Прокаженная

— Глембовичи! Ах, Глембовичи! Я никогда их больше не увижу…

Выставка, охота, костюмированный бал, все дорогие сердцу воспоминания проплывали перед мысленным взором, словно насмешки ради…

Потом она увидела, как будут тянуться дни без нее. Те же самые люди сядут утром за стол, только уже без нее. Ничего не изменится. Вальдемар будет бывать здесь, как встарь. Весной зацветут сирень, нарциссы и множество ирисов на газонах. В лесу запоет соловей. Над озером будут носиться ласточки, веселый крик кукушки эхом разнесется в парке. Но в Ручаеве она ничего этого не услышит.

И вдруг родная деревня представилась Стефе неизмеримо далекой, укутанной серым туманом, пропавшей в бесконечности.

И наоборот, Слодковцы и Глембовичи были для нее золотым царством, гаснущим навсегда.

В сердце ее вновь проснулась печаль: зачем она отказала Вальдемару? Он ее любит! Зачем она бедственными руками уничтожила свое счастье? Зачем? Из-за канувшей в прошлое истории бабушки? Зачем разум остановил порыв ее сердца?

«Что такое рассудок, что такое холодный разум? — подумала она. — Крылатый дух, реющий над нами? Мы не видим его, но ощущаем дыхание и направляющую руку…»

Разыгравшееся воображение Стефы представило ей разум в виде седобородого старичка, держащего доску с правилами, которым должны следовать люди, словно пророк Моисей, спускающийся с горы Синай с Божьими заповедями. Когда прекрасный божок очарования, упоения и искушений манит красой своей улыбки, старичок-разум поднимает к глазам человека доску с напоминанием о его обязанностях и указанием пути, по которому следует шагать; смотрит благожелательно, но непреклонно.

И побеждает любые порывы сердца. Бороться со старичком трудно, почти невозможно — он не убеждает, попросту притягивает к себе, как магнит железо. Он весьма учтив, но, последовав за ним, приходится скинуть яркие веселые одежды и облачиться в те, что предложит он; и всякий, удаляясь вслед за старичком, с горечью оглянется на покинутый Эдем: «Как там было прекрасно…» Стефа задрожала:

— Так оглянусь и я, так воскликну и я… Рыдания охватили ее. Борясь с ними, она закашлялась, но слезы навернулись ей на глаза.

Вальдемар молниеносно бросил на нее взгляд, лицо его отражало нелегкую внутреннюю борьбу. Он первым дал знак вставать из-за стола, и на сей раз пани Идалия ничуть не возмутилась столь явным нарушением этикета и ее прав хозяйки дома.

Прощание было недолгим. Баронесса тепло расцеловала Стефу:

— Стеня, пиши Люции как можно чаще! Ты ее буквально осиротила… Прощай! Я очень тебя любила, поверь…

Охваченная жалостью, Стефа бросилась в объятия пана Мачея, когда старик склонил перед ней седую голову. Вальдемар отвел глаза — волнение перехватило ему дыхание. Он иронически смотрел на нежности, расточаемые Стефе пани Идалией, но прощание Стефы с паном Мачеем потрясло его по-настоящему.

«Ты вернешься сюда моей или я умру», — повторял он себе.

Люция с душераздирающим плачем упала в объятия Стефы, и обе разрыдались: Стефа — тихо, Люция — во весь голос. Пан Ксаверий вытирал платком нос и, растроганный, всхлипнул.

— Скучно нам будет без вас, — сказал он, целуя Стефе руку.

— Стефа! Золотая моя! Единственная! — рыдала Люция.

Вальдемар решительно напомнил девочке, что Стефе пора ехать.

Стефу это неприятно задело: «Почему он меня прямо-таки выгоняет?!»

В боковом салоне ожидал управитель Клеч, распрощавшийся со Стефой крайне почтительно. Видя это, Вальдемар благожелательно посмотрел на него.

