Прокаженная

Княгиня сидела, словно мертвая. Потом прошептала, словно самой себе:

— Ты говоришь, отказала? Хоть столько такта у нее нашлось.

— Вот именно — такта! А речь идет о любви, она тоже меня любит. И я все сделаю, чтобы превозмочь ее сопротивление. Я поеду в Ручаев просить у Рудецких руки их дочери.

— Боже! Боже! Боже мой! — стонала княгиня. Вальдемар потерял терпение:

— Бабушка, к чему эти стоны? Никакого преступления я не совершаю. Я думал, что те, кто меня любит, только порадуются моему счастью, но вижу, все обстоит совсем иначе…

— Не о таком счастье для тебя я мечтала! Я не видела для тебя достойной партии во всей стране, а ты… ты… ты мне такое преподносишь на старости лет? Боже всемилостивый!

Княгиня, закрыв лицо руками, громко расплакалась, сотрясаемая безмерной печалью.

Майорат встал, прошелся по комнате, превозмогая себя — рыдания бабушки раздирали ему сердце, но решимости он не утратил ни на миг. Он сжал зубы, мысленно разговаривая со Стефой: «Маленькая моя, ради тебя я вынесу все, ты будешь моей, и они тебя примут! Обязаны будут признать!»

Он подошел к княгине и, обняв ее, бережно поцеловал старушку в мокрую горячую щеку:

— Бабушка! Если ты меня любишь, успокойся и не делай драмы из моего счастья. Я знаю, ты хотела, как лучше, но у каждого свои стремления… и у меня тоже, самые для меня дорогие. Не плачь, бабушка, прошу тебя. Это мне ранит душу… и оскорбляет Стефу.

Княгиня, рыдая, заломила руки:

— Вальди! Вальди…

Вальдемар опустился перед ней на колени, ласково говорил, целуя ее руки:

— Это я, твой Вальди… я останусь твоим… люблю тебя, уважаю… и потому жажду, чтобы ты меня поняла, чтобы не так трагически смотрела на мою любовь и будущую женитьбу. Бабушка, ты всегда была умнее и добрее большинства наших аристократов, я никогда не видел в тебе фанатичных предрассудков нашего сословия и за это любил и уважал еще больше. Подумай сама, заслужила ли Стефа столь великую немилость с твоей стороны, разве ты ее не знаешь? Она благовоспитанная, умная, благородная, ты сама это говорила…

Княгиня сурово посмотрела на внука:

— Она может быть прекраснейшей и благороднейшей… но она не для тебя.

— Только потому, что она — всего лишь Рудецкая?

— И потому тоже.

— Бабушка, я могу показать тебе гербовник, где фамилия Рудецких напечатана черным по белому. И не самыми мелкими буквами. Это хороший род старого шляхетского герба. Ничуть не хуже Жнинов, Шелиг… и уж тем более Чвилецких с их не полученным по рождению, а жалованным титулом.

— Среди тех, кого ты перечислил, я и не искала для тебя жены…

Майорат встал:

— Значит, я должен жениться на владетельной герцогине или принцессе из «Тысячи и одной ночи»?

Глаза княгини сверкнули:

— Я сватала тебе княжну Лигницкую — ты отказался. Сватала графиню Правдичувну — известнейший род, лучшая после Лигницкой партия в стране — ты тоже не захотел. Не буду вспоминать иностранных герцогинь и девушек из придворных кругов, где ты имел большой успех… В конце концов, я согласна была на Барскую с ее связями — опять неудачно!

Она безнадежно махнула рукой.

— Бабушка, так ли уж необходимо Михоровским гоняться за «связями»? Неужели при выборе жены это непременное условие? В нашем роду и без того довольно громких имен. На «партию» рассчитывали мои деды и прадеды, так не пора ли наконец впервые в нашем роду нарушить традиции… и быть счастливым? Наши семейные хроники сплошь и рядом пишут о несчастливых в браке «прекрасных партиях», а о семейном счастье наших предков как-то загадочно молчат… Это — единственное темное пятно на семействе нашем… и я хочу смыть его.

— Вальди, ты ошибаешься! Твои предки удачно женились и были счастливы!

Майорат пожал плечами:

— Я знаю, что прадедушка Анджей, женившийся на графине Эстергази, бывшей в родстве с Габсбургами, потом пытался с ней развестись, несмотря на ее богатство и красоту. Знаю, что мой дедушка Мачей с его французской герцогиней были несчастливейшими людьми на свете, что мой отец и княжна Подгорецкая вряд ли могли назвать себя среди счастливых…

— Твои предки любили друг друга, но у них были разные взгляды на жизнь, и это их разделяло…

— Вот именно, на пути всегда оказывалось какое-нибудь «но». Впрочем, насколько я знаю, когда мама выходила за моего отца, сердце ее было отдано другому…

— Ах, это было сущее детство!

— Детство? Легко сказать! То, что ты называешь «детством», причиняет нешуточные страдания, примером тому — мама и дедушка Мачей. Его таковое «детство» сделало несчастным на всю жизнь!

И он вновь зашагал из угла в угол. Княгиня, испуганно наблюдавшая за ним, вдруг спросила:

— А это правда, что Стефа… внучка той… Корвичувны?

— Да, ее родная внучка.

— Может, ты именно поэтому… во искупление того…

Вальдемар остановился:

— Ну что вы, бабушка! Я полюбил Стефу, ни о чем еще не зная, и не дам отнять ее у меня, как отняли у дедушки ту, первую Стефу!

— Значит, ты думаешь, тебе позволят такой мезальянс?[89] Позволят жениться на этой Рудецкой? Тебе, глембовическому майорату? Михоровскому?

Вальдемар гордо поднял голову и вызывающе спросил:

— Кто посмеет мне запретить?

— Семья! Высшие круги! Традиции! Наконец, я! — порывисто вскричала княгиня.

— Нет уж, позвольте! Я давно совершеннолетний, и родные не имеют права мне запретить! Наши круги? Я смеюсь над! ними! Традиции меня не волнуют, а что до тебя, бабушка… ты не будешь долго противиться. Ты для этого слишком умна.

— Ты ошибаешься! Я никогда не позволю!

— Позволишь, бабушка, хотя бы под угрозой моего непослушания. Моей женой будет только Стефа Рудецкая и никакая другая. На это согласятся и родные, и наш круг, потому что традиции особой власти надо мной не имеют.

— И это говоришь ты, Вальди? Ты?

— Я, Михоровский, майорат Глембовичей и твой внук!

— И ты, первый магнат страны, ты, по которому вздыхают девушки из лучших семей, совершишь такое отступничество?

— Я, бабушка! Женщины сходили по мне с ума, а теперь я сам схожу с ума по одной-единственной.

Княгиня простерла к нему руки:

— Сходи с ума, сколько тебе вздумается, только не женись!

Вальдемар удивленно посмотрел на нее:

— Теперь моя очередь спросить: и это говоришь ты, бабушка, ты?

— Вальдемар, не зли меня! Я не хочу, чтобы она стала твоей женой! Не хочу! Не хочу!

Бледная и трепещущая, она выпрямилась во весь рост. Вальдемар ласково взял ее за руку:

— Бабушка, успокойся, умоляю! Обдумай все серьезно, и ты обо всем будешь судить иначе, я уверен!

— Никогда! Слышишь? Никогда!

Майорат стиснул зубы, кровь вскипела в нем. Однако могучей силой воли он превозмог себя, только глаза его зажглись огнем:

— Бабушка, соглашайся, я не уступлю! Ты меня знаешь. Сломить меня ох как нелегко! Даже ты ничего не сможешь сделать там, где есть любовь и сильная воля. Я не хочу бороться с тобой и потому прошу: успокойся! Ты все обдумаешь и поймешь, что упираться не нужно. Ты полюбишь Стефу и благословишь нас.

Княгиня вырвала у него руку:

— Этого никогда не будет! Слава Богу, хоть это от меня зависит! Благословения вы от меня не дождетесь!

Вальдемар, бледный и страшный, провел рукой по лбу, утирая внезапно выступившие капли пота. Глаза его уже не пылали — из них струился пронизывающий холод. С невероятным упорством в голосе, словно произнося смертный приговор, он сказал:

— Тогда я женюсь на Стефе без твоего благословения.

Пораженная княгиня долго смотрела на внука, потом, заломив руки, почти выбежала из комнаты, шепча посиневшими губами:

— Он меня принудит их благословить… он сможет, Боже!

После ее ухода Вальдемар тяжело опустился в кресло, сжав ладонями голову. То, чего он больше всего боялся, свершилось. Он знал, что без благословения и позволения бабушки Стефа не согласится стать его женой. Впервые этот сильный человек почувствовал себя сломленным. Глухое отчаяние овладело его душой. Бунт, гнев, обида раздирала ему грудь. Перед глазами встала Стефа. Ее темно-фиолетовые глаза, полные любви, умоляюще обратились к нему. Ее розовые губы шептали слова любви, длинные ресницы отбрасывали тени на прекрасное личико.

«Девочка моя, счастье мое! Будь спокойна, я все свершу ради тебя!» — шептал он.

Горечь, печаль, неимоверная боль пригибали его при одной мысли о том, что ее отнимут у него, ее, единственную. Он страдал, но не сдавался. Судьбу и счастье Стефы он держит в своих руках — и не подведет!

«Так будет! Так обязательно будет!»

Вихрь взбунтовавшихся чувств распалил кровь жаждой победы.

Его отрезвил шелест женского платья. Он поднял глаза — перед ним стояла заплаканная Рита, пораженная, как громом, его сгорбившейся фигурой. Он нахмурился, встал. Рита коснулась его плеча:

— Не сердитесь, что я пришла… я должна была… знаю, о чем вы говорили с тетей… не теряйте надежды!

Он удивленно глянул на девушку, пожал плечами:

— Я теряю надежду? Я?! Кто это вам сказал? Уж если я начал борьбу, не уступлю!

Голос ее дрогнул:

— Да, я не так выразилась, я хотела сказать, не печальтесь… княгиню удастся переубедить… я… я приложу к тому все усилия…

Вальдемар знал о чувствах Риты к нему, и слова ее его безмерно тронули. Он с благодарностью глянул на девушку. Она иначе поняла его взгляд, посчитав, что он всего лишь удивлен ее словами. И гордо подняла голову:

— Не удивляйтесь, верьте мне! Я обещаю помогать вам от чистого сердца… хотя один Бог ведает, как мне тяжело…

Слезы хлынули из ее глаз. Майорат поцеловал ей руку:

— Спасибо, я вам очень благодарен… но лучше не подступайте с этим к бабушке. Я один преодолею все преграды.

— Я хочу счастья для вас обоих… вы этого достойны.

И она выбежала из комнаты.

Вальдемар стоял у окна, до крови кусая губы.

Часом позже он, спокойный и невозмутимый, прощался с панной Шелижанской, сообщившей ему, что княгиня весьма расстроена и не может сама с ним проститься. Усаживаясь в санки, Вальдемар сказал себе:

— Первое действие сыграно…

XII

Решение майората вызвало среди его родных форменную бурю. Княгиня не уступала, ее поддерживали князь Францишек и пани Идалия. Графиня Чвилецкая жила, словно в горячке. Она не была членом семьи, не имела права голоса в этом деле, и это ее мучило больше всего. Раздосадованная, злая, она старалась на иной манер отомстить Стефе: высмеивая ее и ее чувства к Вальдемару. Но рассерженной графине недолго пришлось так развлекаться: в один прекрасный день она получила от майората вежливое, но решительное письмо, после которого потеряла всякую охоту публично язвить над Стефой.

В Слодковцах творилось что-то непонятное. Пан Мачей, удивительно суровый, загадочно молчал. Обычно смелая пани Идалия боялась теперь сунуть нос в кабинет старика. Ее голубая кровь бунтовала против Стефы, но она не смела и заикнуться о том отцу. Пан Мачей, замкнувшись в себе, погруженный в тяжкие раздумья, целые дни проводил в кресле. Печальные мысли не умещались в его седой голове. Он знал о признании Вальдемара Стефе и об ее отказе и надеялся, что ее отъезд повлияет на решимость внука. Он жалел Стефу, чувствовал угрызения совести, мучился, но в то же время страстно желал, чтобы все кончилось и брак не состоялся. Когда Вальдемар сам повез Стефу на станцию, старик потерял надежду на благополучное завершение дела. Он предвидел, что в карете Стефа уступит настояниям Вальдемара, что она, влюбленная столь же горячо, не сможет сопротивляться его чувствам. И удивлялся: как он, зная внука, мог хоть на миг надеяться, что тот отступит? Когда назавтра пан Мачей увидел у крыльца глебовическую упряжку, он догадался, с чем приехал внук, и предчувствия его не обманули. Он спокойно выслушал горячую речь внука, исполненную чувств и неслыханной решимости, но стал умолять Вальдемара отказаться от задуманного. Вальдемар же, глядя ему в глаза, сказал, подчеркивая каждое слово:

— Как это? И ты, дедушка, запрещаешь мне быть счастливым… после всего, что произошло в твоей жизни? Ты хочешь, чтобы в нашей семье произошла новая драма, повторилось прошлое? Хочешь сделать несчастной и эту Стефу? Ты, дедушка, против моей женитьбы на внучке той несчастной женщины, которую любил сам?

Пан Мачей чувствовал себя побежденным. Горькие, но правдивые. слова внука неимоверной тяжестью обрушивались на его голову, тысячами острых жал вонзались в сердце. Старик понял, что прошлое отомстило ему, задев самое больное место.

В его разгоряченном воображении промелькнул хоровод образов, предшествовавших часу мести: приезд Стефы в Слодковцы, любовь Вальдемара, смерть той женщины. С момента ее смерти и началось наигоршее. Отъезд Стефы лишь ускорил катастрофу, которая — пан Мачей в том не сомневался — все равно наступила бы раньше или позже. Перед ним разверзлась пропасть. Но и отступать было некуда. Он был в руках Вальдемара, ощущал свое бессилие, и это мучило его больше всего.

Он понурил голову, сцепил высохшие пальцы и сидел так, очень старый, возбуждавший жалость. Вальдемар, опомнившись, утешал его, объяснял, насколько глупы предрассудки, мешающие ему соединить свою жизнь со Стефой. Говорил о своих чувствах к ней, крайне деликатно напомнил дедушке о его собственной любви, не касаясь ее финала. Старый магнат был не на шутку растроган, когда Вальдемар, говоря о своей Стефе, отстегнул от цепочки золотой медальон, украшенный бриллиантиками и рубинами, нажал пружину и раскрытым подал дедушке. Внутри в золотой овальной рамочке усмехалось миниатюрное, прекрасное личико Стефы, в скромном платьице, с кораллами на шее, с толстой косой, переброшенной на грудь. Ее глаза смотрели на пана Мачея с выражением «неописуемой прелести и печали. Ее губы, лукаво улыбавшиеся, таили в себе только ей свойственное очарование. Она склонила головку с покоряющей грацией.

Пан Мачей всмотрелся и вздрогнул. Несмотря ни на что, он видел в миниатюре лишь удивительное сходство с другой, с образом Корвичувны, сберегаемым им, как реликвия. Глаза Стефы, казалось ему, умоляли. Улыбкой и печальным взглядом девушка просила его, чтобы он не перечил ее счастью с Вальдемаром, не убивал ее отказом. Она вновь встала перед его глазами — в тот миг, когда, вернувшись с похорон бабушки, стояла перед ним на коленях. Тогда она, плача, с детским доверием прижималась к его рукам…

Пан Мачей утер со лба холодный пот; в нем пробудились угрызения совести.

«И ты хочешь ее убить? — шептал ему внутренний голос. — В чем она перед тобой виновата?»

Из-под кустистых бровей он глянул на внука. Вальдемар, склонившись, положив подбородок на переплетенные пальцы, смотрел на портрет Стефы с выражением счастья на лице, ласкал ее взглядом.

И вновь голос совести прозвучал в душе старика: «Ты хочешь помешать их счастью? По какому праву?»

Он зажмурился и горько ответил сам себе: «Как я могу запретить, если он меня не послушает?»

— Откуда у тебя этот портрет? — спросил он Вальдемара.

— Мне уменьшили фотографию, сделанную в Глембовичах. С тех пор я ее и ношу.

— Очаровательная девушка! — шепнул старик.

— Ты ее любишь, дедушка, в память о той, полюби же ее ради нее самой, как свою внучку и мою жену. Она, дедушка, и даст мне то счастье, которого ты для меня всегда желал.

Пан Мачей был весьма расстроен.

Вальдемар не настаивал более, понимая, что старик должен успокоиться и обдумать все трезво, давая ему на это время и чувствуя себя победителем.

Прошло несколько дней. Вальдемар не показывался. Пан Мачей уже знал, что внук побывал в Обронном, и Княгиня отказал ему в благословении. Душа старика словно раскололась надвое. Долгое отсутствие Вальдемара угнетало его. С дочкой он почти не виделся, его злили ее жалобы на «идиотизм Вальдемара», высказывавшиеся открыто и в полный голос. Он и сам не хотел видеть Стефу женой внука — но почему-то те же мысли, высказываемые кем-то другим, удручали его безмерно.

Чувства, переживаемые Люцией, были самыми разнообразными. Она тоже считала, что Стефа не ровня «их кругу». Поверить не могла, чтобы ее Стефа, ее подружка, стала вдруг майоратшей Михоровской, миллионершей, супругой магната, во всем превосходящей ее мать. Однако в письмах к Стефе Люция обходила молчанием эту тему, держась так, словно ни о чем не знает. Она жалела Стефу, всю свою злость обращая против Вальдемара, единственного виновника ее отъезда из Слодковцов.

Словом, все, каждый по-своему, были настроены против майората.

XIII

Несколько дней минуло в неуверенности и печалях. Посыльные неустанно курсировали меж Слодковцами, Глембовичами и Обронным. Княгиня при посредстве писем возобновила спор с Вальдемаром.

И наконец, пан Мачей с баронессой получили письма от князя Францишка Подгорецкого, сообщавшего, что в связи с последними поступками Вальдемара в Обронном созывается семейный совет…

Все собрались в салоне рядом с кабинетом княгини. Ждали только Вальдемара. Сидевшая в глубоком кресле княгиня беспокойно теребила в руках платок, тревожно поглядывая на отрешенное лицо пана Мачея — у него был вид человека, примирившегося с неизбежным. Князь Францишек и граф Морикони, зять княгини, муж ее второй дочери, тихо беседовали, прохаживаясь по салону. Пани Идалия с графиней смотрели в окно. Княгиня Францишкова и Рита сидели с загадочными лицами.

Княгиня говорила шепотом:

— Мне все это кажется сущей комедией. К чему этот балаган? Если они думают, что им удастся переубедить майората, их ждет крупное разочарование…

— Как только он приедет, я тут же уйду, — ответила панна Рита. — Духу не хватит все это слушать.

— Почему? Будет очень интересно. Они рассчитывают произвести впечатление на майората, а выйдет все наоборот. Мне только жаль, что Францишек так решительно выступает против майората в этой весьма неблагородной авантюре…

— Почему?

— Должно быть, по традиции во всем соглашается с матерью, — она искоса глянула на старую княгиню Подгорецкую. — Я ей тоже удивляюсь, понять не могу, откуда в ней столько фанатизма. В чем-чем, а уж в этом я ее никогда не подозревала…

— Именно в таких случаях все и выходит наружу… Княгиня показала взглядом на пани Эльзоновскую:

— Или возьмем Идальку! Она мне опротивела — горячее всех агитирует против Рудецкой.

Панна Шелижанская пренебрежительно покривила губы:

— А, что говорить об Идальке! Ей просто жаль Барскую, к которой она питает непонятную для меня симпатию. А может, рассчитывала, что ей, как свахе, достанется подарочек… Это на нее похоже.

— Едет! — воскликнула от окна графиня Морикони.

В салоне стало оживленнее.

Господа напряглись, словно перед боем, гордо выпрямились. Щеки дам заиграли румянцем. Только старая княгиня Подгорецкая побледнела еще больше, а пан Мачей глубоко вздохнул.

Рита тихонько выскользнула из салона в прилегающий кабинет.

Вальдемар вошел быстрым, энергичным шагом. Быстро окинул взглядом собравшихся, и в глазах его засветилась усмешка, губы покривились.

Приветствия состоялись с соблюдением всех правил этикета — однако пан Мачей расцеловал внука сердечно, как всегда, а княгиня Францишкова крепко пожала ему руку, бросив на него выразительный взгляд.

Майорат огляделся:

— Вижу, я приехал последним. Должно быть, теперь все в сборе?

— Да. Только ты опоздал, — сказала старая княгиня.

Вальдемар нахмурился и, усаживаясь в кресло, сухо бросил:

— Прошу простить.

Воцарилась долгая, тревожная тишина. Княгиня неспокойно вертелась в кресле, пан Мачей не отрывал глаз от покрывавшего пол ковра.

Майорат небрежно играл висевшим у него на часовой цепочке медальоном, гордо озирал присутствующих. Наконец молчание ему наскучило, и он заговорил первым:

— Я был вызван на семейный совет для рассмотрения… моего дела. Цитирую письмо, которым меня сюда вызывали. Я прибыл. Слушаю…

Княгиня пошевелилась, князь Францишек и граф громко откашлялись, значительно переглянувшись. Первой заговорила княгиня:

— Мы собрались, чтобы общими усилиями уговорить тебя отказаться от твоих… безумных планов, которые оскорбляют и нас, и тебя…

Пан Мачей бросил на нее быстрый взгляд. Прозвучавшая в ее голосе решимость неприятно задела его. Слова «безумные планы» многим показались чересчур громкими.

Вальдемар поднял брови, ноздри у него раздувались от гнева. Он усмехнулся:

— Бабушка, вы крайне решительно подступили к делу. Вижу, вы предъявили ультиматум… Но я давно совершеннолетний, и поэтому сегодняшний… сейм обязан изложить мне мотивы, по которым преисполнился такого неодобрения моих намерений. Я готов ответить на все обвинения, но отговорить меня или, что то же самое, принудить не сможет никто… и никто не имеет на то права.

На губах пана Мачея мелькнула мимолетная улыбка. Все напряглись. Княгиня побагровела.

Вальдемар продолжал:

— Бабушка, не обижайтесь: я лишь следовал тону, каким вы обратились ко мне. А теперь прошу вас объяснить, какими мотивами вы руководствуетесь.

— Ты не можешь жениться на панне Рудецкой.

— Это — теорема. А где же доказательства? Объясните, почему я не могу!

Заговорил князь Францишек:

— Ты не можешь взять в жены особу, не принадлежащую к нашему кругу. Это будет против обычаев рода Михоровских, против семейных традиций… даже против этики.

Майорат гордо поднял голову:

— Обычаи, традиции — эти словечки столь обветшали, что не производят уже ровным счетом никакого впечатления. По крайней мере на меня. Что до этики — моя этика отличается от вашей, и. вряд ли она хуже вашей. Я, например, считаю глубоко противоречащим этике супружество, заключенное исключительно ради фамильных традиций, ради «хорошей партии». Вы же рассуждаете как раз наоборот, мои понятия и ваши разделяет пропасть.

Граф Морикони сделал удивленное лицо:

— Мы не исключаем вовсе вопрос чувств, о котором вы, сдается мне, главным образом и печетесь. Но нельзя руководствоваться одними чувствами — это принесло бы нашей аристократии огромные неприятности. В выборе жены следует руководствоваться лишь вопросами равного происхождения. Все дело в породе!

Вальдемар засмеялся:

— Если бы я хотел жениться на немецкой или испанской герцогине, никто не затронул бы вопроса «породы». Мой дед был женат на француженке, и никто не ставил ему этого в вину. Если бы я даже женился на китайской принцессе, это считали бы поступком оригинальным, но вполне допустимым. Панна Рудецкая польская шляхтянка из хорошей семьи, при чем здесь «разные породы»?

— Не притворяйся! Ты прекрасно понимаешь: речь идет о том, что эта особа не нашего круга, — сказала княгиня.

— Не спорю. Но считаю это мелочью, не способной иметь какое-либо значение, когда речь идет о счастье двух любящих друг друга людей.

— Наоборот, эта «мелочь», как ты изволишь выражаться, играет решающую роль, иначе не существовало бы самих понятий «мезальянс» и «морганатический брак»[90], — вмешалась пани Идалия.

Лицо Вальдемара исказилось гневом. Он ответил холодно:

— Среди наших аристократов случались мезальянсы и хуже, а морганатическим браком называют исключительно случаи, когда царствующая особа женится на своей подданной… или наоборот, либо те случаи, когда член правящей династии сочетается браком с особой, ниже стоящей по положению, чем это обычно принято. В таких случаях ни жена, ни дети не носят фамилии мужа и не могут быть ни наследниками престола, ни наследниками имущества. Такие браки запрещены. Но меня эти законы ничуть не касаются. Я не коронованная особа и не член правящей династии.

— Ну, в некотором роде… все так и обстоит, — медленно, задумчиво произнес князь Францишек.

Все смотрели на него и на майората. Пан Мачей, охваченный непонятной тревогой, беспокойно глядел на внука.

Однако Вальдемар изящным, гордым движением повернул голову к князю и весело спросил:

— Серьезно? Я равен коронованным особам и членам династии? Вот не знал! Любопытно услышать, на каком основании?

Князь Францишек устремил на него неприязненный взгляд:

— Майоратство имеет свои, особые, свойственные только ему права и законы. Как поместья, принадлежащие к майоратству, не могут быть разделены, так и… так и… — он мучительно искал слова. — Так и сам титул майоратства неразрывно связан с… с некими обязанностями… устоями… я сказал бы, обязательствами по отношению к титулу… Он замолчал.

— Парадокс! — достаточно громко шепнул пан Мачей.

Вальдемар пренебрежительно усмехнулся:

— Обязательства по отношению к титулу? Возможно, не спорю. Но какое это имеет отношение к выбору жены?

— Самое прямое! Noblesse oblige![91]

— Панна Рудецкая ничем не запятнает этого святого афоризма. Она смело может стать майоратшей Михоровской, имея к тому все данные.

— И никаких прав, — фыркнул князь.

— Все права я сам разделю с будущей женой, обвенчавшись с ней.

— Это ваши личные взгляды, но наш круг думает по-другому.

— Когда я представлю «нашему кругу» панну Рудецкую уже в качестве жены, «круг» изменит мнение.

— И ты думаешь, мы ее примем? — иронически бросила пани Идалия.

Вальдемар обжег ее взглядом:

— Большая часть аристократии ее примет… хотя бы из уважения ко мне. Я занимаю определенное положение в обществе, ношу известное имя магнатов, связи мои большие. И посему со мной следует считаться… Недовольные останутся всегда, даже если я ни в чем не нарушу принятых у нас правил, но стоит ли о них беспокоиться — большинство мое решение примет.

— Позволю себе обратить внимание вот на что… — изрек граф Морикони. — В обычных условиях люди бывают недовольными по личным или профессиональным причинам. Здесь же войдут в игру нарушенные традиции высшего света. Это оттолкнет всю без исключения аристократию, наша сословная солидарность просто принудит людей к тому… Панна Рудецкая навсегда останется для нас чужой, для нашего круга она — прокаженная!

Вальдемар, сузив глаза, бросил на графа страшный взгляд, ледяной, враждебный. Потом сказал:

— Браво! Господа мои! Прокаженная! То же самое я уже слышал однажды от Барского, но, поскольку все знакомы с уровнем его умственных способностей, я не ожидал услышать вновь этих слов от тех, кто здесь сегодня присутствует… Не знаю, заимствовали вы от Барского это словечко или изобрели сами, но в любом случае — поздравляю! Великолепная шуточка! Гениальная в своей детской простоте!

Все были ошеломлены, ибо Вальдемар говорил словно бы совершенно спокойно, но за этим таилось необычайное волнение. Те, кто знал его хорошо, невольно вздрогнули. Однако граф, человек столь же запальчивый, сжал губы, кичливо задрал голову, сверкнул золотой оправой очков, потом отозвался обиженно:

— Благодарю пана майората за его ценные замечания…. которых можно было и не делать. Думаю, одно то, как вы держитесь, показывает, что нет ровным счетом никакого смысла и далее играть словами…

Вальдемар поклонился ему — учтиво, насмешливо:

— Пан граф, что до меня, я готов покончить с этой игрой в слова… словами весьма непристойными.

Воцарилось грозное молчание. Запахло скандалом. Двое мужчин уставились друг на друга в совершеннейшем молчании — граф сопел, меняясь в лице, а Вальдемар, величественный и хладнокровный, смотрел на него, как хищник на жертву. Еще миг, и произошло бы нечто непоправимое. Однако первой очнулась молодая княгиня Подгорецкая:

— Господа, прошу слова! Все мотивы, какие майорат выдвинул в защиту панны Рудецкой и своего намерения вступить с ней в брак, я полностью разделяю и хочу напомнить, что панна Рудецкая, будучи, по правде, не нашего круга, тем не менее не происходит из того класса, с которым мы не поддерживаем абсолютно никаких отношений. Все мы знаем панну Рудецкую и, говоря беспристрастно, знаем, что о ней думать. Я высказала свое мнение, теперь передаю слово майорату.

Вальдемар заговорил спокойно:

— Моя женитьба на панне Рудецкой не вызовет никакого скандала — я не ввожу в семью ни подозрительную особу, ни простую крестьянку. Вы можете, конечно, называть мезальянсом разницу в общественном положении обеих семей, моей и ее, и имущественное состояние Рудецких. Разница значительная, хотя и не напоминает бездонную пропасть. Однако разница эта как раз и создает то, что принято называть «нашим кругом», предстает в виде стены, за которую мы очень редко выглядываем, ибо всем недостает отваги это сделать. Эта стена столь утыкана веками, лелеявшимися колючками предрассудков, столь пропитана фанатизмом, что, подобно анчару, отравляет каждого, кто рискнет к ней приблизиться. Однако, если мы уберем яд, убедимся, что эту стену никак нельзя считать ужасной и непреодолимой…

— Такие вылазки за стену — не для магнатов, — прервал его князь Францишек.

— А я как раз рассчитываю убедить наших магнатов преодолеть эту стену, — сказал Вальдемар.

— Мы не испытываем потребности в тех, кто за стеной. Le jeu ne pas vaut pas la chandelle.[92]

— Наоборот, выйдя к ним из-за окружающей нас стены, мы извлекли бы для себя пользу.

— Интересно, какую?

— О! Мы избавились бы от нашей окостенелости, могли бы двигаться свободно, отринув традиции, кандалами сковавшие нас. И увидели бы, что мир, который мы называем «прокаженным», на самом деле, быть может, лучше… и уж наверняка в моральном отношении чище нашего. Мы увидим там людей, даже более благородных, чем мы. Многие из них придутся нам по нраву не из-за титулов и миллионов, не умением бойко тараторить на иностранных языках и быть прохвостами, внешне оставаясь джентльменами, — нет, все, о чем я упомянул, исключительно наши привилегии… Нет, они несравненно выше нас по уму и гуманизму, по своим идеям. Наша фамильная исключительность, выросшая на замшелых традициях, возносит нас на высокие пьедесталы, опирающиеся на титулы и миллионы… и очень редко — на способности. На этом традиционном, освященном высшими кругами пьедестале часто стоит человек никчемный, ни в чем не выдерживающий сравнения с человеком более низшего круга. Что же плохого, к примеру, в том, что двое сблизятся друг с другом, принадлежа к разным кругам? Устоявшаяся традиция назовет это мезальянсом… но я уверен, что главную роль играют личные качества человека, а не его принадлежность к определенному кругу. Иначе напрашиваются тысячи сравнений, весьма для нас нелестных…