XIV

Прогуливаясь по парку, Вальдемар Михоровский остановился над водой. Внезапно горячий солнечный лучик сверкнул сквозь зеленое переплетение ветвей.

— Странный лучик! Кольнул, как иглой. Будь я суевернее… Боже, что за ерунда!

И пошел дальше, удивляясь, что не может собраться с мыслями — случайный солнечный промельк взволновал его:

— Что означает это знамение и почему я так стараюсь его истолковать? Солнечный лучик…

Перед мысленным взором его мелькнули Стефа и рядом с ней Пронтницкий. Пожав плечами, он проговорил, смеясь:

— Ну и дурак же я! Солнечный лучик? Значит, нужно взять да согреться.

Потом он глянул в сторону озера:

— Вот хотя бы эти ласточки — порхают и стараются захватить на крылья столько радуги, сколько смогут. А ведь совершенно неразумны! Вот так и следует пользоваться жизнью — не упустить ни одного солнечного лучика, без колебания завладеть каждой радугой.

За озером, на дороге, обрамленной высокими стенами спелой пшеницы, он разглядел головы и спины коней, верхнюю часть желтой «американки». В ней сидели двое, темными силуэтами рисовавшиеся на фоне золотой нивы.

Вальдемар весело рассмеялся:

— Еще один, освещенный солнцем!

Ужин проходил в молчании, пан Мачей был апатичен, Вальдемар холоден, Пронтницкий — неспокоен.

Эдмунд никак не рассчитывал застать здесь майората. Еще больше он смешался, увидев, что дамы уехали. При пани Эльзоновской и Люции он чувствовал себя не в пример свободнее. Еще только войдя в столовую, он заметил, как скованно держатся оба Михоровских, и решил притвориться, будто ничего не замечает. Он начал было с деланной веселостью вспоминать о своей учебе в сельскохозяйственной школе, представляя в лицах соучеников. Заметив, что это производит мало впечатления на обоих Михоровских, стал обращаться главным образом к пану Ксаверию. Понизив голос, он спросил:

— Дамы сегодня не вернутся?

— Наверно, нет, — ответил пан Ксаверий. — Они поехали в Обронное, и там обычно остаются ночевать.

— Жаль.

— О чем вы так жалеете? У вас ведь нет к ним срочных дел?

— Отчего же? Есть, и весьма срочное дело.

— Любопытно узнать, какое? — шутливым тоном поинтересовался пан Ксаверий.

В его голосе Эдмунд ощутил, однако, еще и нотку иронии и подумал: «А с этим сегодня что стряслось?»

— Что же у вас за дела такие? — переспросил пан Ксаверий. Поужинав исключительно плотно, он был в самом добром расположении духа.

Пронтницкий покрутил головой:

— О, этого я никому не могу сказать.

— Вот даже как? Хо-хо! А которой из дам это касается, могу я узнать?

— У меня конфиденциальное дело к моему идеалу, — с загадочной улыбкой сказал Эдмунд.

— А какого же характера дело, могу я спросить, не боясь показаться нескромным?

— Вы чересчур любопытны. Ну, допустимая жажду поведать ей, как скучал без нее, и узреть румянец на ее личике.

Вальдемар, слышавший все, едва превозмог желание вышвырнуть Пронтницкого за дверь. Быть может, его удержал умоляющий взгляд пана Мачея.

— Ах, как вы уверены, что румянец зальет ее щечки! — заметил пан Ксаверий. — А вдруг вам не удастся вызвать румянец на ее нежном личике?

— Вы сомневаетесь? Паненки всегда, словно мухи на мед, летят на нежные словечки, а уж краснеть умеют, когда им вздумается. Особенно к этому Стефа склонна.

Уж я-то знаю…

Тут Эдмунд заметил, что зашел слишком далеко, и умолк.

Но Вальдемар больше не в силах был сдерживаться. Он сломал в пальцах сигару, засыпав табаком скатерть, резко встал, извинился перед паном Мачеем и вышел.

Старый Михоровский, пожелав доброй ночи двум оставшимся, тоже покинул зал. Задетый их поспешным уходом, Пронтницкий враз потерял доброе расположение духа, а старый приживальщик, подавая ему на прощанье руку, подумал: « А не перегнул ли ты палку, хлопчик?»

