Жизнь замечательных людей - Сталин и заговор Тухачевского

Как же на этом предварительном следствии Тухачевский рисовал картину предстоящей войны с Германией, представляя себя «великим экспертом»? Весьма интересно сравнить его «прогнозы» с тем, что в 1941 г. случилось в действительности!

Итак, слово Тухачевскому:

«Вряд ли можно допустить (?), чтобы Гитлер мог серьезно надеяться на разгром СССР. Максимум, на что Гитлер может надеяться, это на отторжение от СССР отдельных территорий. И такая задача очень трудна».

«Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической».

«Вопрос заключается в том, является ли захват Ленинграда, Ленинградской и Калининской областей действительным решением политической и экономической задачи по подысканию сырьевой базы. На этот последний вопрос приходится ответить отрицательно. Ничего, кроме дополнительных хозяйственных хлопот, захват всех этих территорий Германии не даст. Многомиллионный город Ленинград с хозяйственной точки зрения является большим потребителем. Единственно, что дал бы Германии подобный территориальный захват, — это владение всем юго-восточным побережьем Балтийского моря и устранение соперничества с СССР в военно-морском флоте. Таким образом, с военной точки зрения результат был бы большой, зато с экономической — ничтожный».

«Итак, территорией за которую Германия, вероятнее всего, будет драться, является Украина. Следовательно, на этом театре войны наиболее вероятно появление главных сил германских армий». (1937. Показания маршала Тухачевского. — «Военно-исторический журнал». 1991, № 8, с. 45-46.)

Что видно отсюда? А вот что: картина, нарисованная Тухачевским, представляет собой полную противоположность тому, что было в СССР в 1941 г. в действительности. Какой отсюда вывод? Их два:

1. Или слава о «несравненных» стратегических способностях и умении «все предвидеть» со стороны Тухачевского непомерно раздута, так как он обнаружил полную непредусмотрительность и несостоятельность.

2. Или он намеренно старался ввести в заблуждение советское партийно-государственное руководство, прикрывая подлинный план немецкого вторжения, относительно которого имел тайное соглашение с руководством немецкого рейхсвера.

Так как первый вывод в свете всего известного отпадает, то остается, следовательно, второй. И, таким образом, этот второй вывод неоспоримо доказывает наличие военно-оппозиционного заговора.

Пусть кто хочет, попробует опровергнуть настоящее заключение. Едва ли это ему удастся.

А указание на какие-то «неправильности» следствия не стоят ничего! Ибо у следствия могли быть свои соображения. Уинстон Черчилль, политик мирового класса, уж, конечно, знал, что говорил: «Правда обладает такой ценностью, что должна быть окружена стражей из лжи».

В этот же день 9 июня Якир написал три письма: Сталину, Ворошилову и Ежову. Два письма ниже воспроизводятся.

Первое письмо:

«тов. Сталин. , ибо я всё сказал, всё отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей — Следствие закончено. верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Второе письмо:

«К. Ворошилову.

В память многолетней, в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову».

Эти письма не встретили никакого положительного отклика.

На письме Якира появились следующие резолюции:

«Подлец и проститутка. И. Сталин».

«Совершенно точное определение. К. Ворошилов».

«Мерзавцу, сволочи и бляди — одна кара — смертная казнь. Л. Каганович».

Б. Соколов и тут вполне справедливо замечает: «Нельзя не признать, что резолюция Сталина и его товарищей вполне соответствуют содержанию письма. В самом деле, что можно сказать о человеке, который признается в активном участии в заговоре и тут же заявляет о своей честности». (С. 425.)

На втором письме, К. Ворошилову, появилась следующая резолюция: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще».

Понятно на этих примерах, что письма и других подсудимых встретили прием не лучше.

ГЛАВА 10. МЕТОДЫ ДОПРОСОВ. НАСКОЛЬКО СПРАВЕДЛИВ ТЕЗИС О ПЫТКАХ?

Власть утверждается не теми сторонниками, с которыми ее завоевывали.

Макиавелли

У Б. Викторова, как и у других авторов, части статей и книг, посвященные методам следствия и вытекающим отсюда выводам, весьма уязвимы. Во-первых, применение физических мер воздействия (само по себе аморальное!) вовсе еще не говорит о лживости показаний. Известно, что буржуазные разведки и полиция систематически применяют избиения и пытки к революционерам и уголовникам, часто даже к подозреваемым, добиваясь правдивых показаний. (Это очень хорошо видно из зарубежных фильмов, в том числе из знаменитого сериала «Спрут», посвященного борьбе полиции с мафией.) Таким же образом в течение веков поступали при царях на Руси и в странах Запада. И никто не отрицал на этом основании подобных показаний, тщательно корректировавшихся другими данными и документами. Во-вторых, не следует забывать вот еще о каком обстоятельстве.

В следственном аппарате НКВД все время кипела страшная борьба, так как там постоянно находилось значительное число тщательно законспирированных следователей-фракционеров и начальников разных направлений. Противники Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел, стараясь выиграть время, затормозить следствие, увести из-под удара «своих» и подставить «чужих», создать путем чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого страха и паники в стране, чтобы их влиятельные сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться для военного переворота. Это обстоятельство (а вовсе не «маниакальный страх» Сталина!) и объясняет, почему следователей и их начальников периодически расстреливали, как изобличенных врагов, какими они и являлись на деле. В-третьих, упорное запирательство — в традициях всех заговорщических организаций. Кто же станет в заговоре по доброй воле признаваться?! Ведь за это орден не получишь! И Ленин, когда его царские следователи пытались изобличить в антигосударственной деятельности, все решительно отрицал! Тем не менее революционной работой он все-таки занимался.

Все следователи Ежова работали в атмосфере страшнейших внутренних и внешних (часто зарубежных) интриг, подвергаясь из-за кулис давлению, шантажу и угрозам. Против каждого пускались в ход всякие провокации, защититься от которых было невозможно, так как противоположную сторону представляли опытнейшие политики и чекисты-профессионалы с громадным опытом, полученным еще во времена Дзержинского, обладавшим обширными досье на своих врагов, каждый шаг, каждое слово которых брались тотчас на учет.

Бешеные удары наносились по самому Ежову, по Фриновскому, по тем следователям, которым они больше всего доверяли. Возможностей оппозиция имела еще много: «свои» люди имелись везде, никакие «чистки» не могли выявить всех.

Сталин и Молотов требовали быстрых результатов, исходя из сложности положения. Нужно правильно понимать обстановку того времени. Рассматривалось дело об опасном военном заговоре во главе с маршалом и двумя заместителями наркома обороны (Тухачевский, Гамарник). Конечно же, высшее руководство, как всегда бывает в подобных случаях, находилось в большом страхе и тревоге, понимая, какие возможности находились в руках заговорщиков. Именно поэтому Сталин и Молотов требовали от НКВД скорейшего изобличения виновных, требовали список руководителей заговора. Ежов, по необходимости, в свою очередь давил на своего заместителя Фриновского и на следователей.

Следователи (даже самые честные!) нервничали: неумение выдать «результаты» в кратчайший срок можно было в таком деле расценивать не только как доказательство профессиональной непригодности, но и как злостный саботаж и тайную оппозицию со всеми вытекающими отсюда ужасными последствиями.

Поэтому, понятно, они, тоже по необходимости, упрощали процесс расследования, а прокуратура, по тем же причинам (как во времена Дзержинского!) ради быстрых результатов на многое «закрывала глаза». Важен был только быстрый результат!

Среди следователей главную роль играл Ушаков. Самые трудные допросы, самые упрямые арестованные поручались именно ему. Он допрашивал Аронштама и Фишмана, людей близких к Тухачевскому, никак не желавших выдавать известные им факты его тайной деятельности.

Позже, на его собственном процессе, посвященном его преступной деятельности, Фриновский как можно больше вины старался свалить на Ушакова: он-де вообще был «липач» и для собственного удовольствия избивал арестованных, не желавших давать ему нужных показаний. (Он сумел добыть почти по 20 показаний даже на Буденного и Щаденко!) Такое обвинение весьма подозрительно. Зачем Ушакову было брать на себя дело столь щекотливое, ввиду высокого ранга обвиняемых? А вдруг оправдаются?! И что тогда? Нет, выгоднее в подобных случаях действовать по приказу! Ведь кто приказывает, тот и несет главную ответствнность!

В начале сентября 1938 г. Ушаков (сам Ушаков!) был арестован, как член секретной сионистской организации, и в Киеве, во владениях С. Косиора, подвергся яростным допросам, поскольку не давал признательных показаний. «Тогда меня стали бить, — вспоминал он потом. — Пробовал протестовать. Не расставаясь мысленно и сердцем с Николаем Ивановичем (Ежовым. — В.Л.), я заявил, ссылаясь на его указания, что бить надо тоже умеючи, на что Яролянц (местный следователь. — В.Л.) цинично ответил:

— Это тебе не Москва, мы тебя убьём, если не дашь показания. Невозможно передать, что со мной в то время происходило. Я был скорее похож на затравленное животное, чем на замученного человека. Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня никогда не было представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах. Правда, мы не били так зверски, к тому же допрашивали и били по необходимости, и то — действительных врагов (не считая несколько отдельных случаев, когда арестовывали ошибочно, но быстро, благодаря Николаю Ивановичу, исправляли свои ошибки). Короче говоря, я сдался физически, т.е. не выносил больше не только побоев, но и напоминания о них.

Можно смело сказать, что при таких изобличениях волевые качества человека, как бы они ни были велики, не могут служить иммунитетом от физического бессилия, за исключением, может быть, отдельных редких экземпляров людей». (Без грифа «секретно». С. 229.)

«Образцовый» следователь Ежова Ушаков имел самый жалкий конец: отведав избиений, попал в лагерь, потом был расстрелян!

А вот следователю Авсеевичу, который при необходимости тоже умел виртуозно действовать резиновой палкой, пускать в ход кулаки, крупно повезло! Он сумел вовремя «перестроиться», помог с разоблачениями Ежова и его клики новому начальнику НКВД Берии и таким образом не только ускользнул от наказания за гнусные делишки, но даже сделал карьеру! И вышел в генерал-лейтенанты авиации!

Во времена Хрущева Авсеевича, как одного из следователей 30-х годов, уцелевшего от расстрелов, вызвали для допросов в военную прокуратуру в качестве свидетеля. Б. Викторов пишет: «Нам он представился как участник обороны Сталинграда. Грудь его была в орденах. За какие заслуги они были получены, мы не проверяли». Такова тщательность «исследований» хрущевских «реабилитаторов»! Берутся о следователях судить, а сами не знают даже их жизненного пути! Не знают дел и наград! При таких обстоятельствах трудно «реабилитаторам» верить: тут и не пахнет добросовестной работой! Вот что главное!

Итак, по утверждениям очень многих, показания против других и против себя при Сталине добывались исключительно «недозволенным путем». На этом настаивает и Арватова: «Заплечных дел мастера могли сломать кого угодно. Вот, скажем, начальник военной разведки Берзинь — несгибаемый чекист. Я познакомилась с ним еще в 1935 году на отдыхе. (Интересно было бы прочитать статью и воспоминания на тему: „Берзинь и Тухачевский“. — В.Л.) Могучий, волевой, непоколебимый латыш. Со мной вместе отбывала срок сотрудница его аппарата, проходившая с ним по одному делу о «шпионаже» (фальсификаторы фантазией не отличались, а на шпионах просто помешались). Однажды она рассказала мне об очной ставке с Берзинем. Еще на предварительных допросах следователь убеждал ее в том, что Берзинь дает показания. Она не верила до тех пор, пока не встретилась со своим бывшим начальником. Он преданно смотрел на следователя и покорно подтверждал все, что ему диктовали. (А что именно? Почему стенограмма не опубликована до сих пор?! Это чтобы легче было мошенничать?! — В.Л.) Это был не Берзинь, это был другой Берзинь. Его телесная оболочка. По мнению сокамерницы, его, похоже, накачивали наркотиками. (В тени монумента. — «Огонек». 1988, № 17, с. 21.)

(А бесфамильная «сокамерница» — не подсадная «утка», способная на любые показания?!)

Знал ли Сталин о применении пыток в НКВД? Как он к этим злоупотреблениям власти относился? Вопросы эти встают потому, что и буржуазные, и «право»-троцкистские элементы решительно все документы, для них невыгодные и позорные, объявляют «сфальсифицированными», добытыми с помощью физического принуждения. При этом продажные борзописцы доходят до того, что, если им поверить, так Сталин чуть ли не лично изобретал «методы воздействия» и уж, во всяком случае, сам их санкционировал. Разумеется, доказательств не приводится никаких.

На самом же деле все обстояло как раз наоборот. Пытки Сталин принципиально не одобрял, считал их недопустимыми, поскольку они (не всегда, но чаще всего) сильно искажают картину действительности и являются чудовищно несправедливыми по отношению к тем людям, которые в результате клеветы попали в какие-либо гнусные дела.

Наличие такой его позиции доказывается официальными документами. Когда в сентябре 1934 г. на его имя, с сопроводительным письмом М.И. Ульяновой (она возглавляла Бюро жалоб ЦК партии), поступило письмо арестованного А.Г. Ревиса, одного из руководящих работников «Тракторцентра», и еще некоторые другие документы, касавшиеся деятельности руководства НКВД во главе с Ягодой, он тут же отправляет их своим влиятельным коллегам — Куйбышеву (первый заместитель председателя Совнаркома и СТО СССР, председатель комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР) и Жданову (секретарю ЦК партии). В своем собственном письме он пишет (заметим, что в современных газетах и журналах, занятых бесстыдными фальсификациями, этого письма нигде нельзя найти):

«Т.т. Куйбышеву, Жданову.

Обращаю Ваше внимание на приложенные документы, особенно на записку Ревиса. Возможно, что содержание обоих документов соответствует действительности. Советую:

а) Поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщаемое в документах;

б) Освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся;

в) Очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних, «невзирая на лица» (намек явный на Ягоду! — В.Л.). Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца.

И. Сталин». (Б.А Викторов. Без грифа «секретно». М., 1990, с. 139.)

В соответствии с решением Политбюро от 15 сентября 1934 г. (и зачем это «диктатору» нужно было такое решение??) создали комиссию в составе Кагановича, Куйбышева, Акулова, Жданова. Состав очень представительный: Каганович — член Политбюро, секретарь ЦК партии, первый секретарь МК и МГК партии, Акулов — прокурор СССР (1933-1935), Жданов — секретарь ЦК партии (с января 1934). Помощь всех видов оказывали им в проверке материалов помощники самого Сталина — А.М. Назаретян (1889-30.10.1937, чл. партии с 1905) и ДА. Булатов (1889-1941, чл. партии с 1912). Акулов (1888-1939, чл. партии с 1907) играл особенно важную роль. Его высоко ценили в партии. И отзывались о нем так:

П. Баранов(1892-05.09.1933, чл. партии с 1912), начальник ВВС республики:

«Хороший товарищ, замечательный работник».

М. Коковихин (старый большевик, работавший с Акуловым в ЦКК-РКИ): «Иван Александрович был поистине прекрасным человеком. Нужно отметить, что он был очень прямой, что если он был с чем-нибудь не согласен, он прямо ставил вопрос по-партийному, по-большевистски».

М. Ульянова (сестра В. Ленина): «Он человек необычайной воли и правды». (А.С. Блинов. Иван Акулов. 1967, с. 65, 70, 73.)

Акулов находился в тесной дружбе с Орджоникидзе, Барановым, который при очень подозрительных обстоятельствах погиб в 1933 г. вместе с женой в авиакатастрофе, с Якиром, его женой Саррой Лазаревной, его заместителем Н.Д. Кашириным, начальником штаба Украинского военного округа В. Бутырским (в 1925-1928 годах вместе с Якиром, Кашириным и Бутырским он даже жил в одном доме!).

С Якиром его связывали особенно близкие отношения. А познакомил их Баранов, который тоже дружил с Якиром и которого Акулову рекомендовал с самой наилучшей стороны. Было это в 1920 г., и они вместе работали в составе Крымского обкома, Якир же занимал в то время пост командующего войсками Крыма. Жизнь тогда среди всеобщей разрухи, при только что завершившейся Гражданской войне, была очень тяжелой и голодной. Люди много работали и жили святой верой, дружбой и любовью. Жена Якира вспоминала то время так: «Ионочка часто после заседания затаскивал Ваню к нам. У нас все же лучше. Мы жили большой коммуной, все работали, и у нас было много хамсы» (Хамса, или анчоус — род сельди). (Там же, с. 58.) Их отношения непрерывно крепли. «Постепенно, — пишет биограф, — у них выработалась взаимная потребность, сохранившаяся до конца жизни, советоваться по всем вопросам». (Там же, с. 59.) Когда чета Барановых погибла в катастрофе, именно Акулов вместе с Якиром и Булиным, соратником Гамарника, стали опекунами их детей.

Легко себе представить, каковы были страх и паника Ягоды, лучшего друга Бухарина и Рыкова, покрывавшего все делишки «право»-троцкистских организаций! Широкое расследование угрожало падением ему самому! Единственная надежда заключалась в собственном искусстве маневрирования в море большой политики и еще в помощниках Сталина, да еще, пожалуй, в Кагановиче. Ну, может ли иудей «продать» иудея?! А помощникам в предыдущие годы сумел он оказать достаточно услуг, способствуя их карьере.

За кулисами началась бешеная борьба, со взаимными подвохами и страшными ударами. Кончилась она тем, что Киров, тоже оказавшийся вовлеченным в эту борьбу (как политик с Кавказа и друг Сталина!), получил пулю 1 декабря 1934 г., а Куйбышев скоропостижно скончался 25 января 1935 г., якобы от «разрыва сердца», как врачами было официально объявлено, согласно секретному указанию Ягоды. В оставшейся тройке Каганович и свежеиспеченный секретарь ЦК Жданов поддержали Ягоду, Акулов же выступил против него. Этим он, в глазах Ягоды, сам себе подписал смертный приговор.

Раскол в комиссии привел Ягоду к победе. И Сталин на заявлении невиновного Маркевича, заместителя наркома земледелия СССР, члена партии с 1921 г. (невиновность его подтвердила комиссия по реабилитации, освободившая его в 1957 г.), наложил неожиданную для того резолюцию: «Вернуть в лагерь». Было это в январе 1935 г., после убийства Кирова.

И все— таки победа для Ягоды оказалась воистину «пирровой»! Доверие к нему явно пошатнулось. Ибо комиссия успела составить итоговый документ, охватывавший дела Наркомзема, Наркомата совхозов и еще ряда других, для руководства НКВД очень неблагоприятный. Там зафиксированы следующие пункты:

1. Надо искоренить незаконные методы следствия.

2. Наказать виновных.

3. Дела о Ревисе и Маркевиче пересмотреть.

Ясно было, что точка не поставлена, что расследование дел следователей НКВД, словно бумеранг, может вновь возвратиться на прежнюю орбиту. Так и получилось в конце концов. В результате Ягода лишился всех постов и затем сел на скамью подсудимых, уличенный во множестве отвратительных преступлений, среди которых числилось и убийство Куйбышева. На процессе Бухарина и Рыкова в 1938 г. этот вопрос также рассматривался, и показания обвиняемых были более чем интересны.

Смерть Куйбышева поразила многих людей, близко знавших его, в том числе и его сестру, которая в последний раз видела брата 23 января и как раз говорила с ним о его здоровье. Вспоминая о том свидании и его смерти, она позже говорила: «Валериан ушел от нас совсем молодым. Ему было всего 46 лет, он был в расцвете своих сил.

Не верилось, никак не верилось, что человек с таким богатырским здоровьем мог так внезапно, так неожиданно сгореть». (Там же, с. 41.)

Все поклонники Тухачевского представляют дело так, что Куйбышев умер «сам собой», «вполне естественно», «от чрезмерно напряженной и нервной работы». Какие доказательства? Никаких! Поэтому подобные утверждения и не внушают доверия. Фактом является другое, как видно уже из одного приводившегося эпизода: что Куйбышев слишком много знал о деятельности оппозиции в аппарате НКВД, по этой причине он был очень опасен, все время создавая угрозу множества провалов и полного разоблачения. Следовательно, его надлежало убрать! Что и сделали по заданию высоких шефов. В свете этого становятся понятными следующие факты:

1. Подсовывание Куйбышеву некоего «невинного лекарства», якобы для поддержания бодрости его нервной системы среди напряженной работы.

2. Странное поведение секретаря Куйбышева: когда тому стало плохо, он решил пойти домой (жил нарком в Кремле), секретарь не пошел проводить его, не вызвал с работы жену, не позвонил в амбулаторию, которая находилась в доме Куйбышева, этажом ниже, чтобы оттуда пришел дежурный врач или сестра для помощи, но поручил кому-то другому разыскать персонального врача Куйбышева, прикрепленного к нему Ягодой (!).

3. Позвонить, однако, одному из своих шефов, секретарю ВЦИКа Енукидзе, он не позабыл. Ему он тотчас сообщил, что Куйбышеву очень плохо и конец приближается. Тот бодро ответил: «Все в порядке, не зовите врача и держитесь молодцом».

Из последних сил Куйбышев позвонил жене Ольге Андреевне, та — в амбулаторию. Когда она вернулась домой, там уже хлопотали медики. Но все было бесполезно: Куйбышев уже не дышал.

Сестру Куйбышева тоже вызвали с работы, сказав ей по телефону: «Валериану очень плохо, приходи скорее!» Эти слова привели ее в ужас. «Я поняла, — вспоминала она позже, — что произошло что-то ужасное. Приходит на мысль недавняя трагическая гибель Кирова! Гоню эту мысль от себя, но все же она неотступно, все сильнее и сильнее точит мой мозг».

При вида мертвого брата она спрашивает именно о том, что кажется ей наиболее «естественным»: «Его убили?» Жена Куйбышева отвечает (со слов проф. Левина, врача Менжинского, Енукидзе и Куйбышева!): «Умер от разрыва сердца».

Вот в такой атмосфере Сталину приходилось жить и работать. Трудно при таких обстоятельствах пылать ко всем «братской любовью», трудно желать устроить общий «консенсус».

Акулов, следуя лучшим традициям партии, пользуясь поддержкой Крыленко, наркома юстиции СССР(1936-1938), яростно боролся за справедливость сначала с Ягодой, потом с Ежовым, с недобросовестными и бесчестными следователями, которые, по его наблюдениям, на 75% определяли судебный приговор своими материалами. Еще до убийства Кирова, 4 июля 1934 г. он в своей директиве прокурорам союзных республик писал: «По данным Прокуратуры СССР, за последнее время (!) наблюдаются частые случаи нарушения судьями и прокурорами во время судебного заседания элементарных процессуальных правил, обеспечивающих нормальный ход судебного следствия.

Судьи и прокуроры при допросах обвиняемых, свидетелей или экспертов проявляют нередко грубое к ним отношение, обращаются к ним на «ты», позволяют в их адрес неуместные шутки и прибаутки, задевающие достоинство опрашиваемых и роняющие авторитет пролетарского суда в глазах трудящихся. Грубый тон рассматривается некоторыми судебно-прокурорскими работниками как проявление «демократической» простоты пролетарского суда, в то время как он является лишь проявлением собственной некультурности этих работников. Судебное заседание при таких условиях утрачивает серьезный характер, которым оно должно отличаться, и, превращаясь в «веселое» зрелище, не может оказать на трудящихся воспитательного воздействия.

Грубому, недопустимо фамильярному отношению к допрашиваемым сопутствует, в большинстве случаев, и неряшливое, кустарное, упрощенное отношение к исследованию обстоятельств дела и ведению всего судебного следствия». (Блинов. Иван Акулов, с. 75.) А как ведут «исследование обстоятельств дела» Викторов и К°?!

В соответствии с предложениями Акулова, для переподготовки судей и прокуроров ЦИК и СНК СССР приняли важное постановление от 5 марта 1935 г. Это постановление предусматривало:

1) Создание Всесоюзной правовой академии при ЦИК СССР с двухгодичным сроком обучения.

2) Организацию Харьковского и Ташкентского правовых институтов.

3) Создание сети юридических школ и курсов.

И вот этой-то деятельности, направленной на резкое улучшение правосудия, «диктатор» Сталин и не думал препятствовать! Понятно, почему. Ведь эта деятельность находилась в полном соответствии с духом его собственного письма!

Так разрушаются те басни, которые распространяют современные «право»-троцкистские элементы!

— Но все-таки, — трагически вопрошают оппоненты, — применяли при Сталине «недозволенные методы»?! И с его согласия, даже по его указаниям?!

— В известном числе случаев, возможно, и применяли. Но никаких документов на этот счет нет. Бесспорных документов! Если бы они имелись, то противники Сталина уже тысячу раз бы их опубликовали! Если же никаких публикаций мы до сих пор не видели, то, значит, их нет!

— А как же знаменитая сталинская телеграмма?! Ее-то он разослал по всем ЦК национальных компартий?! Разве не обосновывал он в ней право НКВД на пытки, на самый ужасный произвол?!

— А с чего вы взяли, господа, что она сталинская? Под ней что, подлинная подпись его стоит? И где подлинник этой телеграммы?! Почему он до сих пор не опубликован фотографически?! Почему сама телеграмма до сих пор не предъявлена? Почему не рассказано самым подробным образом, кто ее отправлял, как и когда, какие пометки она имеет; кто персонально и при каких обстоятельствах принимал ее на местах и кому о ней лично докладывал, кто с ней знакомился на верхах национальных компартий, какие есть по этому поводу документы? Короче, какие есть доказательства тому, что сама эта «телеграмма» не подлог, который совершила всем известная клика, чтобы бросить тень на Сталина и взорвать партию?! Надо подробно разобрать все вопросы, связанные с существованием «телеграммы Сталина», опубликовать все необходимые документы! Без этого все обвинения ничего не стоят!

Нужно обладать редкой наглостью и бесстыдством, чтобы ссылаться на сомнительную «телеграмму Сталина»! Ведь отлично известно, каковы были принципы подбора документов на Нюрнбергском процессе, юридическая часть которого считается образцовой. Вот пример: разбирался вопрос о телеграмме Фишера Франку, содержавшую приказ Гитлера «сровнять Варшаву с землей». Что, довольствовались какой-то жалкой копией? О нет! Польский журналист, присутствовавший на этом процессе, в своей книге пишет:

«Так вот, оказывается, для включения этой телеграммы в число вещественных доказательств процесса, потребовалось еще шесть других документов. Вот они:

— два показания свидетелей, которые нашли телеграмму;

— описание телеграммы;

— протокол осмотра;

— официальное подтверждение подлинности телеграммы польскими властями;

— выписка из «Дневника Франка», которая окончательно подтверждает подлинность как содержания, так и даты телеграммы.

Позже этот маленький пример даст представление о масштабах подготовительной работы, а вместе с тем о скрупулезности и тщательности, с которыми стремились установить подлинность документов и фактов, чтобы ни адвокаты во время процесса, ни — значительно позднее — историки и политики не могли бы опровергнуть документально подтвержденной правды». (Малцужиньский К. Преступники не хотят признать своей вины. М., 1979, с. 102.)

* * *

В настоящий момент следует констатировать, что вопрос о пресловутых пытках сильно раздут заинтересованными лицами. Последние таким образом хотят оправдать свое предательство и клевету на других. На деле, как правило, следователи ограничивались кратковременными и примитивными избиениями, лишением сна, а чаще всего — руганью и угрозами, да еще психологическим шантажом — угрозами расправы с близкими. Подследственному демонстрировались резиновые дубинки, следователи били ими по столам, иногда прохаживались ими по спине и плечам подследственного, давали услышать вопли из соседней комнаты (а являлись ли они настоящими?).

Существуют очень интересные воспоминания Нины Гаген-Торн. Она была кандидатом исторических наук и специалистом по этнографии и фольклористике, успешно печаталась, писала стихи, которые ценили Анна Ахматова, Борис Пастернак и Илья Сельвинский. С политическими обвинениями была арестована, узнала тюрьму и лагерь. Не по чужим рассказам знала тюрьму Ленинградскую, Свердловскую, Иркутскую, знакома ей была Владивостокская пересылка, Потьма (Мордовия) и мрачная Колыма. Словом, она хлебнула в жизни горя побольше, чем нынешние «критики». И вот что она пишет в своих воспоминаниях, как производились допросы:

«В первый допрос майор орал и матерился потому, что ему был указан этот прием. При неожиданном варианте — ответный мат от интеллигентной и пожилой гражданки — растерялся.

Другой мой следователь поставил меня у стены. Требовал, чтобы я подписала протокол с несуществующими самообвинениями. Я отказалась.

Устав, не зная, что делать, подскочил разъяренный ко мне с кулаками: