XXXII

Вечер пришел в город. Зажглись шеренги фонарей на улицах, засветились окна домов, перед отелем сияла белым блеском высоко подвешенная электрическая лампа.

В номере пана Рудецкого царила суета. Лакеи выносили его чемоданы и свертки, подавали счета, извозчик ждал уже на козлах.

У окна, глядя на оживленную улицу и едва сдерживая слезы, стояла Стефа. Перед ней на подоконнике — лубяная корзинка, полная цветов со вчерашнего праздника. Стефа посылала их матери вместе с огромным пакетом конфет для сестрички и брата. Внезапно она подняла крышку и, перебрав старательно уложенные на влажный мох цветы, выбрала бледно-желтую розу и две гвоздики. Быстрым движением спрятала их за лиф, закрыла корзинку и вновь открыла, взяла еще прекрасную пурпурную орхидею.

Это его символ… это он! Орхидея, роза и гвоздики были из букета Вальдемара, те цветы, которыми он ее осыпал после котильона.

В номер вошел швейцар.

— Все готово? — спросил пан Рудецкий.

— С вашего позволения, извозчик был готов, но пан майорат Михоровский прислал свое ландо четверкой. Есть и лакей, а вот — письмо.

Пан Рудецкий вскрыл конверт.

Энергичным, уверенным почерком Вальдемар просит пана Рудецкого приехать на вокзал на его лошадях. Майорат обещал быть там тоже. Пан Рудецкий поморщился. Вошел лакей майората и почтительно поклонился.

— Пан майорат поехал на вокзал один? — спросил его пан Рудецкий.

— Нет, с ним граф Трестка и паненка из Обронного.

Пан Рудецкий облегченно вздохнул и подумал:

«Очень тактичный и вежливый человек».

Они вышли из отеля.

Перед входом стояло сверкающее лаком ландо с увенчанным княжеской шапкой гербом на дверцах: запряженное караковой четверкой в прекрасной упряжи. Хомуты краковской работы посверкивали серебряной оковкой.

Кони нетерпеливо приплясывали, грызя удила, но осанистый кучер Флавиан, возивший еще пана Мачея в бытность того майоратом, умело сдерживал их.

Когда ландо тронулось, прижавшаяся к отцу Стефа тихо спросила:

— Майорат был вчера у вас?

— Да, за обедом, мы провели вместе пару часов. Очень интересно поговорили.

И после долгого молчания прошептал, словно самому себе:

— Весьма, весьма интересный человек…

Стефа молчала. Ей жаль было уезжавшего отца. Размеренный топот коней, чуть колыхавшееся на мягких рессорах ландо и знакомая ливрея неотвязно возвращали ее мысли к Вальдемару. Она ехала в его экипаже, на его конях — одно это волновало ее. Пан Рудецкий тоже молчал. Искоса поглядывал на нежный профиль дочки, видел ее печаль. И в душе его нарастала тревога.

Обоим им многое нужно было сказать друг другу — и оба молчали.

Вокзал гремел и гудел, как улей. Протяжный свист локомотива странно подействовал на Стефу — с нескрываемым испугом она прижалась к отцу.

— Папочка, ты уедешь, а я опять останусь одна, — прошептала она с такой тревогой, что пан Рудецкий задрожал:

— Стефа, детка! Ты же сама не захотела возвращаться со мной. Тебе здесь хорошо, они тебя любят, уважают… Стефа, чего ты боишься?

Ландо остановилось. Лакей соскочил с козел, ватага носильщиков бросилась к экипажу. Возникла суета. Сердце Стефы стучало. Поспешно, словно это она должна была ехать и опаздывала на поезд, она выскочила и быстро пошла за несущим корзину лакеем.

Тут кто-то коснулся ее руки. Она обернулась: Вальдемар.

— Вы одни? Где же отец?

— Пошел покупать билет.

— Обопритесь на мою руку. Здесь такая толчея… Стефа подала ему руку. Вальдемар, ничего не говоря, повел ее в зал первого класса.

Панна Рита и Трестка громко приветствовали ее. Это ее обрадовало. Вскоре появился пан Рудецкий.

Разговаривали недолго.

— Вы покидаете выставку? — спросил пан Рудецкий Вальдемара.

— О нет! Я остаюсь. Когда все мои служащие осмотрят выставку, а господа практиканты как следует развлекутся, мы все вернемся домой.

Раздался первый звонок. Стефа с трудом разжала объятия, Вальдемар едва ли не снял ее со ступеньки тронувшегося вагона.

На обратном пути в ландо царило молчание. Панна Рита и Стефа сидели тихо, задумчивые. Мужчины тоже молчали. Стефа вновь слушала размеренный топот копыт, тихое постукивание колес. Она ехала в его экипаже — но теперь еще и рядом с ним.

XXXIII

Сумятицы на выставке заметно поубавилось — многие уехали. Веселые забавы поутихли. Все выглядели уставшими, один Михоровский устраивал все новые сюрпризы родственникам и знакомым — поездки в прекрасные окрестности города на лошадях или автомобилях, прогулки по городу, походы по магазинам. Теперь можно было без помех осмотреть самые любопытные павильоны. Однажды всем обществом отправились навестить глембовические конюшни и павильоны.

В конюшнях царил образцовый порядок. Больше всех восхищались Аполлоном, которого вывел сам конюший. При виде майората Аполлон тихо заржал, потянулся к нему мордой.

Стефа подошла к коню, погладила его вытянутую шею, красивую голову.

— Стефа, он тебя ударит! — перепугалась Люция.

— Ничего подобного. Приласкайте его, приласкайте, — шепнул Вальдемар. — Дайте ему руку для поцелуя.

— Ну, уж этого он не сумеет! — засмеялась Стефа.

— Он знает свои обязанности!

Вальдемар коснулся хлыстом колен Аполлона. Конь фыркнул, и, припадая на передние ноги, опустился на колени перед удивленной Стефой.

Панна Рита прикусила губы. Глаза Трестки расширились. Что до Брохвича, он чрезвычайно учтиво отступил в сторону, давая возможность Барскому ничего не упустить из этого необычного зрелища.

— Коник, коник, хороший мой! — опомнившись от удивления, сказала Стефа, обняла голову коня и поцеловала белую звездочку во лбу.

Аполлон, словно только этого и ждавший, вскочил на ноги, махая головой и радостно фыркая.

— Сумасшедший! — буркнул Барский.

— Кто, Аполлон или майорат? — усмехнулся Брохвич.

Граф свысока глянул на него с таким выражением, словно хотел сказать: «Оба! Да и вы не лучше!» Однако промолчал и, явно задетый, заложив руки за спину и насвистывая как ни в чем не бывало отошел.

— Как в цирке! — удивилась Стефа. — Как вам удалось его научить?

— Главное — умение, — ответил Вальдемар.

— Должно признать, оно у вас есть, — сказала панна Рита.

Охотничий павильон был не менее любопытен. У входа стояло чучело огромного медведя, державшего в передних лапах стальную вешалку для шляп. Здесь были собраны образцы фауны и флоры из лесов майората, карты и планы культурного их содержания, статистические таблицы, а также охотничьи трофеи Вальдемара. Там были львиные, тигровые и леопардовые шкуры.

Рядом — чучело бенгальского тигра. При каждом трофее — табличка с указанием места и даты. Отдел обслуживал кучерявый негр, одетый в зеленый шелк. На стенах висели фотографии глембовического зверинца, ружья, револьверы, охотничьи ножи и рога. Пояснения давал главный ловчий Урбанский.

Все навестили еще павильон с зерном из поместий майората и отправились в кондитерскую на главную площадь.

Они заняли несколько столиков на веранде. Михоровский сидел с панной Ритой, Стефой и Люцией. К ним присоединился и Трестка. Столик напротив был свободен. Вскоре туда сели двое мужчин: толстый пан с багровым потным лицом и молодой, по виду — бедный чиновник.

— Кофе! — резким басом позвал толстый юношу в белом фартуке.

Потом упер подбородок в огромный костяной набалдашник трости и принялся стрелять глазами во все стороны.

— Наверняка какой-нибудь ресторатор, — буркнул Трестка. — Высматривает, больше ли тут посетителей, чем у него в заведении. А может, мясник какой-нибудь?

— Не стоит судить по виду, — сказал Вальдемар. — Увидим…

— Но разве вы не физиономист? — спросила панна Рита.

— Я? Конечно! Бывает, и часто, я отгадываю мысли людей по улицам, точнее, по глазам. Профессию угадать гораздо труднее. Поведение человека выдает его занятие… а этот пан мне что-то подозрителен.

— Наверняка мясник, — повторил Трестка и стал рассказывать Стефе с Люцией какой-то забавный анекдот.

Рита сказала Вальдемару:

— Если вы можете угадывать мысли, попробуйте отгадать мои. О чем я сейчас думаю?

— О чем думаете или о чем думали?

— Когда?

— В конюшне.

Панна Шелижанская сурово посмотрела на него:

— Ну что ж, отгадайте, о чем я недавно думала в конюшне…

— Обо мне.

— Вы чересчур уверены в себе…

— Разрешите закончить! Вы думали, что… что я сумасброд и чересчур явно бросаю вызов общественному мнению. А еще вы думали, что я сумасшедший. Ну как, отгадал я?

И он, улыбаясь, посмотрел ей в глаза. Рита вдруг бросила быстрый взгляд на Стефу и неуверенно ответила:

— Угадали… Но я не думала, что вы сумасшедший, Боже сохрани! И о том, что вы бросаете вызов, не думала. Я просто удивлялась, что вы… что вы слишком смело афишируете ситуацию, которой… которой лучше бы оставаться пока что в тени.

Михоровский нахмурился:

— Почему? А если я хочу вывести ее из тени на яркий свет? Или я не волен в своих поступках?

Панна Рита побледнела:

— Вольны, кто сомневается. Только… мне казалось, что вы поступили так под влиянием минуты… и, быть может, чуточку против воли…

Вальдемар раздельно и внятно произнес:

— Уверяю вас, я был искренен. Никаким «влияниям минуты» я не поддаюсь. Совсем наоборот — я всегда стараюсь, чтобы особа, которой я интересуюсь, не была скомпрометирована излишним вниманием и не попала под огонь «общественного мнения».

Рита сидела бледная, пытаясь овладеть собой. Потом холодно ответила:

— Что до «особы», ее вы, возможно, и не скомпрометируете. Но вот о вас самом могут подумать…

— Это право того, кто так подумает. Обо мне могут говорить и думать что угодно. Но только — обо мне. Это — предостережение, — добавил он, выделяя последние слова.

— Предупреждайте других. Я не собираюсь поднимать брошенной вами перчатки. Могу лишь выступить в вашу защиту в… в некоторых кругах, где ваш вызов наверняка уже замечен и принят.

Михоровский раскланялся:

— В вас я и не сомневался.

— Ох…

Панна Шелижанская задумчиво опустила голову. Заходящее солнце в последний раз осветило павильоны и деревья, бросило сияние, словно последний взгляд, на веранду кондитерской и столик, за которым каждый думал о чем-то своем, но все мысли касались одного предмета.

В середине сентября обитатели Слодковиц и Обронного покинули выставку. Майорат оставался до самого закрытия. Все разъезжались не без грусти, но расставались они не больше чем на неделю. Затеянная майоратом охота в Глембовичах должна была положить начало новой череде развлечений. Дамам предстояло подобрать соответствующее количество нарядов, в том числе и маскарадные. Его энергия удивляла всех. На выставке он был самым деятельным, удивлял оригинальными идеями, и все предчувствовали, что в Глембовичах, где к тому же имелось несказанно больше возможностей, Михоровский превзойдет самого себя. Никто не догадывался, что привело его в такой азарт, хотя многие пытались доискаться истины. Некоторые считали, что причины в графине Барской (к их числу принадлежала и пани Идалия). Но большинство этому не верили.

Только самые близкие, включая панну Риту, Трестку и Брохвича, знали правду, однако даже им она казалась невероятной.

Неожиданное появление в салонах Мортенского маркграфини Сильвы крайне заинтересовало посвященных. Чья это была инициатива — Мортенского или Веры?

Внезапное исчезновение маркграфини интриговало вдвойне.

— Проиграла Верка! — шептались довольные дамы.

Брохвич рассказывал всем и каждому, что майорат подвел черту под итальянским дебетом-кредитом и бросил счета в печь…

— А как насчет польских счетов? — шутливо спросил как-то молодой князь Гершторф.

Трестка нахмурился:

— Тут будет труднее: княгиня Кристина потверже Веры…

— Однако в монахини и она не уйдет, — сказал Брохвич. — Кончится слезами, скандалами… однако кончится. Майорат давно предоставил Крыське свободу — могла и подыскать что-нибудь. А уж со слезами и скандалами он справится…

Панна Рита лишь печально кивала.

XXXIV

Выставка закрылась. Большинство аристократов отправились в Глембовичи, где началась осенняя охота. Глембовический замок без труда принял множество гостей. Вальдемар встречал их по-королевски.

Должна была состояться большая облава на волков, охота на лосей, диких кабанов и фазанов. Целая армия ловчих майората пришла в движение. Урбанский выслушивал приказания хозяина, распоряжался подловчими, а те, в свою очередь, командовали отрядами лесничих и загонщиков. Псари готовили своры гончих и маленьких такс, добывающих лис в норах.

Вокруг замка разъезжало множество экипажей. Конюхи выводили верховых лошадей. Майорат пригласил в Глембовичи всех своих соседей.

Выглядело это так, словно войско собиралось на войну. Михоровский в охотничьем костюме, казалось, был во множестве мест сразу: он встречал гостей, надзирал за последними приготовлениями, развлекал собравшихся в большой столовой дам, где гости подкреплялись перед выездом. Время было раннее, так что собрались только молодые. Экипажи и всадники длинной вереницей потянулись из ворот замка. Их провожали звуки труб, словно замок, посылая на бой свои дружины, старался придать им отваги.

Впереди ехал верхом майорат, за ним Юр вез два ружья и патроны. У Вальдемара при себе были револьверы в кобурах и кинжал в серебряных ножнах. Огромный дог Пандур чинно бежал рядом. И он понимал серьезность предстоящего дела. Сначала направились в ближайший бор. Кавалькада клином врезалась в лес, и тут же началась охота. Облава на волков принесла многочисленные трофеи. Первое время Вальдемар не стрелял, уступая своим гостям. Потом и он свалил огромного волка, наметом несшегося сквозь кустарник. С ним охотились ловчий Урбанский и два практиканта. Командовал один из подловчих, другой распоряжался псарней. Но надзор за всеми осуществлял Вальдемар.

Кавалькада въехала в ту часть леса, где водились лоси.

Охотники заняли позиции, громко пропела труба, давая сигнал загонщикам, и наступила глухая тишина. Линия охотников замерла, только густые кроны сосен шумели в вышине.

Вальдемар занял место под огромной сосной. Ружье он держал наготове; второе стояло у дерева. Он не любил держать за спиной слугу; его ловчий, гигант Юр, стоял в отдалении, ожидая, когда придет пора приносить убитую хозяином дичь.

Облава шла далеко отсюда, охотники не могли ее слышать. Бор молчал, словно готовясь к предстоящей вскоре канонаде. Вальдемар оперся спиной о сосну, не очень внимательно глядя на темную стену леса перед ним. Он о чем-то задумался, что-то решил, быть может, даже мечтал…

Внезапно лицо его озарилось. Легкая улыбка, почти сентиментальная, мелькнула на губах. Он прошептал:

— Стефа.

Подул ветер, шевельнулись желтые листья, громче зашумели мохнатые кроны сосен, птичьи голоса взлетели к небу.

— Стефа… Стефа… — шептали вокруг деревья. Вдалеке зазвучали трещотки и протяжное уханье загонщиков.

Шла облава.

Еще миг напряженного внимания… Раздался мощный глухой топот, треск ломавшихся веток, и сбоку Вальдемар увидел несущегося лося. Тяжелым галопом зверь мчался сквозь заросли, закинув за спину рогатую голову.

Вальдемар прицелился, но не выстрелил, отдавая первенство князю Занецкому. Тот быстро поднял ружье, но лось заметил это движение и, развернувшись на месте, бросился в сторону Вальдемара. Занецкий выпалил из обоих стволов — мимо! Нет, не промах! Но зверь лишь ранен! Задрав голову и пятная кровью мох, зверь направлялся к майорату.

Тогда выстрелил и Вальдемар, раз, другой, целя в сердце. Великан протяжно заревел, он был тяжело ранен, но не умерил бега.

С ним покончил Брохвич. А Занецкий шепнул себе под нос:

— Майорат размечтался, начинает мазать… Выстрелы теперь гремели неумолчно по всей линии. Когда охота закончилась, охотники собрались вокруг князя Гершторфа.

Каждый повествовал о своих подвигах.

— Я больше всех стрелял, — заявил Трестка.

— А убили сколько?