на улицу и курил, прислонившись к фонарному столбу. Он хотел уйти, но после звонка вернулся в зал. До конца спектакля он сидел с каменным побледневшим лицом. Однажды Нелидова посмотрела в его сторону и, казалось, узнала: она уронила горящую папиросу и прижала её каблуком лаковой туфли. После спектакля Батурин пошёл к морю и выкупался с пристани. Ему хотелось ещё большей свежести, почти холода. Казалось, что из него выветривается длительная болезнь, очищается застоявшаяся тяжёлая кровь. Из порта он пошёл к Нелидовой. Несколько раз он про себя позвал Валю, и прежняя чёрная тяжесть сменилась лёгкими слезами.