XXI

— Я покажу тебе что-то, чего ты еще не видела, — с таинственным выражением лица сказала старая княгиня, взяв Стефу за руку.

Когда они вошли в обширную, сводчатую комнату, где Стефа никогда прежде не бывала, девушка удивилась. Там стояли две старинных кровати, к которым вели ступеньки, — палисандровые ложа, богато украшенные бронзой. Над ними тяжелыми складками вздымался балдахин из парчи, увенчанный гербом Михоровских и княжеской шапкой. Темно-алая с золотом комната, кроме кроватей, не имела почти никакой мебели, кроме самой необходимой. Огромная лампа из алого хрусталя, оправленная в бронзу, служила завершающим штрихом в картине удивительного величия. Мягкий ковер совершенно глушил шаги. Тяжелые портьеры из темно-красного бархата, украшенные кремовыми кружевами, поддерживали полумрак и суровую пышность, главные признаки этой комнаты, высокомерной в своей гордости, как старые портреты или начертанные на пергаменте манускрипты.

Сжав руку Стефы, княгиня сказала полушепотом:

— Это замковая спальня. Здесь появились на свет все Михоровские, и твой жених.

Стефа ощутила легкую дрожь. Княгиня шептала:

— О, у этой комнаты великая история! Много рассказали бы эти стены, умей они говорить. Много здесь прозвучало и печальных, и радостных вздохов. Один Бог ведает, сколько слез пролито на золотую парчу. Здесь хватало драм и горя, — а вот счастья эти стены видели так мало… Вальдемар был прав: род наш не может похвастаться, что предки наши были счастливы…

Княгиня шагнула вперед и остановилась, печально кивая, словно над могилой:

— Печальная семейная хроника, трагическая комната, хоть никто в ней и не умер — так уж случалось, что каждого перед смертью что-то прогоняло из этих стен. Удивительно даже… И Мачей по своей охоте покинул эти стены. Его жена умерла за границей, моя Эльзуня тоже, а зять Януш — в Белочеркасске. В этой комнате впервые видели наш мир новорожденные, значит, она должна быть веселой, а не исполнена печали…

Внезапно княгиня схватила Стефу за руку:

— Я не должна была тебе все это говорить, пугать тебя… Но кто знает, вдруг именно тебе предначертано внести сюда иной дух, быть может, именно ваше счастье снимет проклятье! Дай-то Бог! — старушка пошла к двери, шепча: — Сколько слез пролито, сколько слез., и моей Эльзуни тоже…

Стефа испуганно окинула взглядом комнату и поспешила следом за княгиней. Они прошли обширной гардеробной, миновали ванную, блестевшую мрамором; в туалетной комнате, уставленной шкафами, княгиня отперла висевшим у нее на цепочке ключиком дверцы одного из них, помещенного в нише. Это оказался не шкаф, а вход в небольшую комнату, обитую дубовыми досками. Даже потолок был дубовым, и пол тоже. На полу стояли огромные окованные сундуки. Два зарешеченных оконца, маленькие и узкие, почти не пропускали внутрь света. Княгиня нажала кнопку, и под потолком вспыхнули две шарообразных электрических лампы. Старушка подошла к небольшому железному шкафу, замурованному в стену, открыла его и стала выкладывать на стол коробочки разной величины, обтянутые бархатом и сафьяном. Стефа удивленно разглядывала их.

— Хочу показать тебе родовые драгоценности Михоровских, — пояснила княгиня. — Вальди, став майоратом, поручил мне опеку над ними до тех пор, пока не женится. Я стираю с них пыль, иногда вместе с Ритой или Добжисей. Теперь Вальдемар поручает все это твоим заботам. Эти самоцветы украшали весьма гордые головы, теперь украсят… прекрасную.

Стефа отшатнулась, схватила княгиню за руку:

— Нет, бабушка, спрячьте все это! Это не для меня! Старушка взглянула на нее с любопытством:

— Как это — не для тебя? Ты будешь женой и майоратшей, это — твоя собственность, Я пока только показываю, а он сам осыплет тебя этим.

Из открытых коробочек брызнул сноп разноцветных искр, на столе засверкала многоцветная радуга.

Стефа увидела прекрасные бриллиантовые диадемы, колье, браслеты, серьги, серые и розовые жемчужины. Перед глазами ее сверкали кроваво-знаменитые рубины Михоровских, светились зеленым изумруды, таинственно поблескивали сапфиры, бледно-зеленым и розовым отсвечивали опалы. Золотые цепочки, старинные застежки и пряжки, перстни, усеянные драгоценными камнями ленты — все это излучало снопы ослепительного пламени, целое море искр, блистали потоки зачарованных огней.

Удивительная это была картина — большой стол, усыпанный драгоценностями, и рядом, в кресле — величественная, гордая старуха, в задумчивости склонившая голову на руку. И рядом — молодая, прекрасная девушка, с легкой тревогой глядевшая на сокровища, о которых минуту назад и понятия не имела.

Глаза Стефы были печальными. Кто носил эти сокровища? Какова их история? Чего они видели больше, слез или улыбок?

Княгиня, словно ей вдруг пришла в голову та же мысль, стала перебирать коробочки. Ее белые длинные пальцы прикасались к колье, диадемам, скользили по жемчужным ожерельям. Она тихо сказала:

— Эту диадему из жемчугов и бриллиантов получила в подарок от мужа прабабушка Мачея, Анна Конецпольская, жена воеводы Мазовецкого. Воевода купил эту диадему в Париже за сказочные деньги. Это колье из рубинов больше всего любила знатная мадьярка из рода графов Эстергази. Очень красивая брюнетка, так любила наряды и драгоценности… Только сердце у нее было из камня. Хотела разводиться с мужем, до скандала, правда, не дошло, но жизнь их с тех пор была адом. Смотри, эти бриллианты с изумрудами больше всего любила надевать моя Эльзуня. Как они ей шли! Помню, в Вене, на балу в итальянском посольстве… Она была тогда в расцвете красоты, а через пару лет умерла…

Княгиня тяжко вздохнула.

Взяла колье из бриллиантов и опалов в оправе прекрасной работы:

— Его привезла с собой герцогиня де Бурбон, Габриэла. Говорят, будто опалы приносят владельцу несчастье. Может, это и суеверие, но в данном случае так и сталось. Это колье отец подарил ей, когда она впервые выехала в свет. Ты знаешь ее историю, она была счастлива всего два месяца, когда познакомилась с Гвидо, все кончилось… Его фотографию она всегда носила с собой, уступив ее предсмертным мольбам, я положила ее к ней в гроб, на грудь… прикрыла цветами… Несчастная мученица!

Стефа опустилась на колени рядом с княгиней, прижалась щекой к ее рукам. Глаза у нее разболелись от сверкания драгоценностей, временами легкий трепет сотрясал тело.

Княгиня склонилась над ней:

— Твоя бабушка тоже была несчастная… тяжкая выпала ей доля…

Стефа подняла на нее глаза, прошептала жалобно:

— Она не знала, что он продолжал любить ее. Жила и умерла, разуверившись в его чувствах. Это страшнее всего!

— Да, Мачей никогда больше не был счастлив… Совесть ужасно мучила его. Потом жизнь залечила рану, появились дети, внуки… он многое забыл. Но сохранил миниатюру с ее изображением, ты видела сама. Время, дитя мое, словно безжалостный резец, изменяя лик земли, изменяет и душу человека. Он все забыл! Быть может, зря… Ты напомнила ему ее, и его ужасно потрясла ее смерть…

— Если б она о том знала, ей легче было бы умирать, — шепнула Стефа.

Они умолкли. Только самоцветы перемигивались разноцветными искорками, словно глумясь над людскими печалями и несчастьями, как бы принижавшими красоту камней. Самоцветы, вызывающие, гордые, холодно и язвительно рассыпали фонтаны радужных искр.

Княгиня очнулась. Медленно взяла со стола диадему с бриллиантами и жемчугами, возложила ее на голову Стефы. Огромные бриллианты засияли в пышных, шелковистых волосах девушки. Казалось, ее увенчали королевской короной. Стефа улыбнулась княгине, глаза ее искрились, от нее веяло расцветшей юностью, и детской наивностью, и величием принцессы. Она была столь прекрасна, что княгиня, изумленно откинувшись на спинку кресла, любовалась ею, словно картиной старого мастера.

— Как ты очаровательна! Откуда в тебе столько красоты?

Стефа рассмеялась:

— Так уж вышло, бабушка…

В дверь постучали. Княгиня резко спросила:

— Кто там?

— Я, Вальдемар.

Старушка быстро встала и подошла к двери. Майорат сказал, входя:

— Дорогие дамы, я ищу вас по всему замку. Вы хорошо спрятались, однако я…

Он умолк, увидев Стефу в бриллиантовой диадеме. В глазах у него сверкнуло восхищение, торжество, радость. Он подошел к ней и взял в ладони ее руку:

— Чудо мое, как ты прекрасна!

— Правда, бриллианты ей идут? — подхватила княгиня.

— Божественно! — сказал Вальдемар. — Я хотел бы, чтобы тебя сейчас видели все… — он поколебался и закончил: — все, кто тебе завидует.

— А не похожа я на переодетую Золушку? — спросила Стефа с долей кокетства.

Княгиня рассмеялась. Вальдемар поцеловал Стефе руку:

— Ты похожа на королеву, недостает только соответствующего платья, колец-сережек, ну… и горностаевой мантии. Когда я одену тебя так, ты завоюешь весь мир!

— Но прежде всего — короля! — подхватила Стефа, открыто глядя на него.

— Сорванец! — погрозила ей шутливо княгиня.

— Короля ты очаровала в скромном платьице и с кораллами на шее, которые ему дороже всех этих сокровищ из пещеры Али-Бабы, — сказал Вальдемар, указывая на драгоценности.

Потом взял прекрасную ленту с большими рубинами в центре и бриллиантовыми звездами, сам возложил ее на голову невесте, сняв предварительно диадему:

— Чарующе!

Она весело рассмеялась. Княгиня подавала Вальдемару все новые драгоценности, а он украшал ими Стефу.

Девушка, увидев себя в зеркале, поразилась собственной красоте. Восхищенный Вальдемар пожирал взглядом любимую, радуясь, что родовые драгоценности послужили ей прекрасной оправой.

Он сам выбрал двойное жемчужное ожерелье с маленькой застежкой, усыпанной бриллиантами, улыбаясь, застегнул на шее Стефы. Жемчужины блистали на бледно-лиловой шелковой блузке, словно капли росы на изящных ирисах.

— Пусть они на шее и останутся, — сказал Вальдемар, целуя руку зарумянившейся Стефе. — Мой первый подарок после кольца.

— Первый? Вы уже и раньше делали мне подарки! — возразила Стефа.

— Все равно, это мой первый подарок из фамильной сокровищницы, — сказал майорат.

Она поблагодарила его улыбкой. Вальдемар нежно обнял ее и притянул к себе, прильнул губами к ее губам.

Стефа замерла. Вальдемар тут же отпустил ее. Девушка глянула на княгиню, но старушка с преувеличенным вниманием перебирала драгоценности.

Вальдемар хлопнул себя по лбу:

— Ах, я и забыл! Приехал Морикони, и я пошел искать вас, но, увидев тебя, чудо мое, обо всем забыл…

Они втроем принялись собирать драгоценности и закрывать коробочки.

Когда Стефа с княгиней и майорат появились в зале, к ним подошел граф Морикони, высокий мужчина со светлыми бакенбардами и прической на прямой пробор, отчего лицо его выглядело словно бы разъятым на две половинки, которые скрепляло пенсне в золотой оправе. Он приветствовал тещу и учтиво поклонился Стефе.

Она грациозно подала ему руку, с некоторым холодком, что придавало ей элегантность и независимость.

Граф, глядя на нее удивленно, чуть смешался, но тут же поднес к губам ее руку и галантно промолвил:

— Желаю всех благ… и примите мои поздравления, хотя они должны быть сделаны главным образом майорату, которому, я сказал бы, повезло.

— Спасибо, — просто ответила Стефа и отошла к его жене, панне Рите и Трестке.

Морикони смотрел на нее с возраставшим удивлением. Ее красота, изящество, голос, каждое движение начинали восхищать его. Стефа предстала перед ним в совершенно ином свете.

«Quelle noble fille! quelle enchante resse»[97] — повторил он мысленно, не веря собственным глазам.

На пана Рудецкого он тоже поглядывал удивленно. Людей его уровня граф считал похожими на неуклюжих слонов, но перед собой он увидел вполне светского человека и только крутил головой, словно подозревая, что пан Рудецкий попросту переодетый и загримированный актер.

За обедом место Стефы оказалось прямо напротив графа, и его выпуклые голубые глаза неустанно впивались в нее из-за стекол пенсне, словно два буравчика. Разговор за столом шел оживленный, легкий. Стефа говорила много и охотно, слова ее звучали свободно и живо. Восхищение графа было безграничным — сущая патрицианка!

Вальдемар видел в глазах Морикони это удивление и, крайне довольный тем, как Стефа держалась, нарочно вел разговор так, чтобы Стефе пришлось говорить как можно больше. Не сомневался, что она с честью выйдет из любого сложного положения. Он уже не раз подвергал ее разного рода испытаниям и убедился, что она обладает острым умом, чувством юмора и тактичностью.

Когда подали последнее блюдо, Трестка сказал, обращаясь ко всем сразу с таким видом, словно мысль эта буквально сейчас пришла ему в голову:

— Сильнейший порок нашего времени — это флирт. Будь у него голова, я бы его, заклятого врага моего, гильотинировал!

Панна Рита засмеялась:

— Однако ж вы не сторонитесь вашего заклятого врага…

— Я? Вы шутите! Докажите!

— Ну, доказательства наверняка остались за границей…

— А что, вам собирали сведения обо мне?

Все рассмеялись. Рита пожала плечами:

— О, меня ваше поведение не интересовало! Я всего лишь встаю на защиту флирта.

— Потому что вы его обожаете.

— Попросту люблю.

— Зловредный сорняк, порожденный каким-нибудь демоном…

— И перенесенный к нам наверняка из дворца французских Людовиков, — весело подхватила Стефа. — Скорее всего, его изобрели именно там…

— Напудренные головы маркизов и виконтов, — закончил Вальдемар.

— Или уличные цветочницы и разносчики газет, — махнул рукой Трестка.

— Ну что вы! — запротестовала Стефа. — Флирт родился в салонах, а не на улицах!

Граф Морикони, бросив на нее быстрый взгляд, склонился над столом и спросил:

— Значит, вы считаете, что флирт — достижение цивилизации?

— Отчасти — да.

— А на каком основании?

— Потому что простые люди не знают флирта — ни по названию, ни по сути. У них нет времени оттачивать искусство флирта, они бы попросту не сумели овладеть им.

— Почему? И у крестьян встречается нечто похожее на флирт.

— Но не в деталях.

— Но похожее.

— Но не то, что подразумевается под этим у нас.

— Но лежащая в основе идея — та же самая, — упрямился граф.

Стефа не уступала:

— Пан граф, и дикая лесная роза — тоже роза, но если сравнить ее с оранжерейной — какое отличие в цветах, аромате и породе! Потому я и утверждаю, что простые люди радуются жизни и берут от нее свое гораздо откровеннее, чем более интеллигентные круги, но не обладают салонными манерами. Их этика своеобразна, только им присуща, и это отличает их от тех, кто обладает светскими манерами.

Она говорила свободно, легко, звучно. Граф внимательно смотрел на нее, чуть прищурившись. Вмешался Трестка:

— Все наши светские манеры проигрывают перед простотой души, которой у нас нет, а у крестьян есть. По крайней мере в сфере эротических отношений вы не встретите лжи, уверток, умильных физиономий, им неведомо, что значит делать глазки.

— Трестку что-то гнетет, быть может, ревность, — сказал майорат.

— Я всего лишь говорю, что эти черты — их достоинство, а не порок.

— Господи, а кто называет это их пороком? — удивилась Стефа.

Морикони выручил Трестку:

— Вы, поскольку вы считаете простоту души недостатком культуры.

— Вы плохо меня поняли, граф. Цивилизованность не уничтожает души — всего лишь приглушает ее до определенной степени, смягчая шероховатости.

Граф пригладил бакенбарды:

— Предположим… Однако и простолюдины не находятся совершенно вне пределов цивилизации.

— О да! Но они едва соприкасаются с ней.

— А мы?

— Мы уже одеты в одежды цивилизации.

— Скорее это не одежда, а маскарадный костюм. Или декорация, — бросил Трестка.

— Бывает и так! Те, для кого цивилизация — лишь внешнее украшение, носят ее, как пышный султан, на виду, для всеобщего обозрения, а в действительности сплошь и рядом — первобытные создания. Но такой макиавеллизм в ходу исключительно в высших сферах. Низкие круги называют такое совершенно по-иному. Так и то, что мы называем флиртом, у них именуется…

— Топтать дорожку, — засмеялся Вальдемар. — Ножки бить.

— Голову кружить, — добавила Стефа.

— Названия другие, но суть та же, — уперся граф.

— Земля везде одна, но на ней растут цветы самых разных оттенков, — поддержал его Трестка. — Но ведь земля-то одна! Слово «флирт» заимствовано из иностранного языка, а простонародье простыми словами выражает ту же суть.

Морикони сказал:

— Значит, вы полагаете, что именно их неразвитые мозги виновны в том, что они отторгают культуру?

— Здесь вина и самой культуры. Узость их кругозора не позволяет овладеть культурой, а культура не настолько еще совершенна, чтобы оказать на них влияние помимо их воли. Она ограничена…

— Чем?

— Кругом высших кругов, простите за каламбур. И оттуда ей трудно вырваться в иные круги, более низшие. Интеллигенция и общество — словно бы два полюса. Существуют ярко выраженные различия в умственном развитии меж высшими и низшими кругами.

— Существуют еще и сословные различия, — сказал граф, глядя в упор на нее.

Пан Рудецкий вздрогнул. Наступило молчание. Щеки Стефы зарумянились.

— Мы отклоняемся от темы, пан граф, — сказала она с бледной улыбкой.

— Нет, мы просто-напросто расширяем тему.

— Значит, вы считаете, граф, что общественная лестница и «лесенка» в уровне развития интеллекта — братья-близнецы? Я бы с этим не согласилась. Конечно, разница в умственном развитии существует, но она не является стеной, разделяющей разные классы. Гении могут рождаться и там, и здесь.

— Но не полагаете ли вы, что у высшего света гораздо больше шансов, чем у простолюдинов, порождать гениев и развивать их интеллект?

Граф произнес это со злой иронией, с физиономией сатира. Он не обращал внимания на удивленные глаза остальных и ледяной холод во взгляде Вальдемара — хотел во что бы то ни стало смутить Стефу, уязвить. Забыв, что в этом случае его противником неминуемо окажется и майорат, он язвительно спросил, растягивая слова, как истый аристократ:

— Так какой же из слоев общества вы считаете наиболее развитым умственно, этически и эстетически?

Стефа принужденно улыбнулась, но, не желая показывать свои чувства, произнесла абсолютно спокойно:

— Пан граф, мое мнение могло бы быть чересчур односторонним из-за круга, к которому я в данный момент принадлежу, и преждевременным для круга, в который я собираюсь войти. Поэтому наиболее достойно ответить на ваш вопрос можете только вы сами.

В знак окончания разговора она склонила голову и повернулась к сидящему рядом с ней Вальдемару. Выпутаться из затруднительного положения ей удалось блестяще. Обрадованный майорат иронически покосился на графа.

Обе княгини, пан Мачей, пан Рудецкий, даже князь Францишек — все с уважением смотрели на девушку. Видя это, его досточтимая супруга словно превратилась в ледяную статую.

Обескураженный и злой, граф не предпринимал больше попыток вернуться к дискуссии, лишь бросал на Стефу холодные взгляды. Однако в душе он признавал, что девушка оказалась достойным противником и он обязан ее уважать. Глядя, как Стефа весело болтает с майоратом и Брохвичем, граф побелел от злости, но бoльше всего его раздражало нескрываемое удовлетворение, читавшееся на лице панны Риты, иронически посматривавшей на него. Да и Трестка почти в точности копировал Риту.

Когда все встали из-за стола, граф направился в курительную. Там, развалившись на турецкой софе, он дымил сигарой и размышлял о Стефе: чего в ней больше, красоты или чувства юмора? Наконец, решив, что она несравненна во всех отношениях (разумеется, за исключением имени!), он вынужден был сделать вывод:

— Когда она станет Михоровской, будет безупречной светской дамой. Во вкусе майорату не откажешь, что ни говори…

XXII

На замок опустился серый мартовский вечер, укутал изящные башни, размывая их четкие контуры, проник внутрь. Лишь некоторые окна оттолкнули его сиянием электрического света — большинство, остававшиеся темными, покорно уступили. Вместе с ночью пришел ветер, влекущий мрачные тучи. Первый весенний дождь, смешанный с последним снегом, застучал по окнам. Снег разметывал ветер, секли бичи дождя. Кроны деревьев в парке глухим бесом аккомпанировали духовому оркестру ветра. Март вышел на войну с зимой. Дергал ее белесые волосы, вгрызался острыми зубами в ее шубу, немилосердно обжигал дождем, выпустив на нее стаи ветров-убийц.

Сошлись в беспощадной схватке стихии. Погрузился в полумрак и зеркальный кабинетик Стефы. Желтый атлас обивки стен приобрел цвет пепла. Вечерние тени струились по поверхности зеркал, гася их блеск, и они выглядели теперь, словно поблескивающие от влаги стены.

Стефа играла. Ее пальчики лихорадочно сновали по клавишам. Фигура девушки растворялась в полумраке. Гармония струн звучала вразнобой со стихийной музыкой природы.

Стефа беспокоилась за жениха: он уехал в дальние фольварки и до сих пор не вернулся. Дикие отзвуки разыгравшейся битвы стихий угнетали Стефу. Она ускользнула от друзей, чтобы поверить инструменту свою тревогу. Она импровизировала под впечатлением разыгравшейся непогоды. Музыка выдавала все многообразие охвативших ее чувств: шумные вариации, неожиданные, мастерские по исполнению переходы от безмерной тоски к бурной юной страсти, исполненной жизненной силы мелодии. Стефа дарила миру, разбушевавшейся природе золотое руно музыки, переполнявшей ее душу.

Но вот отзвучали последние аккорды, и руки девушки упали на колени. С минуту она сидела неподвижно, слушая эхо собственной песни. И вдруг вскочила — новая атака завывающего вихря и темнота в комнате ужаснули ее. Она подбежала к стене и повернула выключатель. Электрическое сияние морем света пролилось из зеркал, золотом заиграло на стенах. Стоя под пальмой, Стефа удивленно и радостно вскрикнула:

— Ты здесь?!

— Я слушал, как ты играешь, — сказал Вальдемар.

Он подошел к девушке. Стефа подала ему руку:

— Я так беспокоилась…

— К чему? Дождь меня не пугает, и я только выиграл — ты играла так, как мне давно хотелось услышать… Чудесно! Ты сможешь когда-нибудь повторить?

Она улыбнулась:

— Сомневаюсь… Это было мое прощание с Глембовичами, внезапный прилив чувств, импровизация… Я просто играла для себя.

— Ты еще сыграешь приветствие Глембовичам, когда вернешься сюда, чтобы остаться здесь навсегда… Когда ты играла, я словно видел запорожские степи, по ковылям скачут выступившие в поход казаки, позвякивают копья и бунчуки… Значит, играя, ты думала обо мне?

— Да, о тебе… и о счастье, — шепнула Стефа. — Я думала: счастье — редчайший цветок, уникальная орхидея посреди необозримого множества полевых цветов, и потому добыть его неслыханно трудно… но мы его получили. И цветок не подведет нас, правда?

Вальдемар поднес к губам ее руку:

— Мы сумеем позаботиться о нем, главное — иметь это. Лепестки у счастья нежные, его нужно защитить.

Майорат обнял за плечи невесту и привлек ее к себе:

— Я думал когда-то, что непременное условие для счастья и величайшее богатство — это разум, а наибольшее убожество — бедность ума. Теперь я дополню: величайшее счастье в жизни — любовь, молодость и разум!

Стефа, не отрываясь, смотрела в пламенеющие глаза жениха:

— Ты веришь в те три силы, что я назвал? — спросил он тихонько, приблизив губы к ее щеке.

— Конечно. Они могут одолеть весь мир…

Вальдемар попытался поцеловать ее, но она ускользнула и направилась к двери, произнеся сдавленно:

— Спустимся вниз, уже поздно…

Разгоряченный Вальдемар направился следом. Оказавшись у выхода, он вдруг нажал выключатель на стене.

Свет погас.

Стефа вскрикнула. Он схватил ее в объятия и приглушенно прошептал:

— Не вырывайся никогда! Слышишь? Ты моя! Моя!

Голос его дрожал, руки конвульсивно сжали ее талию. Стефа затрепетала, его безумие передалось ей, она чувствовала, что слабеет.

— Вальди… ты же добрый… — умоляюще прошептала она, лишь в этих словах видя защиту.

Опомнившись, Вальдемар отпустил ее и зажег свет. Стефа выпрямилась, подняла руки к затылку, поправляя волосы. Она опустила глаза, покраснела.

Майорат коснулся ее плеча:

— Ты обезоружила меня… чудо мое единственное… Один поцелуй в знак, что ты веришь…

Стефа подняла к нему улыбающееся личико. Их жаркие губы соприкоснулись. Потом они вышли в освещенный коридор.

Маршевые роты мартовских ветров-забияк неистовствовали перед замком. Оконные стекла позвякивали жалобно.

XXIII

На другой день пан Рудецкий с дочкой уехал домой. Вскоре по случаю великого поста общество перебралось в Варшаву. Обе княгини приехали туда, чтобы помолиться в варшавских соборах, Стефа с родителями — чтобы приготовить приданое, а Вальдемар — чтобы видеть Стефу. Он привез и пана Мачея. В столицу прибыли Трестка с князем Францишком. Что до Брохвича, он приехал еще раньше.