XXXVII

В один из дней охотились с борзыми в полях. Кавалькада всадников и амазонок выехала на желтевшие стерней равнины. Для дам майорат подобрал наилучших коней. Стефе главный конюх подвел карюю арабскую кобылу Эрато, на которой обычно ездил Вальдемар. Она грациозно била копытом, похрапывала. Все кони были в весьма дорогих седлах и чепраках, и никто не заметил, что Эрато покрыли голубым чепраком и заседлали новым замшевым седлом, купленным Вальдемаром на выставке. Только панна Рита, чуткая и внимательная, сразу это отметила. Стефа сначала отказывалась ехать в столь многочисленном обществе, но верховую езду она очень любила, и в конце концов удалось ее уговорить. Вальдемар сам поддержал ей стремя. Она легко взлетела в седло. В обтягивающей амазонке из черного сукна она выглядела прелестно. Маленькая спортивная шляпка изящно сидела на ее медно-золотых волосах. Рядом с ней ехал Брохвич, не имевший никакой охоты соревноваться с князем Занецким — графиня мало занимала его. Гораздо больше его привлекала Стефа, которой он искренне восхищался. Так что Брохвич помогал майорату опекать ее, В лагерях Мелании и ее папеньки против Стефы составился уже не один заговор. Свои усилия приложила и графиня Чвилецкая, пытаясь втянуть дочку Паулу и барона Вейнера — но барон оказался крепким орешком. Своим поведением Брохвич раздражал многих аристократов, но это его только забавляло.

Когда выехали на поля, спустили борзых. Конные доезжачие в красных куртках и черных высоких сапогах рассыпались по необозримым желтым полям. Борзые гнались за зайцами, несущимися искать спасения в лесу. Всадники и амазонки помчались следом. Звуки труб, крики «Улюлю!», топот коней смешались с пронзительными воплями раздираемых псами зайцев. Любители такого рода забав в азарте не помнили себя. Трестка несся сломя голову, графия Барская и Занецкий мчались, не разбирая дороги. Черные огненные глаза графини пылали, ноздри раздувались. Ее вид волновал вялого князя Занецкого, разыгрывавшего английского джентльмена. Графиня манила и влекла его.

— Демон! Сущий демон! — шептал он восхищенно. И мчался за ней, не щадя коня, так, что пена летела во все стороны от его скакуна.

Вальдемар держался в стороне, наблюдая за охотой. Он часто бросался вперед, но не пускался в погоню — лишь стрелял в лиса или зайца, прежде чем того успевали настигнуть собаки. Он не любил, когда собаки рвали дичь, к тому же его ужасно забавляли глупые и удивленные морды борзых, когда перед самым их носом настигаемый зверь валился вдруг мертвым. Вальдемар стрелял с коня на всем скаку. Аполлон приучен был к выстрелам над самым ухом. Но чаще всего орлиный взгляд майората преследовал карюю арабскую кобылу…

Стефа гонялась по полю за зайцами, но исключительно ради самой скачки. Она любила конную езду и старалась держаться подальше от кровавых сцен. Ее радовал сам вид лихих наездников и красных курток доезжачих, веселили крики, пенье труб, борзые, пролетавшие над полем, словно узкие пестрые ленточки. Ее взгляд тоже часто обращался к стройной фигуре майората. Ей нравилось, как охотится Вальдемар, в нем сочетались ловкость и изящество, уважение к преследуемой дичи не переходило в любование кровью. Гарцуя по полям, она заметила поблизости скачущую наперерез панну Шелижанскую. Когда Бекингем поравнялся с Эрато, молодая панна громко крикнула:

— С дороги! Улю-лю!

Стефа занесла хлыст и тоже крикнула:

— Улю-лю!

— За мной! — проносясь мимо, крикнула Рита.

Стефа помчалась следом, но внезапно услышала душераздирающий вопль зайца. Натянула поводья и повернула лошадь, лицо ее исказилось болью — такие сцены были не для нее, слишком нежной была ее натура. Рысью она направилась в сторону леса.

— Нет, не могу… — шепнула она.

Сбоку ее догонял Вальдемар. Аполлон призывно заржал, и Эрато ответила ему. Кони поравнялись.

— Почему вы свернули? — спросил майорат, придержав коня.

— Заяц так кричал… Вы знаете, какая я впечатлительная, — ответила она чуточку пристыженно.

Глаза Вальдемара блеснули:

— Вот и прекрасно, оставайтесь собой, так будет лучше всего. Все мы рядом с вами выглядим шакалами…

Стефа засмеялась:

— Ну, не все! Взять хотя бы вас…

— Я? Я тоже убиваю…

Мимо проскакала панна Барская, пламенеющая, с развевающимися волосами, сущая царица бури. За ней мчался Занецкий.

— Гей, гей, улю-лю! — кричала графиня, ничего не видя вокруг, кроме летевших перед ней борзых, настигавших уже зайца. Она так и пронеслась, не заметив майората со Стефой.

Вальдемар с усмешкой посмотрел ей вслед, не без иронии бросив:

— Она в своей стихии…

Стефа ничего не ответила, лаская выгнувшую шею Эрато. Они молча отъехали, а когда кони унесли их в разные стороны, они лишь проводили друг друга глазами.

Двумя днями спустя после утренней облавы на волков глембовический замок погрузился в глухую тишину. Охота началась с восходом солнца, к полудню все вернулись в замок, и каждый отправился к себе в комнату немного отдохнуть.

Майорат не спал. Он долго совещался с ловчим и конюшим, отдавая новые поручения, заглянув на конюшню, на фабрики и, вернувшись в замок, бродил по нему, чуточку скучая.

Он прошелся несколько раз взад-вперед по огромному сводчатому коридору на третьем этаже, разглядывая старинные картины и статуи в нишах. И остановился вдруг, привлеченный большой картиной с поблекшими уже красками, представлявшей библейскую сцену. Сбоку стояла изображенная в профиль Мария Магдалина, в голубой накидке, с белым платком на шее; длинные ее волосы были распущены, густые ресницы и полукружья бровей оттеняли выразительные глаза. Она была прекрасна. Фигура ее дышала раскаянием, но и нескрываемым кокетством. Вальдемар долго смотрел на нее. Губы у него дрогнули, и он прошептал:

— Стефа! Невероятно похожа, тот же тип…

Магдалина прямо-таки приковывала его к себе, и он поспешил отойти. Тихо спустился с лестницы и удивленно остановился на большой площадке между этажами. Навстречу ему по другой лестнице спускалась Стефа в светло-голубом фланелевом платье и просторной блузке, на плечи у нее была накинута белая шаль, из-под которой выглядывал распушившийся кончик густой косы. На миг перед глазами майората вновь встала Магдалина — сходство было удивительным. Обрадовавшись встрече, он стоял и смотрел на нее. Стефа тоже остановилась. Румянец запылал на ее нежном личике.

— Вы не спите?

— Я хотел задать вам тот же вопрос, панна Стефания…

Девушка рассмеялась:

— Вот забавно! Я была уверена, что весь замок храпит. Давненько уже разгуливаю по нему, даже успела заблудиться и, признаюсь вам честно, понятия не имею, где нахожусь. Вы явились, как призрак. Наверное, и меня вы приняли за привидение? У вас было весьма удивленное лицо…

Вальдемар подошел ближе:

— Мне вы показались не привидением, а видением. Это большая разница! Я только что видел вашего двойника. Пойдемте, и сами убедитесь.

Стефа живо подбежала к нему и внезапно остановилась. Белая шаль стала сползать с ее плеч, открывая пушистую косу. Она почему-то колебалась.

Вальдемар легко прикоснулся к ее руке:

— Пойдемте.

— А это далеко?

— Уже боитесь? Далекого расстояния или меня? Покраснев, она смело побежала вперед:

— Идемте!

Спеша следом, Вальдемар думал: «Ну сейчас-то что ты меня боишься? Последнее время я к тебе относился крайне почтительно…»

В коридоре они остановились перед картиной.

Вальдемар указал Стефе на Магдалину:

— Минуту назад я смотрел на нее и думал о вас… И нужно же было такому случиться, чтобы буквально тут же я встретил вас, даже в похожей одежде… Стефа прошептала:

— Неужели я такая… красивая?

Майорат придвинулся к ней ближе, склонился:

— Еще красивее! Вы живы, а она мертва… она увяла, а вы расцветаете…

Стефу взволновал его голос. Он продолжал:

— Однако волосы у Магдалины распущены, а у вас заплетены. Я впервые вижу вас с косой.

— Я не ожидала кого-то встретить, — покраснела девушка.

— Но вам так весьма к лицу! Вы должны почаще заплетать косу. В девятнадцать лет вы имеете на это полное право. Почему вы никогда так не ходили?

— Дома я всегда ходила с косой, но здесь… здесь это было бы против этикета, — улыбнулась она.

— Довольно об этикете!

— Вы не любите его? Но ведь он — постоянный обитатель этих стен.

— Знаю. Прокрался сюда еще в незапамятные времена и никак не удается извести его с корнем. Впрочем, замку его присутствие сообщает некий стиль…

Стефа огляделась:

— Здесь я ни разу еще не была. Какой огромный коридор! Странно, но такие высокие своды меня почему-то пугают. А в вашем замке они на каждом шагу.

Куда он ведет?

— В правую башню, там есть часовня. Пойдемте туда?

— Но…

— Никаких «но». Весь замок спит, будто вымер. Чем вы займетесь, оставшись одна? В парк не выйти — дождик моросит. О! Видите?

Они остановились у ниши с высоким узким окном, и Вальдемар указал ей на синее небо, запятнанное серыми тучами. Падал обильный мелкий дождик. Полутемный коридор и это залитое дождем узкое окно в толще могучих стен оставляли тяжелое, угнетающее впечатление, поневоле навевая сравнение с монастырем.

Она быстро глянула на Вальдемара.

— Что вы подумали? — спросил он тихо. — О чем-то грустным?

Она кивнула и тихим голосом произнесла:

— Этот замок — скала, а вы — молодой орел… и вы, уже покинули гнездо, правда?

Он серьезно посмотрел на девушку:

— Да. Я уже вылетел из гнезда. Но обязательно туда вернусь.

Она обернулась и, порозовев, протянула Вальдемару руку:

— Простите, если я вас обидела… Он задержал в руке ее ладонь:

— Все верно, но не я ли буду тем орлом: что сделает их гораздо менее грустным?

— Дай Боже! От всей души желаю вам этого. Но теперь… пойдемте.

В нижнем салоне они остановились у распахнутых стеклянных дверей, выходивших на малую террасу.

Солнце выглядывало из-за туч, но дождь падал по-прежнему. Большие капли стучали по мраморным перилам террасы. Капли жемчужинками спадали с твердых блестящих листьев деревьев, вспыхивая драгоценными камнями.

Экзотические деревья в парке и кусты выглядели великолепно в этом диковинном сочетании дождя и солнечного сияния. В открытую дверь залетели капли, обдав платье Стефы. Девушка протянула ладонь под дождь и, когда она наполнилась прозрачной водой, вылила ее на цветы.

— Говорят, такой дождь при солнце — благословение Божие, — сказал Вальдемар. — Выходит, вы собираете благословение в ладони.

Лицо Стефы озарилось улыбкой.

— Панна Стефания, вы промокнете, давайте перейдем в читальню, благо это недалеко. Вы просили у меня вчера «Таймс». Все газеты там.

Стефа убрала руку, вытерла ладонь платком, и они вошли в маленькую читальню рядом с зеленым кабинетом Вальдемара. Он придвинул ей кресло, а сам сел за стол, заваленный газетами.

— Сейчас я найду, — сказал он, вороша гору бумаг.

— Ах, я вовремя вспомнила! — сказала Стефа. — Вы уже посылали человека на почту?

— Да, он ездил утром. Но если вам нужно, он отправится снова.

— Нет, это подождет до завтра. Я написала письмо, отдам вам его сейчас, потому что завтра утром могу проспать.

Майорат взял письмо и, присмотревшись к нему внимательно, шевельнул бровями:

— Красивый и оригинальный почерк, но адрес — это шаблонно, — сказал он. — Я думал, вы не поддались общей моде, точнее, эпидемии — писать имя адресата по-французски Monsieur Stanislas Rudecki a Ruczaj.[75] — То же самое нетрудно выразить по-польски, правда?

Стефа покраснела.

— Вы совершенно правы. Для меня это будет хорошая наука.

Он усмехнулся:

— Признаете?

— О да! Вы метко назвали это эпидемией: видят у других и без раздумья подражают. Надеюсь, вы меня не причисляете к бездумным фанатичкам французского?

— О нет! Но французский, язык стал для нашей страны словно саранчой, повсеместно вытесняющей родной. Я уж не говорю об адресах и даже письмах по-французски, но посмотрите, что делается в других областях, в основном там, где что-то предназначено исключительно для дам. Большие магазины, ателье мод, все они пишут счета и адреса только по-французски.

Полькам это делает мало чести. Дамы, да и некоторые мужчины, молятся no-французским книгам, потому что молитва по-польски для них выглядит чересчур вульгарно. Визитки — тоже французские. Дети бойко лопочут по-французски, еще не зная толком родного языка. Я знал одну девятилетнюю девочку, отец спросил ее, на какой реке стоит Варшава, она стала заикаться: «Вис… Вис., . Вис…» и наконец выдавила «Vistule». «Висла» она попросту не могла выговорить. Люция воспитывалась точно так же. А меж тем за границей ничего подобного вы не увидите, там каждый любит и почитает свой родной язык. Француз не напишет по-польски ни одной вывески, ни одной этикетки, пусть даже большинство его покупателей будут поляками. Не спорю, французский в иных случаях необходим, как и другие иностранные языки, но не стоит употреблять его на каждом шагу. Французский язык распространен по всему миру, польский — только у нас, и то мы сами изгоняем его из Польши. Стыд! Иностранцы над нами смеются, потому что не знают такой дикой моды — отдать первенство иностранному. Это — исключительно наша черта…

Стефа порывисто сказала, глянув на него с благодарностью:

— Вы меня пристыдили, но и дали добрую науку. Теперь уж никогда не буду употреблять французского без крайней к тому нужды.

Он весело заглянул ей в глаза:

— Правда? Очень рад. Будьте прежде всего полькой и патриоткой, и никогда — космополиткой, которая ради моды забывает родной язык. Надеюсь, перестанете подражать графиням Чвилецким, Барским, всем этим Тресткам, Вейнерам… Единственная настоящая полька среди наших дам — панна Рита.

— И наверняка она стала ею под вашим влиянием, — вырвалось у Стефы.

Майорат усмехнулся:

— Быть может… Ну, а прочих наших дам уже не переделаешь. Они слишком чтят заграничных божков, чтобы отвыкнуть приносить им жертвы.

В боковом коридоре раздались шаги лакея. Стефа встала.

— Вы уходите?

— Все, наверное, уже проснулись.

— Жаль, нам было так хорошо вдвоем. Что, вы забираете письмо?

— Я перепишу адрес. Теперь я просто не могу его отправить в прежнем виде.

Вальдемар рассмеялся:

— С вами не соскучишься. Добрая и… прекрасная детка.

— Вы опять начинаете?

— Нет-нет! До свиданья. Вот ваша газета. Правда, скоро обед…

— Мы долго сидели, — сказала Стефа уже в дверях.

— Вы жалеете об этих минутах?

— Я жалею, что они прошли.

Они вновь улыбнулись друг другу, и девушка скрылась в боковом салоне.

Вальдемар несколько минут расхаживал вдоль стен и, бросившись наконец в кресло, воскликнул:

— С ума схожу!

XXXVIII

Назавтра вновь охотились на фазанов. Ужин был накрыт в охотничьем приюте. Белокаменную статую Дианы-охотницы окружали полукругом столы, под балдахином из парусины, украшенной венками из дубовых листьев. Дубовыми листьями были изображены и монограммы хозяина. На столбах, украшенных такими же венками, висели ружья и рога. Играли оркестранты. После каждого тоста лесничие давали залп из ружей.

Вдали на темной глади реки блестели, как звезды, редкие огни, пылающей каймой окружая парк и зверинец — это иллюминированные лодки с музыкантами тихо скользили по волнам.

Дамы и господа оставались в охотничьих костюмах. Стефа была в костюме из темно-малинового сукна и мягкой белой тирольской шляпке. Пан Мачей подарил ей и Люции красивые малокалиберные ружьеца и патронташи. Настроение Стефы чуточку упало: ее раздражали грубиян Барский и неприязненные взгляды его дочки. Даже присутствие Вальдемара стесняло ее, сердце ее, когда он подходил, переполнялось странным испугом. Майорат чуял ее беспокойство и, догадавшись, что главный повод к тому — это он сам, тактично избегал приближаться.

Но другие мужчины так и пожирали ее глазами, она нравилась всем. Два молодых графа перешептывались:

— Быть не может, чтобы майорат до сих пор не лизнул сахарку…

— Он обращается с ней, как с принцессой.

— Это для вида, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Можно только позавидовать.

Однако такие разговоры велись с величайшей осторожностью — к тому вынуждало явное расположение к Стефе особ из высшего общества, с которыми следовало считаться. А молодой Михоровский, чуткий и внимательный, опекал ее, но с величайшим тактом, так что никто не разгадал его игру. Но Рита знала Вальдемара давно. Никогда еще на ее памяти он не оказывал кому-либо столько уважения, даже почтения, никто столь всецело не занимал его мысли и чувства. Временами, когда майорат смотрел на Стефу, Рита замечала горящие его глаза, и это ее беспокоило.

Во время охоты панна Рита спросила Трестку:

— Вы развлекаетесь или еще и наблюдаете порой?

— Почему вы спросили?

— Так… Вы ничего не замечаете?

— О, многое! Замечаю, что особы, жаждущие быть возвышенными, оказались униженными…

— Что за библейский стиль!

— И еще — особы, которые не собираются покорять вершины, тем не менее уже там находятся…

— Браво! Вы говорите о Барской и Рудецкой, да?

— Конечно! Вторая, даже о том не ведая, оказалась в вышине, а первая… как кричали французские революционеры, долой короны!

— Да, короны ей не видать… Ей не позавидуешь. Она сама все видит — в таких случаях слух, зрение и инстинкт неслыханно обостряются.

Но не только панна Рита и Треска видели все. Беспокоился пан Мачей, сердилась пани Идалия, видя, что графия недвусмысленно ревнует Стефу к Вальдемару. Столь желанная баронессе партия таяла на глазах и ей оставалось лишь искусно изображать полнейшее равнодушие. Но панна Барская не столь искусно владела собой…

На охоте графиня стала свидетельницей сцены, переполнившей чашу и уничтожившей ее совершенно. У Стефы что-то случилось с ружьем. Не в силах наладить его сама, она подошла было к одному из ловчих, но тут, словно из-под земли, перед ней вырос сам главный ловчий Урбанский — он только что говорил с Барским, но, заметив краем глаза растерянность Стефы, извинился перед графом и мгновенно оказался рядом с девушкой, принялся осматривать ружьецо с видом величайшего почтения. Когда ружье было починено, Стефа поблагодарила Урбанского и прошествовала с достоинством принцессы, привыкшей к проявлениям почтения…

Граф Барский едва не выругался вслух, вне себя от ярости. Его дочка, хоть и кипела от гнева, изумлялась Стефе — девушка держалась столь благородно, с таким тактом, что ей могла позавидовать не одна герцогиня.

XXXIX

Охота и развлечения длились десять дней. Глембовический сезон закончился с нетерпением ожидавшимся всеми костюмированным балом. Белый бальный зал с увитыми плющом мраморными колоннами тонул в электрическом свете, в сиянии хрустальных люстр. Повсюду были цветы и зелень. На бал съехались многие соседи майората и приглашенные из более отдаленных мест. Поражали дорогие и оригинальные костюмы. Среди дам выделялась графиня Виземберг в наряде, символизировавшем бурю. Ее фантастическое платье жемчужно-сапфирового цвета украшали букеты газовых лент оттенков клубящихся грозовых облаков: темно-золотые, черно-фиолетовые, голубые, бело-серые; цвета эти составляли гармоничное цело, а молнии изображали вшитые в газ полоски материи, усеянные множеством мелких бриллиантиков и золотых зигзагов. Брильянты окружали шею. С коротких рукавов свисало множество нитей, столь легких, что от малейшего движения рук они» шевелились, словно развеваемые вихрями. Тяжелые черные волосы графини были распущены, голову ее окутывало темное облако фиолетового газа, увенчанное золотой молнией с огромным бриллиантом. Из-под этого облака волной ниспадали длинные, гибкие стебли трав. Обнаженные руки графини были украшены золотыми змеями с глазами-бриллиантами. В одной руке она держала веер из золотых бляшек и бриллиантов, а в другой — золотую тросточку, заканчивавшуюся бриллиантовой молнией и снабженную приспособлением, издававшим при нажатии глухой треск. Костюм был необычным и изысканным, как нельзя более подходившим к классической красоте графини. Колыхавшиеся травы, необычайно напоминающие взбудораженный вихрем луг, бриллианты, внезапно вспыхивавшие разноцветным сиянием, — все это представляло крайне эффектное зрелище. Не менее красиво выглядела графиня Мелания в костюме богатой иудейки библейских времен — в платье из золотой парчи, в белой вуали, поддерживаемой на голове высокой диадемой, расшитой жемчугом. Наряд такой как нельзя лучше подходил к ее восточной красоте. Панна Рита преобразилась в средневековую даму, Люция — в итальянскую цветочницу. Стефа была дамой из времен Директории[Правительство Франции из 5 директоров (с ноября 1795). В ноябре 1799 свергнуто Наполеоном Бонапартом.

Противоположности притягивают (франц.).] — в розовом воздушном платье из легкой шерсти с шелковым шарфом и черной шляпе с большими страусовыми перьями. Искусно причесанные волосы волнами буйных локонов падали ей на плечи. На шее висело довольно дорогое жемчужное ожерелье. В этом наряде, с веером из черных страусовых перьев, букетиками розовых камелий у корсажа и в волосах, она выглядела серьезнее, чем обычно, но была столь прекрасна и величественна, что к ней обратилось гораздо больше мужских взглядов, неужели к прекрасной еврейке. Вальдемар и большинство мужчин были во фраках. Два оркестра играли попеременно. Во время мазурки, когда следовало выбирать партнерш, к Михоровскому приблизился Брохвич, державший под руки графиню Меланию и Стефу;

— Электричество или огонь?

— Электричества у меня довольно, так что выбираю огонь, — ответил Вальдемар.

Брохвич передал ему Стефу.

Графиня засмеялась холодно, язвительно:

— Les extrкmes se touchent![76]

Майорат великолепно танцевал мазурку, сочетая достоинство рыцаря и юношеской пыл влюбленного. Стефа словно плыла по залу. Во время танца глаза их часто встречались. Стефа не опускала взгляда. На поворотах майорат прижимал ее к себе, но не сильнее, чем того требовал танец. Он танцевал ловко и живо, но было в его движениях и нечто от величия. Лицо его было серьезным, лицо Стефы, несмотря на искрившиеся весельем глаза, — задумчивым.

Графиня Мелания пробормотала сквозь зубы:

— Cette fille a L'air d'une princesse![77]

Однако Брохвич услышал и сказал воодушевленно:

— Да, будь я художником, под их портретом подписал бы: L'йtat c'est moi![78]

Графиня послала ему вызывающий взгляд.

Сбоку у колонны стоял пан Мачей. Глаза его следили за танцующей парой внимательно, но без благожелательности. Наоборот, брови старца были грозно нахмурены, глаза угрюмо светились. Он видел танцующего внука, но словно бы иным зрением — в глазах пана Мачея мазурка с этой девушкой неким неведомым образом изменила Вальдемара. Обычно не великий охотник для танцев, сейчас он вкладывал всю душу, ничего вокруг не видя, кроме Стефы. Пана Мачея охватило беспокойство — Стефа… Какова она сегодня! Розовая дама из времен Директории, прекрасная и грациозная, изящно поднося к глазам веер, плывет по залу величественно, как княгиня… Пан Мачей не узнавал обычной Стефы, в скромных платьицах, веселой порой почти как ребенок или с грустной улыбкой на свежем личике… Что ее сделало сегодняшней, такой? Она всегда красива, легка, как ветерок, всегда нежна, обаятельна. Но это нынешнее величие, величавое достоинство… Старик не сводит с нее глаз, вспоминает некие минуты, покрытые мглой ушедших лет, закрывает глаза, слушая тяжкое биение сердца, и вдруг из груди его вырывается вздох, словно бы испуганный: