Блистающий облака

Кто она? Таких проституток не бывает. Он путался в догадках. Валя будто поняла. - Только не спрашивайте меня никогда, как я... Ну, вы сами понимаете. Со зла всё это. Злость во мне страшная. Конечно, глупо, может быть, прорвёт меня, тогда расскажу. Они расстались. На пристань пришёл Соловейчик. Валя приехала после второго гудка. Когда она взбегала по сходням, капитан переглянулся с толстым помощником и подмигнул. Она вспыхнула, быстро прошла на корму к Батурину. На глазах её были слёзы. Соловейчик отвёл Батурина в сторону и зашептал: - Может, вы мне скажете по чистой совести, в чём дело? Ой, товарищ Батурин, товарищ Батурин, Соловейчика вы не обманете... Палуба вздрогнула от третьего гудка, Соловейчик заторопился. - Ну, как-нибудь в другой раз. Дай бог вам удачи! Пароход отчалил, застилая реку нефтяным дымом. Соловейчик помахал старой фетровой шляпой и, сгорбившись, побрёл домой, - молодое дело кончилось. В дороге Валя изредка взглядывала на Батурина яркими радостными глазами. Один раз спросила: - Вам не стыдно со мной? Они стояли у борта. Пароход шёл морем. В иссиня-древнем тумане темнели берега, и в густой синеве зарождался вечер. Над Таганрогом была гроза, розовые зарницы слепыми вспышками освещали воду. Батурин ничего не ответил, только положил руку на пальцы Вали. В Таганрог приехали после тёплого обильного ливня. Представление о Таганроге было связано у Батурина с Чеховым. Он думал о сереньком городе, пустырях, поваленных заборах, провинции. И, как всегда, ошибся. Так ошибался он постоянно. Ещё не было случая, чтобы представление его о чём-нибудь не разбивалось бы вдребезги при столконовении с действительностью. Эта его черта была источником постоянных насмешек для Берга. Единственный извозчик повёз их в город через игрушечный, заросший травою порт. Одуванчики цвели среди гранитных плит, раздавленная колёсами полынь наполняла воздух горечью. Таганрог был затоплен тишиной, почти звенящей, был пуст, уютен, изумительно чист. Фонари искрились в воздухе ( после ливня в нём был блеск предельной прозрачности). Над морем загорались звёзды; свет их был усталый, они мерцали. Батурин подумал, что звёзды теряют много пламени, отражаясь в морях, реках, в каждом людском зрачке. Из садов сочились запахи цветов, не имеющих имени, никому не знакомых. России не было. Таганрог был перенесён сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей. Музейное безмолвие стояло окрест, и даже море не шумело. Воздух был тонок и радовал, как воздух новой страны. Остановились в гостинице Кумбарули с коричневыми комнатами. На стенах темнели облупленные фрески. Всё состояло из красок, - ночь нависла кущами чёрной сирени, мигали белые зарницы, ртутные капли дождя падали с листьев, лампы зажглись в глубине окон, и комнаты казались сделанными из воска. Глаза Вали - зеленоватые и яркие - потемнели от возбуждения. Что-то сдержанное, как непрошенные слёзы, - восторг, лёгкий крик - готово было сорваться с её губ. Батурин открыл окно и остановился, поражённый безмолвием, чистым, как родниковая вода. Валя тихо подошла сзади. Он слышал её дыханье, потом обернулся на какой-то странный звук и увидел слёзы. Неудержимые, захлёстывающие сердце невыносимым счастьем слёзы текли по её щекам из-за прикрытых ресниц. Она схватила его руку, хотела что-то сказать, но не дали слёзы. Она только посмотрела на него искоса из-под ладоней - и этот взгляд Батурин так и унёс с собой на всю жизнь, - в нём было то, для чего нет слов на человеческом языке. - Как всё внезапно, - промолвил он тихо. Валя засмеялась и сказала ( снова переход, заставший Батурина врасплох ), что она очень хочет есть. Она ушла за ширму, переоделась, вышла оттуда бледной, возбуждённой, как в Ростове, в саду, легко сбежала по лестнице, распахнула дверь на улицу. Ветер прошумел в акации, рванул её платье. Тело у неё было