Прокаженная

— Пан майорат! Пан майорат!

Дети обступили майората со всех сторон. Старшие, учтиво поздоровавшись, удерживали малышей от чересчур бурных проявлений чувств.

— Пан добрый! Пан майорат!

— Тихо, детишки, тихо! — смеялся Вальдемар. — Не нужно так шуметь, поздоровайтесь лучше с дамами! Что у вас слышно?

— А у Антося ослик лазблыкался и телезку пелевелнул! — засмеялась маленькая девочка.

— А Марыся разорвала платьице Зоське…

— А Мишка Зеляк нос себе разбил…

— Как они вас любят! — сказал барон Вейнер.

— Это дети слуг? — спросила Чвилецкая.

— Дети слуг, несколько деревенских бедняков и очень много сирот, даже подкидышей. Они здесь живут, пока не придет пора идти в школу.

Вальдемар спросил детей:

— А где пани воспитательница?

— В доме. Учит старших.

— А Стефа Голомбкувна? Что-то я ее не вижу.

— Вот Стефка бежит! — ответило несколько голосов. Маленькая фигурка неслась, как пуля. Девочка с золотыми косичками с разбегу обхватила ноги майората и стала карабкаться, взывая:

— Пан добрый!

— Все засмеялись, кроме графини Чвилецкой и пани Идалии, лишь недоуменно пожавших плечами.

Вальдемар подхватил девочку на руки, подкинул вверх, потом поцеловал в лоб и передал Стефе:

— Вот ваша тезка и моя любимица. Лишь три весны у нее за плечами. У нас она всего пару месяцев, и мы очень любим друг дружку. Ну, иди к пани!

Девочка хмуро глянула на Стефу, не отпуская шеи майората, но тут же вытянула ручки:

— Пани красивая, пани добрая!

Стефа подхватила девочку на руки и расцеловала.

Подошли воспитательницы.

Вальдемар показал гостям приют и представил старшую воспитательницу, пожилую, интеллигентную женщину, которой все, по примеру княгини, тепло пожали руку.

Гости навестили школу и часовенку, а потом вернулись в парк. Вальдемар предложил прокатиться на лодке. Все охотно согласились. До обеда оставалось еще часа два, а погода была прекрасной. Все направились в сторону пристани.

Парк казался морем зелени, весь залитый солнечными лучами, полный таинственных теней. И люди, и природа были исполнены веселья и жизни. Все остановились на мраморных плитах пристани.

Пан Мачей, искавший что-то взглядом, вдруг быстро зашагал на другой конец пристани и остановился там перед пурпурной лодкой в форме венецианской гондолы с накладными серебряными буквами на борту: «Стефания».

Лицо у него вдруг дрогнуло, он шевельнул губами и тяжко вздохнул, глядя на сверкающие под солнцем серебряные буквы.

Тут и остальные увидели прекрасную лодку. Панна Рита спросила Трестку:

— Вы уже когда-нибудь видели эту гондолу? Графиня Паула прощебетала:

— Это и есть имя… comment donc[41], в которую влюблялся пан Мачей?

— Да, лодка была сделана для нее, но это было давно…

— А майорат велел ее подновить. Хорошая мысль! — сказал Трестка.

— Должно быть, он уважает Les vielles histoires[42] своего деда, — ответила графиня с иронической усмешкой.

— Или собственные…

Графиня пытливо взглянула на Трестку. Казалось, ему пришла на ум некая неожиданная догадка. Встретившись взглядом с панной Ритой, графиня недоуменно подняла брови:

— Неужели это возможно? Никто ей не ответил.

Вальдемар подошел к дедушке. Пан Мачей вопросительно глянул ему в глаза:

— Я мог бы тебя поблагодарить, Вальди, знай я…

— Что, дедушка?

— Что ты это сделал исключительно из уважения к прошлому, — быстро проговорил старик и отошел.

Лукавые огоньки зажглись в глазах Вальдемара, провожавшего дедушку взглядом.

— На какой лодке мы поплывем? — спросил князь Подгорецкий.

