Прокаженная

Все — на конях майората, а сам он — на Аполлоне. В обтягивающем костюме и желтых сапогах, в белых перчатках, он сидел в седле изящно и чуть небрежно, спокойно удерживая гарцующего жеребца. Трестка принимал различные позы, то и дело поправляя пенсне. Жнин, казалось, скучает. Один Брохвич посадкой и статью напоминал майората, хотя во многом уступал ему. Скачка началась. Все четверо стартовали одновременно, но Аполлон тут же вырвался вперед. Он брал барьеры легко, словно играючи, попрыгивая, как теннисный мячик. Проезжая рысью мимо лож, Вальдемар приподнял шляпу. Дамы оживленно замахали в ответ платочками. Стефа не шевельнулась, только разрумянилась пуще, и глаза ее заблестели.

Всей душой она стремилась к нему, тысячи слов рвались наружу, но губы ее не шевельнулись. «Нельзя!» — пыталась внушить она себе. Ведь этим всадником был Вальдемар Михоровский, глембовический майорат, шляхтич из шляхтичей, один из наипервейших в стране магнатов. А она была Рудецкой — старый добрый шляхетский род, однако Рудецкие — всего лишь Рудецкие… Все бунтовало в ней, она спрашивала себя, отчего не может выказать ему свое восхищение столь же открыто, как окружающие ее аристократки. На трибунах, где теснилась интеллигенция, тоже воцарилось всеобщее воодушевление, вызванное появлением майората. Даже в стоявшей вокруг ограды толпе простонародья вспыхнул тот же азарт. Будь Стефа там, могла бы свободно выражать свои чувства. Здесь, в ложе, — ни в коем случае…

Кони сделали два круга. Все препятствия были преодолены, и перед последним заездом Вальдемар велел сделать барьер выше. Подъезжая к старту, он поинтересовался мнением друзей на сей счет. Жнин и Брохвич согласились охотно, один Трестка колебался.

— Вы уверены в моей Саламандре? — спросил он майората.

— В ней — да. Но коли вы не уверены в себе…

Кони унесли их в разные стороны.

В ложах азартно замерли, увидев, как повышают барьеры. Пан Мачей явно тревожился, Стефа волновалась, панна Рита была увлечена происходящим.

Старт! Первым ехал Вальдемар.

Первый барьер… Удачно! Аполлон на миг повис в воздухе, легко коснулся земли и помчался вперед. Второй барьер… Удачно!

Третий, четвертый… Великолепно!

Аполлон первым достиг финиша.

Князь Гершторф поздравлял победителя, со всех сторон неслось, громогласное «Браво!». Все кони майората показали себя неплохо, но лучшим наездником оказался сам майорат, непринужденно и ловко управляющий конем. Аполлон прямо-таки пропархивал над барьерами. Жнин и Брохвич держались напряженнее. Ехавший последним на Саламандре, красивой гнедой кобыле из Слодковиц, Трестка, явно боявшийся, чересчур сильно натягивал поводья, и Саламандра задевала копытами каждый барьер. Породистая кобыла держалась прекрасно, скакала красиво, смело прыгала через препятствия, но испуг седока передавался ей, и она теряла уверенность в себе, горячилась, при каждом ударе копытами о доски нервно вздрагивала, перед каждым новым препятствием задирала голову, словно бы постановив, что уж этот-то барьер возьмет обязательно, отринет страх, покажет себя во всей красе и ловкости. Но испуганный Трестка снова натягивал поводья сильнее, чем нужно, сжимал коленями ее бока, и копыта вновь ударяли по доскам. Кое-как он финишировал.

— Лошадь великолепная, а вот седок будет малость похуже! — громко заключил Гершторф.

Разозлившийся Вальдемар подъехал к Трестке и укоризненно сказал:

— Нужно было заранее предупредить, что вам страшно. На третий круг можно было и не идти.

— Но позвольте! Все неслись сломя голову, а я должен был отступать? Это вашей кляче нужно пулю в лоб пустить, большего она не заслуживает. У меня до сих пор эти удары в голове шумят.

Вмешался князь:

— Лошадь отличная, вот только вы, пан граф, к арабам не привыкли. Не стоило и пробовать. Могли бы ехать и на фольблюте, может, английская кровь больше соответствовала бы вашей горячности. А так — полный крах!

Трестка снял пенсне:

— Одно утешает — здесь было столько отличных наездников, что на меня, наверное, никто и внимания не обратил.

— А панна Шелижанская? — спросил Брохвич.

— Да она, должно быть, меня и вовсе не заметила.

Кони направлялись в конюшни шагом — толпы придвинулись со всех сторон, чтобы лучше рассмотреть возвращавшихся всадников, едва ли не преграждая им дорогу. Некая молодая симпатичная особа жадно глазела на майората; когда всадник поравнялся с ней, она заявила довольно громко:

— Как он ловок, как красив!

Вальдемар, очнувшись от задумчивости, услышал ее слова и рассеянно глянул на нее; перехватив ее восхищенный взгляд, усмехнулся и невольно прикоснулся к шляпе, что еще больше восхитило незнакомую даму. А он посерьезнел, спрашивая себя: видела ли Стефа, как он проехал, понравилось ли ей? Шепнул себе:

— Меня начинают интересовать такие вещи? Интересует, что обо мне подумают? Невероятно!

Начался новый заезд. Теперь поскакал и Вилюсь на Бекингеме. Барьеры понизили до прежней высоты. Панна Рита, встав в ложе, беспокойно вздрагивала, цедя сквозь зубы:

— Бекингем взял бы барьер и повыше, но только не под Вилюсем, получилось бы, как с Тресткой…

Она застыла, выпрямившись, перед каждым прыжком коня лицо ее кривилось, словно от физической боли. Но заезд удался. Вилюсь ехал смело, с отважным выражением лица, то и дело бросая взгляд на ложу, в которой сидела Стефа. Он сражался под ее штандартом.

Когда заезд окончился, Рита облегченно вздохнула:

— Ну что ж, Вилюсю повезло! Мне чуточку жаль, что барьеры не установили повыше, но тогда их могли бы взять только кони майората. Никаких сомнений — золотая медаль ему и достанется.

— Быть может, и ваши кони… — начала было Стефа, но ее отвлек разговор возле их ложи — молодая женщина довольно громко произнесла что-то по-французски, и тут же раздался веселый, кокетливый смех.

Стефа посмотрела в ту сторону.

Мимо в сопровождении старого господина и двух молодых людей проходила молодая панна, высокая, загорелая, очень красивая брюнетка, прекрасно и со вкусом одетая. В одном из молодых людей Стефа узнала князя Занецкого. Панна Рита, тоже выглянув было из ложи, вдруг поспешно откинулась назад и шепнула Стефе, прикусив губы:

— Это Барская с отцом.

Стефа тоже откинулась в глубь ложи. Графиня тем временем поднималась по ступенькам.

Пани Идалия поздоровалась с ней первой, крайне учтиво, княгиня Подгорецкая — вежливо, степенно, Люция — холодно. Несколько мужчин торопливо поднялись и подошли поздороваться с улыбками на лицах. Барская торжествовала, принимая многочисленные знаки внимания. Панна Рита нагнулась к Стефе и, притворяясь будто ничего этого не слышит и не видит, прошептала:

— Видите эту толпу вокруг нее? Видите? Не оглядывайтесь! — и громко сказала: — Не правда ли, хорошо идут кони? А Идалька как перед ней стелется… Прекрасные кони! — и вновь шепотом: — Ну, пусть Идалька потешится, толку все равно не будет…

Стефа, развеселившись, слушала и тоже что-то отвечала громко, совершенно невпопад. Со стороны казалось, что они увлечены скачкой.

Но вот графиня подошла к ним совсем близко. Не замечать ее далее было бы просто невежливо, тем более что граф Барский громко поздоровался:

— Бонжур, мадмуазель Маргарита! Ах, я очарован Бекингемом! Великолепный конь!

Панна Рита великолепно изобразила удивление:

— Граф, куда же вы пропали? Не видела вас в ложах!

— Мы были в ложе возле судейской трибуны. Я и Мелания. А вот и она!

Пока панна Рига и Барская здоровались, граф искоса поглядывал на Стефу, гадая, кто она такая и как с ней следует держаться. Но панна Рита быстро пришла на помощь:

— Граф Барский — панна Рудецкая.

Она представила Стефу таким образом, что граф уверился, будто это девушка «из общества». Она ему даже понравилась, но тут же он задумался: Рудецкая, Рудецкая… странно, кто это? Он наморщил брови и мысленно перелистал страницы Несецкого, [55]ища там Рудецких. Панна Рита тем временем представила Мелании Барской Стефу — тем же образом. Не зная Несецкого, как ее отец, она тем не менее тоже пыталась вспомнить, что ей известно о Рудецких. Красота Стефы неприятно задела ее.

Завязался легкий светский разговор. Появление майората мгновенно придало ему веселую живость. Графиня обратила на него все свое остроумие. Трестка сел рядом с Ритой и Стефой.

— Все хвалят майората, а вы могли бы и меня похвалить, — сказал он словно бы шутливо, но довольно хмуро.

Панна Рита пожала плечами. Стефа стала уверять графа, что если бы не его нерешительность в седле, все могло бы обернуться иначе.

— Но в общем, вы выглядели неплохо, — закончила она с комичной серьезностью.

— И на том спасибо… Не хватило вас на коротенький комплимент!

— А я и не собиралась говорить вам комплименты.

— Ну что же, вы по крайней мере откровенны, а это лучше фальшивых похвал, какими меня осыпала графиня Паула… а сама тем временем подмигивала этому ослу Вейнеру. Черт меня раздери, нечего меня утешать!

— Граф!

— О, простите! Я забылся… Пардон! Наблюдавший за их разговором граф Барский, улучив момент, легким шевелением указал на Стефу и спросил у Занецкого:

— Qui est зa?[56]

— Учительница и dame de compagnie[57] малышки Эльзоновской, мадмуазель Стефания Рудецкая.

Глаза графа расширились от удивления:

— Учительница? Отчего же Рита?.. Что за шутки! Учительница!

Занецкий с многозначительной улыбкой шепнул графу:

— On l'accepte trиs bien, [58]особенно старый Михоровский… и майорат.

Барский быстро, тревожно глянул на Стефу. Ироническая гримаса появилась на его губах:

— Que c'est ridicule![59]Откуда она?

— Дочка какого-то загонового[60] из Царства.

— Ах, вот что! «Шляхтич в своем огороде всегда равен воеводе!» Ну, времена этого девиза прошли… да и не было их никогда.

— Mais elle n'est pas mal?[61]

— Qui, pas mal![62]Но какую шутку сыграла Рита…

Граф скривился, уверенный, что панна Рита поступила весьма нетактично. В общественном месте можно столкнуться со множеством особ, но представлять их аристократам, как равных?! Граф шевельнул пальцами, словно говоря:

— Чего же еще ждать от этих Шелиг?

XXVII

Сразу после заезда состоялось вручение наград. Перед красивым павильоном высокопоставленный чиновник городской управы оглашал имена удостоенных, потом с соответствующей короткой речью вручал им награды. В этот миг громко пели фанфары. Кони майората получили золотую медаль, врученную владельцу с превеликим почтением, множеством приятных слов и улыбок. Высокопоставленный чиновник прекрасно умел дозировать теплоту своих рукопожатий и слов. Панна Рита получила серебряную медаль, напутствуемая парой вежливых фраз и откровенно игривыми улыбками местного сановника. Участникам поскромнее награды вручали вежливо, но вовсе без речей.

Вечером, после того, как господа «из общества» посетили концерт и развезли дам, некоторая их часть собралась в веселом ресторанчике Гофмана.

Ярко освещенный зал был окутан дымом сигар и ароматами вин. Цыганский оркестр играл громкие, диковатые мелодии. Щелканье кастаньет в руках смуглых испанок мешалось с крикливыми голосами цыганских певиц. Их красочные одежды, горящие глаза, низкие вырезы рубах, порывистость движений создавали впечатление, будто веселая компания находится где-то перед вратами ада.

В одном из кабинетов за фортепиано сидел Брохвич и, воодушевленно жестикулируя, встряхивая растрепавшимися волосами, играл «Малгожатку». Его красивые темные глаза смеялись, белые зубы весело сверкали.

Внезапно он обернулся и позвал:

— Трестка, подпевай!

Молодой граф медленно подошел к нему, встал у фортепиано, умостил на носу пенсне и вперившись взглядом в угол, сделал шеей такое движение, словно поправлял некую машинку, скрывавшуюся в его горле.

Брохвич рассмеялся:

— Ну что, аппарат готов?

— Начинай! — буркнул Трестка, державшийся очень торжественно.

Малгожатка, ты достойна любви!

Малгожатка, мои чувства пойми!

Малгожатка, ты любви моей верь…

Раздался общий смех.

— Что такое? — удивился Брохвич.

— Трестка, в чью честь вы поете? — раздалось со всех строи.

— Трестка смешался:

— Что? Да просто пою «Малгожатку»…

— Браво, браво, Юрек! Лучшей песенки ты для него подобрать не мог!

— Да что такое? — не понимал Брохвич и вдруг тоже расхохотался. — Ну да, верно! Трестка, продолжаем! Малгажатка-Маргаритка-Ритка…

— Одурел ты, что ли? — крикнул Трестка.

— Ты ведь почти то же самое пел…

— Черт меня раздери! — зло крутнулся на пятке Трестка и решительно направился в угол зала, куда только что вглядывался с таким вниманием.

— С ума вы все сошли, — буркнул Вилюсь Шелига.

— А где же майорат? Он обещал быть, — сказал Жнин.

— Запаздывает — сказал Брохвич и продекламировал: — У каждого есть своя Малгожатка…

— Тихо! А то войдет и услышит… — оглянулся Жнин. — И надерет вам уши за себя и за меня, — буркнул в углу Трестка, но никто его слов не услышал.

Жнин поднял палец и, словно грозя кому-то, сказал, подчеркивая каждое слово:

— Это весьма выдающаяся девушка, только вот не позволяет исследовать температуру своих горячих глаз…

— Быть может, температуру ее глаз удастся сделать еще горячее, — пробормотал барон Вейнер.

— Да уж не вам! — запальчиво сказал Вилюсь.

— Боюсь, что и не вам тоже.

— У майората больше всех способностей к экспериментам с температурой.

— И, добавлю, шансов! Брохвич сказал:

— Господа, советую вам до прихода майората закончить о панне Стефании, иначе в этом кабинете температура поднимется так, что от нас останутся одни угольки.

— Неужели он так увлечен? — спросил Занецкий.

— Il l'adore![63]Притом ее гордость держит его на коротком поводке. Это принцесса в обличий скромной шляхтянки.

— Но какое у всего этого может быть будущее?

— Уж Михоровский придумает, как все закончить!

— А-ля маркиза Помпадур? Да?

— Или — алтарь…

Молодой князь Гершторф поразился:

— Да что вы такое говорите? Насколько я знаю панну Рудецкую, любовницей майората она не станет, я женитьба… никогда Михоровский на ней не женится!

— А насколько вы знаете Михоровского? — спросил Брохвич.

— Любовница… в конце концов, это возможно. Но алтарь! Михоровский — словно запертый на все замки сейф. Пока он сам не откроется, открыть его невозможно. И не заглянуть внутрь, не узнать, что там творится…

— Ну, если это сейф, то жар глаз панны Стефы он вынесет, — изрек Трестка.

— Да нет, она его прожжет! — пробормотал Брохвич. — Она добродетельна, как святая, но в глазах у нее таится дьявол темперамента — а это самая опасная разновидность дьяволов. Кокетливый дьявол не смог бы завоевать майората, но этот…

Жнин поднял голову:

— О да, темпераментом Стефа обладает! А что она принцесса — тем лучше! Наибольшим наслаждением будет овладеть ее короной. О, знай я, что это удастся, был бы согласен стать при ней пажом! Что вы меня пожираете взглядом? — спросил он, увидев злое лицо Вилюся.