совсем девичье - очень тонкое; под платьем обозначились кругленькие маленькие груди. В столовой пламенели под потолком начищенные лампы. Греки и шкипера в морских каскетках смотрели на Валю и дружелюбно улыбались. Зубы их блестели, как у негров на этикетках от рома. Один шкипер с серебряной щетиной на худом лице спустился по ступенькам в сад, сорвал вьющиеся белые цветы и положил на стол около Вали. - Это вашей жене, - сказал он Батурину, улыбнулся и протянул руку. - Нам весело на вас смотреть. Будем знакомы, - моя фамилия Метакса. Он подсел к столику и рассказал о Таганроге много любопытнейших вещей. После его рассказов Таганрог потерял для Батурина последние черты реальности. Он казался сказочным городом, освещённым синим пламенем пунша, каким-то выдуманным гриновским Зурбаганом. Он казался солнечным цветником, где старики, поливая грядки, вспоминают стопушечные линейные корабли, бьёт колокол, и все бегут на плоский берег встречать оранжевый гигантский параход. Всё перепуталось в голове у Батурина. Он выпил вина. Таганрог казался затерянным на острове среди эпох, революций, войн. Патриархальная жизнь цвела медлительно и беззаботно, и совершенно зря в портовых конторах тикали громадные маятники, начищенные до блеска, как медные тазы. Валя сжала руку Батурина сильными пальцами в тугой перчатке. - Не смейте мне ничего говорить. Я всех, всех, всех люблю сейчас. Вечер мягким золотом ламп горел на её руке. Дым трубок пахнул мёдом, столетьями скитаний. Весь вечер они провели в порту со шкипером Метаксой. На молу репейник цеплял за короткое платье Вали, она отрывала его и бросала в море. Чёрными кругами расцветала вода. Около старой наваринской пушки невнятно шумело море, по словам Метаксы - одно из интереснейших морей. Оно крепко, по-рыбачьи пахло солью. У мола поскрипывали заспанные шхуны. Бледные фонари на мачтах освещали пустые палубы. Казалось, трюмы этих шхун полны грудами сиреневой бьющейся рыбы. Весь этот пустынный порт, качавший в гаванях маслянистую воду, был закутан в звёздное небо. Валя часто смеялась, потом подолгу молчала, будто прислушиваясь к отдалённым звукам. Она шла рядом с Батуриным, наклоняла голову и всматривалась в его лицо. Метакса был сдержан, хрипловатый его голос звучал со старинной вежливостью. Рассказы его можно было назвать новеллами, - они были кратки, забавны и легки. Ночь, шхуны, аллеи чёрной листвы, присуствие старого шкипера, горячая рука Вали внезапно вызвали у Батурина острое ощущение иных эпох романтизма. Всё рассеялось в тёплой тьме - и осень в Пушкине, и Беро, и капитан, и дневник Нелидова. Паруса шумели над выскобленными песком палубами. Когда то было? Вчера. Корабли отходили в Колхиду. Жизнь пестрела, как сад. Отвага и смех плескали из души, и цвело, не отцветая, бесконечное лето. Брызги дождя падали на мягкие волосы поэтов. - Валя, - тихо сказал Батурин. - Я схожу с ума. - Вот и чудесно! Батурин испытывал то же, что испытывали некогда измыченные странствиями бродячие рыцари, поверившие в девственность Марии. Они целовали, скрежеща ржавыми латами, истлевшие её покровы, и смешные слёзы стекали по их щекам. Слёзы о завоёванных странах, где тяжёлые готические розы распускаются под небом Египта и Венера, отдаваясь, так же чиста, как Мария. Вернулись поздно. В гостинице Валя легла на кровати, Батурин - на продавленном узком диване. Он долго не спал. "Чудесная девушка", - думал он, глядя на острую звезду. Она переливалась то белым, то синим светом. Тишина стояла за открытым окном и вместе с Батуриным прислушивалась к дыханию Вали.
      БЕРГ
      Берг зашёл в украинскую молочную на Ланжероновской. На белых столиках лежали синие отсветы; небо играло на стенах светлой водой. Берг закурил и задумался. Ветром, зеленью и морем шумело лето. Загар приобрёл синеватый тусклый блеск. Зной пылал в окнах греческих домов, и тенора разносчиков оглашали душные дворы: - Ай грушэ, ай грушэ, ай сладкая абрикоса! Весь день солнце сжигало берега от Лузановки до Сухого лимана. Стеклянная зыбь ходила холмами, в ней плавали крабы и водросли. Сельтерская вода со льдом казалась хрустальными прекрасными мирами, освещающими сердце. Белым и синим горела земля. Белые автобусы, дороги, пески и ресницы сметал световой вихрь синего зноя, волн и синеющиx от баклажанов фруктовых лавок. Каждое утро, выходя на балкон, Берг вздыхал воздух, насыщенный за ночь озоном, и говорил: - Пахнет жизнью! Он обдумывал хитрый план. Уже месяц он жил в Одессе, получил два ругательных письма от капитана, но дело не двигалось. Деньги иссякли, половину их Берг прогиграл в "пти шво" на Гаванной; каждый вечер он ел изумительное мороженое у Печесского в "Пале-Рояле". Он наслаждался тишиной этого кафе, разбитого в глухом закаулке, путанницей света и теней, листвой винограда, свисавшей над столиками, воркотнёй старых официантов. Жил он у приятеля - вузовца Обручева - маленького и неторопливого человека. У Обручева были твёрдые и приятные привычки, - круглые сутки окна в его комнате стояли настежь, завтракал и ужинал он в ларьке около Александровского парка кефиром и плюшками, обедал в морской столовой в порту, а всё свободное от этих занятий время валялся на пляжах, играл в домино и изучал Марселя Пруста. Но он не был лодырем, - не надо забывать, что стремительно надвигалось одесское лето - сверкание, зной, чудесный загар и тёплый свет, в который город был погружён, как в золотую воду. Берг обдумывал свой план. По привычке людей пищущих, он не мог думат, не изображая графически некоторых этапов своей мысли. На мраморном столике, казавшимся выточенным из сахара, он набрасал карандашом план одесской бухты, отметил крестиками самые людные пляжи и пересчитал их: Лузановка, Австрийский пляж, Ланжерон ( Берг подумал и вычеркнул его, - плохое дно, пляж для мальчишек, там вряд ли что-нибудь найдёшь ), Аркадия, дача Ковалевского, Люстдорф. Получилось пять пляжей. Берг помножил пять на пять, написал сбоку "25 дней", вытащил измятую открытку и написал капитану: " Через 25 дней я сообщу окончательный ответ, - есть ли Пиррисон и Нелидова, а если нет, то были ли, когда и куда уехали. Вы будете вознаграждены за месячное ваше бешенство. Почему вы так пристали ко мне, гораздо больше шансов, что найдёт их Батурин, а не мы с вами ( Берг написал это в пику капитану). Сейчас я провожу в жизнь гениальный план. Думаю, он даст результаты." Берг посвистел немного ( это было признаком высшего удовольствия, - он тихо посвистывал даже в кино и на докладах, если фильм или слова докладчика ему нравились) и пошёл к Обручеву. Застал он его, как всегда, за чтением Марселя Пруста. - Обручев, - сказал Берг веско, - бросьте Пруста, есть интересное дело. Он рассказал о цели своего пребывания в Одессе, но это не произвело на Обручева большого впечатления. План Берга был прост, но не гениален. Он как бы вращался по окружности около цели, не давая никакой уверенности, что сделано всё возможное. Но он был приятен, и Обручев с ним согласился. План был таков: если Пиррисон и Нелидова в Одессе, то совершенно ясно ( это была основная неправильность плана ),что они бывают на море, потому что, кроме стариков и старух, вся Одесса бывает на море. Главных пляжей пять. На каждом из них надо провести по пять дней и изучать публику. По мелким пляжам достаточно пройти в разгар купаний, - во время "первого" (до обеда) и "второго"( после обеда) солнца. Вот и всё. - Начнём с востока, - предложил Обручев, - с Лузановки. Завтра едем туда на катере. Берг потом очень скупо рассказывал о своих одесских поисках, но на основании его записей в тоненькой синей тетради можно восстановить примерно следующую последовательность событий. Лузановка. Белая Аравия, песок, оазисы колючей травы. За два часа испекаешься, как рак. Не хватает борного вазелина, чтобы смазывать кожу. Берега жёлтые, море подымается в глазах, будто его вздувает изнутри упрямый ветер. Вдали - белый вскипающий город. Волны шумят, как у Пушкина - призывно и долго. Ни клочка тени. Временами кажется, что волосы от этого синего огня пахнут палёным. Когда Берг с Обручевым доигрывали в домино пятую партию на бутылку слодового квасу, Берг увидел высокого человека, надувавшего ртом автомобильную покрышки. Он был сизый и страшный, - покрышка медленно расползалась, полнела, обращалась в твёрдый круг. Человек быстро отнял рот, шина свистнула, он зажал отверстие пальцем и яростно его завинтил. - Ловко, Виталий! - крикнул ему Обручев. - Кто это? - Помреж с кинофабрики. Знакомый. - Будет дело. - Берг смешал костяшки домино. - Идём! Они подошли к помрежу. Он лежал в изнеможении, рёбра его вздымались, создавая неприятное впечатление близости под этой тонкой кожицей громадного скелета. Помреж показал на шину. - Пользуйтесь. Выдерживает шесть пудов. Берг завёл с ним разговор о киноартистах. - Мелкие людишки, вечно грызутся, - сказал помреж. - У тебя нет там на кинофабрике артистки Нелидовой? - спросил Обручев. Помреж поморщился, подумал. - Чёрт его знает! Мабуть была, - он изредка вставлял украинские слова. Была такая, кажется, Нелидова, а может, и не было... не ручаюсь. Да ты пойди к Павлу Ивановичу, она у него сидит в сумасшедшем доме на Слободке-Романовке. Помешалась. - А на какой почве? - Про почву я не знаю. Во время съёмки бросилась на оператора, кричит: "Я не хочу быть пророчицей". Она ведьму играла. "Пророчицы, кричит, все безобразные, страшные, а я молодая!" Схватила его за горло, насилу оторвали. - Слушай, Виталий, - попросил Обручев. - Познакомь вот его со своими артистами. Он, понимаешь, писатель, ему это нужно. - А-а, писатель, - помреж повернулся и оглядел Берга. - Ну что ж, приходите завтра на Австрийский пляж ко второму солнцу, они все там толкутся. Приду, познакомлю. Только вряд ли от них чего-нибудь услышите, народ без всякой квалификации, случайный. Помреж пошёл в воду, волоча за собой шину. Он далеко швырнул её; отлогая волна длинным пламенем отразила солнце. В пламени этом звенели восторженные вопли детей, - волна щекотала им пятки. Солнце обрушивалось на пляж тяжким водопадом жары и веселья. - Пока хватит, - сказал Берг, когда они с Обручевым вышли из воды и обсыхали на солнце, - а вечером двинемся в Слободку-Романовку. Вечером с юга поднялась туча. В акациях прошумел ветер, и пушечным ударом прокатился над морем гром. Он прошёл от горизонта до горизонта, тяжёлый и низкий, пригибая головы к земле. В море было черно, желтели огни парахода, входившего в порт, пыль порошила глаза. "Страшно на море",- подумал Берг и поёжился. Он ехал с Обручевым в трамвае на Слободку. Старшно было не только на море, но и в городе. На него, дымясь, медленно опускалось разъярённое небо. Жёлтый свет, густо смешанный с сумерками и шумом листвы, отражался в поспешно захлопнутых окнах. В Слободку успели попасть до дождя. В больничном саду шли, натыкаясь в темноте на скамейки, к одинокому дому с закрытыми ставнями. Казалось, что уже глухая ночь, и Берг заколебался: - Не двинуть ли обратно? - Что вы. Да он не спит до трёх часов ночи. Доктор был плотен, высок, в его пенсне отражались маленькие электрические лампочки, розовый абажур, вытянутое лицо Берга. К рассказу Берг о Нелидовой он отнёсся иронически. Берга он знал по двум книгам, сам написал брошюру о психоанализе творческого процесса, поэтому настойчивые расспросы Берга о больной киноартистке его не удивили. Он даже предложил пройти к больной, - было ещё рано, семь часов, - больные не спали. - Только одно условие, - предупредил доктор. - не задавайте ей никаких вопросов. Берг кивнул. Снова шли через сад, слепая молния ударила в пыльную путаницу оград и черепичных