Вальдемар быстро расхаживал, едва ли не бегал по своему кабинету, пытаясь успокоиться. Через час он велел Яцентию просить к нему Эдмунда.

Майорат сидел за столом со спокойной и равнодушной миной, так что практикант почувствовал себя свободнее. Подойдя к столу, он поинтересовался:

— Чем могу служить? Вальдемар указал ему на кресло:

— Садитесь. Я хочу с вами поговорить. Молодой человек смешался и молча сел.

— Собственно говоря… — начал Вальдемар. — Собственно говоря, я хочу сообщить вам о решении, которое принял некоторое время назад, и касается оно вас.

— Меня?

— Да. Хочу предложить вам переселиться в Глембовичи. Особой разницы для вас нет, к тому же там у вас будет гораздо больше места для приложения сил…

Голос шляхтича звучал доброжелательно и естественно, но от него веяло ледяным холодом.

Пронтницкого словно громом вдруг поразило. Он ожидал чего угодно, только не предложения уехать в Глембовичи. Не зная, что обо всем этом думать, он пробормотал:

— Почему, пан майорат… так вот вдруг? Я совершенно не готов…

— Какие пустяки… До Глембовичей всего пара миль. Пытаясь защититься, Эдмунд спросил с подобострастием:

— Быть может, вы недовольны моей работой в Слодковцах?

— Ну что вы, ничего подобного. Просто в Глембовичах вы будете больше на месте.

— Но почему? По какой причине?

Теряя терпение, Михоровский сказал:

— Разные бывают причины.

Пронтницкий понял — его попросту не хотели здесь больше видеть. Но почему вдруг? Помолчав, он сказал:

— Пан майорат, если своим сегодняшним выездом я вызвал ваше неудовольствие, — прошу прощения.

Вальдемар поднял голову:

— Почему вы просите прощения, если я не делал вам выговора? Конечно, вы поступили неучтиво, но не в том дело…

— Я же не знал, что пани баронесса сегодня должна выехать, — защищался Пронтницкий.

Майорат недовольно покривил губы. Он терпеть не мог, когда так вот пытались выкрутиться.

— Напротив, вы знали… Я же сказал — дело не в этом. Главное, вы, если можно так выразиться, не гармонируете со Слодковцами, понимаете? Вы не в силах удержаться на должном уровне, пренебрежительно относитесь к устоям и традициям, какие пока что существуют в нашем кругу…

Теперь у Пронтницкого не осталось никаких сомнений — его попросту выпроваживают, не хотят вообще больше иметь с ним дела. Все его далеко идущие планы были решительно пресечены Михоровским. Пронтницкий взглянул на Вальдемара. Тот курил, глядя на мраморную пепельницу с таким видом, словно хотел сказать: «Ну что, ты еще не ушел? Я все сказал».

Эдмунд понимал, что должен уйти, но все еще колебался, не в силах сообразить — ехать ему в Глембовичи или сразу покинуть эти места. В конце концов, его колебания вывели Вальдемара из себя. Он поднялся и протянул практиканту руку:

— Итак, у меня все. Доброй ночи.

Эдмунд вскочил и ответил наигранно развязно:

— Я постараюсь, чтобы вы были мной довольны.

— Спасибо. Нам обоим это пойдет на пользу. Они раскланялись, и Пронтницкий вышел с гордо поднятой головой, но, едва закрыл за собой дверь, понурился и зло пробормотал:

— Чтоб тебе! Похоже, меня выперли — но неофициально, частным образом. Как он все ловко обставил, по-пански… Аристократия!

В прихожей лакей хотел было подать ему пальто, но Эдмунд рявкнул:

— Иди ты к черту!

— Ого! — только и покрутил головой лакей, закрывая за ним дверь.

Вальдемар вошел в спальню пана Мачея. Лежа в постели, старик читал газеты.

— Где ты так долго был, Вальди?

— Говорил с Пронтницким. Все кончено, — сказал Вальдемар, присаживаясь у постели.

— Ты ему отказал от места?

— Ну, в общем, да. Я ему предложил перебраться в Глембовичи…

— И он согласился?

— Он понял, чего от него ждут.

— Скажи по правде, всему причиной сегодняшние его разговоры за ужином?

— Нет. Они только ускорили развязку.

— Так в чем же главная причина?

