VIII

Прошел еще один день, столь же печальный и унылый. Стефа паковала вещи. Последний ее разговор с пани Идалией стал решающим.

— Но объясните же мне настоящую причину, — сказала баронесса, явно опечаленная. — Не понимаю вашего упорства. Быть может, вы недовольны Люцией?

— Наоборот, мне невероятно жаль расставаться с ней. Я ее по-настоящему полюбила. Мне жаль покидать вас всех, но я должна… должна.

Пани Идалия посмотрела на нее внимательно:

— Мы собирались ехать за границу, я рассчитывала, что вы не покинете Люцию…

— Вы без труда найдете другую учительницу.

— Какая вы смешная! Мы считаем вас не учительницей, а подругой Люции. Она к вам неслыханно привязалась. У нее, кроме вас, нет больше настоящих подруг. Я вижу в ней значительные перемены, она изменилась к лучшему под вашим влиянием. Ее ум за последнее время развился, и все благодаря вашему интеллекту. Вы не должны нас покидать! — баронесса обняла Стефу и с улыбкой поцеловала ее в лоб: — Стеня, не упирайтесь, мы вас очень любим и без вас будет грустно!

Стефа, чуя ее мимолетную сердечность, хотела также обнять ее, но не осмелилась. От пани Идалии на нее всегда веяло холодком, не смогла Стефа превозмочь этого впечатления и сейчас. Она лишь произнесла:

— Я никогда вас не забуду, стану писать Люции… но я должна уехать! Простите, что я нарушила договор, но… это обязательно.

Пани Эльзоновская посерьезнела:

— А может, все из-за этой… чудной истории моего отца и вашей покойной бабушки? Не стоит об этом вспоминать. Все забыто и похоронено… Смерть пани Рембовской… и присутствие в нашем доме ее внучки произвели на отца сильное впечатление, не спорю. Но теперь отец совершенно успокоился, ему будет не хватать вас. Не собираетесь же вы спасаться бегством из-за какой-то старинной истории?

Стефа горько усмехнулась, она несказанно была огорчена, и это заглушило в ней все иные чувства. Заметив это выражение на ее лице, пани Эльзоновская пытливо глянула на нее.

Стефа опустила глаза. Щеки ее медленно заливал жаркий румянец, губы дрожали. Всей своей фигурой, этим румянцем она, казалось, говорила:

«Именно эта „старинная история“ меня и гонит, я боюсь, как бы умершее не воскресло…»

Они долго сидели, не произнося ни слова. Большие светлые глаза пани Идалии, устремленные на Стефу, сужались и сужались, пока не стали узкими щелочками. Одна ее бровь нервно подергивалась. Баронесса одной рукой играла золотой цепочкой для часов, о чем-то усиленно размышляя.

Стефа медленно, серьезно подняла на нее глаза, блестевшие от затуманивших их слез.

Пани Эльзоновская встала:

— Свое окончательное решение я сообщу вам утром. Вот так, сразу я не могу… понимаете?

Стефа поняла, что ее разгадали. Кровь бросилась ей в лицо.

Мать Люции пожала ей руку — гораздо холоднее, нежели прежде.

Спускаясь по лестнице, Стефа чуточку пошатывалась. В голове у нее шумело.

Она облокотилась на обтянутые бархатом перила:

— Нужно уезжать… уехать… навсегда. Боже! Боже, дай мне силы!

Ее фигура отражалась в огромном зеркале на лестничной площадке. Стефа увидела там свое лицо — неузнаваемо изменившееся, бледное, искаженное болью и тоской, с черными кругами под глазами.

Позади раздались чьи-то шаги.

Она обернулась. Младший лакей бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Следом поспешал Яцентий.

— Что случилось?

— Пан майорат приехал!

Девушка задрожала, сделала движение, словно пытаясь убежать, но ноги отказались ей служить.

Внизу швейцар уже открывал дверь.

Она спустилась на нижнюю ступеньку, когда вошел Валъдемар.

Лицо его моментально прояснилось, он быстро снял шапку и стянул перчатку.

Стефа подала ему руку.

Он молча поднес ее к губам, потом глянул на изменившееся лицо Стефы и нахмурился.

Но она уже исчезла в боковой двери. Вбежала к себе в комнату и, сжав ладонями пылающие щеки, разразилась рыданиями:

— Боже! Господи, спаси меня!

Ее охватила горячка, с ней творилось что-то необычное. Сидя на диванчике у окна, втиснувшись в уголок, она то плакала, то лихорадочно размышляла, довольная, что мать задержала Люцию у себя и она может остаться в полном одиночестве…

Она очнулась, услышав стук в дверь.

— Кто там?

— Это я, Яцентий. Камердинер вошел:

— Пан майорат очень просит паненку прийти в белый салон.

Спазмы перехватили Стефе горло:

— Хорошо, я приду…

С минуту она сидела неподвижно. Потом подошла к окну, прижала разгоряченный лоб к холодному стеклу, вытерла глаза и подбежала к двери.

— Чего он хочет от меня?

Она отшатнулась, так и не выйдя в коридор, щеки ее пылали. Девушка, бесцельно бродя по комнате, заломила руки:

— Боже! Боже, покоя прошу!

Потом распахнула дверь и, не глядя по сторонам, не задерживаясь, побежала в сторону белого салона. Остановилась на пороге, в тени дамастовых портьер, запыхавшаяся, с колотящимся сердцем.

Вальдемар приблизился к ней, горячо сжал ее руки. Не отводя выразительного взгляда от ее пылающих щек, сказал уверенно:

— Перейдем в оранжерею, там нам будет спокойнее. Я хочу вас кое о чем спросить.

Отпустил одну ее руку, другую бережно положил себе на локоть и ласково прикрыл ладонью. Стефа, онемевшая, вся дрожа, не сопротивлялась.

Она чувствовала, что теряет сознание. Его близость и прикосновения наполняли душу неслыханным наслаждением, от которого шла кругом голова. Они вошли в оранжерею, примыкавшую к салону.

Цветущие камелии, рододендроны, прекрасные мирты и кедры, освещенные ярким светом электрических ламп, отбрасывали на вымощенные терракотовыми плитками тропинки шевелящиеся тени.

Вальдемар закрыл за ними дверь и повел Стефу по боковой дорожке, обсаженной камелиями. Сначала они шли молча. Потом он промолвил сердечно, заботливо, склонив к ней голову:

— Вы вправду хотите уехать? Вы все обдумали и решили окончательно?

Стефа обрела дар речи:

— Да, решила твердо и окончательно…

— И когда родилось это решение?

— С ним я вернулась сюда.

— Значит, вы все решили дома, в Ручаеве? — он сильнее сжал руку девушки: — Я догадывался, что последние события окажут на вас сильное влияние… но неужели вы могли подумать, что я позволю вам уехать? Вот так уехать?

Стефа ответила дрожащим голосом:

— Позволять или запрещать может только пани Эльзоновская… но уж никак не вы.

Вальдемар замедлил шаги:

— Тетя может поступать, как ей угодно… Но я… я люблю вас, и отсюда вы можете уехать только моей… невестой.

Он говорил энергично, но чуточку нервно.

Стефа помертвела. Ее бросило в жар. Цветущие камелии закружились перед глазами. Она сжала ладонями щеки:

— Как… вы… вашей…

Вальдемар склонился над ней, его голос звучал теперь мягко, проникновенно:

— Дорогая моя, единственная, я люблю тебя. Разве ты этого не знала? Я хочу, чтобы ты стала моей женой… Ты тоже меня любишь, потому и бежишь… но ты моя, моя!

Счастье бывает порою так велико, что оборачивается страданием. То, что ощущала сейчас Стефа, больше всего напоминало боль. Неожиданные слова Вальдемара наполнили ее душу столь безмерным счастьем, что девушка уже не владела собой. Только большие глаза, осененные длинными ресницами, сиявшие всеми оттенками фиалкового, не отрывались от глаз Вальдемара с немой просьбой, жалобной мольбой, словно девушка хотела сказать:

— Не мучай меня! Не искушай!

Пылающий взор Вальдемара опалял ее, ласкал, целовал. Крепко сжав ее руку, склонившись к ней, майорат шептал:

— Я схожу с ума, слышишь? Ты должна быть моей, ты будешь моею… Ты любишь меня, я знаю!

Внезапным движением Стефа вырвала руку.

Могучая волна счастья, шалый водоворот радости ураганом закружили ее. Огненный румянец залил щеки. Она, сжав ладонями виски, жадно хватая воздух пересохшими губами, воскликнула идущим от самого сердца голосом, словно благодаря силы небесные:

— Боже! Боже! Боже!

Вальдемар, совершенно уже не владевший собой, схватил ее в объятия, глаза его горели.

Но в тот же самый миг словно молния вспыхнула перед Стефой: перед глазами ее возник снежевский сад, белоснежная фигурка ее бабушки в объятиях юного улана… Непреодолимая сила оторвала ее от груди Вальдемара, прежде чем девушка успела склонить на нее закружившуюся головку, упоенную счастьем.

Вальдемар, пораженный, вновь схватил ее руки, сжал, словно в тисках:

— Что с тобой?

— Я вас… не люблю… никогда не любила… нет! нет! — вскрикнула Стефа глухим, изменившимся голосом.

— Что с тобой? Очнись! Что ты такое говоришь?!

— Я не люблю вас! Вы мне не нужны!

— Ложь! — крикнул Вальдемар. — Ты любишь меня и будешь моей!

— Никогда!

Она вся дрожала, грудь ее судорожно вздымалась, глаза горели.

Вальдемар был страшен. Уже не владея собой, он так стиснул ее запястья, что девушка крикнула от боли. Глаза его, ставшие почти черными, уперлись в лицо Стефы, он прохрипел:

— Ты должна стать моей! Я так хочу!

Из уст Стефы раздался нервный смех, словно бы стон пытаемого мученика. Глянув ему в глаза взглядом смертельно раненного человека, она спросила:

— Сейчас ты так хочешь… а что будет потом? Вся трагедия покойной бабушки прозвучала в этих словах.

Стефа резким движением высвободила руки и отскочила от него. Остановилась перед ним, гордая, уверенная в своем превосходстве, но потрясенная до глубины души. Страшным усилием воли она заставила себя успокоиться, а свой голос — звучать хладнокровно:

— Я не люблю вас… забудьте обо мне.

Она отвернулась и пошла к двери, с лицом, искаженным болью, но с гордо поднятой головой. Лишь оказавшись в белом салоне, она заломила руки в несказанной печали и побежала к себе. Упала перед постелью на колени. Рыдания рванулись из ее груди.

— Кончено! Все кончено! — простонала она сквозь слезы.

Вальдемар остался в оранжерее, словно пригвожденный к земле. Восклицание Стефы сказало ему все — она, несомненно, вспомнила о бабушке и пане Мачее. Последним же словам Стефы он ничуть не поверил, наоборот, то, как они были произнесены, убедило Вальдемара, что девушка любит его по-прежнему. В глазах у него сверкнуло торжество, он прошептал уважительно:

— Как она горда!

Стоял, глядя на колыхавшиеся ветви камелий, задетые убегавшей Стефой, и на лицо его медленно возвращалось спокойствие, приступ безумия минул.

Добрая ласковая улыбка озарила его лицо:

— Что бы ни произошло, я люблю ее… и она станет моей!

Он прошелся по тропинке. Стефа стояла у него перед глазами, вся его душа была полна ею.

— Но если…

Он вспомнил о родных. Его родные наверняка решительно воспротивятся. Что тогда?

Огонь засветился в его глазах, брови грозно нахмурились, и он яростно бросил:

— Посмотрим!..

IX

После страшного взрыва рыданий стоявшая на коленях Стефа осела, распростерлась на полу, не отрывая взгляда от солнечного света, ясной, трепещущей полосой пересекавшего комнату. Пылинки, оказавшиеся на его пути, вспыхивали ярко, нежно. Глаза Стефы, хотя и заплаканные, пылали, лучились охватившей душу безоглядной любовью. На место болезненной улыбки пришел беззвучный крик происходившего в душе разлада. Стефа собрала все свои силы, чтобы бороться и преодолеть себя, но оказалась слишком слаба, чтобы справиться с собственной душой. Ее любовь, трагическая, глубокая и неподдельная, зажгла сердце, как молния зажигает могучий лесной пожар; любовь эта увлекла ее ум и душу. Пожар величайшего чувства потряс все существо девушки…

Длившееся всего миг объятие Вальдемара отзывалось в каждой жилке ее тела. До сих пор Стефа ощущала на себе его руки, сомкнувшиеся на талии стальным обручем, ощущала жаркое его дыхание у своей щеки.

Откуда эта сила, нечеловеческая мощь, вырвавшие ее из-под титанической власти любимого? Причиной всему — печальный образ из прошлого…

Стефа застонала, из уст ее вырвалась раздиравшая сердце мольба:

— Я люблю его до безумия, до беспамятства! Хочу быть его рабыней!

Она вцепилась зубами в платочек, чтобы не стонать от боли.

— Я люблю его! Вальди! Вальди, господин мой!

Она трепетала, распростершись на полу, но страшная правда грубо ворвалась в ее мечты, словно удар обухом, отрезвила. Она приподнялась, стоя на коленях, оперлась о край постели, почувствовала, как неизбежность гасит в ней приступ любовного безумия, как покрывается льдом остывающая кровь и проникает в мозг медленным, болезненным кружением острых снежинок: «Не могу, нельзя! Нужно уехать!»

— Я должна уехать! — вскрикнула она, вставая. Но тут же пошатнулась и упала на постель, спрятав лицо в подушку:

— А он? Он любит, он сходит с ума! Как же он?! Бежать, бежать! Он забудет… все пройдет…

Но она сама не верила тому, что говорила. Но все равно — нужно бежать, исчезнуть с глаз всех этих людей, чтобы и след растаял, бежать от любимого, чтобы не видеть его больше, его взгляда, его рук, его губ. Он хочет жениться на ней, полностью отдавая себе отчет в своих мыслях и чувствах, дать ей свою фамилию — но она не может принять этого дара!

Стефа понимала, что прекрасный дворец счастья с Вальдемаром — не для нее, что она должна собственными руками убить мечты, пусть даже душа ее после этого умрет навсегда. Она страшилась нового разговора с ним, его глаз, голоса, слов, прикосновения рук. Одно воспоминание о его пылающих губах мучило девушку. Она крепко сжала веки, чтобы избавиться от взгляда его любящих глаз. Стефе казалось: задержи он ее в объятьях на миг дольше, она безраздельно принадлежала бы ему… коснись ее губ его губы, она потеряла бы сознание от сладкого, упоительного бессилия…

И этот золотой, лазурный сон она убьет собственноручно — все бесповоротно закончится, скрывшись за варварской стеной, невозможностью для них быть вместе. Ужасные щупальца несчастья грозно и неумолимо протянулись к Стефе, убивая в ней жизнь. «Высший круг», где вращался майорат, словно гидра, пил кровь девушки присосками чар. Впереди гибель… но нет, она спасется, вырвется из их щупалец, пусть даже израненная, почти мертвая, в совершеннейшем духовном упадке, полностью потерявшая волю к жизни. Она станет деревом, камнем, мертвой материей, лишенной духа и рассудка. Признание Вальдемара в любви стало последним щупальцем гидры, высосавшим кровь из сердца. Она поплетется отсюда бесприютным странником, жертвой, направляясь к трагической пропасти печали — только бы подальше от этого сияющего великолепия, от очарования, которое убивает! В большой мир! Черный, ужасный… Покинуть этот Эдем, ставшим адом, где в каждом уголке гремит сатанинский хохот иронии. Зажмуриться и бежать без оглядки, без раздумий, без сожалений…

— Но смогу ли я? Хватит ли сил?

Девушка изнемогала, словно привязанная к пыточному станку, но как она ни пыталась сохранить холодную волю, серые глаза Вальдемара властно смотрели на нее, его губы пылали, погружая в трепет, его голос, звучавший любовью и настойчивостью, не умолкал в ушах:

— Я без ума от тебя! Слышишь? Ты должна быть моей, ты будешь моей. Ты тоже любишь меня, я знаю.

Он знает! И не отпустит ее. В его глазах молнии, губы, словно кинжалы:

— Ты должна стать моей, я так хочу!

В нем — могущество, неодолимый ураган.

— Принадлежать ему! Боже, покарай меня за эти стремления! — молила Стефа.

Временами решимость ее слабела, тихая надежда овладевала тогда душою. Словно во сне, ей грезилось, что Вальдемар стоит рядом, что ее ладонь касается его щеки, что он шепчет ей ласковые слова. Она доверчиво склоняет головку ему на грудь, невероятно счастливая; его поцелуи горят на ее губах; жаркие прикосновения его нетерпеливых губ одурманивают ее словно бы сладким ядом… В безграничном упоении она лишается сознания, падая в пылающую бездну неизъяснимого блаженства.

Что это… смерть? Стефа дрожит, не в силах поднять голову, открыть глаза, пытается укрыться в беспамятстве, насыщенном сладкими запахами зачарованных цветов мечтания…

Тихий стук в дверь.

Мир! Окружающий мир призывает ее.

«Не открою! — думает Стефа. — Никто не имеет права вторгаться в золотые мечтания о нем, никто!»

И вновь заливается слезами.

Стук в дверь повторяется. Зорко бдящая Действительность пришла за своей жертвой. Занавес опускается со зловещим шелестом, скрывая от глаз прекрасные мечтания. Чары развеялись, все пропало.

Стефа не подошла к двери, она шептала, зажимая ладонями лицо:

— Боже! Боже, дай мне силы, дай упорство!

И словно одеревенела вдруг, окаменев с заломленными руками. Слезы застыли страданием, пронзительный холод заморозил кровь в ее жилах, душил ее петлей холодных, безжалостных истин. Словно увядшие от холодного прикосновения Смерти, в ней умирали всякие чувства, мозг становился куском льда. Стефа стала холодным камнем.

Глаза Вальдемара, упрямые, волевые, безжалостные, стояли перед ней, словно ограда, окружавшая разрушенные пространства и мрачные могилы, ставшие приютом ее души.

Через два часа стук в дверь возобновился, тихий, прерываемый рыданиями голос шептал умоляюще. Когда Стефа, будучи в полубессознательном состоянии, отворила, в комнату вбежала Люция и с громким плачем бросилась ей на шею.

Что-то произошло в замке; никто ничего не знал, но даже слуги догадывались — что-то нехорошее творится… К ужину не вышел никто. Пан Мачей после короткой беседы с майоратом заперся в своем кабинете. Майорат, правда, принял управителя Клеча, но разговор их длился недолго. Выходя, Клеч шепотом спросил ловчего Юра:

— Да что с майоратом приключилось?

Спрошенный развел ручищами:

— Да что вы меня, дурака, спрашиваете… Случилось что-то, вот вам и вся правда…

И он тихонько, с таинственной физиономией поведал, что со старым паном еще хуже, что пани баронесса все бегает взад-вперед по своему будуару — Анетка проболталась, ее горничная, а паненка баронесса едва достучалась в комнату панны Стефании, и теперь там обе плачут, но дверь заперта, и Анетка ничего больше не знает.

Клеч покачал головой:

— Что-то будет…

И отошел, погруженный в раздумья. Он вспоминал: еще после первого отъезда панны Рудецкой замок будто громом поразило…

На другой день Стефа объявила, что вечером уезжает.

Никто ей не перечил. Даже Люция, опухшая от слез, не покидавшая комнату подруги. Стефа написала короткое сердечное письмо панне Рите, прощаясь с ней и прося от ее имени передать наилучшие пожелания княгине Подгорецкой. В одиночестве она обошла сад и парк, заходила и в лес. Упав на колени в глубоком снегу, она долго молилась перед образком Богородицы, который еще в мае повесила на могучем грабе. Хотела забрать его с собой, но потом передумала:

— Пусть остается здесь, как память обо мне…

К ужину, как и вчера, никто не притронулся. Все были угнетены, даже — невероятная вещь! — пан Ксаверий лишился аппетита.

Вальдемар решительно отодвигал все подаваемые ему тарелки, выпив лишь пару бокалов бургундского. Он выглядел совершенно спокойным, был холоден, даже не смотрел на Стефу.

А она сидела как мертвая. Взгляд ее блуждал по залу — она прощалась с портретами, фресками, скульптурами. Дрожь пробегала по ее телу, холодная, конвульсивная. Она была бледна, только глаза горели огнем, прорывавшимся наружу пламенем души, только губы горели внутренним жаром. Шум в голове оглушал ее, сердце колотилось.

«Уезжаю, уезжаю навсегда! — с диким упорством повторяла она мысленно. — Это ужасно!»

Перед глазами ее проплывали проведенные в Слодковцах долгие недели — первые, весьма неприятные дни, веселое лето, исполненная очарования осень…