крыш, и Берг был не рад, что затеял эту историю. Ему казалось, что доктор втайне сердиться на непрошенное вторжение и только из уважения к литературе ( о нём он упомянул в разговоре несколько раз ) ведёт его к больной. Больная встретила доктора шипением, потом зловеще прокричала, как птица: - Кви-кви! Кви-кви! Берг смотрел на неё и тщетно старался отгадать знакомые по фотографии черты. Было что-то до очевидности похожее в общем пятне лица, но каждая отдельная черта была сухаи говорила о преждевременной дряхлости. Вблизи это была старуха. - Сколько ей лет? - тихо спросил Берг. - Кви-кви! Кви-кви! - жалобно крикнула больная. За стёклами торопливо и нестройно забарабанили капли дождя. Ставни были закрыты. Это вызывало впечатление тяжёлой духоты. - Двадцать пять. - Как её фамилия? - Левшина. Но Берг не слышал ответы врача, - он почувствовал лёгкое головокружение. Из путанницы настойчивых мыслей наконец родилась одна - здесь есть какие-то нити! - Не-ли-дова! - раздельно позвал он, глядя в пустые глаза больной. - Что вы делаете? Берг отмахнулся, - тише! - Верните! - закричала больная и упала на колени около кровати. Голова её жалко колотилась о матрас. Она закусила одеяло и рвала его, как рвут щенки, играя, грязную тряпку. - Я не хочу играть пророчиц! Верните мне девочку! Она хрипло зарыдала. Доктор стиснул Берга за локоть и вывел в коридор. - Идите сейчас же ко мне! Берг, спотыкаясь, вышел в сад. Обручев взял его за руку и повёл в темноте, - Берг был близорук. Накрапывал редкий дождь. - Ну что вы молчите? - спросил Обручев. - Несомненно, - пробормотал Берг, - здесь что-то есть. Если не для поисков, то для рассказа. Тема, понимаете. Надо использовать тему. - Вы - вивисектор! Ударила молния. В глазах Обручева она сверкнула гневной вспышкой. В квартире доктора стоял розовый свет, сухой лоск паркета. Берг закурил. Он, казалось, оглох; глаза его рассеянно бегали по стенам. - Да... - бормотал он. - Конечно... Да, конечно... Это так... Занятно, очень занятно... Пришёл доктор. - Ну, милый мой, - сказал он, - слава богу, её успокоили. Никогда не делайте таких вещей. Вы не понимаете, как серьёзно. - Да. да... простите. Но почему на неё так действует эта фамилия? Доктор помял в руке папиросу. - Конечно, тут совпадение. Прежде всего она не настоящая киноартистка. Она недавно приехала в Одессу к брату, поступила на кинофабрику ради заработка. У неё очень фотогеничное лицо, её взяли. Но дело не в этом. Она разошлась в Москве с мужем, - его фамилия Нелидов. Девичья же её фамилия Левшина. Здесь был её муж, он студент-химик. Человек крайне необщительный, молчаливый. Многого, конечно, нельзя выяснить. В конце концов я дознаюсь, в чём дело. Ходит к ней ещё её брат, он плавает третьим помощником на "Перекопе". С ним мне надо будет потолковать. А вы, я вижу, - доктор посмотрел на Берга, - порядочный путаник. Когда вышли от доктора, дождь прошёл, и земля шуршала, впитывая воду. Окраинная ночь была безветренна, с огородов пахло зеленью. Подошёл прямо из степи пустой вагон трамвая. На следующий день на Австрийском пляже Берг вёл себя странно, - помреж даже обиделся. Он не обратил никакого внимания на киноартистов, лишь мельком пробежал по ним взглядом и углубился в домино. Он путал, проигрывал и часто ходил к ларьку покупать "за проигрыш" пшёнку, квас и папиросы. У стойки была толчея. Берг вздрагивал, когда холодное тело соседа или соседки в мокром купальном костюме прикасалось к нему, и с лёгкой досадой уступал место. Только к вечеру он нарушил молчание и спросил Обручева: - Как вы сказали вчера, - вивисектор? - Вот именно. - Ага, - пробормотал удовлетворённо Берг. Два следующих дня шёл дождь, было тепло и пасмурно, и в плане поисков произошла заминка: на пляжах не было ни души. Берг пропадал в городе, узнавал, обдумывал, был донельзя рассеян. Ночью он плохо спал, - мешал Обручев, читавших