Прокаженная

Стефа побледнела, закусила губу и, смерив Вальдемара ледяным взглядом, опустила глаза.

Обед закончился. Баронесса встала и, ни на кого не глядя, быстро покинула зал.

Стефа тоже встала из-за стола и, поклонившись пану Мачею, направилась к двери.

Вальдемар проворно заступил ей дорогу и сказал:

— Благодарю вас за приятное vis-a-vis[8].

Стефа отступила и прошла мимо, не глядя на него. Молодой магнат задумчиво посмотрел ей вслед. Когда она исчезла за дверями, он молча отправился в кабинет, сел в кресло, достал портсигар и принялся разжимать сигару с необычайным вниманием и тщанием.

Нахмурившись, он сидел без движения. В серых глазах играли зловещие огоньки. Уютно развалившись в кресле, сказал, не вынимая изо рта сигары:

— Да она мне попросту дала по морде…

И, развеселившись от собственных слов, прошептал:

— Лихая девчонка! И темперамент, как у черта!

III

Через два часа майорат распрощался с управителем.

— Ну вот и все. Если произойдет что-то непредвиденное, телефонируйте, я буду дома.

Управитель Клеч почтительно поклонился, едва коснувшись руки магната, и спросил удивленно:

— Пан майорат надолго покидает Слодковцы?

— Самое малое на неделю, а то и дольше.

— В таком случае нужно решить еще одно дело.

— Слушаю.

— Какую четверку пан прикажет запрягать в Слодковцах — каурых, гнедых, караковых?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что каурые — кони очень нежные. Пани баронесса часто ездит в Шаль, к графам Чвилецким. Это всего лишь четыре мили, и дорога хорошая. Но баронесса любит быструю езду. Не мне решать, но я предпочел бы, чтобы одна четверка была употребляема исключительно для разъездов баронессы, чтобы мне за эту упряжку уже не отвечать.

Вальдемар поднял голову и, удивленно глядя на Клеча, спокойно сказал:

— В любом случае за упряжку отвечаете не вы, а кучер.

Клеч смешался:

— Да, вот именно… Но я отвечаю за коней, которых даю…

Михоровский, потерев лоб, спросил:

— А что, не все равно моей тетке, на каких ехать конях?

Клеч смутился еще больше:

— Нет. Пани баронесса всегда сама решает и приказывает: когда каурых, когда караковых…

— Ну так пусть все и остается по-прежнему.

Клеч понял, что эта тема магнату неприятна и пора откланяться. Он глянул на хозяина: лоб нахмурился, губы плотно сжаты. Глаз не видно, но выражение их наверняка суровое.

Майорат всегда был вежлив с теми, кто ему служил. Но управитель хорошо знал: нахмуренные брови, покривившиеся губы и небрежность позы — признаки дурного настроения хозяина. Он поклонился.

— Простите, что я осмелился…

— Ну что вы! — примирительно сказал Михоровский, словно извиняясь и одновременно сердясь за то, что вынужден извиняться.

Он посмотрел на управителя. Тот понял, что пора уходить.

— Мое почтение, — поклонился он.

— До свидания, — бросил майорат коротко.

Управитель вышел. Михоровский облегченно вздохнул.

— Вечно — жалобы на тетку, — буркнул он. — И вечно жалуется Клеч. Ну, сегодня он, надеюсь, понял. Не люблю так выговаривать людям, но…

Появился камердинер Яцентий:

— Старый пан просит вас к себе.

— Хорошо. И прикажи оседлать коня.

Пан Мачей читал у себя в кабинете, сидя в старинном кресле. Увидев внука, он отложил книгу.

— Извини, что побеспокоил, Вальди, но нам нужно поговорить. Ты не занят?

Вальдемар усмехнулся:

— А если и занят, ну и что? Твои заботы, дедушка, прежде всего.

— Ты добрый мальчик, Вальди, очень добрый. Тем печальнее мне, что должен сделать тебе выговор. Сядь, несносный мальчишка.

Он указал на кресло напротив себя.

Но Вальдемар не сел. Встал у окна и смотрел в парк. Потом шутливо спросил:

— Я в чем-то провинился? Правда?

— Дорогой мой мальчик, тебе совершенно не следует дразнить Идальку.

— Ах, она вас уже перетянула на свою сторону? Мои вам поздравления!

— Вальди, ты несносен! Я терпеть не могу нервических выходок, а уж у Идалии нервы вечно расстроены. Когда ты ее дразнишь, получаются такие обиды, как сегодня. А мне это весьма не по вкусу.

— Ладно… Ну, а вы-то сами что думаете?

— Я полностью на твоей стороне. Этот граф С. совершенно невыносим. Но Идалька думает иначе. Она говорит, что люди нашего круга должны держаться вместе и помогать друг другу. Честно говоря, она совершенно права, однако в данном случае…

Вальдемар иронически рассмеялся:

— Прекрасная теория! Бескорыстие тетушки меня прямо-таки в умиление вгоняет! Но это — псевдобескорыстие. Тете до того нравится этот графчик. Граф С. будет практикантом в Слодковцах — ах, как это мило! Как приятно будет тетушке! Но я-то, я — законченный эгоист. Практикант — это фактически мой помощник, а этого выскочку я на такое дело ни за что не возьму. Мне нужен не «человек нашего круга», а энергия и расторопность, чем наш графчик никак не обладает. Если среди практикантов в Глембовичах уже есть один граф, это еще не значит, что нужно искать второго и хвататься за первого попавшегося. Тот граф в Глембовичах работает прекрасно, а граф С. ни на что не годен. Быть может, тетя считает, что практикант будет тут в роли «паныча на курорте», играть в теннис, на бильярде и читать вслух французские романы? Конечно, для таких дел граф С. годится, но мне нужен практикант, который занимался бы делом. И я найду именно такого. Да, впрочем, уже нашел, мы с ним обо всем договорились, и я не нарушу договора ради… ради тетушкиных капризов.

Он говорил громко, нервно прохаживаясь по кабинету.

— Дедушка, вы ведь знаете, как я работал практикантом, получив диплом, у князей Лозиньских? — спросил он внезапно. — Если граф С. сможет работать именно так, пусть приезжает.

Пан Мачей махнул рукой:

— Ну хватит, довольно болтовни. Знаю я прекрасно этого кукленочка. Едва за двадцать, а уже лысина. Занят только собственным туалетом. Тебе это будет не помощь, а обуза.

— А! Уж я бы с ним не церемонился! Не хочешь, паныч, вставать в пять утра — езжай в Монте-Карло играть в рулетку! Мне нужно, чтобы мои практиканты приобрели опыт. В Слодковцах и Глембовичах для этого все условия. Но приглашать такого вот китайского болванчика? Этот С. не закончил даже сельскохозяйственного училища. Что, я должен объяснять ему агрономию от «а» до «я», когда ему надоест играть в теннис? Я не филантроп. Пусть только тетушка откроет тут школу для таких хлыщей, болванчиков, бездельников, теннисистов, и я моментально пошлю за графом С. мягкую карету — чтобы он не разбился, как пустой флакончик из-под духов!

Пан Мачей рассмеялся:

— Не хватает еще, чтобы ты Идальке все это выложил!

— И выложу! Если тетя начнет вновь призывать меня проявить участие к полысевшему «нашему кругу», выложу! К счастью, я живу в Глембовичах и могу тут бывать пореже, если уж так раздражаю любимую тетушку…

— А знаешь что, дорогой мой? Этот твой новый практикант может попусту тоже жить в Глембовичах — и дело в шляпе! Как думаешь?

— Но в Глембовичах у меня уже три практиканта, а здесь — ни одного. Отсюда до Глембовичей больше двух миль[9], что ж, он будет работать здесь, а в такую даль ездить обедать и ночевать? Глупости! Это невозможно!

— Но он может столоваться у Клеча? Вальдемар взял пана Мачея за руку, наклонился к нему и сказал чрезвычайно серьезно:

— Дедушка, скажите прямо: вы все это говорите из-за тетки, или сами не хотите, чтобы новый практикант жил здесь? Если вам это не по вкусу, скажите откровенно. Я откажу ему, и все. Уж вам-то, дедушка, я ни за что в жизни не хочу причинять неудобства!

Пан Мачей обнял внука и сердечно его расцеловал:

— Вальди, как я тебя люблю, мальчик мой! Спасибо за заботу. Скажу тебе откровенно: этот пан ничуть мне не помешает, наоборот, я люблю компанию молодых людей. Да и человека невоспитанного ты ведь не пригласишь. Граф С. не почерпнет у нас ничего полезного, а твой молодой человек, побыв в кругу образованных людей, многому научится и будет нам благодарен.

Вальдемар знал, что его дедушка, несмотря на природный ум и здравомыслие, был сущим фанатиком «высшего общества», «нашего круга». Он воображал, что аристократия — дирижерская палочка в руке Господа, что она управляет всеми, стоящими ниже по происхождению, руководит оркестром человеческих чувств.

Пан Мачей увлеченно продолжал:

— У нас этот молодой человек почерпнет много полезного!

Вальдемар, улыбаясь, сказал:

— Почерпнет, использует, будет нам благодарен… Ах, дедушка, к чему высокие слова? Что ты называешь «полезным»? Расстроенные нервы моей тетушки, ее сановную осанку, кислые мины, театральные позы? Он научится коверкать родной язык, поклоняться всему заграничному, узнает, что мало-мальски порядочный человек обязан считать букву «р» варварским пережитком, случайно задержавшимся в алфавите, буквой, которую никогда не следует произносить; и, наконец, мы убедим его, что можно потерять честь и достоинство, не совершив никакой подлости, а всего лишь попросив вторую порцию кушанья… Прекрасные достижения цивилизации, in summo gradu[10].

Пан Мачей, поддавшись ироничному тону внука, смеялся с ним вместе.

— Мальчик мой, — сказал пан Мачей с улыбкой. — Ты злословил об Идальке, а чем я мог бы просветить кого-нибудь и каким образом?

— Дедушка, ты напрашиваешься на комплименты! Будь все в нашем сословии подобны вам и бабушке Подгорецкой, я судил бы о нем иначе. Быть может, стал бы даже жрецом, приносящим жертвы на алтарь нашего круга. Но поскольку я не вижу в остальных ничего, свойственного вам и бабушке Подгорецкой, то не пою вместе с теткой гимнов сословию…

Магнат нахмурился, понурил голову, тяжко вздохнул. Слова внука непокоем отозвались в его душе.

Заглядывая ему в лицо, молодой майорат спросил с улыбкой:

— Можно узнать, дедушка, о чем ты так задумался? И если бы не перспектива ужина в обществе тети, я остался бы на ночь — но одна мысль о таком ужине портит хорошее настроение и аппетит…

— Оставайся! Что нам Идалька? Как-нибудь помиритесь…

— Нет, лучше уж поеду. Все меня сегодня измучили, даже эта гусыня, эта принцесса, переодетая пастушкой.

— Что за гусыня? Какая еще пастушка?

— Ну, та — панна Стеня… Пан Мачей вздрогнул:

— Стеня? Что такое несешь, Вальдемар? Майорат удивленно воззрился на него:

— Я говорю о панне Стефании Рудецкой. Ты ведь ее называешь Стеней, верно?

— А, да, верно. Стеня — звучит красиво. Но она-то чем тебе докучает? Скорее ты ее вечно мучаешь, и сегодня мучил.

Вальдемар расхохотался:

— О нет, ее не замучаешь! Язычок у нее острый!

— И все же ты плохо поступаешь, Вальди, когда ее дразнишь. Это милый и очень добрый ребенок. К тому же она из хорошей семьи, и ты сам прекрасно знаешь, при каких обстоятельствах ей пришлось пойти в учительницы. Хоть это и не ее профессия, она работает хорошо. Такое следует ценить. Зачем ты ее дразнишь?

— Вот, дорогой дедушка, еще одна отличительная черта нашего круга: превращать в игрушки такие вот угодившие к нам существа, делать мишенью для шуток, оттачивать на них остроумие.

— Вальди, я не верю, что ты говоришь серьезно!

— Отчего же? Совершенно серьезно. Шутить над такими — еще одна драгоценность в сокровищнице наших привилегий.

— Вальди, да что с тобой сегодня?

— Я исключительно искренен.

— Ты сегодня исключительно зол и оттого несправедлив даже к себе самому. Ты не способен на забавы, о которых говоришь.

— Быть может. Да какая разница?

— Почему ты так ведешь себя с ней?

Вальдемар воздел руку:

— Традиций ради, любимый дедушка!

— Вечно ты смеешься.

— Ну ладно, открою правду. Я ее терпеть не могу!

— Кого, панну Стеню?

— Ее самую.

— Почему? Она такая красивая, добрая, умная! Вальдемар пожал плечами:

— За что я ее не люблю? Наверняка за то же самое, что и она меня. Откуда я знаю? Ну хватит об этом.

Мне пора, коня давно оседлали. К сумеркам доберусь до Глембовичей. А через неделю приеду с практикантом — к великому удовольствию тетушки…

— Как! А раньше не появишься?

— Не смогу. Ужасно много дел.

Пан Мачей сердечно прижал внука к груди:

— Как же ты поедешь один? Почему никогда не возьмешь конюха?

— Не люблю, чтобы за мной таскался слуга.

— Возьми хоть казачка!

— Дедушка! Я же не ребенок, чтобы бояться темноты! Пойду попрощаюсь с тетушкой. Не сбросит ли она меня с лестницы?

— Не стоит к ней ходить. Я за тебя попрощаюсь.

— Что ж, тем лучше. До свиданья, дедушка! Вальдемар вышел из кабинета. Пан Мачей видел в окно, как он садится в седло и отъезжает рысью, За ним вприпрыжку понесся огромный дог Пандур, любимец шляхтича.

В воротах Вальдемар заметил Люцию и Стефу, возвращавшихся с прогулки. Люция что-то говорила спутнице, а Стефа на его поклон ответила холодным кивком и прошла мимо, не удостоив взглядом.

Вальдемар задержал коня в воротах, глядя вслед Стефе, пока она не исчезла из виду. Ударил рысака стеком, свистнул псу и помчался.

Пан Мачей усмехнулся и пробормотал под нос:

— Терпеть ее не может… Ну-ну. Она его определенно интересует.

IV

Жизнь Стефы в Слодковцах протекала спокойно. Уроки, беседы с Люцией, музыка, прогулки и чтение — все это занимало весь день.

С пани Идалией Стефа встречалась в основном за столом. В другое время баронессу можно было встретить в кабинете. Уютно устроившись в шезлонге или мягком кресле, пани Идалия читала, все время читала. На столиках, полочкам, креслицах во множестве лежали романы Руссо, Золя, Дюма, даже Вольтера, Ларошфуко и Шатобриана. Больше всего было французских книг, изредка встречались Диккенс с Вальтером Скоттом или Шекспиром. Немецкие писатели интересовали редко, польские же — никогда. Пани Эльзоновская устроилась превосходно. С дочкой она никогда почти не разговаривала, поручив ее Стефе. Отца навещала лишь в минуты хорошего настроения, чтобы сыграть с ним в шахматы, — и тогда сносила даже присутствие пана Ксаверия, ежедневного партнера пана Мачея.

Бывали дни, когда под впечатлением прочитанного романа пани Идалия становилась вдруг неимоверно нежной с дочкой, с отцом, даже со Стефой. С милой улыбкой выспрашивала, как им живется, не терпят ли в чем нужды — и после таких бесед ощущала себя сущим ангелом во плоти. Часто ездила в Шаль, к сестре мужа, графине Чвилецкой, в Обронное — к княгине Подгорецкой, бабушке Вальдемара. Других домов, где пани Идалия могла бы бывать с визитами без ущерба для своего аристократического достоинства, поблизости не имелось. Несколько нетитулованных соседей сами навещали Слодковцы — главным образом ради общения с людьми, стоящими неизмеримо выше на общественной лестнице. Пан Мачей принимал их радушно, пани Идалия — вежливо, но отдавал им визиты один Вальдемар. Пана Мачея извинял возраст, пани Идалию — ее убеждения: pas pourmoi[11]; все это понимали надлежащим образом, сумев втолковать себе, что пани Идалия страдает от расстройства нервов, не позволяющих ей ездить с визитами. Впрочем, направляясь в Шаль или Обронное, она, случалось, и навещала людей попроще. Но никогда не забывала дать понять, что делала это исключительно paz politesse[12]. В самих же Слодковцах гостей, как уже говорилось, бывало много — одних привлекало общество пана Мачея, других влекла скука, третьи искали встречи с майоратом. Взгляды всей околицы были прикованы к молодому магнату-миллионеру. Он был одной из лучших партий в стране, чем и объяснялась у некоторых живая симпатия к пану Мачею и терпимость к мигреням-нервам пани баронессы…

Хотя и занятая работой, Стефа тосковала по дому. Письма от родителей не могли его заменить, и в душу девушке все чаще закрадывалась печаль.

Вместе с Люцией она часто навещала пана Мачея в его кабинете. Старик удивительным образом влиял на нее — при виде его ласковой улыбки прочь отлетали все печали. Даже обстановка в его кабинете отличалась от роскоши особняка. Все там было старомодным, но веселым, лишенным напыщенности покоев пани Идалии.

Пан Мачей часто сиживал в садовой беседке, слушая, как Стефа читает вслух. Он любил, когда Стефа музицировала, играла ему Шопена и его любимые арии из опер. С каждым днем Стефа привязывалась к старику. Но когда долго не приезжал Вальдемар, пан Мачей впадал в меланхолию.

Недельная разлука со своим любимцем печалила пана Мачея. Его не утешали ни шахматы, ни чтение вслух, даже музыка Стефы не радовала. Слушая ноктюрн Шопена, он беспокойно ворочался в кресле, посылая Люцию к окну посмотреть, не едет ли Вальдемар. Услышав, что всадника не видно, ворчал:

— Да что с ним такое? Что все это значит? Когда Стефа закончила играть, он поблагодарил и удалился к себе.

— Дедушка печалится, — сказала Люция. — Знаете, почему? Потому что Вальди не едет. Дедушка его ужасно любит.

— Пусть бы уж приезжал… — ответила Стефа. Люция ушла к матери, Стефа в свою комнату. У распахнутого окна она любовалась игрой солнечных лучей, превращавших в золотые нити струи фонтана. Вода с тихим шелестом ниспадала золотисто-розовым облачком в каменную чашу, рассыпая крохотные капельки на растущие вокруг цветы. Они, казалось, протягивали к струям жаждущие головки, яркие, благоухающие. Алый круг солнца склонялся к западу. В воздухе распространялась нега подступающего вечера. Ни дуновения ветерка. И вдруг в тиши, нарушаемой лишь птичьим пением и шепотом фонтана, раздались иные звуки.

Сначала послышался шум колес, стук копыт множества коней, наконец, раздались веселые голоса, и из-за кустов на усыпанную гравием площадку перед особняком выехало несколько экипажей. Первыми выехали экипажи, запряженные четверками. Следом коляска и линейка. Оттуда неслись болтовня и смех. Там светлые шляпки и платья дам затмевали темные сюртуки мужчин.

Стефа, отодвинувшись в глубь комнаты, смотрела с любопытством.

Экипажи остановились как раз напротив ее окна, веселая компания стала покидать их. Все смотрели в сторону ворот. Дамы, махая зонтиками, смеялись:

— Опоздал! Опоздал! Мы обогнали!

По белеющей среди газонов аллее ехала рысью запряженная цугом четверка каурых, отлично вычищенных коней, которой управлял майорат. Сидя на козлах крохотной, словно игрушечной коляски, он приветственно размахивал шляпой. На месте хозяина в экипаже сидел кучер в черной с красным ливрее.

Вальдемар ловко остановил упряжку.

— Что ж, меня обогнали, — сказал он, бросая вожжи кучеру.

— Но не забудьте, что мне пришлось проехать четыре мили, это кое-что да значит. К тому же Бруно плелся, как черепаха, пришлось поменяться с ним местами. Сознайтесь, я делал все, что мог.

— Ваши кони дышали нам в спину, — сказала молодая симпатичная панна с веселыми плутовскими глазами.

— Я их попробовала погладить, но лишь запачкала перчатку. Вот, поглядите!

Она протянула Вальдемару обтянутую светлой перчаткой ручку.

— Извините, это не грязь, а конский пот. Мои кони всегда отлично вычищены, — сказал Вальдемар.

— Вы своих коней любите, правда?

— Правда. Они — моя единственная любовь.

— Взаимная, надо полагать, — понимающе улыбнулась девушка.

Другая добавила:

— Voyons, monsier, vous avezde la chance[13]!

Вальдемар шутливо раскланялся.

— Я польщен, милые дамы. Но почему мы стоим здесь? Совет старейшин давно уже в объятиях моей тетушки. Пойдемте и мы.

Компания исчезла в высоких дверях главного входа. Вальдемар шел последним, умышленно приотстав. Проходя мимо окна Стефы, он бросил на него быстрый любопытный взгляд.

В это самое время Стефа выглянула из окна, думая, что все уже прошли. Их взгляды встретились. Вальдемар посерьезнел, снял шляпу и пошел дальше.

Стефа решила не выходить. Никого из гостей она не знает, к тому же не хотелось слышать Вальдемара, да и замечания пани Идалии — сегодня та как раз в плохом настроении.

Однако вскоре ей стало скучно. Снизу доносились приглушенные голоса, иногда оживало фортепьяно, словно кто-то, проходя мимо, брал пару аккордов. Не единожды раздавались взрывы смеха. Словом, внизу царило неподдельное веселье.

Через час в комнату Стефы вбежала, задыхаясь, разрумянившаяся Люция и заговорила с небывалым оживлением:

— Вы знаете?! Приехало столько гостей! И тетя Чвилецкая с дочкой Михалой, и княгиня Подгорецкая, бабушка Вальдемара, и молодые князья Подгорецкие, и Жижемские, и граф Трестка!

— А почему так внезапно?

— Да так уж вышло! Каждый ехал к нам сам по себе, и в пути все встретились! Больше всего гостей из Обронного: целых два экипажа! Вальди тоже ехал к нам, и они его встретили. Он даже хотел обогнать линейку, но проиграл. Теперь Рита над ним смеется.

— А кто такая панна Рита?

— Шелижанская. Она кузина… а может, дальняя родственница княгини Подгорецкой, сирота и потому живет в Обронном. Она раньше часто сюда приезжала, но потом долго жила в Вене, и потому вы ее не видели. Очень милая и веселая!

Стефа подумала, что это, должно быть, та самая панна, что показывала Вальдемару испачканную перчатку.

— Она красивая, правда?

— Да, а вот Вальди этого не замечает. Ему трудно угодить. Вы с ней сами сегодня познакомитесь.

— Я сегодня вообще не выйду. Глаза Люции широко раскрылись:

— Почему? Как так? Я уже всем вас расхвалила…

— Ах, Люди!

— Я ведь так вас люблю! Стефа поцеловала девочку:

— Я очень рада. Ты уж сегодня побудь с гостями. Меня ты и так каждый день видишь.

— Что вы такое говорите! Ни дедушка, ни Вальди не согласятся, чтобы вы просидели в комнате одна.

Стефа рассмеялась. Ее развеселило утверждение Люции, будто Вальдемар рад будет ее увидеть. Кто-кто, но он-то… А впрочем, быть может: если ее не будет, на ком он станет оттачивать свои шутки? Стефа развеселилась, подхватила Люцию и принялась танцевать с ней, напевая.

Люция танцевала самозабвенно. Обе были почти одного роста, они порхали, кружась в вихре вальса, распевая наперебой. Развевалась светлая коса Люции, трепетало батистовое платье Стефы. Лицо ее разрумянилось, фиалковые глаза рассыпали огоньки из-под золотистых бровей, полуоткрытые розовые губки жадно хватали воздух, и потому мелодия вальса то и дело обрывалась, но плясуньям это нисколечко не мешало.

Развеселившись, они не слышали, как в дверь постучали уже второй раз, не заметили, как кто-то вошел. Лишь некоторое время спустя, полуобернувшись, Стефа увидела его и окаменела от удивления.

В дверях стоял Вальдемар. Улыбаясь, он смотрел на танцующих девушек и счастливое, незнакомое ему лицо Стефы. Смотрел на ее румянец, блестящие глаза, рассыпавшиеся волосы, и эта перемена несказанно удивила его.

До сих пор он не видывал ее такой веселой. И нарочно стоял молча, чтобы она увидела его сама. Предвкушал, как она переполошится, и ожидание его забавляло.

Долго ждать не пришлось. Увидев его, Стефа онемела.

Вальдемар любовался ее лицом, метавшими молнии глазами.

Люция прервала немую сцену, разразилась смехом. Подбежала к Вальдемару и потащила его за рукав на середину комнаты:

— Вальди, ты нас застал врасплох. Мы тут так танцевали, словно нам играл оркестр! Ах, если б ты знал, как панна Стефа танцует! Словно балерина!

Вальдемар грациозно поклонился Стефе и сказал, прервав Люцию:

— Позвольте объяснить, что заставило меня вторгнуться в ваше святилище. До сих пор я не имел еще счастья видеть вас у себя. Быть может, я пришел не вовремя, но я счастлив: я увидел вас такой, какая вы есть. В моем присутствии вы всегда — воплощение злорадства, а сейчас я увидел прелестное создание… Вы со мной так и не поздороваетесь после нашей недельной разлуки? — спросил он с ноткой нетерпения. Стефа подала ему руку:

— Вы, наверное, искали Люцию?

— О нет, я пришел исключительно ради вас, точнее, за вами — тетя просит вас к чаю.

Люция захлопала в ладоши:

— Я же говорила, что вам не позволят остаться одной?! Я же говорила!

Она повернулась к Вальдемару:

— Знаешь, Вальди, панна Стефания хотела здесь остаться одна.

— Панна Стефа, вы вправду имели в отношении нас столь жестокие замыслы?

Стефа ответила почти весело:

— Странная у вас манера задавать вопросы. Да, я хотела остаться у себя.

— Протестую! От имени всего общества, которое жаждет с вами познакомиться.

Стефа вновь застыла. Она уже хотела решительно отказать, но Вальдемар заметил тень сомнения на ее лице и поспешил опередить:

— Приглашаю вас на чай от имени тети и дедушки. Если с вами хочет познакомиться графиня Чвилецкая, сиречь моя бабушка, можете за это благодарить исключительно вашу ученицу.

— Ну да, я о вас много говорила и тете, и крестной, — подтвердила Люция.

— В таком случае я к вашим услугам, ясновельможные панны!

— Нет, Вальди. Если хочешь сопровождать нас, тебе придется подождать в салоне. Нам нужно поправить волосы, а то мы выглядим, словно пугала.

— Уж ты-то — точно, но панне Стефании это только к лицу.

— Негодник! — закричала Люция, схватив его за рукав и выталкивая за дверь.

Стефа раздраженно посмотрела вслед молодому — он по-прежнему выводил ее из себя. Заметив ее взгляд, Вальдемар воздел руки с комичным выражением лица и, не сопротивляясь увлекавшей его к г двери Люции, произнес:

— Hannnibal ante portas![14]Это провозглашают ваши глаза. Ну что ж, я исчезаю!

И он вышел. Люция закрыла за ним дверь.

V

Гости собрались в гостиной. Лакеи обносили их чаем и пирожными. Пани Эльзоновская, в самом приятном расположении духа, занимала разговорами княгиню Подгорецкую и графиню Чвилецкую, свою свояченицу.

Эти две дамы разительно отличались друг от друга. Глядя на них, можно было даже подумать, что родом они с двух разных планет. Княгиня, высокая и худощавая, казалась воплощением аристократизма, сквозившего в каждом движении, в каждом жесте. Белые волосы зачесаны высоко над лбом и прикрыты дорогим черным кружевом. Никаких драгоценностей, кроме обручального кольца и перстня с огромным изумрудом, на котором был выгравирован герб Подгорецких. Часы эта знатная дама носила на черном шнурке. У нее было маленькое личико, бледное, с нежной, почти без морщинок кожей. Большие черные глаза строги и внимательны. В молодости она, несомненно, была очень хороша собой. Красивым звучным голосом она очаровывала всех, с кем ей приходилось встречаться.

Графиня Чвилецкая была ей полной противоположностью. Среднего роста, полноватая и грубоватая, она больше походила на купчиху. Безвкусно одетая, осыпанная бриллиантами, вся в золотых цепочках. Беседуя с княгиней, она бурно жестикулировала, громко и нервно сыпала словами и оттого походила на городскую мещанку. Чвилецкая не любила княгиню и постоянно пыталась подчеркнуть свое превосходство количеством своих драгоценностей. Но внешне, на людях, была с княгиней вежлива и предупредительна, даже порой угодлива.

Но княгиня прекрасно знала истинное к ней отношение. У нее был внук, а у графини две дочери, причем старшая, панна Михала, отпраздновала уже тридцатый день рождения. Это, по мнению княгини, во многом извиняло Чвилецкую.

Теперь обе они разговаривали с пани Идалией и паном Михалом, окруженные несколькими гостями.

Молодые развлекались, как умели. Панна Рита Шелижанская, в модном черном платье с голубым узором и большим воротником из кремового цвета кружев, первенствовала в разговорах и шутках. Ее темно-русые волосы, высоко зачесанные замысловатым образом, украшала приколотая кокарда из голубой ленты. Это выглядело немного чудаковато, но панне Рите было к лицу. Она всегда одевалась не так, как другие, а ее прически могли многих поразить. Движения ее были дерзки и грациозны. Все, казавшееся невозможным для других, в ней выглядело естественно. Откровенная, острая на язык, она заражала всех весельем.

Княгиня питала к ней слабость, хотя чудачества воспитанницы порой и претили старой даме. Панна Рита была заядлой спортсменкой. В Обронном, имении княгини, у нее была собственная конюшня, где она проводила много времени. О лошадях она могла говорить бесконечно. Вот и теперь, усевшись в свободное кресло с чашкой в руках, она разговаривала с молодым человеком, — явным завсегдатаем скачек. Панна Рита с жаром ему что-то доказывала:

— Ну, если вы сомневаетесь в чистоте крови моих коней, вы в лошадях нисколечко не понимаете. Моих коней привезли прямехонько из Англии. Это фолблюты. Спросите майората: он первоклассный знаток.

— Вечно вы меня к нему отсылаете! Неужели он — тонкий знаток английских лошадей?

— Во всем, что касается коней, — наверняка.

— Значит, мне вы в этих качествах отказываете?

— По чести — да. Вы ослеплены вашими першеронами и света за ними не видите. Все, что есть лучшего, — в вашей конюшне.

— Но, сознайтесь, моя конюшня того стоит. Панна Рита покривила губки:

— Не люблю першеронов.

— Дело вкуса. А я не люблю английской породы. Панна Рита смерила его ироническим взглядом:

— Говорите что вам угодно, но к чему твердить о несуществующих пороках?

— Для меня порок — их английское происхождение, которое вы, пани Рита, превозносите до небес.

— Что ж, фолблюты всегда были английского происхождения.

— Пан Михоровский пошел за Люцией и ее учительницей — бесстрастно вмешалась панна Михалина Чвилецкая. Все это время она сидела молча и пила чай; ничто не могло ее развеселить.

Граф Трестка поправил пенсне и злорадно усмехнулся:

— Не проста, должно быть, эта учительница, если Вальдемар уделяет ей столько времени.

— Ну что вы, il L'abhozze![15] — сказала панна Рита. — По крайней мере, так утверждает Люция. Кажется, дело обстоит в точности так, как с панной Кларой.