В обширной прихожей ждала неожиданность, потрясшая всех, даже пани Идалию. Там выстроились в ряд лакеи и камердинеры с Яцентием и Францишком во главе, дворецкий, экономка, панна горничная Анетка, младшие горничные и повар в своем белом колпаке. Все наперебой бросились прощаться со Стефой, целуя ей руки. Старый Яцентий, как всегда, бурчал что-то неразборчивое, на сей раз означавшее в его устах печаль и сожаление. Стефа едва сдержала слезы, только губы у нее дрожали, когда она прощалась со слугами.

Вальдемар помог ей надеть меховой жакет. Когда она пришпиливала к волосам меховую шапочку, с удивлением увидела, что и Вальдемар набрасывает меховой плащ.

Ее обуяло беспокойство.

— Зачем ты одеваешься? — спросила пани Идалия.

— Провожу панну Стефанию на станцию, — сухо ответил он.

Все сделали большие глаза. Пани Идалия поджала губы, пан Мачей отступил на шаг.

Стефа торопливо сказала Вальдемару по-французски:

— Прошу вас, не делайте этого. Я прекрасно доберусь сама. Вы меня очень огорчите, если…

Она произнесла это столь откровенно, столь недвусмысленная мольба читалась в ее глазах, что пан Мачей и пани Идалия были несказанно удивлены.

Однако Вальдемар, словно не слыша, спокойно и решительно подал ей руку:

— Поторопитесь, чтобы не опоздать на поезд…

— Оставайтесь! Умоляю вас… я… я не хочу, чтобы вы ехали!

— Не устраивайте сцен на глазах у слуг, — чуть раздраженно ответил он.

Стефа умоляюще огляделась. Ехать вместе с ним казалось ей страшным.

Заметив ее беспокойство, пан Мачей протянул к ней руки:

— Стеня, не спорь… пусть Вальди тебя проводит… так будет безопаснее…

В случае необходимости старик умел быть дипломатом.

Еще немного печального прощания, слез Люции — и Вальдемар вывел Стефу на крыльцо. Там с ней попрощались старший конюх Бенедикт и его подчиненные. Старый садовник печально кивал головой, стряхивая с седых усов слезинки.

Все горевали о ее отъезде, каждый по-своему это выражая.

У крыльца стояли карета и глембовический выезд. Бруно удивленно смотрел на Стефу, явно не понимая, почему она уезжает столь внезапно и провожать ее отправляется сам майорат. Юр, наоборот, величественно выпрямившись в тяжеленной меховой шубе, состроил весьма загадочную физиономию.

Вальдемар подсадил Стефу в карету, учтиво пожал руку Клечу и, садясь вслед за Стефой, бросил кучеру:

— Трогай, живо!

Юр захлопнул за ними дверцу и быстро запрыгнул на козлы.

Карета покатила по белой скользкой дороге, бубенцы громко зазвенели.

Стефа, забившись в уголок, сидела тихонько, сдерживая даже дыхание. Они проехали в ворота, свернули, и Стефа увидела сзади особняк, белый, изящный, сверкающий в лунном свете оцинкованной крышей и рядами освещенных окон.

Все это она видит в последний раз!

Слезы навернулись ей на глаза. Она жалобно заплакала, не стыдясь уже Вальдемара.

Вальдемар нежно взял ее руку, молча лаская в ладонях, стал медленно снимать рукавичку.

Стефа вздрогнула, но не убрала руку. Вернее, не смогла убрать — так крепко он держал.

— Успокойтесь… успокойтесь, прошу вас, — повторял он мягко.

— Зачем вы поехали со мной? Зачем вы меня мучаете? Зачем? — расплакалась Стефа.

— Не стоит об этом, дорогая. Разве я мог отпустить тебя, не поговорив… совсем по другому, не так, как тогда в оранжерее? Лучшая моя, я пытаюсь тебя уговорить…

Стефа беспокойно шевельнулась. Его сердечный, нежный голос, его слова, тон — все действовало на нее одурманивающее. Девушка поняла, что он приобрел власть над ней. Он ласкал, целовал ее пальчики; это отнимало всякую волю к сопротивлению, но она все же попыталась обороняться:

— Оставьте меня в покое. Я уеду, и все кончится. Так и должно быть. Доставьте мне это одолжение…

— Стефа, поговорим серьезно… и прежде всего — спокойно. Я знаю, в чем главная причина. Ты не можешь забыть о покойной бабушке и ее драме. Не спорю, это может вызвать весьма печальные сопоставления… Но ты не имеешь на них права — минувшая драма не может повториться. Я давно люблю тебя, люблю всей душой. Я проверил свои чувства — это не каприз, не минутная блажь, мне уже давно не двадцать лет… Я серьезно проанализировал все и пришел к выводу, что чувства мои самые серьезные, неподдельные. Я много раз влюблялся… но это было совсем иное! Это как раз и была минутная блажь, легкие романы, каких у каждого из нас — дюжины. Но я не встречал еще женщины, способной полностью и безраздельно завладеть моей душой. Ты первая пробудила во мне совершенно иные чувства — до сих пор я руководствовался лишь порывами… Я не просто жажду тебя, я безмерно люблю. Признаюсь, сначала мои побуждения были не столь благородными… При первой же встрече ты заинтересовала меня, ты была в моем вкусе, я хотел добиться тебя, но — совсем в ином качестве… Хотел, чтобы ты отдалась сама, был избалован жизнью и победами. Видя, что мне тебя не победить, стал злиться, язвить над тобой… А порой я тебя ненавидел, ты меня приводила в ярость. Видишь, единственная моя, я ничего не хочу скрывать…

Он взял другую ее руку и горячо прижал к губам обе. Стефа сидела, словно во сне. Он продолжал тихо, решительно:

— И ты усыпила во мне зверя, я стал смотреть на тебя иными глазами. Удивлялся твоей неприступности и благородной гордости. Уважал тебя, чтил. А ты оставалась прекрасной, невероятно грациозной в каждом движении, я находил в тебе столько достоинств, ты, сама о том не ведая, завоевывала мое сердце… И я полюбил тебя! Теперь ты моя, потому что и ты меня любишь. Не перечь, не надо, я все знаю! Ты пыталась бороться, но это сильнее тебя! Я удивился вчера, с какой горечью ты бросила мне в лицо, что вовсе не любишь меня — я же знал, что любишь… И ты хотела, чтобы после твоего вчерашнего отказа я перестал бороться? Я обрел тебя, чтобы тут же потерять?! Такому не бывать! Расстаться с тобой навсегда из-за твоей минутной горячности, минутных страхов, вызванных прошлым? Знай я, что ты ко мне совершенно равнодушна, я и тогда шел бы к цели с надеждой, что завоюю тебя. И уж тем более не могу отступать теперь, зная, что ты любишь меня! Ты плохо знаешь меня, единственная… Ты будешь моей женой, ибо я жажду разделить с тобой счастье…

Стефа слушала в упоении, с незнакомым ей доселе наслаждением. Он любил ее и говорил это спокойно, серьезно, все обдумав, совсем не так, как вчера, в сущем безумии. Взгляд его покорял, горячил кровь. Майорат вдруг притянул ее к себе и зашептал:

— Единственная моя, драгоценная, не упирайся, не перечь, ты любишь меня… скажи это… я жажду это услышать!

Стефа чувствовала, что слабеет. Слишком сильно она любила, чтобы теперь сопротивляться. Его чувства, его звучавший неподдельной любовью голос дурманили ее. Она не смогла сопротивляться даже тогда, когда он нежно обнял ее, притянул к себе и бережно привлек ее голову к груди.

Стефа совершенно не владела собой.

Сдвинув ее шапочку, Вальдемар погрузил лицо в ее пушистые волосы, сам будучи на седьмом небе от счастья, шептал:

— Счастье мое! Скажи, что любишь!

Она прильнула к его груди, счастливая, почти потерявшая сознание от нежности.

— Люблю… да… люблю… — прошептала она.

— Моя! Моя…

Он покрывал поцелуями ее губы, глаза, волосы.

Нескончаемая прелесть очарования, неземного упоения окутала их. Такие минуты заключают в себе все прекрасное, что только может сотворить мир, и это упоение духа, сливаясь со страстью, возносит на небывалые вершины любви и преданности.

Минуты эти чересчур прекрасны, чтобы быть сотворенными неразумной силой; они, несомненно, созданы ангелами.