— Пан Михоровский, вам решать, сказала панна Рита.

— Все зависит от решения дам.

— Тогда — вон та, голубая.

Вальдемар кивнул гребцам в полосатых рубахах, и они, ударив веслами по спокойной воде, подвели лодку к каменным ступеням. Белая мачта чуть колыхнулась под ветерком, волны тихо плескались, колыша лодку; казалось, ее выгнутый нос кивает гостям.

Однако всем в лодке места не хватало; и майорат кивнул, чтобы подали пунцовую гондолу. Он сам усадил туда бабушку-княгиню и пана Мачея, спросил:

— Кто еще хочет сюда сесть?

— Я первая — сказала графиня Чвилецкая, гордо подняв голову. — Паула, vous aussi.[43]

— О, non, maman![44]Я предпочитаю голубой цвет! — засмеялась ее дочь.

— Ну, тогда я сяду, — сказала панна Михалина и боязливо опустилась в лодку.

— Вы ведь умеете грести, пан Трестка? — спросил Вальдемар.

— Не особенно, но могу рискнуть.

— Тогда вы тоже садитесь в голубую.

— А вы?

— Я поведу пурпурную.

— Гребец нам не нужен, я вам помогу, — сказала Стефа. — И быстро вскочила в голубую лодку, сев за весла. — Вы сядете за руль, а я буду грести — дороги я не знаю, а тут, кажется, есть какие-то повороты.

— Ну, нас можно поздравить, — сказала пани Рита. — Они нас потопят. Хорошенькая перспектива! Вилюсь, забери весла у этого пана, иначе мы попадем в катастрофу.

— Ничего подобного. Пани Стефания, тронулись! Стефа шевельнула веслами, лодка вздрогнула, и берег стал медленно отдаляться.

— Мы словно плывем по Большому каналу в Венеции. Посмотрите, разве майорат не похож на гондольера? — спросила графиня Паула.

Треска пожал плечами:

— Разве что потому, что стоит на корме?

— А уверенность движений, а изящество позы?

— А исполненные мечтательности глаза? — добавила панна Рита.

— Как вы можете это видеть, если сидите спиной? — возразил Трестка.

— Чувствую!

— Что это? — спросил Стефа. — Музыка? Все подняли головы и прислушались.

От берега долетали тихие звуки струн… и внезапно раздался гром оркестра, в котором гон задавала фанфара. Музыка плыла над лазурной гладью воды, эхом отражаясь от бортов голубой и пурпурной лодок.

Все улыбались, глаза весело блестели. Миг длилась тишина, потом одновременно раздались вопросы и восклицания.

— Новый сюрприз майората!

— Это глембовический оркестр?

— Да!

Разрумянившаяся Стефа налегла на весла. В глазах у нее зажглись веселые искорки.

— Я люблю музыку, но тонуть из-за нее? — кричал Трестка. — Пани Стефания что вы делаете? Мы перевернемся!

— Ничего, пан граф, я гребу в такт музыке.

— Лишь бы мы не перевернулись в такт! Это будет совсем не смешно.

Барон Вейнер удовлетворенно пригладил свои бачки соломенного цвета и учтиво сказал:

— Вы совершенно правильно изволили выразиться, графиня, что мы плывем, словно по Гранде Канале. Это прекрасно!

— Что они играют? — спросил Вилюсь.

— Да просто фанфары приветствуют нас.

— Раньше звучало приветствие. А теперь — что-то, напоминающее народные мотивы. Неплохо они играют, надо признать.

— О да! Глембовичи теперь трудно узнать, — сказала панна Рита. — Я говорю не только о замке — все поместье изменилось до неузнаваемости.

Стефа налегла на весла. Склоняясь над ними, она глубоко задумалась. Впечатления сегодняшнего дня, начиная с разговора в бричке, переполняли ее, вызывая смутное беспокойство. Она пыталась стереть из памяти сцену в портретной галерее, но не могла. Чувствовала, что это было чем-то большим, нежели обычный разговор, и что прежней свободы в отношениях с Вальдемаром не будет. Это пугало ее, она ощущала приближение чего-то совершенно нового. И потом, эта гондола…

Из обрывков разговоров и поведения майората она сделала вывод, что гондола была обновлена в ее честь. Стефа была благодарна за это Вальдемару, но радость ее портила боязнь, что подумают обо всем этом остальные? Оказываемое ей со стороны Вальдемара внимание не бросалось в глаза окружающим, но она это чувствовала. Вальдемар интересовал Стефу. Всесильный магнат в округе и веселый товарищ по развлечениям сейчас, он нравился ей, хоть и пугал чуточку своей неукротимой энергией и трагическими чертами своих предков. И все же он странным образом притягивал Стефу, она готова была довериться ему безгранично. В его обществе Стефа чувствовала себя гораздо свободнее, он был ее защитником, даже сообщником в противостоянии «высшим кругам».

Погруженная в свои мысли, она и не заметила, что все остальные тоже молчат. Слушая игру оркестра, они смотрели на серебристо-золотые воды реки, на пурпурную гондолу, тоже притихшую.

Музыка была веселой, но почему-то вызывала грусть, пробуждала непонятные желания, печаль…

Если бы правила хорошего тона не управляли столь непреклонно поведением этих людей, не один тихий вздох раздался бы над лазурными водами. Никто не явил на свет Божий своих мечтаний, даже панна Рита, считавшаяся весьма прямодушной.

Стефа старалась приноровиться к окружающим, хотя, быть может, именно она лучше других чувствовала красоту реки, музыки.

Они подплыли к берегу. Здешняя пристань, тоже выложенная каменными плитами, была украшена с обеих сторон лестницы двумя фигурами каменных кабанов с огромными клыками.

Прислуга высыпала им навстречу — молодые парни, как на подбор, одетые в темно-зеленые куртки. На перевязях из желтой кожи у них висели короткие шпаги, на поясах — револьверы в кобурах и охотничьи ножи в роговой оправе; воротники их курток были обшиты золотом — эмблемы изображали еловые ветви, а над кожаными козырьками их темно-зеленых шапок были вышиты кабаньи головы и оленьи рога. Справа на груди у каждого поблескивала отполированная бляха с гербом Михоровских.

Гости рассыпались по широким аллеям. По зеленым полянкам, подпрыгивая словно на пружинах, проносились белые серны; медленно, никого не боясь, проходили олени с раскидистыми рогами; пятнистые лани, укрывшись в тени, щипали траву. Временами поодаль раздавался тяжелый топот лося, треск веток и глухое фырканье выдавало присутствие где-то поблизости диких кабанов. Из высокой травы и кустов выскакивали зайцы; испуганные шумом человеческих голосов, серые куропатки взлетали вверх.

На одной полянке стояло несколько раскрашенных красными и голубыми кругами мишеней. Трестка и барон Вейнер тут же приступили к делу — один азартно, другой флегматично. Лесничий принес им ружья, и началась пальба. Барон уверял, что это ему напоминает стрельбу по голубям в Монте-Карло, только не такую забавную. Примеру их последовали и дамы. Первой трижды промазала графиня Паула. Потом стрелял Вилюсь Шелига — тоже не попал. Трестка и барон Вейнер тоже пробовали попасть в маленький красный кружочек, но безрезультатно. Трестка по своему обычаю повсюду выискивать изъяны кричал, будто цель слишком маленькая, а ружья плохие. Неудачи разгорячили всех. Подошел князь Подгорецкий с Чвилецким и тоже принялись палить в несчастную мишень так, что от нее щепки летели. Но красный кружочек оставался цел и невредим.

Наконец, панна Рита схватила ружьецо и принялась целиться, но Трестка злорадно шепнул:

— Вы метите в недосягаемую цель. Все напрасно. Не стоит и пробовать.

Она обернулась, удивленная:

— Что вы имеете в виду? Трестка откровенно сказал:

— Эту мишень столь же трудно добыть, как ее хозяина.

