Прокаженная

— Угадал. Я и вправду жажду ее заполучить. Пронтницкий врет, будто она лишена темперамента. Она горда и самолюбива, но это не умаляет ее прелестей, наоборот, совсем наоборот…

Помимо охватившего его гнева, Вальдемар рад был, что Эдмунд назвал Стефу добродетельной «до омерзения». Будь все иначе, этот щенок не преминул бы похвалиться своей победой!

«Она никогда не любила его по-настоящему, — думал Вальдемар. — В противном случае… Что, если мои шансы гораздо больше, чем были когда-то у этого красавчика?»

Он вздрогнул — в точности то же самое говорил Клеч.

— Какой же я подлец! — произнес Вальдемар и помчался галопом.

Лес кончился, меж стройными соснами показался луг. Кое-где на нем стояли одинокие деревья, окруженные можжевеловыми кустами, но потом и они пропали. Перед магнатом раскинулся луг, заросший высокой влажной травой. Вдалеке растянулись цепочкой косари в белых рубашках. Конь замедлил шаг, попытался ухватить сочную траву, но мундштук мешал. Вальдемар ехал, погруженный в раздумья. Вдруг он ударил стеком по голенищу и рассмеялся:

— Я могу питать насчет нее намерения, какие мне только придут на ум. Что может мне помешать? Я встретил еще одно существо, которое стоит завоевать, — и все. Остальное зависит от ее темперамента. Конечно, я прохвост… но Пронтницкий — вовсе уж законченный скотина. Радуется, что кто-то вскружит голову девушке, которая его любила… С его стороны это подлость, достойная лишь такого мерзавца, как Пронтницкий. Однако с ним придется расстаться. Он мне действует на нервы. И эта его дружба с Клечем…

«А если Стефа до сих пор его любит?» — шепнул внутренний голос.

Вальдемар пожал плечами: «Пусть даже она от него без ума. Ну и что? Какое мне до того дело?»

Он ударил коня шпорами и помчался по лугу, как орел, настигающий добычу. Он специально сделал круг, чтобы показаться Клечу и Эдмунду.

Ему вдруг стало весело. Он был уверен, что затмит Эдмунда в глазах Стефы, потому что обладает тысячью достоинств, которых тот лишен.

В ста шагах впереди он увидел бричку. Отвернулся, притворяясь, будто никого там не видит и, пересекая луг, поехал прямиком к батракам.

— Хотел бы я знать, о чем они сейчас болтают, — шептал он раздраженно. — Может, этот осел передумал и решил, что Стефу стоит приберечь для себя? Ну, уж я-то ему в том помогать не буду…

Приближаясь к косарям, он придержал коня и с ребячливой радостью отметил, что бричка галопом несется к нему из леса.

— Они наверняка будут уверять, что стояли по ту сторону деревьев. Какие же у них будут физиономии, когда я скажу, что как раз оттуда и еду…

IX

Августовский вечер был тихим и сонным. Облака утратили последние алые краски заката, окутав окружающую природу серым тюлем сумерек; деревья в парке тонули во мраке, лишь верхушки их еще озарены были золотистым сиянием спускающегося за горизонт солнца, словно прощавшегося с землей.

Померкли ковры цветов, лишь черные контуры елей и белоснежные статуи явственно различались в подступающей ночи. Но унылый полумрак царствовал недолго: на листьях деревьев заиграли вдруг матовые отблески, точно ожили статуи, туи и пирамидальные ели вытянулись ввысь.

Торжествовавшие только что тени, гонимые лунным светом, дрогнули и отступили, кое-где создавая черные провалы и пятна мрака, кое-где образуя прихотливый рисунок, словно сотканный из черного кружева.

Взошла луна, извечная союзница влюбленных, поверенная скрытнейших мечтаний, вдохновительница поэтов.

Стефа сидела у окна и смотрела на звездное небо, погруженная в раздумья и печаль. Сегодняшний день прошел для нее невесело. Она видела, что происходит с Люцией, и это мучило ее.

В поведении Пронтницкого Стефа подметила множество черт, говоривших о нем крайне дурно, а для Люции просто губительных.

Девочка оказалась под влиянием его красоты; каждый его взгляд, каждое слово лишь усиливали его зависимость. Стефа не верила Эдмунду, чуя, что он не любит Люцию, просто-напросто охотится за богатым приданым. Стефа не видела и половины того запала, с каким Эдмунд когда-то домогался ее любви. И ее охватило беспокойство, но в то же время она понимала, что это плохо для нее кончится. Гордая пани Идалия ни за что не согласится на этот брак.

Девочку ждало двойное разочарование — сопротивление матери и другое, гораздо более болезненное, — обман Эдмунда.

«Боже, сделай так, чтобы это оказалось лишь наваждением, которое у Люции пройдет, оставив лишь капельку горечи, и не более того, — думала Стефа. — О, если бы я могла знать наверняка, что так и будет…»

Очнувшись, Стефа внезапно вздрогнула и обернулась. Дверь скрипнула, на пороге стояла Люция в ночном халате, с распущенными волосами. Глаза ее были широко открыты, на лице читалось беспокойство.

Прежде чем Стефа успела спросить, почему она не спит, девочка подбежала к ней, обняла за шею, прижала разгоряченную щеку к ее щеке и зашептала:

— Я знала, что вы не спите, и пришла… потому что тоже не могу заснуть… мне так грустно…

Отнявши руку, она что-то показала на высоте своего лица, пояснив с тревогой:

— Вот так что-то перед глазами и стоит!

Потом, вновь прильнув к учительнице, тихонько спросила:

— Пани Стефа, а ты почему не спишь? Зачем сидишь при луне? Неужели и ты… все еще…

Стефа вздрогнула, сочувствие появилось в ее глазах:

— Что ты хочешь этим сказать, Люци? Девочка на одном дыхании выпалила:

— Вы еще любите пана Пронтницкого?

— А почему ты спрашиваешь о Пронтницком?

— Вы так сердито произнесли его имя…

— Люция, ты мне не ответила.

— Я хочу сначала знать, любите ли вы его по-прежнему. Панна Стефа, ну, пожалуйста, скажите!

Она умоляюще смотрела Стефе в глаза. Сердце Стефы болезненно сжалось, и она поторопилась ответить:

— Я его больше не люблю.

В глазах девочки вспыхнуло недоверие, она спросила еще настойчивее:

— Не любишь? Правда? Но ты ведь его любила?

— Я в нем ошиблась, — откровенно призналась Стефа.

Люция положила ей голову на плечо:

— Зато я не ошибусь…

— Ты, Люди?

— Да, я люблю пана Эдмунда.

Воцарилось молчание. Люция спрятала лицо на груди Стефы и перестала дышать — словно по дыханию можно было отгадать ее мысли. Девичьей головке этот миг казался неимоверно трагическим. Все познания, почерпнутые из прочитанных французских романов, пришли ей на ум именно сейчас.

Дрожа, она ждала, что скажет Стефа. Быть может, именно теперь она признается, что любит Эдмунда по-прежнему, и он принадлежит ей?!

«Я бы тогда умерла», — думала девочка, сжимаясь от страха.

Стефа старалась успокоить Люцию, но ее саму охватила печаль — тот самый человек, каких-то пару месяцев назад прямо-таки загипнотизировавший ее, отыскал новую жертву.

Быть может, и на этот раз все повторится, и другая жертва быстро поймет, что все достоинства Эдмунда — в его красивом лице…

Х

Было воскресенье. После обеда пани Эльзоновская ушла к себе, а Люцию забрал пан Мачей, который любил порой поговорить с внучкой, прочитать ей что-нибудь из старых книг.

Стефа села за фортепиано. Оставшись одна в столовой, она играла с вдохновением. Вся тревога владевших ею чувств нашла выход в музыке.

Внезапно дверь распахнулась. В гостиную влетел Пронтницкий. С удивлением оглядевшись, он спросил:

— А где же панна Люцина?

Видя, что Стефа не отвечает, он прямо спросил ее:

— Так где же панна Люцина?

— У дедушки, — холодно ответила девушка. Пронтницкий зло щелкнул пальцами?

— Ну надо же! Именно сейчас!

Стефа удивленно глянула на него. Он сунул руки в карманы и признался, словно бы неохотно:

— Мы должны были сегодня здесь встретиться с панной Люцией… гм… с панной Лючиной. И на тебе — дедушка! Рок какой-то!

Панна Рудецкая встала и сурово произнесла:

— Очень вас прошу не вмешивать Люцию в ваши… помыслы и не употреблять более выражения «мы». Убедительно вас прошу.

— Что за казенный тон? — язвительно спросил Пронтницкий. — Хотите сыграть роль матери?

— Повторяю, я не позволю, чтобы вы говорили о Люции в таких выражениях, — хотя бы по праву ее учительницы.

— А что я такого сказал? Что мы здесь должны встретиться, и все. Каких-нибудь полгода назад вы были не столь суровы, когда речь шла о вас.

Ноги у Стефы подкосились. Она едва не упала. Справившись с собой, гордо подняла голову и четко произнесла:

— И это смеете говорить мне вы? Вы?

В ее словах прозвучало столько достоинства и уверенности в своей правоте, что Пронтницкий смешался. Использовав его замешательство, Стефа продолжала:

— Что ж, от вас этого можно было ожидать… Тем больше доводов, что я имею право запретить вам говорить о Люции в таком тоне.

— Вы не имеете права ничего мне запрещать! — сказал он.

— Даже по праву собственного опыта? — сказала она внешне холодно, хотя кипела от возмущения.

— Что тут сравнивать? Тогда было одно, сейчас совсем другое.

— Пан Пронтницкий, поговорим откровенно, — сказала серьезно Стефа. — Вы представляете себе последствия?

— Ну, а вы-то тут при чем?

— Люция находится под моей опекой, и я за нее отвечаю. И вижу в этом не только свою обязанность — я к ней по-настоящему привязана.

— Я ж ее не съем, — буркнул Пронтницкий.

— Вы выражаетесь довольно вульгарно. Но разговор не о том. Я не хочу, чтобы вы докучали Люции и кружили ей голову.

— Ох уж, зато вы цветисто выражаетесь! — расхохотался Пронтницкий.

Она прикусила губы и зарумянилась:

— Скажите мне вот что… Вы рассказали Люции?

— О чем?

— О своих чувствах к ней.

Эдмунд издал короткий смешок. Стефа побледнела. В его смехе прозвучали такая ирония и бесстыдство, что ошибиться было нельзя. «Боже, что за подлец!» — подумала она.

Пронтницкий подошел к ней так близко, что ей пришлось отступить на шаг, и сдавленно выговорил:

— Я не обязан перед вами отчитываться. Не надоедайте мне вопросами.

— Я и не собираюсь надоедать вам более. Прошу вас, пропустите меня!

Но разгоряченный Пронтницкий заступил ей дорогу:

— Если вы будете встревать между мной и Люцией, я уж найду на вас управу!

— Да неужели?! Вот не знала…

— Ну так узнаете! — взорвался он.

Кровь бросилась ей в лицо. Смерив его взглядом, девушка холодно отрезала:

— Попрошу вас не забываться!

— Предупреждаю вас: люблю я панну Люцию или нет, никому до этого нет дела!

— Вы лично меня нисколечко не интересуете. Меня заботит Люция.

— Боитесь, что она в меня влюбится? А что вы имеете против?

— И вы еще спрашиваете?

Пронтницкий внимательно посмотрел на Стефу. Охваченная гневом, она показалась ему прекрасной. Он придвинулся поближе и попытался взять ее за руку.

— Твоими устами говорит ревность, — шепнул он. — Ты все еще меня любишь…

Панна Рудецкая отшатнулась, выдохнула с отвращением:

— Глупец! Подлый глупец!

— Как вы смеете? Как смеете? — закричал он, побагровев от гнева.

— Убирайтесь! — указала на дверь Стефа.

За окном раздалось сухое тарахтенье мотора. Пронтницкий выглянул.

Перед входом стоял пунцовый глембовический автомобиль. Из него высаживался Вальдемар.

— Убирайтесь немедленно! — повторила Стефа, ничего не видя и не слыша вокруг.

Но Эдмунд и сам проворно направился к двери. На пороге он обернулся, издевательски расхохотался и прошипел:

— Да ухожу, ухожу! Защитник пожаловал. Уж его-то поласковей примут. Желаю удачи!

И он вышел, хлопнув дверями.

Обессилевшая Стефа, тяжко дыша, упала в кресло, закрыла лицо ладонями и разразилась слезами, неудержимо хлынувшими из глаз. Потом вскочила и опрометью кинулась к себе.

Пробегая по коридору, она слышала голос майората.

XI

Обед прошел мрачно.

Темные круги под глазами Стефы выдавали недавние слезы. Люция, упорно молчавшая, то и дело косилась на мать. Пан Мачей выглядел неспокойным, Вальдемар — грозным. Одна только пани Идалия, менее чопорная, чем обычно, беседовала с Пронтницким о чем-то забавном, веселившем лишь самого Эдмунда.

Эдмунд притворялся ужасно веселым, пытался смеяться над собственными шутками, но, видя общее настроение, в конце концов смолк. Даже слуги чувствовали дурное настроение хозяев — камердинер стал передвигаться почти беззвучно, ступая на цыпочках, молодой лакей, вместо того чтобы распахивать дверь настежь, лишь приоткрывал ее, появляясь с блюдами.

Все ощутили облегчение, когда обед закончился. Пани Эльзоновская с Люцией уехали в Шаль. Стефа их не сопровождала — она никогда туда не ездила, чувствуя, что графиня Чвилецкая ее недолюбливает.

Вальдемар верхом сопровождал дам — он решил осмотреть свои фольварки, лежавшие в той стороне. Особняк погрузился в тишину. На крыше ворковали голуби, от клумб доносилась крикливая перебранка горлиц.

Стефа, уединившаяся в своей комнате, услышала деликатный стук в дверь.

— Войдите!

Вошел камердинер Яцентий:

— Если паненка ничего не имеет против, старый пан приглашает паненку в ту беседку, что в розовой аллее.

В беседке сидел на лавочке пан Мачей. Его ноги были укутаны тигровой шкурой. Он выглядел угрюмым и погруженным в раздумье. Жестом приглашая Стефу присесть, он сказал с улыбкой:

— Садись же, детка. Извини, что я тебя вызвал. Хотелось поговорить. Может, тебе неинтересно беседовать со старым брюзгой?

— Ну что вы, — сказала Стефа, усаживаясь. — С превеликим удовольствием.

Старик поднял голову и всматривался в зеленое переплетение листиков роз на фоне голубого неба.

Воспоминания о давних временах завладели им, придавая его старым глазам трогательность и печаль. Какое-то время он сидел молча, перенесшись в иные времена. Наконец заговорил тихим, спокойным голосом, часто делая паузы:

— Мир ничуть не изменился, ни капельки. Он всегда молод и полон жизни… Только люди, населяющие его, увядают и рассыпаются в прах, а на их месте вырастают новые, молодые, чтобы пойти со временем тем же путем. Странная вещь, девочка моя: мы, старики, изнуренные жизнью, жаждущие покоя, не жалуемся на мир. Жизнь причинила нам много горя, но осталась прекрасной. А вот молодые начинают жаловаться. Плохой признак! Что это — влияние общего невроза, охватившего людей нынче, или, напротив, — деградация? Молодые с отвращением смотрят на все, что их окружает, жаждая чего-то, лежащего за пределами бытия. Должно быть, всему виной привычка анализировать все на свете. «Прогресс» — так это называют. Мы не были прогрессивными до такой степени, чтобы нам опостылела жизнь. Мы были католиками не по названию. Сегодня и это уходит — все меньше философов, анализирующих сущность Господа, все больше атеистов. А это плохо! Отсутствие веры и есть фундамент, на котором вырастает столько несчастий.

Пан Мачей замолк и задумчиво смотрел перед собой, вспоминая молодые годы, исполненные рвения и веры, столь отличавшихся от нынешней апатии. Стефа, глядя на старика, угадывала его мысли и с любопытством спрашивала себя: что же таит в себе прошлое этого почтенного старца?

Он вновь заговорил:

— Мир изменился. Мы — не пещерные люди. Мы обладаем сказочным, по сравнению с древними, могуществом. Но люди стали гораздо внимательнее оглядывать мир — и буквально все будит в них сомнения, старой сущности мира им недостаточно, они копают глубже, вплоть до атомов, но, отыскав эти атомы, чувствуют себя разочарованными. Они хотят обрести вечность здесь, в этой жизни, но мир держится на преходящем, на рождениях и смертях. Что поделать, каждый цветок когда-нибудь завянет — но пока он цветет, доставит нам немало приятных минут. Нынешним людям всего мало, они готовы «подвергнуть анализу» даже счастье. А ведь тот же цветок, разъятый на части, станет не более чем мусором. Убедившись в этом, разочарованные люди хотят сложить его вновь, но это невозможно, и останки цветка приходится выбрасывать… И так во всем.

Старик жалобно вздохнул и покрутил головой:

— Так обстоит дело и с нынешней религией. Nach Canossa gehen wir nicht![28]Нынешний мир перенасыщен энергией, но на что она уходит!

Пан Мачей замолчал, склонив голову на грудь. Девушка сидела, задумавшись. Подняла взгляд на старика и с сочувствием спросила:

— Почему вы всегда говорите так печально и нынешнюю молодежь рисуете такими мрачными красками?

— Не мрачными, девочка, а — новыми.

— Значит, вы нам не оставляете никаких надежд?

— Боюсь, что нет…

— Но почему? Чем мы заслужили? Неужели мы все до одного… — взволнованно приподнялась Стефа.

Пан Мачей посмотрел на нее с доброй улыбкой:

— Немного отыщется столь чистых душ, как ты, девочка. Я знал одну такую, но это было так давно… Быть может, мои слова задевают тебя. Но и ты не свободна от горечи жизни, и на тебя пала тень всеобщей эпидемии — решительно все подвергать холодному анализу. Нечто целое ты исследовала, разорвав его на лепестки, и теперь ты страдаешь. Но ведь это — не цветок, верно? Сорняк, обычный сорняк… и немного мусора. Право же, проделанный тобой анализ был необходим. Горше было бы, если бы он запоздал. Боже, на земле было бы не в пример меньше невзгод, если бы судьба была ко всем так милостива…

— О чем вы говорите? — спросила Стефа с тревогой.

— Да, ты не понимаешь…

— Ну что вы, я понимаю, вот только…

— Что?

— Не знаю, понимаете ли вы меня?

На губах старика заиграла улыбка.

— Простите, — тихо сказала девушка, не хотевшая обижать старика.

— Не за что, детка. Но вот что ты мне объясни… Понимаешь ли, я старик, но глаза у меня зоркие и ум пока что не ослаб. А уж если кто мне в особенности симпатичен, я чувствую все плохое или хорошее, что ему сделали. Вот и в тебе я заметил некие перемены… серьезные перемены. Вижу, тебя они мучают, даже вредят. Некогда, подвергнув анализу некое человеческое существо, ты убедилась, что этот человек не стоит того, чтобы о нем думать, что это не бриллиант, а простое цветное стекло. Правда?

— Да, — сказала девушка. — Но ведь когда-то я верила, что он и есть бриллиант…

— Когда? — настойчиво спросил старик.

— Когда любила его без памяти. Так по-детски все было…

— А теперь?

— Теперь он для меня — совершенно чужой.

В голосе пана Мачея прозвучали явственно нотки недоверия.

— Ты откровенна со мной, дитя мое?

— Я не смогла бы быть откровеннее с родным отцом. Старик взял ее руку и прижал к груди, а когда девушка почтительно склонилась к нему, поцеловал ее в голову. Благодарная за столь теплое проявление чувств, Стефа прижалась губами к руке старика. А он сказал весело:

— Вы только посмотрите! Эта паненка ухитрилась обвести меня, старика, вокруг пальца! Я-то полагал, что ты, узнав его лучше, грустишь оттого, что идеал тускнеет… А он, оказывается, совершенно тебе безразличен. Но отчего же ты так неспокойна? Я бы сказал даже, что ты боишься чего-то.

Стефа колебалась, рассказать ли о Пронтницком и Люции. Однако старик помог ей:

— Сегодня ты даже плакала. И Люция какая-то странная… Очень это меня тревожит. Ты не знаешь, часом, причин? Скажи честно.

И Стефа решилась:

— Ну, конечно, я знаю, что гнетет Люцию, и меня это удручает. Она сама мне доверилась. Я не должна была ее выдавать…

— Мне — можешь и обязана. Люция еще ребенок, нужно знать все, о чем она думает, и особенно — все, что ее мучает. Итак?

— Люция попала под влияние Пронтницкого.

— Попросту влюбилась в него, — поправил девушку пан Мачей. — Я догадывался. Скверно… чересчур юный возраст… да и предмет любви того не стоит. Я тебя не обидел последним замечанием? — добавил он, видя, что Стефа чуть побледнела.

— Мне обидно за Люцию. Ее ждет нечто похожее на то, что пришлось пережить мне.

— Бедная девочка! Вот нынешнее поколение — его портят сызмальства, и к шестнадцати годам дети успевают исполниться печали… Сдается мне, кое-что Люция начинает понимать, такой у нее вид. А о нем что ты скажешь?

Стефа опустила глаза. На ее лице изобразилось крайнее неудовольствие, и это не укрылось от взгляда пана Мачея.

— Так что ты скажешь о нем? — повторил старик настойчиво. — Значит, его намерения по отношению к Люции…

— Вряд ли чем-нибудь отличаются от тех, которые он питал на мой счет.

— Ну, конечно же! — махнул рукой старик. — Приданое…

Склонив голову на грудь, он закрыл глаза, ища способ уберечь внучку от разочарований, какие неминуемо влекли пробудившиеся в ней первые весенние чувства.

— Я вам расскажу о моем разговоре с Пронтницким, — взволнованно сказала Стефа. Вы сами рассудите. Быть может, я неправильно его поняла…

И она пересказала весь разговор с Пронтницким вплоть до появления майората. В продолжение своего рассказа она часто менялась в лице, глаза то заволакивались слезами, то метали молнии.

Пан Мачей слушал внимательно, подумав пару раз: «Как она похожа на ту…» Когда Стефа закончила, он сказал:

— Нет, ты прекрасно его поняла, дитя мое. Сам не желая, он проговорился. Но ведь ваш разговор должен был чем-то закончиться? Он сказал тебе что-то еще, правда?

— Деликатностью он не отличается, — сказала Стефа уклончиво.

— Догадываюсь. Когда он увидел под окнами Вальдемара и собрался уходить, он сказал тебе что-то неприятное, правда?

Многозначительное молчание девушки подтвердило родившуюся у старика догадку. Он шепнул:

— Мерзавец…

На дорожке заскрипел гравий — кто-то приближался быстрыми шагами. В беседку вошел Вальдемар в костюме для верховой езды. Слегка удивленный, обнаружив Стефу в компании пана Мачея, он снял шляпу и раскланялся.

Перебросившись несколькими словами с Вальдемаром, Стефа распрощалась с мужчинами и пошла к себе, чтобы успокоиться. Пан Мачей и Вальдемар остались в беседке.

XII

Солнце спускалось к закату, когда пан Мачей в сопровождении Вальдемара возвращался в особняк. В этих двух мужчинах за версту чувствовалась порода, но они разительно отличались друг от друга.

Дедушка напоминал старого орла, патриарха рода, утомленного полетом по небу жизни, с уставшими, быть может, сломанными даже крыльями.

После разговора с дедушкой Вальдемар едва сдерживал гнев. Первым побуждением его было дать выход ярости, позвать Пронтницкого… Но он овладел собой. Шагал порывисто, то и дело осаживая себя, чтобы приноровиться к медленной поступи пана Мачея.

Пан Мачей встревожился и посмотрел ему в глаза:

— Вальди, помни, что ты мне обещал. Излишней поспешностью ты навредишь Стефе. Скандала ей Пронтницкий не устроит, но на репутацию ее сможет бросить тень. Решит, что она тебе пожаловалась, и будет думать Бог знает что.

— Ну что вы! — обиженно ответил Вальдемар. — Неужели я не сумею вести себя? А лучше всего будет, если я немедленно уеду.

— Не уверен…

— Я должен уехать. Такое зло охватывает, что любая мелочь выбьет из колеи. Если этот… осел за ужином пристанет к ней с какой-нибудь глупостью или начнет распускать перья перед Люцией — я за себя не ручаюсь. Лучше мне вообще его не видеть.

— Идалька сегодня наверняка не вернется.

— Какая разница? — зло бросил Вальдемар, с такой силой ударив хлыстом по ветке, что град листьев посыпался им под ноги.

— Что ты собираешься делать? — спросил пан Мачей.

— Ждать первого же удобного случая, чтобы вышвырнуть этого паршивца.

— Деликатное дело. Будь он на жалованье, заплатил бы ему вперед и отправил, а так…

— Я ему предложу перебраться в Глембовичи. Чтобы он сразу понял, чего я не хочу — видеть его здесь.

— А если он не согласится?

— Уж будь спокоен, дедушка! К тому же нет другого способа, иначе мы повредим ей… Стефе…

При этих словах пан Мачей украдкой глянул на внука, подумав о чем-то своем.

Они вошли в особняк. Вальдемар велел подавать автомобиль, а сам спустился вниз, в гостиную, находившуюся неподалеку от комнаты Стефы. Быстро темнело, гостиная тонула в серых вечерних сумерках, лишь кое-где поблескивали позолота рам и хрустальные вазы.

Глянув на часы, магнат позвонил. Вбежал молодой лакей.

Вальдемар отрывисто приказал:

— Зажгите свет, опустите шторы. И позовите Яцентия.

Когда явился камердинер, Вальдемар велел:

— Иди к панне Стефании и скажи, что я хочу с ней попрощаться.

Яцентий удалился. Шляхтич принялся расхаживать по гостиной. Вскоре вошла Стефа. На ее щеках играл яркий румянец.

Вальдемар поспешил к ней:

— Я хотел попрощаться с вами. Я уезжаю.

— Как, вы не останетесь на ужин?

— Нет. Я спешу домой.

— Плохие вести?

— Почему вы так решили?

— Вы чем-то расстроены.

— А, вы заметили?! Расстроен, даже зол, но никакие известия из Глембовичей здесь ни при чем. Я говорил с дедушкой. Он мне все рассказал.

Воцарилось неловкое молчание. На лице девушки мелькнули на миг усталость и грусть.

— Значит, вы не останетесь? Что ж, до свидания, — протянула ему руку Стефа.

Крепко сжав ее ладонь, не отпуская, Вальдемар сказал удивительно мягко:

— Ни о чем не беспокойтесь. Я о многом догадывался, а теперь все знаю и приложу старания, чтобы вам ничто больше не докучало…

— Спасибо. Дело даже не во мне, а в Люции.

— Нет, дело в вас. Девчонка все забудет очень быстро, и не стоит относиться к этому так трагически. Ну, а уж я постараюсь, чтобы в Слодковцах воцарился прежний покой…

Стефу испугали эти слова.

— Но я не хочу, чтобы из-за меня возникли какие-нибудь недоразумения… Я не хочу ему… я не хочу никому повредить.

Она не находила места от смущения — Вальдемар все еще не отпускал ее руку. Она попыталась высвободить пальцы, но молодой человек стиснул их еще крепче и убедительно сказал:

— Верьте мне и доверьтесь. Я проделаю все наитактичнейшим образом. Отъезд этого пана всем поправит настроение, не исключая заплаканной Люци, ну а уж обо мне и говорить не стоит… — весело глядя ей в глаза, он поклонился:

— Мне пора. До свидания. Очень вас прошу, ни о чем не печальтесь.

«Как благородна и как красива!» — подумал он.

Стефа вернулась к себе. Взяла книжку, открыла, хотела читать, но не разбирала ни слова — путались мысли. В ушах еще звучал голос Вальдемара, рука еще ощущала его пожатие. Стефа сидела неподвижно, боясь нарушить охватившее ее чувство покоя.

За окном раздался стук автомобильного мотора, потом наступила тишина.

— Уехал! — шепнула Стефа. — Какие же разные люди, он и тот!

XIII

В конюшню Пронтницкий вошел с физиономией победителя. Только что он встретил возвращавшуюся из теплицы Люцию, увидел ее зарумянившиеся щеки и по первым же ее словам понял, что ее чувство к нему не ослабло. Он воспользовался этим, чтобы пожать ручку девочки и шепнул ей пару нежных словечек.

— Я на верном пути, — твердил он себе. — Эта малютка все больше в меня влюбляется.

И он, довольный, подкрутил усики уверенного в себе кавалера.

— Бенедикт, коней для меня! — распорядился он.

— Каурых или гнедых? — спросил старый слуга.

— Запрягай четверку каурых арабов в желтую «американку».

Старик вытаращил на него глаза:

— Каурых арабов?!

— Ты что, оглох? Делай, что велят!

В конюшню вошел Клеч и спросил по-немецки:

— Куда вы собираетесь ехать?

— В город. В мастерскую. Нужно узнать о косилке.

— Косилку уже починили, так что ехать вам незачем.

— Пан майорат мне поручил.

— Может быть. Но теперь в этом нет необходимости. Отправим за косилкой повозку, и все.

— Но я должен ехать! — уперся Пронтницкий.

— Ха! Езжайте, но не советую вам брать каурых.

— Почему?

— Да так, не советую, и все. Дорога дальняя.

— До Шаля будет подальше, а баронесса всегда ездит туда каурыми.

Клеч значительно глянул на него и лаконично бросил:

— Разница!

— Никакой разницы не вижу! — Пронтницкий понял, что хотел сказать Клеч, но решил не уступать. Крикнул Бенедикту: — Что же ты не запрягаешь?

— Пане мой, по-дружески вам советую не брать эту четверку, — изрек Клеч. — Это любимая упряжка майората. Случись что с конями, не миновать беды. Не будите лиха! Возьмите караковых, кони, что куколка. Или гнедых. И баронесса сегодня собиралась выезжать в Обронное. Прикажет заложить каурых, и что тогда?

— Тогда для нее заложат гнедых, — сказал Пронтницкий, разозлившись уже по-настоящему, и вновь повернулся к Бенедикту: — Живо запрягай! Не понял? Старик пожал плечами и отправился выполнять поручение, бурча под нос что-то весьма нелестное для практиканта. Клеч махнул рукой и проворчал:

— Упрямый тип… ну и черт с ним! Через несколько минут Пронтницкий сидел в «американке», расправляя вожжи каурой четверки. Он иронически усмехнулся, щелкнул кнутом, попрощался с Клечем, пустил коней быстрой рысью и исчез за поворотом.

Управитель и конюх переглянулись.

— Хоть бы обошлось, — буркнул Клеч.

А Бенедикт развел руками:

— Если пан практикант угробит коней, я перед майоратом отвечать не собираюсь. Вы ведь сами позволили, пан управитель, так при чем тут я?

— Да что вы такое говорите, Бенедикт? Пан практикант прекрасно правит, — сказал Клеч, но видно было, что он обеспокоен.

Отсутствие Пронтницкого за обедом удивило пани Идалию и опечалило Люцию. Девочка не понимала, почему ему понадобилось уехать именно сегодня, после столь приятного случайного свидания. Грусть ее еще возросла, когда пани Идалия объявила, что после обеда поедет в Обронное навестить княгиню Подгорецкую. Оставшись наедине со Стефой, девочка бросилась ей на шею, капризно шепча:

— Как бы я хотела остаться дома! Как мне не хочется ехать с мамой!