— Жду, когда вы закончите монолог о панне Стефании, — грубовато ответил студент.

— А чем вам мой монолог… эге, пан Вильгельм! У вас такая физиономия, словно вы тоже не прочь в пажи! Ну-ну, не раздувайте так ноздри! Готов поклясться чем угодно, что вы в нее влюблены!

— Открыл Америку! — засмеялся Брохович. — Заплесневевшую старую истину считаешь своим открытием…

Жнин рассмеялся:

— Ах, вот как! Браво, пан Вильгельм! Нужно признать у вас отменный вкус. Если бы к нему еще и шансы…

— Тихо! Майорат! — шепнул Трестка.

Вилюсь насмешливо рассмеялся:

— Ну, быстренько ищите другую тему для разговора! Вальдемар вошел быстрым шагом и огляделся. Весело спросил:

— Ну, хорошо развлекаетесь?

— Неплохо! — ответил Брохвич.

— А почему Трестка такой грустный?

— Обиделся на экспертов, не одаривших золотой медалью волов его, — сказал Брохвич.

Однако вмешался Жнин:

— Да нет не в том печаль. Граф Трестка только что распевал «Малгожатку», и слова песенки побудили его к размышлениям…

— «Малгожатку»? — усмехнулся Вальдемар. — В точку попал!

Трестка уставился на него:

— А вы где были так долго?

— В конюшне. Саламандра прихворнула. Ветеринар говорит, от переутомления.

— Ну конечно! — хлопнул в ладоши Брохвич. — Из-за Трестки она заработала истерию. Глядя на скачки, я пожалел, что не обретаюсь в шкуре бедной Саламандры, на ее месте я уж так взбрыкнул бы, чтобы Трестка улетел не то что за барьер — за ипподром. Правда, чтобы подсластить пилюлю, я бы постарался, чтобы он приземлился прямиком на ложе панны Риты.

— Довольно, Юрек, оставь его в покое! — сказал Вальдемар. — Я хочу обратить ваше внимание на одно сегодняшнее событие, которое мне пришлось весьма не по вкусу… но что это? Здесь нет вина?

— Черт, а мы заболтались и о вине совсем забыли!

— Эй, слуги! — позвал Вальдемар. — Господа, съедим что-нибудь?

Все переглянулись.

— Мы же недавно ужинали.

— Я, пожалуй, съем устриц, — сказал Брохвич.

— Можно еще и омаров.

— Омаров, устриц и шампанского! — приказал Вальдемар лакею.

Брохвич потянул Вальдемара за рукав и шепнул:

— Вальди, ты только приглядись к этой банде цыганок! Пикантные, верно? Особенно вон та, увешанная цехинами, — глаза, что Везувий! А испанки? Ням-ням! Гофман уж постарался!

Вальдемар выглянул в зал сквозь полуоткрытую дверь и чуть пожал плечами.

— Кривляки, попугаи! — сказал он, угощая друзей сигарами.

— Ну, ты сегодня ужасно лаконичен! — обиделся Брохвич.

Вошли князь Занецкий-старший, зять княгини Подгорецкой граф Морикони и князь Францишек Подгорецкий. Следом величественно прошествовал в кабинет граф Барский. Внесли шампанское, все подошли к столу. Вальдемар выпил бокал и бросился в кресло. Молча закурил сигару.

— О чем же вы хотели нам рассказать? Что вам пришлось не по вкусу? — спросил молодой Станислав Ковалевский.

Майорат сказал:

— А вы, господа, ни на что не обратили внимания при вручении наград?

— Ну… Разве что на учтивую физиономию губернатора, когда он вручал тебе медаль, да на удивленные глаза Трестки, когда он понял, что ничего не получит, — сказал Брохвич.

— Ну, насколько я знаю, граф Трестка получил все же похвальный листок, — сказал Занецкий.

— Ха-ха-ха!

