XV

Вечер тянулся долго, казался бесконечным. Панна Рита металась меж комнатой княгини и своей, где сидел Трестка. Тихий шум ветра в парке, малейший скрип снега у крыльца — все заставляло насторожиться особняк. Майората ждали с нетерпением, но проходили часы, а его все не было…

Старые часы в столовой отбивали четверти часа, вызванивали мелодии каждый час. Слуги бродили по коридорам, таинственно перешептывались. Раскрасневшаяся панна Рита то и дело выглядывала в окно. Валил снегопад, словно хотел покрыть своим мягким белым, холодным плащом все Обронное с его парком, особняком и горсточкой печальных, угнетаемых ожиданием людей.

В комнату, где сидели Рита и Трестка, вновь вошла княгиня:

— Вальдемара все нет?

— Нет, тетя, но вот-вот приедет, лучше бы вам лечь…

— Не могу лежать… На дворе метет, правда?

— Да, тетя.

Княгиня уселась на канапе, переплела пальцы на коленях и застыла, понурив голову.

Взгляд ее блуждал по комнате, губы беззвучно шептали молитву. Она никого не замечала вокруг.

Панна Рита не могла найти себе места, не знала, что ей делать. Трестка с таким вниманием разглядывал цветы в вазах, словно видел их впервые в жизни. Временами он неуверенно посматривал на княгиню. Наконец, укрываясь за пышным букетом, черкнул что-то в блокноте и сунул вырванную страничку в руку проходящей мимо Рите. Она прочитала: «Этюд к скульптуре: мать взбунтовавшихся Гракхов».[95]

Рита, пожав плечами, уничтожающе глянула на него.

Шли минуты. Вдруг дверь отворилась, вбежала служанка, за ней ворвался лакей. Не замечая княгини, оба наперебой доложили Рите:

— Нету пана майората в Глембовичах! Кучер вернулся! Говорит, пан уже уехал на станцию…

Пораженная княгиня вскочила:

— Что? Уехал?!

Панна Рита и Трестка ужаснулись, увидя ее лицо. Побледневшие служанка и лакей попятились…

— Когда он уехал? — вскрикнула княгиня.

— Пани княгиня… кучер говорит, что еще днем… — пробормотал лакей.

— Боже! Боже! — воскликнула княгиня. Рита обернулась к Трестке:

— Пошлите людей на станции Рудову и Тренбу. Он на какой-то из двух… Скорее!

Трестка выбежал из комнаты, увлекая за собой слуг.

— Несчастье! Какое несчастье! — стонала княгиня. — Уехал! Уехал к ней! Отказался от меня! Боже, я во всем виновата…

Панна Рита с пани Добжинськой едва успокоили ее. Однако старушка впала в оцепенение, сидела, как мертвая. Она молча, без сопротивления позволила снять с себя платье, но в постель ни за что не хотела ложиться. Странные искры зажигались в ее черных глазах, губы кривились от боли, лицо конвульсивно подрагивало. Она дала знак панне Рите и Добжиньской, чтобы они оставили ее.

— Кого вы послали? — спросила Рита у Трестки.

— В Рудову — вашего конюха и кучера, а в Тренбу — моего лакея и кучера.

— Боже, что будет, если они его не застанут!

— Они должны успеть. Поезд отходит от обеих станций поздней ночью. Если он поехал еще днем — значит, направился не на станцию, а в Слодковцы, а уж потом оттуда поедет в Рудову. Но почему он так спешит, что случилось?

— Спешит! Он ждал два месяца! Боже, какой удар для тети! Она и слышать не хотела о Стефе, а он поехал без ее благословения…

— А вернется уже после свадьбы, у него все идет быстро, — заметил Трестка.

— Ох! Этого я больше всего и боюсь! Его порывистости! Без благословения княгини Стефа не согласится, а майорат потерял всякое терпение…

— Не украдет же он ее! Не те времена.

— Но он в ярости может сделать что-нибудь, что убьет княгиню, Езус-Мария! Он страшен в гневе!

— Да, но великолепно умеет сдерживать себя.

— Меня утешает лишь, что он очень любит княгиню. Но в случае долгого ее сопротивления любовь к Стефе сделает его безумцем…

Панна Рита стала тихонько молиться.

Страх вползал в особняк, проникая даже в сердца слуг.

Часы пробили два часа ночи, когда панна Шелижанская увидела наконец среди метели черные очертания санок, подкативших к крыльцу. Тихонько прозвенели колокольчики, и санки остановились перед входом.

— Приехал! — крикнула Рита и стремглав бросилась вниз по лестнице. Следом понесся Трестка.

В сенях камердинер помогал Вальдемару снять заснеженную бобровую шубу.

— Что случилось? — спросил Вальдемар, молча им поклонившись. — Все какие-то перепуганные, словно только что с похорон… Гонец сказал, что бабушка здорова.

— Она непременно хотела вас видеть, — сказала панна Рита. — Она вся изнервничалась, совсем ослабла…

— Вас очень долго не было, — добавил Трестка.

— Долго… Я еду с Рудовы. Гонец меня вытащил из вагона. Я спешил, как мог, но в такую метель лошадям трудно. Проклятая погода!

— Я пойду, скажу тете, что вы приехали, — сказала панна Рита.

— Я иду с вами.

Княгиня сидела в кресле в своей спальне, недалеко от постели. На ней был белый фланелевый халат, украшенный дорогими кружевами. В этой одежде, с бледным лицом и горящими глазами, в белой кружевной шапочке на седых волосах, она была красива и казалась ожившим старинным портретом. Темные обои, золотая инкрустация потолка, тяжелый дамастовый полог кровати из эбенового дерева — все это в сиянии висячей лампы выглядело величественно, создавая великолепный фон для гордо выпрямившейся фигуры княгини. Рядом с ней стоял резной столик, на котором лежала открытая Библия.

Панна Рита вошла, склонилась к старушке и шепнула:

— Тетя, приехал майорат… Можно ему войти? Румянец вспыхнул на бледном лице княгини:

— Приехал? Уже?

Она обвела вокруг взглядом и откинулась в кресле:

— Где Вальдемар?

— Рядом, в салоне.

В глазах княгини зажглась непреклонная решимость, и она громко сказала:

— Пусть войдет.

Выскочив в салон, панна Рита схватила Вальдемара за руку:

— Идите, но… будьте с ней осторожнее. Она так расстроена и слаба…

— Будьте спокойны.

Вальдемар вошел в спальню и сердечно расцеловал руки княгини.

Она смотрела ему в глаза с немым вопросом, величественная, гордая. Казалось: ее черные глаза проникают в глубины души внука, словно пытаясь выведать, что там скрыто. Она сжала руку Вальдемара белыми пальцами — на одном, словно зеленая звезда, светился изумруд.

Он сел с ней рядом, принужденно улыбнулся и спросил:

— Бабушка, почему ты так на меня смотришь?

— Хочу увидеть в тебе перемены, — прошептала княгиня.

— Перемены? Во мне?

— Да, я хотела бы видеть тебя изменившимся, — сказала она настойчиво.

Вальдемар понял.

— Нет, бабушка, я так легко не меняюсь, я человек решительный, — ответил он исполненным силы голосом и гордо поднял голову.

Княгиня выпустила его руку:

— Значит, ты по-прежнему упорствуешь?

Глаза ее дико блеснули. Вальдемар спокойно выдержал этот взгляд.

— Да, бабушка.

— Значит, ничто… ничто не способно повлиять на твое решение? Ничто не заставит тебя изменить твои… чувства?

— Решение мое твердое, а о смене чувств и говорить не стоит…

— Значит, ничто на свете…

— Ничто, милая бабушка. Я так решил. И так должно быть. И тебе придется с этим примириться. Я прошу тебя об этом, твой единственный внук, твой Вальди, прошу от всего сердца. Я люблю Стефу больше жизни, и она меня любит. И я ее не подведу — даже если придется вырвать сердце из груди. Сегодня я направлялся в Ручаев, долго ждал, но больше терпеть не могу. Еще минута — и мы бы уже не увиделись. Бабушка, ты суровая, неумолимая, но я питаю к тебе сыновние чувства. Они-то меня и удержали от решающего шага. Я знаю, Стефа не пошла бы за меня без твоего позволения, но я сумел бы ее убедить. Боже, так она тонка и деликатна! На письма мои она отвечала крайне сдержанно. Свою любовь она хотела бы укрыть так глубоко в глубине сердца, чтобы никто не дознался…

— Ты переписываешься с ней?

— Я отправил ей два письма. Она ответила только раз — и, повторяю, в словах ее звучали глубокие чувства, но скованные некими удилами, которые калечат ее чистую любовь, такую искреннюю, такую святую!

— Вальдемар… ты очень ее любишь?

— Она для меня — единственная. Не будь она мне дороже всего на свете, я не сражался бы так за свою любовь, — ответил Вальдемар крайне серьезно.

Он пронзил бабушку пристальным взглядом серых глаз, полных любви.

Княгиня опустила глаза, длинными тонкими пальцами оправляла кружева халата. На лице выступили красные пятна, губы решительно сжались. Вся ее фигура выражала тяжелую борьбу двух чувств: любви к внуку и уязвленной гордости.

Что же победит? — этот вопрос висел в воздухе, им дышали стены спальни.

Вальдемар не отрывал взгляда от бабушки. Он хорошо ее знал и в охвативших ее колебаниях видел добрый для себя знак. Сердце у него билось учащенно, он не хотел дальше сражаться с этой женщиной, которую любил и почитал, как родную мать. Но в глазах его горели бунтарские огни, терпение его было на исходе. Всей душой, всей силой воли он мысленно умолял ее: «Довольно, хватит, иначе ничто уже меня не удержит!»

Княгиня подняла на него глаза, прочитала все в его взгляде и быстро опустила веки. Кровь бросилась ей в лицо.

С минуту она молчала, заставляя себя успокоиться, наконец тихо шепнула:

— Я давно ее не видела… У тебя есть фотография? Глаза Вальдемара загорелись, радостная улыбка появилась на губах, придя на смену угрожающей решимости. Лицо его словно озарилось светом восходящего солнца.

Княгиня, заметив эти перемены, подумала: «Как он ее любит!»

Вальдемар отстегнул от цепочки медальон, открыл и мысленно шепнул печально улыбавшейся Стефе:

— Теперь ты победишь, единственная моя!

Он достал элегантный бумажник, вынул из него узкую, длинную фотографию Стефы в бальном платье на темном фоне и вместе с медальоном подал княгине.

Удивленная старушка взглянула на медальон:

— Вот как ты носишь ее фотографию?

— Как и положено носить фотографию невесты, — ответил он.

Княгиня долго приглядывалась, подняв медальон и фотографию к глазам. Руки ее дрожали. Словно внутренний свет озарил ее лицо, отражая владевшие ею глубокие, но непонятные стороннему наблюдателю чувства.

В комнате настала торжественная тишина, словно бы в ожидании чуда.

Наконец княгиня отвела от глаз лорнет в черепаховой оправе на длинной ручке, положила медальон и фотографию на столик, оперев их на Библию. Вновь всмотрелась в лучезарные, бездонные глаза Стефы. Промолвила, словно бы для себя самой:

— Очень красивая… и удивительно очаровательная. И закончила едва слышно:

— Как принцесса…

Опустила веки. На ее висках пульсировали жилки. Вновь подняла глаза на фотографию и вдруг подала Вальдемару обе руки, сказав:

— Вальди… мне нравится… твоя Стефа…

Он стиснул ладони старушки, склонился к ней, глаза его сияли сумасшедшим счастьем:

— Да, моя Стефа! Моя!

— Пусть же вас… благословит Господь, — сказала княгиня торжественно, возлагая руку на голову внука.

Вальдемар, зная, чего стоили княгине эти слова, прижал ее руки к губам:

— Спасибо, дорогая бабушка! Счастье наше будет тебе наградой!

Княгиня поцеловала его в голову. Слезы навернулись ей на глаза:

— Дай-то Бог, чтобы вы были счастливы, дай-то Бог! Я не хотела оказаться, хуже, чем Мачей, боялась, ты от меня отвернешься… твои чувства много значат и для меня… и вот… благословляю.

— Мы будем любить тебя! И ты ее полюбишь!

XVI

Вальдемар разговаривал с бабушкой долго, так что панна Рита сгорала от нетерпения, а Трестка громко жаловался. Пробило половину третьего, потом три. Наконец вышел Вальдемар. Панна Рита не шевельнулась. Что-то словно бы приковало ее к месту. Трестка подошел к майорату, не сказал ни слова, но лицо его выражало живейшее любопытство.

Вальдемар был весел, но, глянув на каменное лицо Риты, посерьезнел, нахмурился.

Неловкое молчание продолжалось.

Сейчас решались судьбы всех троих.

Вальдемар подошел к панне Рите. Она, сделав над собой усилие, спросила:

— Что тетя? Неужели…

Она не смогла закончить, — перехватило горло.

— Тетя ложится спать, — сказал майорат. — Завтра… точнее, уже сегодня, будем праздновать бабушкины именины, а потом я поеду в Ручаев.

Панна Рита смертельно побледнела, глухой стон рванулся из ее груди, но она, прикусив посиневшие губы, страшным усилием воли превозмогла себя, протянула Вальдемару руку, глядя на него с нескрываемой болью:

— Да пошлет вам Бог счастья…

Вальдемар, низко склонившись, поцеловал ей руку.

Трестка бросился громко его поздравлять. Назвал майората героем и обещал, что произнесет на его свадьбе великолепную речь — назло графу Морикони, которого терпеть не может:

— А еще я хотел бы, чтобы там были Барские. Да сомневаюсь, не приедут!

После отъезда майората и графа Рита пошла к себе, двигаясь, словно во сне; внезапно из ее груди вырвались рыданья, заключавшие в себе все: любовь к Вальдемару, давнюю и горячую, непонятную жалость к нему и Стефе, глухое отчаяние. Рухнув на колени перед постелью, она спрятала лицо в подушку, и плечи ее затряслись от безудержных рыданий. Она никогда и не питала надежды, что майорат однажды проникнется к ней чувством, никогда не строила иллюзий, но и не представляла, что он, в конце концов, изберет женщину, которую полюбит и назовет женой. Такое виделось столь туманно, так далеко, что теперь, когда это наступило, обрушилось страшным ударом. Она знала о его чувствах к Стефе, и давно знала о расположении к девушке пана Мачея, слышала дышавшие решимостью слова Вальдемара на семейном совете, но упорство княгини было для нее последней слабой опорой, ограждавшей ее от страшной правды. Она искренне желала ему счастья, и, если бы все зависело от нее, не колеблясь вручила бы ему руку Стефы. Но природа человеческая сложна, и не всегда ее можно понять. Лишь теперь Рита поняла, какая пропасть разверзлась перед ней и майоратом, какая мощь обратила в прах ее любовь.

Княгиня, так и не дождавшись ее, сама вошла в комнату воспитанницы. Увидев рядом тетю, Рита вскочила с колен.

— Тетя, зачем? Зачем вы пришли? Старушка обняла ее и прижала к себе:

— Детка, не упрекай мне, что я пришла. Я догадывалась, я все знала… Рита, ты его любишь, мы обе страдаем. Ты благородная душа, вставала в его защиту, хоть сердце у тебя разрывалось от боли… а я тебе выговаривала. Прости меня.

Она села на постель. Рита, дрожа и плача, сильнее прижалась к ней. Княгиня продолжала:

— Видишь, все кончено, уже и я их благословила, Рита. Он любит Стефу, очень любит, они будут счастливы, и это меня утешает. Я совсем стара, и мне жаль стало, что последние минуты жизни я проживу, лишенная любви внука. Я уступила и на душе стало спокойнее, упал камень с сердца, я даже счастлива… ибо что мне еще оставалось? — Княгиня глубоко вздохнула: — И девушка эта мне все же нравится. Должно быть, она того достойна, если смогла так сильно привязать к себе Вальдемара. Он удивил меня силой воли, а она… — и она закончила шепотом:

— А она — очарованием…

Старушка гладила темные волосы воспитанницы. Панна Рита умолкла, словно бы успокоившись. Княгиня шепнула:

— Я разговаривала с духом моей Эльзуни и с Габриэлой. Особенно часто во сне ко мне приходила Габриэла. Становилась рядом с Вальдемаром и клала ему руку на голову, словно бы благословляя. И Стефу я видела, она стояла перед Габриэлой на коленях, красивая, умоляющая, совершенно такая, как на медальоне Вальдемара… — Старушка вздрогнула: — И еще… знаешь, … ко мне приходила покойница Рембовская. Ох! Как жутко она мне смотрела в глаза!

— Тетя, не мучайте себя, — сказала заботливо панна Шелижанская.

— Все прошло, детка… Сейчас мне хорошо, так спокойно… Вальди любит меня, и только это меня теперь волнует. Ах, почему его не видит сейчас Эльзуня!

Панна Рита вздохнула. Княгиня поцеловала ее в лоб:

— Ты страдаешь, девочка моя, вижу… Бог даст, найдешь и ты свое счастье. Ты достойна счастья.

— Не хочу, тетя, не хочу… Я люблю его всей душой, но никогда и мечтать не смела, что он… Что я для него? Чересчур смело было бы и мечтать. Но мне так печально…

— Это пройдет, — сказала княгиня.

Уже светало, когда княгиня, ослабленная бессонницей и событиями минувшей ночи, легла в постель.

Но уснуть она не могла. Перебирая сандаловые четки, не отрывала взгляда от дамастовой портьеры, на которую бледный рассвет бросал фиолетовые тени.

Губы старушки шептали молитву, но мысли ее были далеко, унеслись в давние времена, когда и она была молодой, сама любила, а потом видела первую любовь своих детей.

В каждом поколении все повторяется снова…

XVII

Вальдемар возвратился в Глембовичи, когда уже рассветало. Замок, еще минуту назад спокойно спавший, ожил. Больше всего суеты было в теплицах и оранжерее, где ярко засияли электрические лампы. Майорат сам выбирал цветы. Отряд садовников с ножницами в руках производил сущее опустошение. Главный садовник составлял букеты. Было чем залюбоваться. В букеты попадало все самое прекрасное, что только могли дать теплицы в эту пору года. Розы, орхидеи, мимозы казались перенесенными сюда с Ривьеры. За упаковкой букетов надзирал сам майорат.

В одиннадцать ловчий Юр, в богатых ливрейных мехах, стройный и гордо державшийся, выехал на станцию, сопровождая этот благоухающий груз. Кроме цветов, он вез письма от Вальдемара Стефе и ее родителям.

Перед обедом майорат появился в Слодковцах, столь оживленный и радостный, что все сразу отгадали причину. Пан Мачей радовался от души, Люция, уже примирившаяся со Стефой в роли майоратши, хотела, чтобы это произошло как можно быстрее. Только пани Идалия была сумрачной, быть может, перед глазами у нее встало трагическое в гневе и смертельной обиде лицо графини Мелании.

Однако, вынужденная считаться с отцом, она тоже пожелала Вальдемару счастья, правда, чуточку ироничным тоном.

Именины княгини собрали в Обронном много гостей. Были пан Мачей с дочерью и внучкой, герой дня Вальдемар, князь Францишек Подгорецкий с женой, дочками и их учительницей, граф Морикони с графиней, и Трестка, и Вилюсь Шелига, прибывший из Варшавы перед отъездом в университет.

Из соседей приехали Жижемские и Чвилецкие. Графиня Чвилецкая, узнав, чем кончилась борьба с Вальдемаром, приняла вид пораженной в самое сердце, то и дело бросала на княгиню сочувственные взгляды. Чемоданы у нее были уже запакованы, но она не уезжала за границу, желая знать, чем все кончится, и теперь гнев ее не имел границ — но никого он не напугал. Княгиня уже вернулась к прежнему душевному равновесию. Княгиня Францишкова с дочками, Люция и панна Рита поддерживали хорошее настроение. Панна Рита говорила молодой княгине, что смеется сквозь слезы, дабы скрыть рыдания, но звучало это даже шутливо. Им вторили Жижемские и развеселившийся пан Ксаверий. Отличное настроение Вальдемара увлекало и пана Мачея, и старую княгиню. Трестка сыпал шутками, впервые глядя на майората с любовью и благодарностью. Только пани Идалия, графиня Морикони и Чвилецкая держались чуточку скованно, слегка надувшись. Князь Францишек и граф Морикони посматривали словно бы иронично-критически, говорили мало, всячески обходя предстоящее обручение майората. Вилюсь Шелига сидел потерянный, ни на кого не обращая внимания. Трестка в какой-то миг попытался пошутить над причиной его печали, однако майорат деликатно, зато недвусмысленно осадил его, и Трестка ненадолго потерял свой буршевский юмор.

За ужином большое впечатление на всех произвел тост пана Мачея.

Старик встал и, подняв бокал с шампанским, четко произнес:

— За здоровье невесты моего внука, панны Стефании Рудецкой, которую с этой минуты я считаю членом нашей семьи. Да здравствует молодая и счастливая пара!

Вальдемар с благодарностью взглянул на дедушку, все осушили бокалы — кто искренне, кто не особенно. Трестка — с большим пылом, графиня Чвилецкая и пани Идалия — принужденно.

Один граф Морикони держал бокал, не отпив ни глотка, озабоченный и злой, словно хотел открыто продемонстрировать свое неодобрение, но пока что колебался.

Заметив это, Вальдемар задержал у губ свой бокал и посмотрел на графа. Какое-то время они в полном молчании смотрели друг другу в глаза. Взгляд Вальдемара стал ледяным, лицо графа побагровело, но он так и не выпил за здоровье молодых. Все смешались. Глянув на Вальдемара, графиня Морикони легонько потянула мужа за рукав. Наконец Вальдемар произнес твердо, с особенной интонацией:

— Пан граф, мы вас ждем!

Граф бросил на него неприязненный взгляд, но в конце концов выпил. Вслед за ним выпил и майорат, с проказливой улыбкой, словно говоря этим: «Вот так будет всегда».

Ужин затянулся до поздней ночи и в конце концов привел в хорошее настроение всех, даже графа Морикони вроде бы перестала беспокоить разница в общественном положении майората и Стефы.

Впервые после долгих недель Обронное лучилось весельем и жизнью, словно празднуя триумф майората.

XVIII

В салон ручаевского дома проник золотой, прозрачный солнечный лучик, обежал стены, оклеенные белыми обоями, погладил ореховую мебель, засверкал на темно-пунцовой плюшевой обивке, осветил начищенный паркет длинной полосой. Звездные глаза его посверкивали искорками, но как бы нехотя, лениво, словно все это он видел в сотый раз, и ему давно прискучило.

И вдруг золотой лучик оживился, он увидел нечто новое, несказанно его удивившее.

Это были цветы. Множество цветов — в горшочках, плетеных корзинах, в вазочках с водой. Они стояли на столе, на полках, на зеркалах, даже на полу. Солнечный лучик, увлеченный и пораженный необычным зрелищем, проскользнул к цветам и принялся их изучать.

Он заглянул в венчики роз и шепотом спрашивал, откуда они взялись здесь, в этом скромном сельском домике, такие прекрасные, как попали сюда, преодолев окрестные снега, зачем их сюда привезли. То же самое он нашептывал гордо воздетым головкам тюльпанов и аристократичным орхидеям, целуя их легким прикосновением, почти неощутимым, — но чародейские поцелуи солнца, даже чуть прикоснувшись, окрашивают золотом. Цветы окутались сияющим ореолом, засверкали яркими красками. Первые ландыши, покачивая жемчужными головками, нежно прильнули к солнечному лучику и стали рассказывать свою историю. Следом заговорила белая и лиловая сирень, церемонно, но весело склоняя пышные кисти. Зашумели скромные и благодарные фиалки, подняв бархатные головки из изумрудных листков. И прекрасные гиацинты цвета радуги зазвучали тихим шелковым шелестом. Подняли головки и ирисы, желтые, лиловые, темно-крапчатые. Заколыхались белые нежные перышки разноцветных гвоздик, стрелки пушистого папоротника. Заблестели белые нарциссы.

Потом уж заговорили величаво королевы-розы, покорявшие богатством форм и оттенков: прекрасная «Марешаль Нель» в золотистом бархате, изящная «Ля Франс» в розовых шелках, грациозная «Тебри» в прекрасной тунике цвета чая. Были там и «Госпожа Самоцветов» в снежно-белом атласном платье, «Принцесса Либерти» в ярко-алом. Были и другие королевы, в богатых нарядах и платьях поскромнее, разных цветов и оттенков, начиная от белого как снег атласа и кончая черным бархатом. Иные из них блестели самоцветами росинок, и все ласково шептались с солнечным лучиком.

За королевами галантно выступали гордые в своей славе королевичи-орхидеи из знаменитой династии «Орхис Пурпуреа», в коронационных плащах, со шпорами. Обычно неприметные, сейчас они горели на солнце, увлеченные примером дам, а может, привлеченные блеском золота озарившего их луча. Орхидеи — привередливые магнаты, чувствительные к золоту и теплу.

Следом шествовал придворный кортеж. Во главе его шли пажи — разноцветные тюльпаны, яркие, словно попугаи, невероятно чванливые. Величественно выступали сановники-кактусы, мирты в зеленых придворных мундирах и пахучие желтофиоли. С другой стороны тянулись к солнцу грациозные царевны и принцессы крови — белые лилии в развевающихся одеждах, благоухающие, девственные, прекрасные. За ними придворные дамы: шарообразные азалии в вазах, сиявшие самыми разными оттенками, от прозрачной белизны до темного пурпура, изящные белые каллы, гордо возносящие вверх свои конусообразные диадемы.

Рядом усмехалась солнцу скромная, словно воспитанница монастыря, нежная, невинная мимоза, усеянная множеством цветов. И она стала щебетать что-то золотистым лучикам, купаясь в их сиянии. Хотя она была дочерью известного своей гордостью рода «Сензитивов», близких родственников богобоязненной семьи «Мимоза-Пудика», и она не осталась равнодушной к ласкам солнца, не отворачивалась от его прикосновений, наоборот, расцветала.

Чародейное солнце!

Вот еще одна кокетка, изящная, родовитая тубероза. Вся в солнечном блеске, окутанная теплом, она чуть приподняла свое прекрасное платьице и болтала с солнышком смело, шаловливо, темпераментно, распространяя нежный запах изысканных духов.

Цветы разговорились.

Цветы тараторили наперебой — как они ехали сюда, как их здесь встретила прелестная девушка, так обрадованная и восхищенная. Цветы рассказывали солнцу, как эта прекрасная юная девушка целовала их, разрумянившись от счастья, со слезами в темно-фиалковых глазах, едва ли не с молитвой на устах. Как она шептала желтым розам: «Вы от него, от него!» — а они, словно немой ответ, дарили ей свое благоухание.

О! Цветы прекрасно понимали, что стали вестниками счастья, которое вскоре привезет сюда сам майорат. Они знали, как им надлежит приветствовать эту прекрасную девушку.

Слушая, солнце радостно сверкало. Его золотое трепетание и теплое дыхание, соединившись с благоуханием цветов и их изящными очертаниями, создало в белом ручаевском салоне атмосферу упоения.

Так подумала Стефа.

Она вошла и остановилась в дверях, пораженная. Ее сияющее лицо и белое платье прекрасно дополняли сложенную из цветов прелестную картину.

Сколько она пережила в последние недели, как преследовали ее сомнения, тревоги, мучительные метания души!

Она сурово проверяла свои чувства к Вальдемару. Хотела неопровержимо убедиться, любит ли она его. Быть может, все переживаемое ею — не любовь, а всего лишь восхищение им? Быть может, очарование его заключается главным образом в прекрасных и пышных декорациях, окружающих его? Смог бы Вальдемар в другой обстановке, в другом окружении столь же безраздельно завладеть ее сердцем и душою?

Стефа все глубже погружалась в бездну сложнейших размышлений, ища правду в потаенных уголках души. Благородство ее характера требовало этого — в первую очередь ради Вальдемара, его будущего счастья. В его любовь она верила безраздельно. Боялась лишь одного — сможет ли она одарить его столь же великим счастьем, как то, что обещал ей он? Ответ на эти вопросы значил даже более самой ее жизни. Даже тоскуя, Стефа спрашивала себя — тоскует ли она по Вальдемару, или еще по Глембовичам и великолепному обществу? Однако в мыслях перед ней представал Вальдемар, один лишь Вальдемар, и его не заслоняли ни прекрасные пейзажи Глембовичей, ни величественные покои замка. К тому же, хоть она и узнала Вальдемара-магната, наследника знатного рода, миллионера, любовь к нему вспыхнула далеко не сразу, сначала все было как раз наоборот, сначала она его терпеть не могла. Значит, не богатая оправа привлекла ее, а сам человек, которого, узнав ближе, она оценила по достоинству; не блеск герба, титула, миллионов, а его очарование, благородство, мужественный характер. Его имения, связи и замки ничего не значили — она оказалась под влиянием его ума, личности.

Стефа вспомнила один разговор с Вальдемаром. Он сказал, что возникающее чувство похоже на строящийся дом, и хорошо, если кирпичами становится любовь, подкрепленная фундаментом уважения. Это словно цемент — никакой глины, глина такая непрочная…

Железная арматура — это постоянство.