— Я терпеть не мог его шуточек, особенно тех, что…

Он встал и принялся расхаживать по комнате. Пан Мачей молчал. Свет лампы, косо падая вбок, освещал его седые волосы и морщинистое лицо. Лоб его был нахмурен и глаза полузакрыты. Он долго сидел, погруженный в глубокую задумчивость, ссутулившись, словно держал на плечах неимоверную тяжесть. Под грузом гнетущих воспоминаний из прошлого он все ниже склонял голову. Внезапно он посмотрел на внука и настойчиво спросил:

— Вальдемар, будь откровенен: все из-за нее?

В ответ из темной глубины комнаты прозвучал приглушенный, низкий, приятный голос:

— Да.

— Боже, смилуйся над нами! — прошептали дрожащие губы старика. Заслонив глаза рукой, он молился, повторяя: — Не карай его за мои прегрешения, Господи! Господи, отпусти мне грехи мои и не мсти за них…

XV

Прощание с дамами прошло согласно всем правилам хорошего тона. Пронтницкий явно храбрился, а Люция не могла найти себе места. Пани Идалия с вельможным радушием произнесла несколько теплых слов, претендовавших на искреннюю сердечность, но прозвучали они довольно фальшиво. Пан Мачей с добродушной улыбкой пожелал уезжавшему счастья. Вальдемар распрощался с ним доброжелательно, пан Ксаверий — равнодушно. В общем, никто об его отъезде не сожалел.

Пани Эльзоновская объяснила Люции и Стефе, что планы пана Эдмунда изменились, и потому он уезжает.

Всю ночь и весь день Люция проплакала, и теперь глаза у нее были красные. Эдмунд поглядывал на нее с усмешечкой, как на свою жертву. Заплаканные глаза девочки его ничуть не тронули, в душе он злился, что упустил прекрасную партию.

Люция уверена была, что он захочет остаться с ней наедине и что-нибудь скажет на прощанье. Она вспомнила прочитанные украдкой романы — сцены любовных свиданий, записочки, клятвы… Быть может, они станут писать друг другу? Нелегко будет передавать и получать письма, но так даже лучше.

Чтобы встретиться с ним, девочка несколько раз выходила в парк, убежденная, что он ждет ее там. Это не укрылось от внимания Стефы; в конце концов она отыскала Люцию на лавочке в тени, громко плачущую. Присев рядом, Стефа обняла ее и прижала к себе. Тогда девочка призналась, что вышла, чтобы встретить Эдмунда, и теперь плачет по нему, как по мертвому.

— Почему «как по мертвому»? — спросила учительница. — Ты говорила с ним?

Люция еле выговорила сквозь рыдания:

— Я хотела с ним поговорить, думала, он тоже хочет… Он проходил по аллее, увидел меня, мы были так близко… Я сказала: «Пан Эдмунд», а он остановился и спрашивает: «Чем могу служить?» — так холодно, с такой странной, деланной усмешкой… Потом поклонился и ушел. Он меня не любит, он для меня умер!

Стефе едва удалось ее успокоить.

Со Стефой и Люцией Эдмунд прощался последними. Вальдемар, предчувствуя, что Пронтницкий может оскорбить Стефу, остался рядом с ней. Действительно, Эдмунд настраивался на ироничный тон, хотел пожелать Стефе успехов, зная, что заденет ее этим, но в присутствии майората не решился. Он лишь равнодушно подал руку и Стефе, и Люции. Ни он, ни они не произнесли ни слова. Только рука девочки дрогнула в его руке.

Он вышел на крыльцо походкой победителя, уселся в экипаж. К коляске его проводили Яцентий и лакеи, довольные, что уезжает навсегда нелюбимый всеми практикант. Когда коляска тронулась, стоявшая у окна Люция разразилась громким плачем, что несказанно удивило баронессу — она и представить не могла, что ее дочь может питать искренние чувства к человеку не их круга.

После отъезда Пронтницкого в особняк словно вернулась жизнь. Стефа облегченно вздохнула. Только баронесса поначалу скучала без приятного собеседника, но печаль и слезы Люции убедили пани Идалию, что Эдмунд должен был покинуть имение.

…В один прекрасный день, когда майорат был в Слодковцах, приехала верхом панна Рита Шелижанская, а недолго спустя появился граф Трестка. Когда он показался в воротах, все как раз сидели на веранде. Увидев своего преследователя, Рита с неудовольствием скривилась и сердито бросила Вальдемару:

— Невероятно! Как будто он — мой опекун…

Майорат рассеянно кивнул, думая о чем-то своем.

Заметив наконец панну Риту, Трестка весьма артистично изобразил удивление, так что у него даже свалилось с носа пенсне:

— Что за счастливый случай! Вы здесь?

— Вы же знали, что я буду здесь. К чему притворяться?

— Я вовсе не знал, клянусь Господом! Неужели вы считаете, что я приехал ради вас?

— Мне так кажется.

— Пассаж! — вздохнул Трестка, нервно поправил пенсне и, бросив на Стефу веселый взгляд, сказал шутливо: — Вы ошибаетесь, панна Рита. В Слодковцы я езжу не только из-за вас, mais encore…[30]

— Ну что вы, мы же все понимаем. Где панна Рита, там и вы, — сказал Вальдемар.

— Клянусь вам, я… Ничего подобного…

— А мы поняли вас именно так.

Трестка закусил губу и замолчал. Панна Рита глянула на Стефу, потом подошла к Вальдемару и, улыбнувшись, шепнула:

— Спасибо.

— Господи, за что?

— За то, что вы — джентльмен.

— Увы, приходится им быть за кого-то…

— Вот за это и спасибо.

Перед ужином решили прогуляться по парку. Панна Рита взяла Стефу под руку и увлекла ее вперед, так что мужчины и задумчиво шагавшая Люция остались позади.

— Как вам нравится молодой Михоровский? — спросила Рита.

— Ну… он очень симпатичный.

Панна Рита едва не подпрыгнула:

— И это все, что вы можете сказать?! Я думала, вы оцените его по достоинству. Я его очень уважаю. В сравнении… ну, хотя бы с Тресткой, он…

— Да как можно сравнивать?

— Вы правы. Никакого сравнения. Единственное, что у них общего, — возраст. Майорат очень известен в свете. Женщины по нему с ума сходят. Но он, увы, так привередлив… Открою вам секрет: я тоже принадлежу к его поклонницам и тоже без взаимности.

Стефа, улыбнувшись, взглянула на нее. Она вспомнила первый приезд панны Риты и ее разговор с Вальдемаром.

Панна Рита продолжала:

— Что скрывать, все знают, что я люблю майората, все, начиная от моей опекунши, княгини, и кончая им самим. Но иллюзий я не питаю, я давно их лишилась… или не питала вообще. Та, которую он выберет, ни в чем не будет похожа на меня. У него весьма утонченный вкус, а я могу воодушевить самое большее графа Трестку. Это и называется «не везет». Меня занимает пан Вальдемар, а я интересую этого «графчика». А если я нравлюсь Трестке, то, должно быть, не дороже него и стою. В таком случае он обязан получить взаимность. Я права?

— Ну что вы! — сказала Стефа. — Пан Трестка недостоин на вас и глаз поднять.

— У вас хороший вкус! Я и сама знаю, что стою дороже его… пусть и не столь уж сказочно много, как вы считаете. Хочу вам сказать, что вы еще в одном случае проявили хороший вкус — отвергнув Пронтницкого. Нестоящий человек, и вас явно недостоин. Стефа ответила искренне:

— Нет, я его не отвергала. Просто… так уж счастливо сложились обстоятельства.

— Но вы ведь первая порвали с ним?

— Это сделал за меня мой отец.

— Который наверняка знал его лучше, чем вы?

— Несомненно.

— Как бы там ни было, стоит поблагодарить майората за то, что он прогнал этого типа из Слодковиц. А знаете, что было главной причиной изгнания Пронтницкого?

Догадываетесь?

— Его ухаживания за Люцией.

На губах Риты промелькнула улыбка:

— Ну да, так все считают. Выходит, вы ничего не знаете? Пронтницкого услали исключительно из-за вас.

— Из-за меня?!

— Вот именно. Он докучал вам, а это рассердило майората и пана Мачея. Одной Идальке было все едино. У нее есть тело и кости, но сомневаюсь, есть ли кровь… разве что до того голубая, что это уже и не кровь, а водица. В самый последний момент намерения Пронтницкого ее рассердили, однако до того она благосклонно позволяла ему себя развлекать. Словом, это Вальдемар его убрал отсюда. Могу смело вас заверить, что оба Михоровских — ваши большие друзья, и только они.

Произнесенное с нажимом «только» пришлось Стефе не по вкусу, и она сказала:

— Я им очень благодарна, но ведь и пани Эльзоновская хорошо ко мне относится?

— Ну, в общем, да. А Люция в вас просто влюблена.

— Она — добрая девочка. Бедняжка, столько натерпелась из-за отъезда Пронтницкого… Боюсь, догадывается, о чем я говорила с паном Мачеем.

— Глупости! — сказала панна Рита. — Все быстро началось и быстро кончится.

— Дай-то Бог!

Они подошли к теплице. Старый садовник вместе со своими молодыми помощниками поливал цветы. Солнце уже спустилось за деревья, и розовая луна взошла на небо, отражаясь в стеклах теплицы.

Стефа показывала Рите свои любимые цветы, объясняя, как они называются. Оживленная, улыбающаяся, она поднимала тяжелые горшки. Панна Рита, в длинной амазонке, прислонившись к стеклянной стене теплицы, внимательно присматривалась к ней. Ее удивлял садовник, смотревший на Стефу прямо-таки с благоговением. Этот старик, с незапамятных времен служивший в Слодковцах, вечно ходил хмурый, не говорил, а бурчал. Только Вальдемар удостаивался его расположения, а теперь его добилась, сама о том не зная, и Стефа. И панна Рита думала о Стефе: «Можно ли ее сравнить с этими тепличными цветами? Наверняка нет. Она — полевой цветок, полный жизни, согретый солнцем, а не искусственным теплом. Прелестный цветок, с нежным и стойким запахом, непохожий на эти вот, в вазочках, привязанные к колышкам. Тепличные цветы — это мы, мы заключены в рамки „нашего круга“, как они заключены в горшочки, привязаны к нашим предрассудкам, как они — к колышкам».

— О чем вы задумались? — спросила Стефа.

— О том, что вы несравнимы с этими тепличными цветками. Вы скорее напоминаете цветущую степь, многоцветную, задорную, исполненную поэзии и музыки.

Стефа засмеялась:

— Чересчур лестно для меня, но все равно красиво.

— Автор этих слов — не я, а майорат. Я вас еще не знала, когда он в этих именно выражениях говорил мне о вас. Ага, вот и они!

Показались мужчины. Трестка гордо вздернул голову. Вальдемар шагал, задумавшись. Рита спросила его:

— Помните, вы сравнивали панну Стефанию с цветущей степью? Сегодня я убедилась, что вы были совершенно правы.

Михоровский посмотрел на панну Риту, потом на Стефу и спросил:

— А почему вам это пришло в голову именно сегодня?

— Потому что я увидела панну Стефанию посреди этих цветов и поняла, что она в самом деле похожа на цветущий луг.

— Не луг, а степь, — сказал Вальдемар. — На цветущую, широкую украинскую степь. Луг — это что-то небольшое и тесное. А панна Стефания таит в себе нечто более… более…

Он сделал широкий жест рукой.

Стефа рассмеялась:

— Господа, слишком много комплиментов на мою долю!

— Вы так говорите, чтобы получить их еще больше, — сказал Вальдемар и прошел в оранжерею. Когда он отошел достаточно далеко, Трестка поправил двумя пальцами пенсне и с видом знатока заявил:

— Мне пришло на ум иное сравнение относительно панны Риты. Она напоминает статую Афины Паллады. Только нет щита, шлема и копья. Я имею в виду — осязаемых. Они у нее тем не менее есть… — и он загадочно усмехнулся.

— Весьма вам благодарна. Выходит, копьем я наношу вам раны, щитом защищаюсь от вас… что там у меня еще есть? Ну, довольно! Сравните теперь панну Стефанию с какой-нибудь богиней.

— Панна Стефания — словно Венера, только что вышедшая из пены морской.

— А вы — словно ехидный сатир, — отпарировала Стефа.

— Прекрасно! Добавьте ему еще рога, — рассмеялась панна Рита. — Вы невыносимы, пан Трестка. Вижу, мне так никогда и не привить вам хорошего вкуса. Как можно сравнивать меня со старой, обрюзгшей Афиной Палладой? Я-то думала, что стану Дианой. Панне Стефе надлежала бы Геба, богиня юности, или Психея. Тогда и вы могли бы стать хотя бы Гермесом.

— Вот спасибо!

— Вам не нравится? Что поделать! На Юпитера вам не хватит твердости. Но куда подевался майорат?

— Разговаривает с садовником.

— Я здесь, — сказал Михоровский, появляясь в дверях.

Вскоре они возвратились в усадьбу. На этот раз Рита пошла впереди с паном Тресткой, Стефа — рядом с Вальдемаром. Они шагали по узкой аллейке, с обеих сторон обсаженной мальвами. Высокие, усыпанные цветами кусты составили разноцветную стену; они источали нежный медовый аромат, смешивавшийся с запахом цветущих лип и теплым ветерком, дувшим с озера.

Вальдемар молчал, как и его спутница; он о чем-то задумался, она была весела. Наконец Стефа сказала:

— Почему вы сегодня не в настроении?

Он задержал на ней проницательный взгляд:

— Просто расстроен. В последнее время это со мной часто случается. Да вдобавок граф Трестка меня раздражает.

Стефа подумала: «Не потому ли его раздражает Трестка, что граф неотступно сопутствует панне Рите? Кто знает, так ли уж безответна любовь Риты к Вальдемару…»

Она ощутила легкий солнечный укол и, поколебавшись, решилась:

— От вас самого зависит, чтобы Трестка перестал вас раздражать.

— От меня? Ну да. Я, конечно, стараюсь умерять его кухонные шуточки, но не всегда это можно сделать, не рискуя вызвать скандал. Трестка плохо воспитан… или просто притворяется таким, считая, что так ему больше к лицу. К тому же это пошляк и циник.

Стефа не поняла, что хотел сказать этим Вальдемар, но ответила, следуя собственным мыслям:

— Панна Рита относится к нему довольно прохладно. Удивляюсь, как он, человек все же неглупый, этого не видит.

— Панна Рита должна с кем-то постоянно болтать о лошадях, это ее развлекает, — рассеянно бросил Вальдемар.

— А мне показалось, что скорее заставляет скучать.

Вальдемар остановился:

— Пани Стефания, а не поискать ли нам тему поинтереснее? Трестка, панна Рита и их чувства — это так нудно…

— Прошу прощения, — сказала Стефа холодно. — Извините, я и не предполагала, что нагоняю на вас скуку своей болтовней. Но вы первый начали об этом.

— Я говорил не о панне Рите, а о Трестке.

— Но то, что вы говорили, относилось и к ней.

— Ничуть!

Глаза Стефы вспыхнули гневными искорками. Встретившись с ней взглядом, Вальдемар усмехнулся:

— Вижу, мы не поняли друг друга.

— Быть может. Так у нас бывает часто.

— Я не вполне понял, что вы имели в виду, говоря о панне Рите? Что только от меня зависит… Что это должно означать?

— Простите, но я так жалею о своих словах, что повторять их никак не хочу. Я не должна была этого говорить.

Он серьезно взглянул на нее:

— А, понимаю… Великолепно! Можно позавидовать вашему острому глазу. Вы решили, что Трестка раздражает меня оттого, что ухаживает за панной Ритой? Вы в самом деле могли так подумать?

Стефа быстро пошла вперед, злая на себя и на него. Ничего не отвечая, оно обрывала лепестки мальвы, которую держала в руках. Так и не дождавшись ответа, Вальдемар пожал плечами.

— Вы меня порой так раздражаете, что я не могу говорить спокойно! Почему вы ничего не ответили, пани Стефания?

— Не хочу раздражать вас еще больше. Да и сказать мне нечего.

— Ну вот! С вами говорить невозможно!

— Я вам и не навязываюсь.

Он нахмурился, губы задрожали от гнева!

— Вы несравненны! — бросил он, не скрывая иронии.

— Должна же я с вами в этом сравняться.

— Ну, я — другое дело…

— Конечно. Вы — весь в острых углах.

— Нет. Дело не в острых углах, а в угле зрения. Они остановились у веранды.

— Что это, вы опять ссоритесь? — спросила панна Рита, видя румянец на щеках Стефы и волнение Вальдемара.

— О нет! — возразил он. — Я просто объясняю пани Стефании, что женщина должна обладать быстротой ума, схватывать все вокруг нее происходящее, словно мотыльков в сачок.

— Прежде всего женщина должна быть пикантной, — вынес приговор Трестка.