Вальдемар, лаская прильнувшую к нему Стефу, шептал нежные слова любви: наконец она была в его объятиях, желанная, единственная…

— Моя навеки… жена моя… — повторял он.

Но Стефа вздрогнула вдруг и произнесла безмерно грустным голосом:

— Я люблю вас больше жизни… но никогда не стану вашей женой.

— Что ты говоришь, единственная? Почему?!

— Это невозможно! Вы — магнат, а это… вы не для меня!

— О Боже, дорогая, не нужно вспоминать об этом! Мы любим друг друга — и этого довольно, это все и решает! Ты моя, и я никому не позволю отобрать тебя у меня. Никто не посмеет запретить нам стать счастливыми, уж я позабочусь! Мой дедушка когда-то говорил то же самое, но ему было на десять лет меньше, чем мне сейчас, он больше поддавался влиянию родных. А может, был попросту слабее? Любимая, отбрось эти мысли, верь мне, и я тебя не подведу. Ты только верь в счастье — и будешь счастлива.

Стефа высвободилась из его объятий:

— Я — ваша жена? Возможно ли? Нет, в такое счастье я не могу поверить!

Вальдемар вновь привлек ее к себе, лучась улыбкой:

— Увидишь, единственная моя! Увидишь! Я смету, растопчу все и вся, что только встанет на пути, лишь бы завоевать тебя!

— Но я не хочу стать позором вашей семьи! Вас станут донимать издевками! Я люблю вас и не хочу для вас такого будущего. Я и так чересчур долго прожила среди вас. Я люблю вас давно… о Боже, почему я не бежала раньше? Я жила, как во сне… а теперь поздно все забыть!

И она вновь расплакалась.

— Успокойся, любовь моя! — прижал ее к груди Вальдемар. — Стефа, золотая моя, ты не должна так говорить, если любишь меня. Ты станешь моей женой, которую все обязаны будут уважать, будешь Михоровской, супругой майората, и на этой вершине тебе ничто не грозит. Я уверен, что открыто смеяться над тобой не посмеет никто, а шепотки по углам не должны нас заботить. Дорогая, я умру, но не оставлю тебя! Верь мне!

Он прильнул губами к ее губам. Его усы щекотали ей щеку, горячее дыхание одурманивало:

— Повторяю, любимая: твой Вальди тебя не подведет, если доверишься ему всецело. Настанет время… я приеду в Ручаев и заберу тебя. И ты сама подашь мне тогда руку, чтобы навсегда связать наши судьбы. Я жажду, чтобы ты была счастлива, и, чтобы жизни наши не были сломаны, я смету все преграды! С этого мига мы — жених и невеста! Мы — нареченные, не беспокойся ни о чем!

Они подъезжали к станции. Протяжный свист локомотива нарушил их грезы. Карета остановилась, поезд стоял уже на станции.

Болтовня, суматоха, суета.

Майорат отправил телеграмму в Ручаев и проводил Стефу в купе. Вещами занимался Юр. До отправления поезда оставалось еще несколько минут.

Стефу трясло, словно в лихорадке. Вальдемар сжал ее руку:

— До свидания, любимая! Жди меня в Ручаеве и верь. Ты — моя единственная, и я сделаю все, чтобы мы были счастливы!

Раздался третий звонок. Стефа глухо вскрикнула.

Вальдемар схватил ее в объятия и горячо расцеловал заплаканные глаза. Лицо его было крайне озабоченным, брови хмурились, губы дрожали:

— До свидания, милая, до свидания!

Стефа вырвалась из его объятий — в купе вошла пожилая, величественная дама. Вальдемар быстро глянул в ее симпатичное лицо — он где-то уже видел ее, она жила где-то неподалеку от Обронного. И поклонился исключительно галантно:

— Поручаю опеке пани мою невесту. Я — майорат Михоровский.

Она несказанно удивилась, но тут же с улыбкой протянула ему руку, представилась и заверила:

— Можете быть спокойны, пан майорат. Мы с панной едем в те же края, я о ней позабочусь до самой ее станции.

Вальдемар поблагодарил, пожал руку Стефе и выскочил из вагона.

Поезд тронулся.

Майорат, шагая рядом с окном, за которым виднелось личико Стефы, снял меховую шапку и громко говорил нежные слова прощания, пока поезд не вырвался со станции. Он быстро мчался по освещенным луной голубовато-белым пространствам, грохоча, уволакивая за собой полосу дыма.

Дойдя до водонапорной башни, Вальдемар остановился и смотрел вдаль, на отдалявшиеся быстро красные огни, напрягая слух, ловил удалявшийся стук колес, и лицо его украшала удивительно трогательная улыбка.

Он стоял так, пока красные огни и ставшая крохотной черная черточка поезда не исчезли окончательно в лунном свете. Потом вернулся на станцию.

— А теперь — в битву! — бросил он.

В буфете его встретил поклоном начальник станции:

— Прошу прощения, пан майорат, я не успел раньше засвидетельствовать мое нижайшее почтение… Это панна Рудецкая уехала, не правда ли?

— Да, пан начальник, это моя невеста отбыла к родителям.

— О-о-о…

Начальник станции так удивился, что не смог произнести ни слова, даже не поздравил майората.

Но Вальдемар не дал ему времени опомниться, тут же откланявшись.

Оказавшийся поблизости ловчий Юр, услышав ошеломляющую новость, тоже онемел.

— Подавай карету! — сказал ему Вальдемар.

— В Слодковцы едем? — спросил Юр.

— Нет, в Глембовичи.

Карета тронулась.

Вальдемар снял шапку и распахнул меховой плащ.

XI

В Обронном в своем кабинете задумчиво сидела княгиня Подгорецкая. Все ее окружавшее как нельзя лучше соответствовало властной и величественной хозяйке. Исполненная мрачных тонов комната, обитая темным дамастом, напоминала комнаты польских матрон старых времен.

Длинное фортепиано из красного дерева, покрытое парчовым покрывалом, тяжелая мебель, занавеси на окнах из старинных кружев, несколько потемневших от времени портретов довершали картину. У окна стоял огромный разросшийся фикус, пониже — два могучих кактуса. Высокие гданьские часы в резном футляре тикали размеренно, чинно. Напротив, «подколеночки»[86] висел большой портрет молодой красивой женщины в белом платье, украшенной драгоценностями. На коленях у нее сидел двухлетний мальчик в бархатном костюмчике с кружевами. Это была дочь княгини, Эльжбета Янушева Михоровская, майоратша глембовическая, с сыном Вальдемаром. У ребенка были длинные локоны, а личико казалось не столько красивым, сколько выразительным. По сторонам портрета висели два других. Один изображал покойного майората Януша, другой — нынешнего майората Вальдемара. Чертами лица Януш был подлинный Михоровский, но глаза у него были матери-француженки: большие, черные, пламенные, похожие на глаза пани Идалии, только больше и милее во взгляде; лицо его было красивым и благородным. Вальдемар, запечатленный в год, когда он принимал майоратство, смотрел серыми глазами с проказливой усмешкой. Изгиб бровей и кое-какие черточки лица указывали на неутомимую энергию.

Княгиня сидела на старомодной софе за округлым столом, заваленным множеством вещей, предназначенных для подарков детям бедняков на Рождество. Там были платья, курточки, вязаные шапочки для младенцев, красные штанишки, платочки и четки. Рядом с игрушками и лакомствами лежали башмачки и шерстяные туфельки.

Княгиня, в черном строгом платье, перебирала белыми руками подарки, деля их на кучки. Ее компаньонка, немолодая женщина, пани Добжиньская, суетилась, поднося на переполненный стол все новые вещи.

Очнувшись от задумчивости, княгиня с непонятным выражением на лице посматривала на портрет Вальдемара.

С некоторых пор внук ее очень беспокоил — княгиня обнаружила в нем большие перемены. В последний раз, на званом обеде в Глембовичах, княгиня попросту испугалась…

— Что с ним? Что его гнетет? — спрашивала она себя.

Все ее удивляли: и пан Мачей, и обычно веселая, остроумная Рита, сидевшая теперь в глубокой задумчивости посреди шумного веселья. Княгиня явственно рассмотрела, как несколько раз на ее щеках появлялись слезинки.

«Что же с ними со всеми творится?!» — гадала старушка.

Занятая работой, она ожидала возвращения Риты, которая, получив письмо от Стефы, тут же помчалась в Слодковцы. Внезапный отъезд Стефы озадачил княгиню… но еще более ее поразило лицо прочитавшей письмо.

Рита побледнела тогда, как полотно, и, прикусив губы, прошептала:

— Боже, какая у этой девушки твердость духа! Княгиня так и не дозналась, что эти слова должны означать, но с тех самых пор образ Стефы назойливо стал занимать ее беспокойные раздумья. И княгиня усиленно занималась приготовлениями к Рождеству, пытаясь заглушить в себе все недобрые предчувствия.

— Добжися, ты так и не сказала — двое детей той работницы приняты в приют в Глембовичах или нет?

Пани Добжиньская кивнула:

— Майорат велел их принять. А как же! У них теперь, как у всех, и кроватки, и чашки-ложечки.

— Но помни, мы договорились с майоратом, что одежду детям даем мы!

— У них уже есть новая, на праздник. А пока они ходят в старой, она еще хорошая. Пан майорат очень заботится о приюте. Женщин, что присматривают за детками, он подобрал хороших, и пани заведующая — весьма достойная особа. Приют и школа полны, но вот приют для стариков пустует…

— Почему?

— Потому что никто из старых бродяг не хочет бросать своего ремесла. Говорят, что лучше просить подаяние, чем иметь постоянную крышу над головой, хорошую еду и какое-никакое занятие. Придут, переночуют, поедят, поспят — и уходят опять бродить по свету. Я говорила пану майорату: к чему их так голубить, если они предпочитают нищенствовать? Но у пана майората золотое сердце…

— Что он сказал?

— Да вот так и сказал: «Дорогая моя пани Добрыся, так уж обстоят дела: ты либо нищий, либо нет. Эти, видимо, своего рода спортсмены, которые без любимого занятия не проживут. Трудно им это запрещать, могут заболеть от тоски по нищенству. Пусть уж лучше хоть едят да спят у нас, чем ночевать по канавам».

На лице княгини промелькнула улыбка. Пани Добжиньская продолжала:

— Живет там лишь горсточка мохом поросших старичков и старушек, из семей фабричных рабочих и пожарных. Щиплют себе перо для подушек или дремлют у печки. Пан майорат называет их комнаты «дворцом инвалидов».

Княгиня вновь глянула на портрет Вальдемара, шепнула с улыбкой:

— Милый, добрый мальчик…

— Пани княгиня, а не думаете ли вы, что с майоратом что-то не так? Он вроде и не больной, а все равно сам не свой. Пора ему жениться, вот что я вам скажу! Сколько можно тратить впустую молодые годы?

Княгиня ничего не ответила, лишь вздохнула. Но болтушка пани Добжиньская быстренько продолжала:

— Видно, что пану майорату никто и не нравится, да и наша панна Маргарита ему не по душе. А какая жалость! Паненка у нас добрая, дельная. А чем кончилось, с вашего позволения, с графиней Барской? Ведь все говорили, что майорат с нею обручится…

— Увы, Добжися, ничего не вышло. Тут ты совершенно права, моему внуку нелегко будет найти жену по вкусу…

— Жалость какая…

В комнату вошла панна Рита в меховой шапочке и шубке с каким-то странным выражением лица. Она молча раскланялась с графиней. Пани Добжиньска тут же вышла из комнаты.

Княгиня подняла глаза на воспитанницу:

— Рита, что там, в Слодковцах?

Рита уселась в кресло, резкими движениями стягивая перчатки:

— Стефа Рудецкая позавчера уехала.

— Я знаю… но почему?

— Ох! Совсем скоро узнаете, тетя… Она, конечно, нарушила договор, но поступила весьма тактично…

— Позволь, дорогая! Совершенно не пойму, о чем ты?

— Может, вы даже сегодня все узнаете. Вчера майорат побывал в Слодковцах, скоро будет у нас.

— Вальди? Откуда ты знаешь?

— Идалька мне сказала.

Рита бросила на портрет Вальдемара долгий, исполненный тоски взгляд и горячо воскликнула:

— О, он прирожденный победитель, он и теперь все преодолеет!…

И выбежала из комнаты.

Княгиня долго, недоумевающе смотрела ей вслед:

— Господи, да что с ней творится? Добжися! Поспешно вошла компаньонка.

— Добжися, иди к Рите и присмотрись как следует — не больна ли девочка. Как-то она странно выглядит, разнервничалась. Отнеси ей старого вина. И пусть придет ко мне, если захочет.

Очень скоро панна Рита вновь появилась в комнате княгини.

— Спасибо за заботу, тетя. Добжися угощала меня вином… но я ничуть не больна.

— Но ты говоришь сущими загадками! Ничего не понимаю! Одно мне ясно: из-за того, что Стефа уехала, в Слодковцах начались какие-то хлопоты. Но какие? Почему?

— Ах, тетя, трудно мне об этом говорить…

— А при чем тут Вальдемар? Про какую это его победу ты говорила?

— Увидите, тетя, увидите! В дверь постучали.

Вошел слуга и вручил Рите телеграмму от графа Трестки из Вены. Прочитав ее, панна Шелижанская необычайно зло швырнула бланк на стол.

— Что там еще? — спросила княгиня, взяв телеграмму.

Трестка сообщал:

«Вскоре вернусь. Гложет ностальгия. В Рим уже не поеду, рассчитывая, что летом отправимся туда вместе. Венские дамы меня ничуть не привлекают. Вместо чудесных профилей мадьярок предпочитаю крест мученика в Обронном.

Ваш незаменимый Эдвард».

Княгиня рассмеялась и весело сказала:

— Оригинальная телеграмма… и человек забавный. Верный, как Троил[87]. Уж теперь-то ты наверняка решишься его осчастливить…

Рита бросила на княгиню быстрый взгляд:

— Почему — «теперь»?

— Ну… не знаю. Если он столь решительно предлагает тебе Рим, наверняка питает какие-то надежды…

— Ах, эти надежды! C'est son cheval de bataille![88] Но долго же ему придется ждать… Хотя… тетя, вы можете оказаться правы.. Теперь я быстрее решусь осчастливить верного Троила…

— Ничегошеньки не понимаю! Что до Трестки, я тебе всегда говорила: прекрасная партия, он очень добрый и хороший человек, немножко чудаковатый, но это не помешает. Имение у него хорошее, прекрасный особняк, а главное, он тебя по-настоящему любит.

— Тетя, не нужно об этом! Прошу вас! Хотя бы теперь! — умоляла панна Рита, быстро расхаживая, почти бегая по кабинету.

Княгиня пожала плечами:

— Странная ты сегодня, Рита…

Вновь постучали в дверь. Вошел лакей и коротко доложил:

— Пан майорат.

Рита превратилась в соляной столб.

Вальдемар вошел энергичной походкой, непринужденно поздоровался с бабушкой и панной Ритой, словно не замечая состояния девушки. Она вышла вдруг из комнаты.

Вальдемар уселся в кресло рядом с княгиней и бережно взял ее руку. В глазах его читалась неподдельная сердечность, но было там и что-то от проказника.

— Я так рада тебя видеть, мальчик мой, — улыбнулась ему княгиня. — Последнее время ты редко бывал у меня, забыл про старую бабку…

— Боже сохрани, я и не думал! Значит… вы рады, бабушка, что я приехал? Вы меня по-прежнему любите?

— Может ли быть иначе?! Ты у меня один, ты мне и внук, и сын, потому что Франек… о Боже… — старушка махнула рукой: — Ох, если бы Франек был на тебя хоть чуточку похож!

— Признаюсь, бабушка, я ни для кого не хочу быть образцом для подражания…

— Однако ж обязан! Вальдемар усмехнулся в усы:

— Хорошо, когда-нибудь буду — для моего сына…

— В том-то и беда! Ты совсем не думаешь о женитьбе, а это твой долг! Ты — последний по глембовической линии, ты обязан об этом помнить, Вальди, но ты все шутишь…

Вальдемар посерьезнел и посмотрел в глаза княгине:

— Нет, бабушка, теперь я больше не шучу. Я твердо решил жениться, создать семью — не по обязанности, а по собственному горячему желанию!

Умные темные глаза княгини недоверчиво изучали лицо внука. Его решительный тон подействовал на старушку, но она все же переспросила недоверчиво:

— Вальди, ты хочешь жениться?

В ее голосе прозвучало столь безграничное удивление, что довольный Вальдемар рассмеялся:

— Бабушка! Ты все время, даже минуту назад, выговаривала мне, что я долго не женюсь, но едва услышала, что я собрался жениться, онемела от изумления…

— Значит, это правда?

— Правда, милая бабушка! Я же сказал — больше не шучу! Я нарочно приехал, чтобы рассказать тебе все и просить благословения.

— Благословения? Уже? Я и не слышала, Вальди, чтобы ты за кем-то ухаживал! Так внезапно…

— Почему внезапно? Та, кого я хочу взять в жены, давно мне дорога. Ты ее знаешь и любишь. Но я решил, что ты отгадаешь сама, потому что я особенно и не скрывал…

— Кто это, Вальди? Неужели… — на лице ее отразилось беспокойство. — Неужели Мелания Барская?

— Ну что вы, бабушка! К Барской я совершенно равнодушен.

— Кто же тогда?

Вальдемар, проникновенно глядя на нее, произнес мягко, но решительно:

— Стефа Рудецкая.

Княгиня широко раскрыла глаза:

— Кто-кто?

— Стефа Рудецкая, — повторил он.

— Вальди, ты шутишь?

— Ничуть, бабушка. Это правда, и я твердо решил. Княгиня, взявшись за голову, выдохнула полной грудью:

— Езус-Мария!

Вальдемар сжал зубы, нахмурился, изменившимся голосом спросил:

— Бабушка, что вас так поразило? Неужели это трагедия? В самом деле, если бы я умирал, вы и тогда не так встревожились бы…

— Вальдемар, опомнись, не разбивай мне сердце! Я теперь не сомневаюсь, что ты говоришь правду, но это ужасно! Ты этого никогда не сделаешь! Никогда!

Майорат гордо поднял голову, губы у него подрагивали:

— Почему же, любопытно знать?

Княгиня, белая, как мел, схватила его за руку, глаза ее лихорадочно сверкали, из горла едва вырвался хриплый голос:

— Умоляю тебя, не делай этого! Опомнись! Вспомни о своем роде, о своей фамилии! Ты не имеешь права безнаказанно оскорблять такими решениями память о предках! Не смеешь!

Вальдемар, едва подавив гнев, заговорил с едва сдерживаемым спокойствием:

— Хорошо… Хочу напомнить, бабушка, что, кроме имени, рода, герба и прочих декораций, у меня есть еще сердце и душа. А у сердца и души есть собственные, не родовые стремления. Могу я хотеть чего-то для себя, лично для себя? Никогда я не пожертвую чувствами ради декораций. Моей женой будет только та, кого я полюблю. Я долго искал… и нашел Стефу.

— Вальди, вспомни: твоя бабушка была из рода герцогов де Бурбон, породнившегося с королевскими домами, твоя мать Подгорецкая принадлежала к одному из славнейших польских княжеских родов! Майорат нетерпеливо пошевелился в кресле:

— А моей женой будет Рудецкая, из хорошей польской шляхетской семьи — и только… Зато с нею я буду счастлив.

— Ты так ее любишь?

— Люблю сердцем, душою — всем, чем мужчина может любить женщину!

— А она об этом знает?

— Я ей признался.

— И знает о твоих намерениях?

— Да, я все ей сказал.

Княгиня зло усмехнулась:

— И она, конечно, согласилась, не помня себя от счастья?

— Наоборот. Она мне отказала.

Княгиня удивленно посмотрела на Вальдемара, сухо спросила:

— Отказала? Ты шутишь?

— Ничуть! Говорю серьезно. Она не хочет стать моей женой как раз по тем причинам, о которых вы упоминали, бабушка, но она любит меня, любит давно — и потому уехала. Стефа горда и благородна, она пыталась заставить себя все забыть, но я ей не позволю, не хочу, чтобы она была несчастлива. Да и о моем счастье идет речь!