На апрельском пленуме ЦК партии, собравшемся в зале заседаний правительства в Кремле, куда собрали также наркомов, ответственных работников ЦК, секретарей райкомов города, областных и краевых комитетов, директоров предприятий, армейских руководителей, Сталин в своей речи о текущем положении подверг резкой критике военное руководство; он говорил также о деятельности вражеских разведок, которые оплетают своими щупальцами даже и видных военачальников, что приносит армии большой вред.

Буденному и здесь пришлось выступить с покаянием. При этом он сказал:

«Я никогда ничего не утаивал от большевистской партии. Благодаря дальновидности наших чекистов я прозрел, всю жизнь буду нести в своем сердце глубокую благодарность Николаю Ивановичу Ежову. Моя бывшая жена, гражданка Варвара Николаевна Михайлова, от которой я публично отказываюсь, активно сотрудничала с троцкистами и их приспешниками Зиновьевым, Каменевым, Пятаковым, Радеком. Никакого снисхождения врагам советского государства! Для Михайловой я требую высшей меры наказания — расстрела и сам готов привести приговор в исполнение. Заверяю вас, товарищи, что моя рука не дрогнет».

Все военные руководители сидели молча: удар оказался тяжелым и неожиданным. Уж если не пощадили репутации Буденного, столь великого героя и близкого к Сталину человека, то значит…

Один Гамарник, как зам. Ворошилова, попробовал возразить. Он сказал:

«Чистоту Красной Армии можно сравнить с родниковой водой. Товарищ Сталин, заверяем вас, в нашей армии нет места шпионам и вредителям»!

Сталин хмуро перебил:

«Нам кажется, товарищ Гамарник, что вы незаслуженно почиваете на лаврах. Боюсь, что самоуверенность может вас погубить!»

Такого рода разговоры заставляли оппозицию торопиться. Все, казалось, предусмотрели: роли распределили, назначили ответственных за проведение всех операций, приготовили машины с автобаз для быстрой переброски людей из одного района в другой, заготовили опытных агитаторов для выступлений на митингах, в колеблющихся полках и среди народа, отпечатали прокламации. Предусмотрели возможные заминки, разные запасные варианты. Договорились относительно самых коварных политических ходов. Крестинский характеризовал их так: «Придется при такого рода выступлении скрыть истинные цели переворота, обращаться к населению, к армии, к иностранным государствам. Во-первых, было бы правильно в своих обращениях к населению не говорить о том, что наше выступление направлено к свержению существующего социалистического строя, мы будем выступать под личиной советских революционеров: свергнем плохое советское правительство и возродим хорошее советское правительство. Так мы собирались говорить, но про себя мы рассуждали иначе». (М. Сейерс, А. Кан. Тайная война против Советской России. М., 1947, с. 333.)

Все, однако, произошло не так, как оппозиционеры ожидали. Правительство и Сталин через своих тайных агентов были в курсе решительно всего: знали день выступления, знали план действий.

Больше всего подвели оппозицию ложные «заговорщики» — Буденный и Шапошников, которые должны были сыграть при выступлении очень важную роль. Буденный брал на себя руководство в захвате здания НКВД. («Расплатись со своими мучителями!» — подстрекательски говорили ему видные оппозиционеры.) Но он не собирался работать на них. И он, и Шапошников приняли самое активное участие в разгроме заговора и аресте заговорщиков.

Здесь будет полезно прибавить еще один эпизод. Чрезвычайно характерно, что все современные авторы, сочувствующие Тухачевскому, старательно обходят праздник 1 Мая 1937 г. Между тем как он вполне заслуживает внимания. По какой причине, увидим ниже.

К этому торжественному празднику велись большие приготовления. И был он очень внушителен: с большим парадом и демонстрацией трудящихся, несших лозунги и портреты вождей, дружно отвечавших на всевозможные призывы с трибуны Мавзолея. В этом отношении он напоминал другие парады подобного же рода.

Интересным оказывается не это. Парад еще не начался, но войска уже построились, народные колонны стояли на соседних улицах, ожидая своей очереди. От Спасских ворот до Мавзолея стояла цепь охраны из работников НКВД, отделяя Мавзолей от площади.

Незадолго до начала парада из Спасских ворот вышла группа высших руководителей и направилась к Мавзолею. Среди них находились: Сталин, Молотов, Ежов, Каганович, Калинин, Микоян, Андреев, Хрущев, Маленков, Шкирятов. Они шли к Мавзолею мимо второй цепи — из высших военачальников, с которыми по очереди здоровались за руку. Военные стояли так: Ворошилов, Гамарник, Буденный, Тухачевский, Егоров — и т.д., согласно своему положению и рангу. Сталин любезно здоровался со всеми, но когда подошел к Тухачевскому и тот сам протянул ему руку, считая данное рукопожатие обычным и служебным, Сталин сделал вид, что не заметил и прошел мимо с каменным выражением лица. Его примеру тотчас последовала его свита.

У Тухачевского упало сердце. Он хорошо понял, что означает подобный остракизм. Это был сигнал: что-то вроде красного фонаря для мчащегося локомотива.

С трибуны его, впрочем, не согнали и он стоял вместе со всеми, заложив руки в карманы. Позади стояли и дышали в затылок два здоровяка — Буденный и Егоров. Они прочно блокировали его, не давая сдвинуться с места.

Лишь когда кончился военный парад и на трибуне произошли некоторые перемещения, Тухачевский понял, что ждать больше нечего, и решил удалиться.

Вальтер Кривицкий (1899-1941), видный работник разведывательного управления Штаба РККА, тщательно законспирированный сторонник Троцкого и соратник Тухачевского, пользовавшийся доверием Ежова (!) и его зама Фриновского, приехал к празднику из-за границы. И он присутствовал на нем как почетный гость. Самое интересное из того, что пришлось увидеть, он отметил позже в своей книге:

«Последний раз я увидел моего старого начальника маршала Тухачевского 1 мая 1937 года на Красной площади.

Праздник Первого мая — один из редких моментов, когда Сталин показывается на публике. Предосторожности, предпринятые ОГПУ в майский праздник 1937 года, превосходили все, что было в истории нашей секретной службы. Незадолго перед праздником я побывал в управлении Карнильева, в специальном отделе, который выдает разрешение правительственным служащим на проход в огороженное место у Мавзолея Ленина, представляющее собой трибуну для наблюдения за парадом.

Он заметил: «Ну и времена! 14 дней мы ничего не делаем в специальном отделе, кроме как разрабатываем меры предосторожности на майский день».

Я не получил своего пропуска до самого вечера 30 апреля, пока наконец курьер из ОГПУ не доставил его мне.

Утро майского дня было ярким и солнечным. Я рано отправился на Красную площадь, и по дороге меня по крайней мере 10 раз останавливали патрули, которые проверяли не только мой пропуск, но и документы.

Я подошел к Мавзолею Ленина без пятнадцати минут 10 — время, когда начинается празднование.

Трибуна была уже почти заполнена. Весь персонал ОГПУ был мобилизован по этому случаю, их сотрудникам предписывалось одеться в гражданскую одежду, чтобы они выглядели как «наблюдатели» парада. Они находились здесь с 6 часов утра и занимали все свободные ряды. Позади и впереди каждого ряда правительственных служащих и гостей выстроились ряды сотрудников и сотрудниц ОГПУ. Таковы были чрезвычайные меры для обеспечения безопасности Сталина.

Несколько минут спустя после того как я расположился на трибуне, знакомый, стоявший рядом со мной, подтолкнул меня локтем и прошептал: «Вот идет Тухачевский».

Маршал шел через площадь. Он был один. Его руки были в карманах. Странно было видеть генерала, профессионального военного, который шел, держа руки в карманах. Можно ли прочесть мысли человека, который непринужденно шел в солнечный майский день, зная, что он обречен? Он на мгновение остановился, оглядел Красную площадь, наполненную толпами людей, платформами и знаменами, и проследовал к фасаду Мавзолея Ленина — традиционному месту, где находились генералы Красной Армии во время майских парадов.

Он был первым из прибывших сюда. Он занял место и продолжал стоять, держа руки в карманах. Несколько минут спустя подошел маршал Егоров. Он не отдал чести маршалу Тухачевскому и не взглянул на него, но занял место за ним, как если бы он был один. Еще через некоторое время подошел заместитель наркома Гамарник. Он также не отдал чести ни одному из командиров, но занял место в ряду, как будто бы он никого не видит.

Вскоре ряд был заполнен. Я смотрел на этих людей, которых знал как честных и преданных слуг революции и Советского правительства. Несомненно, они знали о своей судьбе. Каждый старался не иметь никакого дела с другим. Каждый знал, что он узник, обреченный на смерть, которая отсрочена благодаря милости деспотичного хозяина, и наслаждался тем немногим, что у него еще оставалось: солнечным днем и свободой, которую толпы людей и иностранные гости и делегаты ошибочно принимали за истинную свободу.

Политические лидеры правительства во главе со Сталиным стояли на ровной площадке на вершине Мавзолея. Военный парад начался.

Обычно генералы оставались на своих местах во время демонстрации трудящихся, которая следовала за военным парадом. Но на этот раз Тухачевский не остался. В перерыве между двумя парадами маршал вышел из ряда. Он все еще держал руки в карманах, шагая по опустевшему проезду прочь с Красной площади, и скоро скрылся из виду».

«Записки» Кривицкого имеют выдающуюся ценность, так как он работал в военной разведке, близко знал Тухачевского и его сотрудников, а также самого Ежова и его окружение. Каждая фраза из «Записок» подлежит поэтому тщательному анализу.

Приводимый выше многозначительный и странный эпизод допускает лишь одно толкование: на 1 Мая 1937 г. планировался военный переворот, к которому оппозиция приготовила свои силы. Тухачевский должен был лично произвести покушение на Сталина прямо на трибу— не Мавзолея. Именно поэтому он и держал руки в карманах, где и лежало по заряженному пистолету со спущенными предохранителями.

Противная сторона все это знала — от своих тайных осведомителей. Ежов и Ворошилов приняли все меры предосторожности. Поэтому покушение сорвалось и выступление пришлось отменить, так как без предварительного «устранения» Сталина и Ворошилова шансы на успех считались ничтожными.

Оппозиция не могла больше откладывать с попыткой переворота (в сущности, эта была последняя возможность!). Кривицкий прямо говорит:

«В эти дни (после смещения Тухачевского с поста зам. наркома обороны. — B.Л.) последовал такой поток арестов и расстрелов людей, с которыми я был связан всю жизнь, что казалось, будто крыша трещит над Россией и все здание Советского государства рушится вокруг меня.

У меня еще не было разрешения на отъезд, и я действовал, решив, что его не выдадут. Я послал телеграмму жене в Гаагу, чтобы она подготовилась к возвращению в Москву с ребенком.

И вдруг мне неожиданно сообщили, что мой паспорт готов и я могу приступить к исполнению своих обязанностей за границей, причем немедленно.

Нечто похожее на панику охватило всех командиров Красной Армии. В последние дни перед моим отъездом из Москвы общая тревога достигла небывалого накала. Каждый час доходили до меня известия о новых арестах.

Я пошел прямо к Михаилу Фриновскому, заместителю наркома ОГПУ, который вместе с Ежовым проводил великую чистку по приказу Сталина.

— Скажите, что происходит? Что происходит в стране? — добивался я от Фриновского. — Я не могу выполнять свою работу, не зная, что все это значит. Что я скажу своим товарищам за границей?

— Это заговор, — ответил Фриновский. — Мы как раз раскрыли гигантский заговор в армии, такого заговора история еще никогда не знала. Но мы все возьмем под свой контроль, мы их всех возьмем. Нам теперь стало известно о заговоре с целью убийства самого Николая Ивановича (Ежова).

Фриновский не привел доказательств существования заговора, так «неожиданно» раскрытого ОГПУ. Но в коридорах Лубянки я столкнулся с Фурмановым, начальником отдела контрразведки, действующего за границей среди белоэмигрантов.

— Скажи, тех двоих первоклассных людей это ты послал к нам? — спросил он.

Я не понял, о чем речь, и спросил:

— Каких людей?

— Ты знаешь, немецких офицеров, — ответил он и начал шуткой укорять меня за упорство, с которым я не желал отпускать моих аген— тов в его распоряжение. Это дело полностью выскользнуло у меня из памяти. Я спросил у Фурманова, как ему удалось узнать обо всем этом.

— Так это было наше дело, — с гордостью ответил Фурманов.

Я знал, что Фурманов в ОГПУ отвечал за антисоветские организации за рубежом, такие, как Международная федерация ветеранов царской армии, во главе которой стоял живший в Париже генерал Миллер. Из его слов я понял, что двое моих агентов были направлены на связь с русскими белоэмигрантскими группами во Франции. Я вспомнил, что Слуцкий назвал это делом величайшей важности. Фурманов теперь дал мне понять, что существовал реальный заговор, послуживший мотивом чистки Красной Армии. Но до меня это тогда не дошло.

Я выехал из Москвы вечером 22 мая. Это было похоже на бегство из города в разгар землетрясения. Маршала Тухачевского арестовали. В ОГПУ ходили упорные слухи о том, что Гамарника тоже арестовали, хотя «Правда» дала сообщение о том, что он избран в состав Московского комитета партии, что делалось только с ведома и одобрения самого Сталина. Я вскоре смог разобраться в этих противоречивых фактах. Сталин загнал в угол Гамарника, одновременно предложив ему в последнюю минуту передышку при условии, что он согласится на то, что его имя будет использовано для уничтожения Тухачевского. Гамарник отверг это предложение.

В конце месяца я прибыл в Гаагу. Официальный бюллетень из советской столицы оповещал мир о том, что заместитель военного наркома Гамарник покончил жизнь самоубийством в ходе расследования. Позже я узнал, что Гамарник не покончил жизнь самоубийством, а был убит в тюрьме людьми Сталина».

Итак, для самой оппозиции не было никакой «внезапности» в нападении на нее Сталина и Ежова: о том, что произойдет грандиозное столкновение, говорила уже вся Москва! Следовательно, «невинная» оппозиция, если дорожила своей головой, должна была в свою очередь приготовиться к контратаке! Ждать иного поведения со стороны людей, прошедших через Гражданскую войну, в которой они командовали дивизиями, армиями, фронтами, было бы более чем странно! Но приготовить такую контратаку, в свою очередь, можно было лишь: 1) при наличии нелегальной организации; 2) длительной заговорщической работе в течение ряда лет.

Вот еще один эпизод, в высшей степени показательный. Рассказывает Александр Семенович Чуянов (1905-1977, чл. партии с 1925). Он был в 1938-1946 гг. первым секретарем Сталинградского обкома и горкома ВКП(б), кандидатом в члены ЦК ВКП(б) (1939-1952), во время Великой Отечественной войны (1941-1943) — председателем городского Комитета обороны, а затем — членом Военного совета трех фронтов (Сталинградского, Донского, Южного). Чуянов — автор интересных мемуаров «На стремнине века. Записки секретаря обкома» (1977). Вот он-то в своем дневнике (редкая штука для людей подобного рода!) 22 июня 1941 г. делает поразительную запись:

«Оставшись один, достаю из несгораемого шкафа солидный пакет с надписью: „Вскрыть при объявлении войны“. Пакет мне достался „по наследству“ от моего предшественника — Петра Смородина, который, по всей видимости, к нему не прикасался. Содержание пакета приводит меня в изумление. В нем, за пятью сургучными печатями, нахожу элементарное наставление, называемое мобилизационным планом, за давностью устаревшим, и подробную инструкцию о том, как проводить агитационную работу на призывных пунктах.

Конечно, это чья-то оплошность» (?) (А.С. Чуянов. Сталинградский дневник. Волгоград, 1979, с. 8.)

Чтобы понять значимость данного отрывка, следует напомнить: Петр Иванович Смородин (1897-1939, чл. партии с 1917) — с 1928 г. занимал посты первого секретаря ряда райкомов партии в Ленинграде, в 1937 г. он — второй секретарь Ленинградского обкома партии, а с августа 1937 г. — первый секретарь Сталинградского обкома партии, делегат XVI-XVII съездов партии, где избирался кандидатом в члены ЦК партии. В июне 1937 г. арестован как участник заговора, 25 февраля 1938 г. расстрелян. Разумеется, Хрущев — без всяких доказательств и публикаций судебных и следственных материалов — реабилитировал его и объявил «невиновным» (1956). Такое решение — сплошная махинация! Ленинград являлся центром антисталинской оппозиции (зиновьевской и троцкистской). Партийные, комсомольские, газетные и прочие работники подбирались строго по фракционному признаку. Особое внимание обращалось на: 1) верность; 2) храбрость; 3) решительность. Их приходилось долго доказывать на деле. Одним красивым обещаниям здесь не верил никто. Смородин явно принадлежал к фракции «правых», участвовал в «деле» Тухачевского. Ему предстояло сыграть при нападении на сторонников Сталина (после смерти его и переворота в Москве!) очень видную роль. Он и его соратники, тщательно законспирированные, были, как питерцы, людьми серьезными. Поэтому трудно поверить, чтобы Смородин, готовясь принять участие в перевороте, стал держать в своем сейфе шутовской план («Элементарное наставление», по словам Чуянова).

Нет, до его ареста в июне 1937 г. там находился план настоящий, где все подробно было расписано: как и в каком порядке отнимать власть у сторонников Сталина.

Но когда заговор Тухачевского рухнул, настоящий план он тут же изъял из сейфа, уничтожил его или куда-то припрятал. А вместо него положил в сейф «филькину грамоту» — «план», изготовленный наспех, за один день, глупость которого так и бросалась в глаза. Чуянов, так как он являлся лицом такого же ранга, хорошо знал, что подобного рода планы (да еще в Сталинграде, с его танковым заводом, а не где-то в провинции!) так не составляются.

Наличие этого смехотворного «плана» в сейфе Смородина, первого секретаря обкома, говорит в высшей степени против него и подтверждает наличие заговора Тухачевского, в котором принимали участие многие партийные и профсоюзные работники, работники НКВД и т.д.