И еще эта тоска! Стефа тосковала по Вальдемару.

Тоска способна растрогать несказанно, привнося в душу невесомую пыльцу сожалений, горечи и жалоб, Когда человек тоскует, разлад его чувств столь велик, что он и сам не понимает, что с ним происходит, — может быть одновременно веселым, грустным, нежным, грубым, и все замыкается в одном-единственном слове — тоска!

Письма от Вальдемара, длинные и пылкие, успокаивали Стефу. Но вскоре она стала получать и другие, анонимные. Никому не говорила о них, но тревога ее усилилась. Она с величайшим нетерпением ждала очередной почты, но слишком часто там попадались страшные для нее анонимные листы. Из каждого лоскутка человеческой подлости она узнавала, что она — убогая шляхтяночка, выскочка, охотящаяся за миллионами майората, за его именем и княжеской шапкой в гербе, за титулом майоратши.

Другие письма пытались убедить ее, что майорат женится на ней главным образом для того, чтобы искупить прошлое, что он всего лишь хочет затушевать грехи дедушки, прекрасно понимая сам, что совершает мезальянс и открыто говорит о том в кругу аристократов.

Стефа не верила, но яд проникал в ее душу…

Он с пугающей регулярностью сочился капля за каплей. Она мучилась, несколько раз собиралась написать об этих письмах Вальдемару, но боялась, что он придет в ярость и взрыв бешенства сможет превозмочь его врожденный такт. Стефа не хотела подвергать его такой опасности. Зная, что для написания анонимного письма потребны исключительные таланты и полное отсутствие порядочности, Стефа без труда догадывалась об авторах написанных крайне смело писем — это могли быть только Барский с дочерью и графиня Чвилецкая. Никто другой из аристократии на это не пошел бы. Стефа почти не сомневалась, что угадала правильно. Интрига разворачивалась с исключительным мастерством. Вопреки тому, как это бывает с большинством анонимных писем, эти не содержали грубых слов, грязных выражений — одни только грязные мысли, выраженные в изящной форме. Авторы не считали нужным подписываться «доброжелатели» — наоборот, они, смело высказывая свои обвинения, обличали ее с высокомерием и безжалостностью владык мира, хозяев жизни! Обвинения, никогда не повторявшиеся дважды, чередовавшиеся с дьявольской предусмотрительностью, имели целью привести Стефу в полное расстройство. Все было продумало до мелочей. Каждый изящный, насыщенный иронией оборот ранил Стефу, каждый дышал великосветской ненавистью. Каждое слово было взвешено и рассчитано. Внутренняя борьба обессиливала Стефу. Любовь к Вальдемару, горячее желание счастья им обоим, опасение, чтобы ее любовь не отравила его душевного покоя, — все это переплеталось самым ужасным образом. В горячечном воображении Стефы Вальдемар представал перед ней измученным, несчастным. Эти призраки мучили ее. Стефа свято верила в его чувства, вера в него ни разу не была поколеблена в ее душе, но опасения возрастали — она боялась стать несчастьем его жизни. Он защитит ее от любых напастей, но сможет ли укрыться от них сам? Не отравит ли его страх, что ему никогда не простят его отступничества от принципов аристократии? Он станет мучиться, затаит в душе сожаление по покинутым им кругам, и порой, охваченный мимолетным приливом горечи, станет жалеть о совершенном… Имеет ли она право думать только о себе и подвергать его тем опасностям? Не отомстит ли ей за это судьба? Не станет ли жизнь вечным горестным искуплением недолгих минут счастья?

— Боже! Боже! Дай мне силы! Смилуйся! Наставь на путь истинный!

Стефа в полной растерянности хваталась за голову, жадно хватая воздух пересохшими губами, словно выброшенная на горячий песок рыбка. В самые тяжелые минуты она писала Вальдемару длинные откровенные письма, но отправить их не хватило решимости, и Стефа складывала письма в стол.

Здоровье ее пошатнулась, стали мучить головные боли.

Родители, понятия не имевшие об анонимных письмах, никак не могли доискаться, что же происходит с девушкой; они решили, что все дело в горячем темпераменте девушки, ее любви и тоски по нареченному. А может, виной всему близящееся венчание, столь разволновавшее ее?