— Пан граф, довольно с меня ваших аллегорий!

— При чем здесь аллегории? По-моему, я ясно выразился.

— Даже слишком!

Окинув окружающих быстрым взглядом, Рита отдала ружье Стефе, улыбнулась насмешливо:

— Попробуйте разве что вы поразить эту недосягаемую цель.

В этот миг появился Вальдемар.

— Вы умеете стрелять? — удивился он.

— Умею, — сказала Стефа.

— Интересно!

Стефа, слышавшая разговор панны Риты и Трестки, спокойно взяла ружье и, отступив на несколько шагов, прицелилась в центр синего круга.

— Не так! — крикнул Трестка. — Вы совсем не туда целитесь!

— Я целюсь туда, куда мне хочется.

Раздался выстрел. Пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь клубы дыма, Стефа спросила:

— Пан Трестка, я попала?

— Великолепно! Прямо в середину. Правда, большое голубое кольцо — это вам не тот вон маленький красный кружочек. Почему вы в него не стреляли? Мы все в него и целились.

— Не хотела, — кратко ответила она.

— Боялись оплошать? — многозначительно спросила Рита.

Стефа чуть покраснела:

— Ни о чем подобном я и не думала.

Украдкой наблюдавший за ними Вальдемар понял все.

— Ну, иду ва-банк! — заявила Рита.

Раздался второй выстрел.

— Наверняка попала! — сказала она.

Трестка осмотрел мишень:

— Ни следа! Я же говорил, не для вас эта мишень. Нужно было меня слушать.

Молодая панна сжала губы.

— Панна Стефания, вы обязаны рискнуть еще раз!

— Я вас заменю! — сказал Вальдемар. Прежде чем кто-нибудь успел возразить, он схватил ружье, приложился и выстрелил. Мишень разлетелась надвое и упала на землю. Маленький красный кружочек был пробит навылет.

Вальдемар обернулся к Стефе, сохраняя на лице полнейшее равнодушие, будто он и не понял потаенного смысла происходившего, и, слегка поклонившись, сказал:

— Я стрелял от вашего имени.

Стефа покрутила головой:

— Не хотела бы я стреляться с вами на дуэли.

— А я бы поступил наоборот! — сказал Трестка. — Когда мне надоест жизнь, вызову пана Вальдемара на дуэль. По крайней мере все будет быстро — бац! И — на ту сторону…

— Лучше держитесь этой стороны, так надежнее! — засмеялся Вальдемар.

Панна Рита молча удалилась в глубь леса.

Никому не хотелось возвращаться в замок, когда подошел час обеда. И майорат устроил очередной сюрприз. Когда гости, поддавшись уговорам Трестки отправиться ловить рыбу, пошли к реке, внезапно громко и мелодично запели трубы.

Все остановились в удивлении:

— Что это значит? Что за сигнал?

— Приглашение к обеду, — ответил Вальдемар, И подал руку княгине Подгорецкой.

В тени развесистых дубов, на поляне, все увидели накрытый к обеду длинный стол. Вокруг стояли высокие шесты с венками из дубовых листьев и знаменами с гербами Михоровских; такие же венки и вымпелы, подвешенные над поляной, образовали над столом подобие шатра; скатерть была расшита гербами и охотничьими сценами. Серебро, хрусталь, фарфор тоже были украшены охотничьей символикой. Кресла — из лосиных рогов. Корзины с фруктами стояли на подпорках из оленьих рогов. Вместо лакеев вокруг стола стояли ловчие, вооруженные револьверами и ножами. Ими распоряжался главный камердинер замка. Меж деревьев виднелся полотняный шатер, предназначенный для слуг и поваров.

— Вы сегодня увидите нечто похожее на знаменитые глембовические охоты, — сказал князь Подгорецкий барону. — У майората отменные угодья, счет зверям идет на тысячи. А какие чащобы!

Обед затянулся надолго. Идея Вальдемара оказалась всем по вкусу. Не только молодежь, но даже пани Идалия и графиня Чвилецкая выглядели веселее и естественнее, чем обычно. Вальдемар главенствовал в шутливом разговоре. Трестка кричал громче всех. При каждом тосте ловчие громко играли в фанфары. В перерывах меж тостами играл оркестр, и эхо веселых разговоров доносилось до реки.

Сначала Стефа держалась чуть напряженно: практиканты Вальдемара напомнили ей Пронтницкого. Но занимавший ее разговором Вилюсь Шелига быстро развеял ее грусть. Стефа удовлетворенно отметила, что Вальдемар держится с ними совершенно свободно и весело, не делая разницы меж ними и Вилюсем с Тресткой, а они, в свою очередь, обращались к нему почтительно, но без тени подобострастия. Однако Стефа подметила и кое-что другое, удивившее и разгневавшее ее. Она видела, что стала центром внимания всех без исключения слуг. Все, начиная от камердинера и главного ловчего, украдкой приглядывались к ней, выражая свое уважение, а когда Вальдемар провозгласил тост за ее здоровье, фанфары прозвучали особенно громко. Практиканты поглядывали на нее без назойливости, как хорошо воспитанные люди, но изредка переводя взгляды с нее на майората. Стефу это беспокоило, она чувствовала себя уже не так свободно.

Вскоре все объяснилось.

Вальдемар, разливая вино, приблизился к ней. Она отодвинула бокал:

— Спасибо, мне достаточно.

Склонившись над ней, он улыбнулся:

— Я как раз собирался провозгласить тост в честь молодости и счастья, воплощением которых являетесь вы. Такого тоста пропускать никак нельзя.

— Это хорошо, но я не хочу быть воплощением пьянства, — ответила она сухо.

— Ну, от этого вы надежно защищены, — сказал он порывисто и отошел, слегка нахмурившись.

Сидевший рядом Вилюсь Шелига спросил с любопытством:

— А вы знаете, за кого вас здесь некоторые принимают?

— За кого? — удивилась Стефа.

— За графиню Барскую, предполагаемую невесту майората.

— Да-а?

Стефа застыла. Ей вспомнилось, как назвал ее молодой графиней камердинер в замке. Теперь ей стало понятно странное поведение слуг…

Жар ударил в голову. Она повторяла про себя: «Графиня Барская… невеста майората. Никогда о ней не слышала. Какая она? Как выглядит?»

— Почему вы сказали «предполагаемая»? — спросила она громко.

— Потому что это так и есть, — пожал плечами студент. — Майората хотят женить на ней, но он не спешит, хоть эта одна из лучших в стране партий. Предполагаемая невеста жаждет стать ею, но сомневаюсь, что дождется — майорат капризничает…

— А почему меня принимают за нее? Разве я на нее похожа?

— Никто в Глембовичах ее не видел — я, кстати, тоже, но слуги наверняка что-то прослышали об этих матримониальных проектах и решили, что вы и есть избранница майората. Они вас никогда не видели, и вот…

Он поколебался.

— И что? — смело подхватила Стефа. Вилюсь искоса взглянул на нее:

— Да ничего. Попросту видят в вас свою будущую хозяйку.

Стефа нахмурилась, чувствуя, что Вилюсь не сказал ей всего, и сухо сказала:

— Что ж, придется их разочаровать.

Она пыталась казаться веселой, но все ее хорошее настроение моментально улетучилось. Она болтала, шутила, но внутренне была вся напряжена. Будь Вилюсь внимательнее, он заметил бы, какую перемену вызвали в ней его слова. Но он не заметил. Развлекал Стефу за обедом и занимал потом, когда на закате гости плыли на лодках назад в замок.

За прекрасным ужином вновь поднимались тосты и звучали фанфары.

Часы на башне отзвонили полночь, когда экипажи вновь выехали в еловую аллею. Ехали в том же порядке, что и утром, — майорат сопровождал гостей в Слодковцы, где они должны были ночевать. Только Люцию пани Эльзоновская забрала к себе. Ее место в бричке заняла панна Михалина.

Графиня Паула тихо разговаривала с бароном. Панна Рита дразнила Трестку. Стефа вновь сидела рядом с Вальдемаром — он так решительно подал ей руку и усадил на козлы, что она не стала протестовать, опасаясь привлечь всеобщее внимание.

Когда бричка въехала в аллею, ряды черных сосен зашевелились и глухо зашумели, ночной ветер посвистывал в кронах, словно пугливо жалуясь кому-то. Вальдемар склонился к Стефе.

— Мои ели прощаются с вами, — сказал он мягко, но с неким натиском.

— Они так грозно шумят, — шепнула Стефа.

— Это мои друзья, значит, и ваши тоже. Они говорят с нами, и я их понимаю. Вам понравились Глембовичи?

— Здесь великолепно!

— Они твои! — тихонечко прошептал Вальдемар, не владея собой.

Грохот копыт по каменным плитам заглушил его слова и вывел из задумчивости Стефу, чье сердце замерло на миг.

Бричка с оживленно болтавшими гостями ехала меж посеребренных лунным светом полей.

XX

После приема в Глембовичах Вальдемар отвез своих гостей в Слодковцы и сам остался там ночевать. Утром в нем ожили тысячи вопросов и сомнений; не в силах отыскать на них ответа, он распрощался и отбыл. Он был зол на себя, на свое поведение со Стефой. Сцена в портретной галерее и его слова в бричке вставали перед ним живым укором. Он чуточку боялся новой встречи со Стефой, думая, что после всего услышанного от него она встретит его либо насупившись, либо с триумфальной усмешкой, обычной у женщин в таких ситуациях. Не хотел сердить ее, но еще больше боялся этой усмешки, быть может, предчувствуя, что образ Стефы тогда померк бы в его душе. А этого он инстинктивно пытался не допустить. В бричке после им произнесенных значительным тоном слов она сидела тихая, угнетенная, говорила мало и с усилием, да и то обращаясь не к нему, потому что сам он сидел после этого молча.

К счастью, панна Рита разговорилась и, вовлекая всех в беседу, отвлекла общее внимание от него и Стефы.

Вальдемар, проведя ночь без сна, пришел к такому выводу:

— Вчера она все взвесила, сегодня прочувствовала до конца и даст мне это понять.

При этой мысли он зло стиснул зубы:

— Что ж, пусть попробует.

Он почувствовал, что этим подозрением унижает Стефу, он продолжал нападать на нее в воображаемом разговоре с ней.

Он холодно попрощался со Стефой, без тени дружеского расположения, и, видя ее удивленный взгляд, тем не менее оставался затуманенным до самого отъезда. Он спешил уехать, хотя чувствовал, что ошибался, плохо думая о ней, и виноват перед девушкой.

Стефа ничего ему не сказала, он не заметил у нее ни триумфа, ни гнева, лишь удивление его холодности. Это подействовало на него сильнее, чем он мог ожидать:

— В чем она виновата, что я поступаю с ней как с первой встречной? — повторял он себе, возвращаясь в Глембовичи.

И вновь резко осуждал себя, свое поведение.

Вспоминал вчерашнее утро, как ехал с ней рядом на козлах, вспоминал ее слова, ее смех. Вновь видел ее перед собой, сравнивая сегодняшнюю со вчерашней, и огорчался все больше.

Погода удивительно гармонировала с его черными мыслями. Ни следа вчерашнего ясного утра. Небо было серым, облака набухали дождем, сеявшимся на землю влажной пылью. Весь мир окутан был некой меланхоличной, понурой тишиной. Деревья, шумевшие вчера, сегодня умолкли, замкнувшись в себе; поля, вчера веселые и светлые, стояли безмолвно под серой влажностью дня. Временами на придорожных тополях кричали птицы, но они умолкали, заслышав стук копыт. Резиновые шины катились почти беззвучно, но Вальдемара сердил даже топот копыт. Забившись в угол экипажа, он размышлял:

— Что она могла обо мне подумать, кроме того, что я был пьян? Я ведь изрядно выпил шампанского. Ба! А сцена перед портретом? Розы можно объяснить вниманием, проявленным хозяином к гостье, хотя это уже попытка оправдаться… а кое-какие вырвавшиеся у меня слова и то, что я поцеловал ей руку? Хуже всего — ночью, в бричке… С такой девушкой нужно считаться, слишком легко уронить себя в ее глазах. Она меня готова подозревать в намерениях, достойных Пронтницкого… Черт побери, что я наделал!

Душевный разлад с самим собой не утихал.

В Глембовичах пришло некоторое успокоение.

Он прохаживался по парку, у пристани, где уже исчезли все следы вчерашнего пира.

И ни на минуту не мог забыть о Стефе.

Вот здесь он играл в паре с ней в теннис. «Как грациозно она подоткнула платье!» Вот здесь разговаривал, на этой аллее рвал для нее розы, здесь видел издалека, как погружала она лицо в бархатистые лепестки цветов. Потом — прогулка по реке. Стефа рассердила его, прыгнув в другую лодку, к Трестке. А стрельба по мишени? Этот простреленный им красный кружочек… Он пошел в ту сторону и пожалел, что разломанную мишень уже убрали, оставив только мокрый от дождя столик. Дольше всего он пробыл в портретной галерее. Сидел на канапе и, всматриваясь в бабушкин портрет, размышлял:

— Зачем я рассказал ей эту историю? Забиваю себе голову романтизмом — к чему? Идиллии, мечты — что за ерунда! Существует лишь жажда обладания, единственная истина из всех глупостей, какие нагромоздили и окрестили «любовью»! Вот в жажду обладания я верю, лишь она влечет меня к ней, ничего больше.

Он заметил на полу несколько желтых лепестков, оставшихся от вчерашнего букета Стефы. Благоговейно поднял их и припомнил вдруг, как Стефа испугалась его голоса и хотела убежать, а он ее не отпустил. Взял тогда ее руку, держал в своих ладонях, привлек девушку к себе. Она испуганно смотрела на него, смирясь помимо воли, глаза ее были полузакрыты, и это выглядело так пленительно… Это длилось короткий миг, но оно было!

Вальдемар смял лепестки в ладони.

Несколько дней потом не мог успокоиться, но единственным заключением, к которому он пришел, было: если для него жажда обладания и есть то, что именуется любовью, то Стефа все понимает иначе. Значит, он пробуждает в ней другие чувства? Более духовные? Быть может, она оживает, Пронтницкий разбудил ее…

Вспомнив это имя, Вальдемар стиснул зубы. Он знал, что Стефа не любила Пронтницкого, и, даже мысленно соединив их имена, почувствовал омерзение; знал, что сам он будит в Стефе чувства, которые гораздо сильнее просто симпатии, но не понимал, отчего гордится этим.

Множество раз в подобных ситуациях он не чувствовал ничего, кроме триумфа, но теперь впервые ощущал и некую внутреннюю удовлетворенность — и удивлялся тому.

Отчего эта девушка совершенно не похожа на тех, каких он знал прежде? Почему становится дорога ему? Желанна? Что за сила влечет его к ней? К той, которую он лишь пару месяцев назад преследовал циничными шутками, дразнил?

Она произвела на него впечатление при первой же встрече, когда ехала со станции в ландо, рядом с теткой. Он пересел к ним в экипаж и стал изучать девушку. Но тут же заметил, что она все поняла и рассердилась.

И удивился.

Молодая красивая панна гневается, ловя на себе настойчивый взгляд молодого мужчины?! Это что-то новенькое!

Жизнь приучила его к другому. Женщины чересчур баловали его своим вниманием, и какие женщины! А эта дочка обыкновенного шляхтича принимала его комплименты с неохотой и даже оскорблялась. Правда, взгляд его, устремленный на девушку, был исполнен иронии и недоброжелательства.

Стефа с первой минуты увлекла его, интересовала все больше. И, ведомый некой непонятной злостью, он мстил ей за это, идя наперекор своим же побуждениям. Но потом что-то стало меняться. На том запомнившемся обеде, когда Стефа убрала руку, Вальдемар задумался:

— Зачем я ее мучаю?

Он нарочно долго не приезжал в Слодковцы, чтобы выкинуть ее из памяти. Хотел забыть ее лицо, охваченное грустью, виновником которой был он сам. Это он сделал ее лицо таким, он не давал покоя столь нежной и впечатлительной девушке, он издевался над ней, словно бы злясь за то, что она нравится ему. Потом он приехал в Слодковцы с большой компанией гостей — и прежние чувства ожили в нем. Проходя мимо ее окна, он бросил на нее игривый взгляд, увидел ее. При виде его она отшатнулась вдруг и побледнела. Смутное сожаление пробудилось в нем:

— Да она меня попросту боится…

А потом он увидел ее веселой. Она так весело и непринужденно кружилась в танце с Люцией, ее улыбка была так прелестна! Значит, лишь при нем она становится печальной? Значит, он нагоняет на нее тоску?

С тех пор не упускал случая сделать ей приятное. И вскоре с радостью заметил, что и Стефа начинает меняться. Она повеселела, с удовольствием беседовала с. ним, не избегала, чувствовала себя в его обществе совершенно свободно. Видя такие перемены, Вальдемар поначалу радовался, но вскоре его стало охватывать беспокойство:

— Слишком много я о ней думаю!

После ее приезда в Глембовичи Вальдемар понял, что зашел слишком далеко. Отступать он уже не мог, собственная гордость не давала, но и идти дальше не хотел. Тактичность Стефы и радовала, и удручала его:

— Она уверена, что я был пьян и потому из деликатности ведет себя так, словно ничего и не случилось!

И это его несказанно злило.

Так прошло несколько дней. В Слодковцы он не ездил, но мысли его упорно возвращались к Стефе. И вот однажды в Глембовичи на ежемесячный мужской журфикс[45] съехались знакомые Вальдемара. Они с удовольствием навещали его, всех привлекала веселая свобода, царившая в замке магната, атмосфера княжеской роскоши, прекрасная кухня — все это было к услугам гостей.

На сей раз всех привлекла сюда свежая новость, огромный интерес в великосветских кругах: графиня Барская отказала просившему ее руки князю Лигницкому.

Это произвело фурор. Многие графини и княгини увидели, что для них открывается великолепная перспектива — князь остается свободным. Множество отвергнутых ранее воздыхателей графини Барской вновь собирались начинать осаду. Но прежде всего хотелось узнать, что обо всем этом думает Михоровский.

Все знали, что он и есть косвенный виновник отказа графини.

Барские очень рассчитывали на майората как на жениха, видя в нем лучшую партию. Молодая графиня, деликатно обходя вниманием столь неделикатные материи, была в него влюблена. И никто не смел начать кампанию за ее руку, не узнав прежде мнения майората на сей счет, разумеется, не напрямую. Каждый из возможных претендентов на руку графини, едучи в Глембовичи, сохранял деланное равнодушие.

Майорат принял известие равнодушно: он и сам уже все знал. О случившемся он говорил как о чем-то, не имевшем для него ровным счетом никакого значения. И постарался побыстрее перевести разговор на другие предметы. Это вызвало всеобщее недоумение и беспокойство. Трестка, которого все это несказанно забавляло, сказал одному из гостей:

— Майорат наверняка заранее знал, что сватовство князя окажется неудачным…

Он врал напропалую, и это доставляло ему большое удовольствие.

Всех удивило странное поведение майората, явно нервничавшего, никто не знал, как это понимать.

Один лишь Трестка, вспоминая Стефу, догадался об истинной причине странного поведения Вальдемара…

Услышав, что Вальдемар приглашает всех на осеннюю охоту, граф сорвался с шезлонга:

— А в Слодковцах тоже будут охотиться? — спросил он, поправляя пенсне.

— Конечно. А вас интересует именно Слодковцы? — спросил Вальдемар.