до рассвета Марселя Пруста. На вторую ночь Берг окликнул Обручева: - Здесь очевидное недоразумение. Мы пошли по ложному следу. Но это дело я доведу до конца. - Какое дело? - С больной. Я был у доктора. Он говорит, что болезнь излечима. Это не сумашествие, а нервное расстройство. Надо устранить причину. - А вы её знаете? - Кое-что знаю. - Зачем вы путаетесь в эту историю? - Много свободного времени. - Хорошее основание, чтобы лезть в чужие дела. - Обручев сердито зашелестел страницами. Берг рассказал Обручеву, что разыскал младшего помощника Левшина и успел даже сдружиться с ним. Левшин был коренастый и чёрный человек, ругатель и не дурак выпить. Угрюмостью он прикрывал застенчивость. Знакомство с Левшиным было выполнено просто. - Берг пришёл на "Перекоп" в качестве сотрудника морской московской газеты "Вахта", показал удостоверение, взял беседу о последнем рейсе в Александрию, с парахода пошёл с Левшиным в бар, выпили пива, потом зашли в рулетку и сыграли "пти шво". - Завтра, если хотите, пойдём в "Уголок моряка", там у меня назначена встреча с Левшиным, - предложил Берг. - Ну ладно, - неохотно согласился Обручев. В "Уголке моряка" курили, но воздух был чистый, морской. Дым медленно выползал в окна, - с улицы могло показаться, что в "Уголке" начался тихий табачный пожар. Левшин сидел за столиком с седоусым сердитым человеком в потёртом кителе. Берг поморщился, - дело затягивалось. - Капитан Кузнецов, - представил старика Левшин. Старичок сунул каждому крепкую лапку. Несмотря на сердитость свою, он был словоохотлив. - Вы не комсомолец? - спросил он Берга. - Нет, вышел из этого возраста. - Боюсь комсомольцев. Левшин захохотал, попрехнулся кофе. - Один комсомолец меня до того довёл, - видеть их не могу. И фамилия у него, знаете, такая противная - Бузенко. Он юнгой у меня плавал на "Виктории". Изволил, должно быть, видеть - паровая шаланда. Мачты в гнёздах качаются, на ходу играет, течёт, - одно счастье, что машины работают. Я на "Виктории" пять лет плавал, теперь вот в отставке. В двадцатом году мы в Евпатории грузили казённую соль. Днём грузили для государства, ночью - для себя. Полный форпик солью набили. То время, знаете какое было, идёшь в рейс, а тебе дают в паёк дюжину пуговиц и коробку синьки - вот и вертись! Погрузили, пошли. В Севастополе вижу, Бузенко мой подался скоренько в город. Ну, думаю, наведёт фараонов, гадюка. Что сделаешь, соль в воду не выкинешь. Смотрю - идёт, холера, а за ним особисты со шпаейрами. Привёл. "Вот, говорит, они (это я значит) совместно с командой воруют народную соль. В форпик пудов пятьдесят наклали". "Веди, говорят, показывай". Веду, а у самого ноги дрожат. Открываю форпик - и что же вы думаете, - пусто! Кузнецов вытаращил табачные глазки, захохотал и развёл руками. - Пусто! По полу только солёная жижица плавает. А в борту дыра в фут диаметром. Она, знаете, "Виктория" моя, проржавела, якорь сбоку весел, в дороге прихватила свежая погода, - якорь мотался и пробил эту самую дыру. Соль всю начисто смыло. И жалко и рад. "Вот, говорю ты, Бузенко, подлюга, на товарищей и на своего командира ложно донёс!" Ушли особисты, а Бузенко говорит: "Вы разоряйтесь не очень сильно, потому я комсомолец". Но, однако, притих. Решил я его сплавить. Только как? Ядовитый народ и опасный. Идём мы в Мариуполь. Штормуем. Смотрим - в проливе треплется дубок, на полмачты поднят стул, - это у них, пацанов, вместо флага, обозначает сигнал бедствия. Подходим. Они, дураки, наклали полную палубу мешков с ячменём, их, естественно заливает. А у меня команда - бандиты. Мои ребята кричат: "Даёшь половину ячки, тогда будем спасать!" Те кричат:" Даёшь, растудыть вас в три господа!" Взяли их на буксир, поволокли. Погода к вечеру стихла, - в море половину мешков перегрузили. А Бузенко я послал на дубок: иди, говорю, будь там вместо шкипера, следи за порядком. Под Мариуполем дубок отпустили, - уж очень они взмолились, - им в Ахтары было надо. Перед тем составили акт, заставили шкипера подписать. В акте указано, что особое геройство при спасении гибнущего дубка выказал юнга Бузенко. В Мариуполе я акт - в управление порта, копию - в союз, при акте бумагу. В ней пишу:" Ввиду особого геройства Бузенко и выдающихся заслуг ходатайствую о назначении его матросом на пассажирский параход Крымско-Кавказской линии." Повеселели все. Ясно - уберут Бузенко. У нас героев любят. Проходит три дня, - на четвёртый бежит ко мне Бузенко, рожа как самовар. "Отличили, говорит, Пётр Егорыч". Я даже перекрестился. "Куда ж тебя теперь?" А он, понимаете, вынимает часы и кидает на стол. А на часах выгравировано: "Юнге Бузенко от Мариупольского районного комитета водников за спасение погибающих". Тьфу! Будь ты проклят. Остался. Но я жду случая. Идём в Одессу, прошли уже Большой маяк, вдруг слышу Бузенко ревёт на палубе: "Мина с правого борта". Я даже вспотел, выскочил на мостик. Стали удирать. Действительно, близко плывёт какая-то штуковина. Посмотрел в бинокль - бревно! Но я молчу, - пусть их думают, что мина. Пришли в Одессу. Я моментально рапорт начальнику порта и копию в союз. "Доношу, мол, что благодаря исключительной бдительности матроса Бузенко ( он у меня уже матросом заделался ) было избегнуто столкновение с миной и гибель судна. Ходатайствую о переводе Бузенко, ввиду выдающихся заслуг, матросом первой статьи на пассажирский параход Крымско-Кавказской линии". Ждём. Теперь уже уберут, никто не сомневается. Проходит так дня четыре, вижу - бежит Бузенко, рожа как самовар, кричит: "Везёт тебе, Пётр Егорыч!" Вытаскивает из кармана бумагу - назначение - и даёт мне. Читаю... и что бы вы думали ( Кузнецов всплеснул руками), в бумаге написано: " Ввиду заслуг и, одним словом, прочей хреновины, матрос Бузенко назначается профуполномоченным Черноморского союза водников на судне "Виктория". Я даже плюнул. "Ну, говорю, и зануда же ты, Бузенко, везёт тебе, как сукиному сыну"! И вот, представьте, потом до конца с ним плавал - и ничего. Ругались только помаленьку. Кузнецов пытался начать новую историю, но Левшин прервал его: - Погоди, Пётр Егорыч, оставь до следующего раза. Всего не перескажешь. Кузнецов занялся Обручевым. Рассказал, что жить на пенсию трудно, приходиться подрабатывать - делать модели параходов, яхт, крейсеров и сдавать на комиссию в игрушечный магазин. Левшин говорил тихо Бергу: - Вы уверены, что это излечимо? Она мне сестра только по матери. История, знаете, тяжёлая. В девятнадцатом году у неё родилась дочка. Время было корявое - ни молока, ни хлеба, а ребёнок первый. Отец бился как рыба об лёд, он корректором служил в типографии в Москве, но толку было мало. У сестры не хватает молока, девочка вот-вот умрёт. Была у сестры знакомая, бывшая генеральша. На Смоленском торговала простынями, бельём, - вообще барахольщица. Сестра пошла к ней, просит, - найдите мне хоть какой-нибудь заработок, я готова на улицу идти. Старуха нашла, - правда предупредила, что работа рискованная: скупать золото и ценности для заграницы. Познакомила его с каким-то бывшим адвокатом. Адвокат этот был вроде поверенного у американской шайки. Берг придвинулся. - Ну вот. От мужа она скрыла. Говорила, что торгует на базаре, берёт на комиссию вещи. Девочка выжила. Время пошло другое, стало легче. Так вот и тянулось до прошлой зимы. А зимой адвокат попался на тёмном деле, его потянули, а за ним и всех. И сестру притянули. Муж узнал. Он человек неприятный, крутой. Очень принципиальный человек. Даже дочку в суд водил. Ещё до суда подал в загс заявление о разводе, девочку оставил себе. Я с ним говорил. "Ну что ж, - это его слова мне, - Нинка должна забыть свою мать". Сестру он уже не любил. Знаете - химик, химическая душа. Сестру, конечно, оправдали, приговорили к общественному порицанию. В предварительном заключении она просидела два месяца. Что было у них - не знаю. Он её в дом не пустил. Потом вот приехал в Одессу, женился на другой, получил место на заводе. Сестра приехала следом за ним, жила у меня, убивалась из-за девочки, даже хотела её украсть. Насчёт кино вы знаете? - Да, знаю. Когда вы уходите в рейс? - Недельки через три. - А как девочка, помнит её? Вопросы Берга были безсвязны. Левшин бубнил, глядя под стол, разговор его, видимо, мучил. - Девочке шесть лет. Конечно, помнит. Очень грустная девочка. Жалко её, знаете... Левшин поморгал глазами, отвернулся. - Не сердитесь на меня, - сказал Берг. - Я лезу не в своё дело, но понимаете... нехорошо всё это. Неужели так всё и останется? Левшин молчал, сгорбившись. - Я бы взял, - сказал он тихо, - да ведь я плаваю. Не на кого её оставить. - А он отдаст? - По суду отдаст. - Тогда будем судиться. Обручев оглянулся. - Тогда будем судиться, - повторил Берг. - Сегодня я поеду к доктору. Надо узнать всё точно и действовать. Вечером Берг поехал к доктору. Он узнал, что больной лучше. Спокойно, даже небрежно он передал доктору свой разговор с Левшиным. - Она сейчас почти нормальна, - сказал доктро, раздумывая, - может быть... знаете, сильное средство, но оно может оказаться спасением. Вы берётесь привезти девочку? - Я берусь вернуть её совершенно. Доктор был смущён. Он ходил по комнате, мычал. Казалось, он не верил. Потом согласился. - Ну ладно, действуйте. Благословляю. Страшновато, но хуже не будет. На следующий день Берг поехал с Обручевым для очистки совести на Аркадийский пляж. Лёжа на горячем песке, Обручев сказал: - Вы закрутили сложную махинацию. В чём дело? - Маленькая вивисекция. Тема, - глаза Берга потемнели от гнева, - тема для сентиментального рассказа, господин Марсель Пруст. - Что с вами? - Ничего. Как вы думаете, вивисекция существуе для блага человечества? - Пожалуй. - А ваша аккуратная гуманность? Обручев пожал плечами. - Не будем ссориться. Но Берг не унимался. - Гуманист, - сказал он насмешливо. - Вы не замечаете человеческих страданий потому, что это, видите ли, неделикатно. В какой-то глупой книжке я прочёл рассуждение о высшей деликатности. Примерно там сказано так. В комнату, где сидят несколько человек, входит женщина. Глаза её заплаканы. Деликатные люди делают вид, что не замечают этого. Но человек деликатный в высшей степени должен уступить ей место спиной к свету, чтобы её заплаканные глаза не были даже заметны. А грубиян и вивисектор постарается узнать и устранить причину её слёз. Обручев поморщился. - Вы раздражены, перегрелись на солнце. Пойдём лучше в воду. Раздражение Берга быстро прошло. Обратно они шли по Французскому бульвару. Берег вдали обрывался; над ним дрожала синеватым угаром жара. - Я могу быть добрым только назло, - говорил Берг, к великой радости Обручева. Мысли его и Берге блестяще подтверждались. Берг хитро улыбался. Его не оставляла уверенность, что всё удастся как нельзя лучше. Эта уверенность много раз выручала его из запутанных положений и вызывала необычайное раздражение у людей, настроенных пессимистически. Суд состоялся через неделю. В засаленной комнате было уныло, и все краски, казалось, погасли. Здесь, в суде, особенно болезненно ощуюались яркость и шум жизнерадостных улиц. Нелидов - высокий, белокурый и злой - сидел на скамье и читал газету. Его голова в кудряшках, тонкие губы, ноги в коричневых крагах были не нужни здесь, на юге, в кружащемся потоке белых одежд, ярких губ, весёлого гомона. Судьи вышли торопливо. Один из них был с костылём. Председатель пробормотал, заикаясь и как бы засыпая в конце каждой фразы, заявление Левшина. Он подозвал единственного свидетеля, доктора Павла Ивановича, и, глядя поверх его головы, произнёс скороговоркой: - Свидетель, вы предупреждаетесь, в случае ложных показаний - будете отвечать закону.