Рудецкие знали, что Стефа чуточку побаивается окружения майората, но, видя, какой успех она имеет, появляясь среди аристократов, не думали, чтобы эти страхи были такими уж сильными. Энергия майората, его уверенность в себе, любовь к Стефе, его исключительно высокое положение в обществе не позволяли сомневаться — уж он-то сумеет защитить Стефу при необходимости! Панна Рита, смягчая особенно острые моменты, как-то рассказала пану Рудецкому о схватке майората с родными в Обронном и о его полной победе. И пан Рудедкий был уверен, что дочка останется счастлива. Правда, майорат, приехав на Рождество в Ручаев, предусмотрительно попросил будущего тестя уберечь Стефу от анонимных писем, которые могут быть ей присланы, — Вальдемар ничего не знал точно, но хорошо представлял характер Барских. Сначала пан Рудецкий бдительно следил за почтой, но анонимных писем не было. Они, словно бы умышленно, посыпались как раз тогда, когда бдительность его ослабла. Читая их, Стефа не раз порывалась разорвать хотя бы одно, но боль и некая ирония не позволили ей этого.

Постоянная борьба, столкновение противоречивых, но одинаково сильных чувств изнурили ее. Она ходила бледная, почти не спала, глаза ее потухли. Губы, всегда свежие, теперь пылали, сжигаемые внутренней горячкой. Она стала неслыханно впечатлительной. Целыми днями просиживала с письмами Вальдемара в саду или в поле. Часто из своих бесконечных странствий по окрестностям она приносила целые охапки цветов и расцветшие ветки деревьев. С каждым днем ей становилось все хуже. Свою болезнь она скрывала от родителей, но видела, что они обеспокоены ее видом. Бросалась к ним в объятия, скрывая слезы. Один Юрек подсмотрел пару раз, как она плакала, но Стефа упросила его ничего не говорить родителям.

— Маме с папой я не скажу, чтобы не переживали, — ответил он рассудительно. — Но если еще раз увижу, как ты хнычешь, напишу пану Вальдемару, а уж он тебе даст науку! Что ты плачешь, имея такого жениха? Такой добрый и дельный, а она еще не рада? Неблагодарная ты, Стефка! Если б ты выходила за Трестку, я бы тоже с тобой хныкал, у него то и дело пенсне с носа летит, тоже жених! Но уж пан Вальдемар… Ты что, Стефка?

— Юрек, не докучай! — печалилась расстроенная Стефа.

— Ну ладно, не буду, только и ты больше не хнычь. Вот и прав был пан Адам, когда говорили, что аристократия гроша ломаного не стоит. На майората он, правда, иначе смотрит, но ведь и майорат из них, а пан Адам говорит — никогда неизвестно, что там у них под бархатной кожей…

Стефа расплакалась. Оторопевший Юрек умолял:

— Стефа! Стефуня, не плачь! Ну, дураки мы с паном Адамом! Слова больше не скажу про аристократов, только не плачь, я тебе цветов нарву…

Так всегда кончались разговоры Юрека со Стефой. Юрек гордо рассказывал всем и каждому, что вскоре уедет учиться в варшавскую гимназию, даже учителю не позволял что-то ему указывать. Хвастался, что майорат обещал показать ему глембовические конюшни и псарню. Юрек был сорвиголова, но добрый; он любил обеих сестер, хоть и часто докучал маленькой Зоське, выдавая замуж ее кукол таким образом, что после свадьбы они возвращались к хозяйке с открученными руками-ногами.

— Да понимаешь ли, это жених ей руки-ноги оторвал, — объяснял Юрек расстроенной девочке.

Сам он забавлялся, разъезжая на прекрасном пони, которого майорат подарил ему на именины с полной сбруей. Стефе он был благодарен за то, что она брала его с собой на прогулки. Пытался услужить, чем только мог. Когда Стефа рисовала с натуры ручаевские пейзажи, Юрек носил за ней все принадлежности и выбирал красивейшие уголки окрестностей. Но когда Стефа попробовала углем нарисовать по фотографии портрет майората, Юрек мешал ей, не отходя ни на шаг и твердя:

— И не похож! Совсем не похож! Ну, намалевала! Стыдно жениха таким страшилой изображать!

Однажды в полдень Стефа получила от Вальдемара письмо из Варшавы, потрясшее ее.

— Через десять дней моя свадьба? Боже, как скоро! Это вдруг показалось ей столь невероятным, что она повторила громко:

— Через десять дней моя свадьба с ним — с Вальдемаром, с Вальди… — И добавила потише, словно испугавшись: — С Вальдемаром Михоровским; майоратом глембовическим… разве такое возможно?

Задумалась, охваченная тревогой.

Он приедет, заберет ее в Варшаву, все они поедут в столицу… она станет его женой, Михоровской… А что ждет потом — счастье или горе?

Взбудораженная, она прогуливалась по саду. Под ноги ей падали белые лепестки вишневых цветов, словно овевая ее свадебной фатой. Благоухали расцветшие деревья. Воздух был теплым и свежим. Стефа, задумчиво бродя по дорожкам, смотрела на множество порхающих бабочек, слушала жужжание пчел и посвист иволги. Временами поблизости ворковал дикий голубь или свистел черный дрозд. Им вторила кукушка.

«Точно так же было год назад в лесу под Слодковцами, — думала Стефа. — И в глембовическом парке. Скоро я навсегда останусь там с ним. Вальди будет со мной! Боже, сколько перемен за один только год, сколько счастья!»

Стефа вернулась в свою комнату, неся букет свежих ландышей. Ее комната и без того напоминала цветущий сад — каждую неделю майорат присылал невесте цветы из Глембовичей или из самой Варшавы. Однажды прислал даже из Петербурга, где провел несколько дней по делам Товарищества. А Юрек таскал в комнату сестры множество полевых цветов, незабудки и кувшинки, которые с превеликим трудом вылавливал из пруда. Даже Зоська порой одаривала ее смятыми в ладошке нарциссами, говоря с печальной мордашкой:

— Ты уже совсем скоро уедешь от нас с этим красивым паном. Зося тебе нарвала цветков, чтобы ты ее любила. Будешь любить?

Стефу эти презенты от младшего поколения всегда веселили — вот и теперь, увидев на столике несколько анютиных глазок, она на миг отбросила грустные мысли и улыбнулась:

— Наверняка от Зоси. Пойду с ней поиграю…

Но мысли ее вновь вернулись к прежнему. Стефа открыла шкаф, где висело свадебное платье, несколько дней назад присланное Вальдемаром из Варшавы. Разложила его на канапе, стала разглядывать. Платье было невероятно красивое. Белый прекрасный атлас обшит тоненьким прозрачным газом. Атлас просвечивал из-под него нежным блеском, словно нерастаявший снег. Длинный шлейф придавал платью удивительную пышность. Стефа положила рядом красивые атласные туфельки и стояла, задумчиво глядя на этот великолепный, словно бы ангельский наряд. Внезапно очнулась и громко произнесла:

— Надену, посмотрю, как будет…

Она едва справилась с облаками газа и атласа. Надела платье, прикрепила к волосам длинную невесомую вуаль, украсив ее анютиными глазками.

Когда она увидела в высоком зеркале свое отражение во весь рост, радостная улыбка украсила ее бледное личико.

Она долго не могла оторваться от зеркала. Роскошное, но исполненное скромности платье, превосходно сидел на ней. Газ овевал ее облаками белых туманов, прозрачными, трепетными. Нежные волны вуали обрамляли ее златовласую головку, ее ресницы, словно выточенные из рассветного сияния. Она стояла так, молодая, гибкая, чарующая, словно миг назад спустилась с облаков, с лазурно-розовых небес. Глаза ее сияли счастьем.

— Что он скажет, когда увидит меня такой? — шептала она в упоении.

Зажмурившись, она представила, что рядом стоит Вальдемар. В черном фраке, белой крахмальной манишке, с апельсиновым цветком на лацкане, он наклоняется к ней, и Стефа вновь слышит его звучный баритон:

— Единственная моя малютка! Как ты красива, чудо мое!

Вздрогнут его губы, шевельнутся ноздри, все его энергичное лицо исполнится той прелести, которую может вызвать одна Стефа. В серых глазах загорится гордость и торжество, прилив горячей крови оживит его смуглую кожу. «Он завоевал ее наконец!» — вот что он будет думать.

Улыбаясь, Стефа открыла глаза и тихонько шепнула:

— Через десять дней! Всего десять! Чего же бояться? Столько счастья впереди!

Вошла пани Рудецкая и невольно вскрикнула, увидев дочку. Протянув к ней руки, она сказала:

— Боже мой, Стефа, как ты прекрасна!

— Мама, скажет ли то же самое Вальди?

— Он заново в тебя влюбится!

Показался пан Рудецкий с письмом в руке и обрадованно уставился на дочку:

— Хороша!

— Пани майоратша Михоровская, — протянула мать, любуясь звучанием этих слов.

Стефа вздрогнула. Отец обнял ее и поцеловал.

— Ну, покамест она еще Рудецкая, не навеличивай ее до времени… — сказал он с деланной суровостью и подал дочери письмо: — Смотри, тебе еще одно. Но это почерк не Вальдемара. Я его только сейчас нашел между газетами.

Стефа глянула на обратный адрес — он был ей незнаком так же, как и энергичный почерк.

— От кого это? — спросила мать.

— Должно быть, из Слодковцев, — сказала она, хотя прекрасно знала, что письмо не оттуда. — Переоденусь, потом прочитаю…

Пан Рудецкий вышел. Мать помогла Стефе снять платье, поцеловала ее и тоже ушла.

Стефа лихорадочно разорвала конверт.

Прежде всего посмотрела в конец письма — подписи не было. Вместо нее стояло: «Один от имени всех».

Снова…

Сердце ее учащенно забилось. Стефа сжала ладонями виски, прикусила губы, принялась читать:

«Любезная панна! Мы безмерно удивлены, что после стольких предостережений вы все же не оставили намерений стать женой майората Михоровского. Мы даже не будем вспоминать об эгоизме, который толкает вас на чересчур дерзкий шаг. Ради своих безумных желаний, ради удовлетворения чрезмерных амбиций вы, не колеблясь, готовы сделать майората несчастным на всю жизнь. Он будет уничтожен навсегда. Вы лишите его прежней свободы, понизите до минимума его положение в обществе, во мнении света его имя совершенно потеряет прежний блеск. Майорат сам не понимает, на что идет, не понимает, что приносит чересчур большую жертву ради искупления прошлых грешков своего деда, его былого романчика, каких было множество и у Мачея Михоровского, и у его внука, но никогда они не придавали им большого значения и не мучились совестью. Майорат всего-навсего ослеплен, ваша красота увлекла его, будучи не в силах сделать вас любовницей, он решил заполучить вас хотя бы таким способом, совершенно не думая о последствиях. Придет время, когда он опомнится и проклянет тот миг, когда решился на столь безумный шаг. Высшие круги мстят за нарушение их прав и порядков. Тот, кто решится бороться с нами, будет сметен! Нельзя посягать на их традиции, освещенные столетиями! И не надейтесь, что мы примем вас! Ge ressemble un pei mal![104] Первые месяцы пройдут счастливо — что делать, du mois de miel![105] — но когда опьянение майората схлынет, он быстро поймет, что попал в ловушку. Если же он попытается нахально ввести вас в наше общество, можете быть уверены, что мы вас не примем. Мы могли встречаться с вами на нейтральной территории, но в более близкие отношения не вступим никогда! Майорат в этом убедится — увы, поздно! Его нынешнюю энергию сломит этот факт, который даст ему во всей полноте ощутить абсурдность совершенного им. Тогда и ваше положение будет грустным. Для аристократии вы, несмотря на вашу красоту, были и останетесь прокаженной. Предупреждаем в последний раз.

«Один от имени всех».

Стефа выпрямилась.

Неизмеримая тяжесть пригибала к земле ее голову, заливая мозг, разливаясь по телу. Она вложила письмо в конверт, лихорадочно скомкала, почти машинально пряча в стол. Провела ладонью по лбу — ладонь стала мокрой. В глазах у нее мутилось, она ощутила легкую тошноту, в ушах звенело, грохотало.

Пошатываясь, она подошла к окну и затуманенным взглядом посмотрела на цветущий сад. Прошептала с болью:

— Прокаженная!

И вдруг стала смеяться. Смех этот был страшен, он смешался с глухими стонами…

— Они врут! Врут! — кричала она, заходясь от жуткого смеха. — Они его боятся! Будут вынуждены уступить! Будут! Будут! Он не допустит… одолеет их… они его боятся! Боятся! Ох…

Она присела на постель, умолкла, чуточку успокоилась. Однако лицо ее кривилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет; она устремила ставшие мутными, бессмысленными глаза на портрет нареченного, стоявший посреди цветов на ее столе, зашептала тихо, ласково:

— Вальди… мой Вальди… неужели я сделаю тебя несчастным? Ты же любишь меня! Любишь! Вальди… Валь…

Она захлебнулась рыданиями. Зарылась лицом в подушки; плач, страшный, горестный, идущий от каждой капли крови, от каждого нерва, из души и сердца, сотрясал ее, словно разбушевавшийся ураган.

Плач этот мог расколоть камни, сокрушить скалы.

Тысячи молотков стучали в ее мозгу.

Пламя охватило ее.