Вальдемар выпустил клуб дыма:

— Довольно шуток! Разве вас не удивили фанфары?

Князь Гершторф резко обернулся к нему:

— Фанфары! Ну, конечно! Они особенно выделяли титулованных призеров!

— Скандал! — вскочил Вальдемар с кресла. — Такого терпеть нельзя! Когда получал награду кто-то из нашего круга… или даже богатый нувориш, фанфары играли особенно долго и громко, оркестр словно с цепи срывался.

Когда награждали промышленников, простых граждан или малоизвестных участников из Варшавы, фанфары едва изволили отзываться, а пару раз вообще молчали. Стыд! Это вина нашего товарищества! Кто приказал так поступать? Участник есть участник, и точка! Если уж кто-то отличился и получает награду, должны звучать фанфары, Михоровский это, Таковский или Сяковский! Меж ними не должны были делать разницы — но сделали! И она бросалась в глаза! Обиженные не станут жаловаться в голос, но начнут перешептываться, а самые остроумные возьмут нас на язычок. Они к тому же знают, что в оргкомитете большинство — из нашего круга, и могут подумать, что ими попросту пренебрегают. Я говорил об этом председателю, но…

— А не говорил ли я вам? — спросил молодой князь Гершторф. — Граф Мортенский, некогда дельный человек, нынче не видит и не слышит, что у него делается под самым носом!

Михоровский пожал плечами:

— Что правда, то правда!

Князь Занецкий подошел к Вальдемару:

— Вы правы, промашка получилась, — и добавил тише: — Я вам давно говорил, что Мортенский поддерживает только высшие круги.

К ним приблизился граф Барский и сказал с таким выражением лица, словно только что велел обстрелять из орудий весь земной шар:

— Позвольте сказать, господа! Я весьма удивляюсь вашим словам, пан Михоровский. Должны оставаться некие различия между патрициями и плебеями. По моему мнению, директор оркестра своей затеей с фанфарами проявил большой такт.

— Что до участников, все получили по достоинству.

— Значит, для простой справедливости и беспристрастного суда вы места не находите? — взорвался майорат. — К чему тогда эксперты? Вывесим на выставке огромный щит с перечнем наших заслуг, а на достижения людей простых и внимания не стоит обращать! Если уж начали, закончим совершеннейшим свинством!

Граф Барский воздел голову еще величественнее. Глядя на Вальдемара, он менторским тоном изрек:

— Щиты с гербами у нас и без того имеются, не стоит вывешивать их лишний раз. На выставке мы всем открываем дорогу, можем оценивать их и награждать, но… соблюдая меру.

— Глупости! — буркнул Вальдемар. — У нас два пути, — продолжал майорат.-Либо способствовать развитию производителей из трудовых классов, либо не устраивать больше выставок.

— Решительно ставите вопрос! — вмешался граф Морикони, хмуря брови и так сильно потирая ладони, словно крошил что-то в них.

— Иначе нельзя. Без участия простых людей выставки станут напоминать карнавал для людей нашего круга. Развлечений будет масса, но не более того. А награды? Ну, конечно, мы ими осыплем друг друга. Выстави я свое старое пальто и стоптанные калоши, наверняка получу золотою медаль.

Брохвич и Трестка расхохотались, потом Трестка вмешался:

— А мне такая система нравится. Так легко будет получить золотую медаль!

— Ну, у тебя и сейчас есть похвальный лист.

— Сдается мне, исключительно благодаря деликатности экспертов.

— Ничего подобного, Трестка! Ты его заслужил. Если бы мне несправедливо присудили золотую медаль за коней, я бы ее вернул; но будь я тем пчеловодом, с которым поступили по-свински, уж я бы поучил экспертов уму-разуму!

— Экспертами по пчеловодству были дамы.

— И мужчины тоже! Быть может, в этом и была ошибка: они больше занимались флиртом, чем пчелами.

— Экий вы насмешник! — засмеялся князь Занецкий.

— Я говорю чистую правду! Любой может понять, что высшая награда по праву принадлежала этому пчеловоду, чем мне или множеству других. Имеющий глаза да увидит! У меня — деньги, образование, я знаком с новейшей культурой производства, а у него один лишь жизненный опыт, ум и крестьянская бережливость. Кто из нас потрудился больше? И при чем тут гербы, имена и общественное положение?

Барский потрогал шею, словно опасался апоплексического удара, и приглушенным голосом изумился:

— Неслыханно в устах аристократа! Что за кощунство!

Вальдемар громко засмеялся, поднял руки и, подражая пафосу графа, воззвал:

— О, смилуйся, граф!

Граф выпрямился, величественный, но удивленный:

— Что? Вы vraiment?[64]

Вальдемар смеялся, расхаживая по комнате. Брохвич шепнул ему на ухо:

— Посмотри! Барского обуяло магнатское безумие. Сейчас его удар хватит.

Занецкий старший, коснувшись руки Барского, спокойно сказал:

— Отложим дискуссию! Дорогой граф, выпьемте лучше вина.

И потянул тяжело дышавшего магната к столу. Увидев полные бокалы, Барский успокоился. Майорат посмотрел на него и произнес с усмешкой:

— Все у нас этим и кончается…

Зазвенели бокалы. Брохвич, обняв за плечи Михоровского и Жнина, шепнул:

— Посмотрите только на Вилюся!

Студент стоял в полуоткрытой двери, подавшись вперед, побледнев, затуманенными глазами пожирая поющих цыганок. Вытянув шею, он таращился на них с любопытством новичка и напоминал подстерегающего мышь кота.

Вальдемар усмехнулся:

— Сущие конфетки, верно? Неплохой цветничок!

Но Вилюсь его не слышал.

Брохвич, тихонько подкравшись к юноше, сильным толчком выпихнул его за порог.

Ошеломленный Вилюсь внезапно оказался посреди зала.

Две цыганки бросили в него цветами и закружились вокруг в чардаше.

Вилюсь казался совершенно одуревшим.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся граф Барский.

Ему вторил Морикони.

Вальдемар скривился:

— Юрек, что за глупости? Брохвич заходился от смеха:

— Да ты только посмотри на него! Как он от них шарахнулся!

Трестка затащил Вилюся назад в кабинет. Юноша скорее был возмущен, чем зол; но он уже осушил несколько бокалов и потому исподлобья воззрился на Брохвича.

— Смотрите, Трестка в роли няньки! — хохотал Брохвич. — Ничего удивительного, Вилюсь — его будущий шурин…

— Оставьте его в покое! Юрек, ты сегодня совершенно шальной, — сказал Михоровский.

Князь Гершторф поднял бокал:

— Господа, выпьем за сегодняшних обладателей наград, и в первую очередь за майората!

— Нельзя — нет панны Риты, а ее тоже наградили!

— От ее лица выпьет граф! — засмеялся Вальдемар, чокаясь с Тресткой.

— Тогда уж — и за мой похвальный лист!

— Непременно!

Посыпались новые тосты. В зале гремела музыка. Пылкая, дикая мелодия чардаша будоражила кровь. Брохвич подошел и широко распахнул дверь.

В кабинет проникали запахи вина, помятых цветов и крепких духов. В зале развеселились не на шутку — громкий смех, болтовня, песни цыганок отдавались в кабинете. Несколько мужчин подошли к двери и неотрывно смотрели в зал.

Черноволосые темпераментные испанки потрясали кастаньетами, их черные глаза рассыпали искры. Красочные, как бабочки, женщины очаровывали красотой движений, соблазняли. Песни, музыка, шум, стук кастаньет и своеобразный запах разгоряченного зала дурманили. Серые глаза Михоровского заискрились, в них блеснул огонь. Горячая кровь уже вскипела в нем. Он сделал шаг вперед, пытался иронически посмеяться над собой, но притяжение зала оказалось сильнее. Внезапно перед ним мелькнули ясное личико Стефы и ее большие темно-фиалковые глаза, затененные пышными ресницами, словно светящие в ночи звезды. Он вздрогнул… видение растаяло. Лицо его изменилось, он равнодушно посмотрел в зал, отвернулся и пожал плечами.

Майорат хлопнул в ладоши. Появился лакей. Михоровский велел подать пальто.

— Вальди, ты уходишь? Бросаешь нас? — удивился Брохвич.

— Потешный ты, Юрек! Доброй ночи!

— Я ухожу с майоратом, — сказал молодой Гершторф.

— И я, и я! — раздалось несколько голосов.

— Ну, тогда и я с вами! — крикнул Брохвич.

Трестка тоже встал, будя задремавшего Вилюся.

Вскоре кабинет опустел.

Когда они проходили через зал, одна из испанок заступила Михоровскому дорогу и, ударяя в кастаньеты, обдала его черным пламенем прекрасных глаз.

Майорат неприязненно отшатнулся.

На улице перед входом стояли ландо и кареты. Кучера почти все спали, клюя носами на козлах. Но Бруно из Глембовичей чутко бодрствовал. Вальдемар попрощался с друзьями и откинулся на подушки. Рядом с ним сел Брохвич.

Когда экипаж тронулся, Брохвич сказал:

— Вальди, ты невероятно изменился.

— Изменился, — словно эхо, отозвался майорат.

XXVIII

Назавтра пани Идалия со Стефой и Люцией возвращались с выставки в ландо Вальдемара. Он сам сидел впереди, рядом с Люцией. Когда они выходили из отеля, швейцар подал Стефе запечатанный конверт. Девушка радостно вскрикнула:

— Письмо от отца!

Распечатала конверт и быстро пробежала письмо глазами:

— Отец остановился в отеле «Европейский»… Он был здесь, но меня не застал… — она умоляюще глянула на пани Идалию. — Вы мне позволите увидеться с отцом?

— Конечно, но вы вернетесь к ночи?

— О да!

— Надеюсь, ваш батюшка нанесет нам визит…

— Я возьму второй экипаж и отвезу вас, — сказал Вальдемар.

— Спасибо, я поеду на извозчике.

Стефа попрощалась с паном Мачеем и Люцией.

— Вы упорно не хотите ехать со мной? — спросил Вальдемар.

— Я же сказала, возьму извозчика.

— Очень тактичная девушка, — сказала баронесса отцу, когда Стефа и Вальдемар покинули экипаж. — Вальди временами чересчур уж галантен.

— Ему вольно было предложить, ей отказаться, — сказал пан Мачей.

Провожая Стефу, Вальдемар обратил внимание на ее волнение и поинтересовался:

— Что с вами происходит, пани Стефания?

— Я давно не видела отца.

— Но вот уже несколько дней, как я вас не узнаю. Выставка странно на вас повлияла.

— Хорошо или плохо? — прикусила губу Стефа.

— Непонятно. Вы чем-то глубоко озабочены… Она подняла на него задумчивые глаза:

— Значит, вы заметили?

Подавая ей на прощание руку, Вальдемар сердечно шепнул:

— Будьте веселой… и верьте мне.

— В чем это? — гордо выпрямилась она.

— Вы знаете, только боитесь дать себе в том отчет, — чеканя каждое слово, сказал Вальдемар.

Лишь сев на извозчика, Стефа вздохнула с облегчением. Он отгадал, понял то, чего она больше всего боялась, скрывала даже от самой себя…

Она ощутила себя счастливой, словно гуляла среди лугов, полных благоухания. Знала, что заблудилась, но не искала других дорог. Зачарованный сад раскинулся перед ней, цветущий, благоухающий. Закрыв глаза, она упорно слушала чудесную музыку. Раньше она любила жизнь, теперь прямо-таки обожала ее. Она боялась, что кто-то отгадает по ее лицу ее мысли — и эти страхи в сочетании с сияющими глазами делали ее еще прелестнее.

— Стефа! — радостно вскрикнул пан Рудецкий, вскакивая при виде входящей дочки.

— Папочка!

Стефа долго расспрашивала отца о матери, о младших братьях и сестрах, о доме, соседях. Пан Рудецкий приглядывался к ней радостно, но испытующе. Наконец, он спросил: