Сам Дымков предполагал в анониме преданного поклонника из мечтателей о несбыточном, выявивших за время сенсации Бамба в количестве несколько странном для страны, утверждавшей человеческое счастье в материальном благополучии. По отрывному талону в ящике стола Дуне удалось установить кстати, что денежные переводы направляются из почтового отделения на Трубной площади, а таким образом заодно с личностью таинственного покровителя вырисовывалось и высокомерное коварство самой акции. С тоской убеждалась Дуня в роковой для ангела атрофии элементарной прозорливости. В данном случае он не ощутил откровенного издевательства в посылаемых трешниках... Никанор, которого на обратном пути посвятила в подробности состоявшегося свиданья, подивился наивной примитивности при всем беспощадстве движущих страстей и в надмирных сферах, персонифицированных в данном сочинении.

В нечаянно образовавшуюся паузу ворвалась ссора пьяниц за окном. Правду сказать, Дуне тоже почудилась страшная нарочитость в доносившемся диалоге. «Ты его по сопатке двинь, в самый хрящ ему норови... дайкось, я его сей момент отрезвлю!» – наставлял один. «Погодь, не мешай, Петруха, я сам... подержи бутылку, я сам», – отвечал другой и стал приводить в исполнение преподанный совет. Сравнительно мирный, без непристойностей, тон голосов, равно как и безучастность третьего компаньона, позволял предположить всего лишь дружескую разминку застоявшихся континентальных мощностей; во всяком случае до убийства было еще далеко.

Дуня потянулась к привязанной тесемке захлопнуть форточку, шумовое сопровождение убавилось вдвое, возобновился прерванный было разговор.

– Вот вы за меня радовались, что в гору пошел, почета удостоился... – уже без утайки раскрывался Дымков, лишь бы сократить пытку ожиданием чуда, которого не мог теперь, – а еще утром я уж бежать от него навострился... Давно бы и след простыл, как бы не риск всех вас там под удар поставить. Слабею и мокрый от пота становлюсь при мысли, что через сутки уже выступать. Знаете, какой скандал разразится, если сразу по выходе на публику и объявить, что по независящим причинам сеанс не состоится. Тут же на месте, вниз сойти не успею, враз меня и заберут... за политический саботаж. Словом, мне хана теперь... Чего щуритесь? Шибко опустился, вам не нравится?

Словно для лучшего созерцанья голову к плечику приклонив, Дуня молчала, подавленная зрелищем упадка, если не перерождения пока. Очевидные призраки его – от жаргонных словечек под воздействием бытия и среды до зачатка тика в щеке и непроизвольного там и тут почесыванья, – все свидетельствовало о серьезности качественного перелома.

– Нет, почему же, вы для меня тот же Дымков, – неожиданно для себя пощадила его Дуня, – разве только летучести вашей поубавилось. Все на свете изнашивается, я и сама, замечаю, чуточку постарела за последний год. Непонятно только, откуда у вас эти страхи и озиранья? На худой конец, если даже и заберут, что из того? Ведь вы же ангел!

Лишь с запозданьем Дуня поняла всю наивность своего довода о положенном ангелу бессмертии. Самое слово не было произнесено, но Дымков покривился в ответ, как на злую шутку: отныне этот сомнительный дар грозил ему худшими последствиями, ибо исключал единственную у людей возможность, в случае нужды, уйти от нестерпимой боли земной.

Дымков не без отчужденья пожал плечами:

– Чего же тут непонятного? Целые паломничества ко мне начнутся, всякому лестно прутом железным ангела в мышеловке потыкать... в отместку за вчерашнее поклонение свое. Бога своего не пощадили, а меня-то заведомо не помилуют! Одни фокусники, которые с голубями в рукавах, наповал заклюют... ну, которых я невольно по окраинам-то разогнал! – отрывисто бормотал он с неприятным Дуне выраженьем, словно огрызался на уже наседающих собак, но сразу стих, покосившись на что-то в окне. – Но боюсь, что-то похуже на меня готовится... Слишком уж особой моей интересуются: с трех концов обложили!

– Да кто, кто? – заражаясь чувством погони, перешла на шепот Дуня.

– Будто не догадываетесь! – подмигнул Дымков и залился дробным леденящим смешком. – Уж в вилку берут. Я теперь, как покажутся, к Степановне моей под крыло норовлю. На кухне тепло, хорошо, тихо... Вы заметили? И головой не качайте... Думаете, небось, местные труженики драку давеча затеяли, которые по сопатке?

Он долго глядел на Дуню с усмешкой печального превосходства:

– Ведь это все ряженые вокруг меня выхаживают, ладят в окошко заглянуть, с кем я тут. А то птица, покрупней грача, на подоконнике моем сидеть повадилась, махнешь рукой – не улетает, умница. Вот и прицеливаемся друг в дружку на манер дуэли, забавляемся. Бывает тоже, глаз немигающий подолгу смотрит с потолка... Все не верите? Хорошо, ларек дощатый видите на углу, где проспект Энгельса с Калининым пересекаются? Снаружи пивная забегаловка, в ней орудует усатая тетка... подсадное лицо со служебным биноклем... Прямо сквозь занавеску по вечерам засматривает, а глянец-то закатный в стеклах, сверкание, и выдает ее с головой.,

До сих пор слушала понурясь, с тоской узнавая себя в несуразных дымковских грезах, но вдруг тесно и душно стало:

– Но позвольте, Дымков, что-то не сходится у вас! – из последних силенок воспротивилась она. – Как же могло солнце отражаться, если запад-то у вас за ларьком, на противоположной стороне приходится...

– Ладно, раз на то пошло, я пугать вас не хотел: это глаза у него блестят. Вот и сейчас, и сейчас вами интересуется... Взглянуть хотите? – и, видимо, сам не в состоянии взор отвести от призрака, наугад втискивал потертый, откуда-то взявшийся театральный биноклишко в ее расслабевшую ладонь. – Берите же, только недолго, не дразните... и не высовывайтесь, а лучше из-за края занавески, как бы невзначай!

Мирная тишина простиралась кругом, великий покой в гаснущем небе, так что невольно напрашивалось худшее из предположений. Лишь ущербное, да еще в сумерках, воображение могло придумать умственную птицу себе в противники. Разумеется, от блажного и не следовало ждать ничего путного, кроме блажи, и не надо спорить в таких случаях, но почему-то Дуня не посмела подвергнуть проверке дымковский домысел, даже оттолкнула протянутую руку с искусительной игрушкой. Ее категорический отказ взглянуть с изнанки на действительность, тем самым предавая себя грозным закономерностям иного бытия, тотчас и оправдался. Как и на первовесенней прогулке в Сокольниках, не было замечено побочных признаков подразумеваемого явления вроде зарничного отблеска из преисподней или завихрения чему-то бешено промчавшемуся вослед, но, судя по воздействию на Дымкова, некая лютая, незримая для смертных чрезвычайность произошла в тот момент по направлению его взгляда за окном. Лишь по сорвавшемуся горловому вскрику да паническому поведению бедняги – как он ничком ринувшись на койку, смешно и жутко старался поднырнуть головой под тощую, мятую подушку, можно было судить о характере состоявшегося зрелища, к которому нельзя привыкнуть.

Вряд ли случайным совпаденьем объяснялась странная одновременность дымковского затухания и как раз к началу осени обозначившегося Дунина выздоровления. Не в нем ли и коренилась причина, почему при очевидных преимуществах чуда, работающего напролом встречных препятствий, Дуня предпочла естественный ход вещей – через акт помилованья, чтобы не рисковать участью брата. Все еще не сомневалась относительно возможностей пускай оскользнувшегося ангела... Кстати, ей еще не доводилось задумываться насчет конституциональной разности их существований – по самой легкости пограничного, в обе стороны, перехода. Но вот буквально в расстоянье шага вставала между ними сплошная, без калиток и щелей, всегда мучившая людское воображенье иррациональная стена, нередко отрицаемая мыслителями из боязни утратить рассудок или репутацию. До какой-то степени весь сделанный из нее самой ангел, вернее из ее энергии, становился недосягаемым для ее упреков или неприязни. По самохранительному инстинкту, что и у той, в Сокольниках, полгода назад, Дуня тоже решилась расспрашивать несчастного о характере постигшего его виденья. И если жуткая беспредметность случившегося убедила тогда Юлию в некой иномерности ее спутника, то здесь самый масштаб дымковского потрясения, видимо, подхлеснутого манией облавы, свидетельствовал, что уже на исходе его волшебный дар. Предстояло срочно выяснить, полностью ли иссякло, хватит ли у него чуда на завтрашнее выступленье, без чего рушился весь план спасительной операции?

Не сразу удалось пробиться в помраченное сознание лежавшего, лишь настойчивые повторные вопросы заставили его повернуться на спину. За неполную минуту обморока осунувшийся и чуть почернелый, он безразлично взирал на протянутую к его лицу целительную руку. То не была, по счастью, нередкая при поражении молнией слепота, а просто взвихренная пыль события все еще застилала ему поле зрения.

– Лежите, лежите, бедный вы мой, продолговатый ребенок... – с непостижимой болью для самой себя, не разжимая губ, сказала Дуня и одним качаньем головы выразила горькое удивленье в адрес тех, кто, забросив его сюда, покинул в пустыне бессмертия, под которым разумелось самое лютое из одиночеств. – Лежите же, все хорошо... Да я и в мыслях-то не допускаю, чтоб это порвалось, как нитка. Считается даже признаком роста, когда артист в такой степени собою недоволен, потому что только из отчаянья черпаются новые силы... И все же не надо поддаваться упадочным настроеньям. Оно непременно вернется, тем не менее нельзя ждать, пока оно вернется само! – и всю себя вложила в интонацию уверенности, что такое и не может иссякнуть бесследно. – Хоть что-нибудь, вы же чувствуете... теплится же немножко на донышке, правда?

– Да, оно возвращается иногда... Но уже так редко и ненадолго, что и заметить почти не успеваю! – приподымаясь на локтях и с надеждой во взоре, подтвердил Дымков.

Еще в прошлую пятницу, при возвращенье под начинавшимся дождем все существо его настолько воспротивилось необходимости отправляться в обход непросыхающей лужи посреди поселка, за обширность называемой местным водохранилищем, что одним махом, глазом мигнуть не успел, очутился на другом берегу, как раз за спиной постового милиционера, который папироску закуривал. Естественно, он обернулся на движение воздуха и на всякий случай произнес машинальное давайте не будем, хотя признаков нарушения налицо не имелось, кроме таинственно погасшей спички. Из рассказа с очевидностью вытекало, что непослушный самому волевому приказу дар чудотворения легко восстанавливался при рассеянном внимании; поэтому, с одной стороны, не следовало перенапрягать и без того расслабевшую способность, с другой же – нельзя было пускать на самотек такую важную вещь, как судьба старшего брата.

– А все оттого, что слишком много было израсходовано по пустякам и нужен какой-то восстановительный перерыв... Тоже ненадолго, конечно! – принялась Дуня на ощупь искать выход из положения. – Кроме того, после случайной неудачи вы внушили себе, что все кончилось, залегли наглухо у себя в норе... А любому дарованию требуется ежедневная тренировка, чтобы не заглохло. Вон лыжники и летом по траве тренируются, сама в кино видела, а птица киви, родом из Австралии, благо за ней долго не гонялся никто, вовсе перестала в воздух подыматься... Но ведь от крылышек-то что-нибудь осталось же! Для пожара искорки бывает достаточно... И если бы принялась ее постепенно раздувать, глядишь, однажды и полетела бы!

– Вот я и соблазнился недавно полетать, да и застрял в кирпичной кладке... – греясь в Дуниной доброте, смущенно доверился тот – без указания, однако, самой цели полета. – Ничего не стоило и калекой остаться, если бы пришлось кусками из стенки выпиливать... Вам было бы хоть немножко жалко меня?

Быстрая смена настроений от недавней прострации до неуместного в серьезном разговоре острословия показывала Дуне неисправимое, после всего случившегося, легкомыслие ее подопечного.

– На вашем месте я воздержалась бы от шуток. Вы слишком набалованный доступностью всего на свете. Разумеется, не надо и хныкать, чему-нибудь разучиться бывает иногда потруднее, чем с азов начинать. Надо было не бросаться на воздух опрометью, а шаг за шагом, как учатся ходьбе после увечья... – назидательно выговаривала Дуня своему подопечному, пока не надоумилась на практике проверить завтрашние шансы этого неудачно приземлившегося летуна. – И лучше всего, в дальний ящик не откладывая, сделайте что-нибудь такое по вашему усмотрению, при мне... – И поискала вокруг себя какой-нибудь объект для небольшого чудотворения в рамках домашнего эксперимента.

По счастью, она и представления не имела о прочих, поистине Геркулесова масштаба дымковских подвигах, с легкостью чрезвычайно исполненных им по прихоти все той же особы. В частности, случайное обстоятельство в виде личной квартиры и двумя часами позже назначенного там раута с друзьями помешало городу с окрестностями превратиться в живописное озеро или действующий вулкан потому не всемирного значения, что и сама зрительница могла пострадать в такой близи. При скромных нынешних возможностях Дымкова приходилось ограничиться чем-нибудь попроще, чтобы хватило мельчайшей купюры чуда. Однако ничего подходящего не попадалось на глаза, зато обнаружилась знаменательная подробность, разъяснившая гостье обидную невнимательность хозяина. С самого ее прихода он лишь тем и занимался втихомолку, что усилием воли пробовал поднять десятикопеечную давешнюю, у ног его валявшуюся монетку, безуспешно всякий раз.

– Вторые сутки маюсь над ней до изнеможения... Отлежусь немножко и опять!.. Но и шевельнуть не удается, – не подымая головы проскрипел Дымков и краем подошвы посдвинул чуть белевший в сумерках диск для проверки – не приклеился ли. – Учтите, в нем и весу-то никакого нет, а там пальто на ватине плюс к тому разный груз по карманам, откуда все станет вываливаться для лучшего впечатления!

Здесь-то и подвертывался законный случай малость пооблегчить номер, но, значит, небесная добросовестность не позволяла хоть и бывшему ангелу снижать фирменную марку во мнении правительствующей элиты. Отчаяние поглощало последние силы злосчастного артиста. Дуне пришлось посуровее, сколько умела, прикрикнуть на него, пока не развалился окончательно:

– Времени в обрез, а бежать, как выяснилось, поздно и некуда... Но Боже мой, приступайте же к делу!

Сеанс начался классическим приемом балаганных чародеев, когда они на глазах почтенной публики фокусируют на избранном предмете свой магический потенциал. Нахмуренные брови сдвинулись к переносью, виски повздулись от волевого напряжения, а лицо по-птичьи обострилось, даже повытянулось в направлении протянутой руки, – все это на полном серьезе, но монетка не поддавалась ни на какие уловки даже на вдвое укороченном расстоянии. Глухой вздох утробного усилия сорвался у Дымкова с закушенных губ, и, хотя сумерки сглаживали остальные подробности фиаско, Дуня отвернулась, лишь бы не видеть жалостные потуги теперь уже явно бывшего ангела, трагический комизм которых сам он очевидно не сознавал, как дети не стыдятся своей голизны.

– Там скрипят... – раздражительно обронил артист, не отводя от объекта повелительной руки.

Действительно, ребята за дверью в тот момент волокли по полу громоздкое что-то, цеплявшееся за пороги и углы. Через дверную щель Дуня попросила их, чтобы умерили свое рвение, и те постихли. Вслед за тем Дымков велел включить свет, потому что ничего не видит в сгустившихся потемках. И едва щелкнул выключатель, монета проворно, без дальнейших понуканий, вскочила в подставленную ладонь. Ошеломленный успехом, Дымков безмолвствовал с увлажнившимся торжествующим взором, но жестокая наставница его, сама в непонятной задышке, заставила несколько раз сряду, для навыка, повторить опыт и в заключение – на неопределенное время задержать монетку в полете – из подсознательной угадки, что продлением чуда мерится его качество. Оба зачарованно глядели на повисшую в воздухе монетку, пока Дымков, не дожидаясь падения, не выхватил ее сбоку и уже не разжимал кулака, чтобы не расставаться с талисманом.

Таким образом, подналадив совсем было пошатнувшиеся обстоятельства, Дуня заторопилась домой. С тем большим правом давала она прощальные наставления – сразу по ее уходе ложиться в постель, чтобы не тратить воротившиейся силы ввиду ее ненадежности, не изнурять себя дополнительными пробами, спать без снов и подольше не подыматься завтра, словом, не расплескивать себя попусту. К тому моменту прежние их отношения почти восстановились – в том объеме, разумеется, насколько позволяла полугодовая разлука, полная еще не прояснившихся обстоятельств. И тем трудней давалось Дымкову новое, пусть ненадолго, расставание в свете наступающей ночи и одиночества.

– Но в общем-то вы насчет меня не расстраивайтесь! – заключил он с безоблачным лицом. – Какой-нибудь месячишко перебьюсь, а там снова начну выступать понемножку. Возможно, придется в провинцию податься, потому что разряд и квалификация не те, но... Как, разве я не рассказал вам главную свою новость?

– Господи, какие еще новости? – полуобернулась встревоженная Дуня.

Не без надежды заслужить Дунино одобрение он поведал вкратце, что в очереди познакомился с одним бывшим поклонником, по научной части работает, фамилия Пхе, из корейцев: очень обходительный, средних лет, гражданин. Вникнув в дымковские затруднения, он в два счета через свои связи устроил именитого, хоть и оскользнувшегося знакомца в самодеятельный кружок иллюзионистов при клубе местного компрессорного завода – с теми еще удобствами, что никаких документов не спросили и ходить совсем недалеко.

В особенности огорчала прозвучавшая в сообщенье интонация хвастовства:

– Там имеются и моложе меня, пенсионеры тоже, но по отсутствию сноровки я у них считаюсь бесталанней всех. Однако кое в чем неплохо навострился... Показать вам что-нибудь? – и с профессиональным щегольством засучил рукава, но зрительница и глаз не подняла, чтобы не разреветься на эту грустнейшую, пожалуй, из дымковских новостей. – Простите, я не знал, что вам не нравятся фокусы. Мне хотелось немножко повеселить вас напоследок, чтобы не отпускать без угощенья. Тогда... можно, я вам намою блюдечко изюму... в кипяченой воде. Не отказывайтесь, это хороший, настоящий: покупной!

Нет-нет, на улицах уже темно, а ей еще добираться через весь город. Кроме того, провожатый, наверно, заждался у калитки и вот-вот, сердитый, сам нагрянет сюда за нею. Как ни хотелось Дымкову еще на часок задержать свою милую гостью, он отпускал ее за необратимостью обоюдных перемен. В отличие от прежней дружбы, когда времени не хватало на ночной обход если не подвластных ему лично, то под ключом у него находившихся тайн, теперь, с исчезновеньем чуда, вкруг которого происходило общенье, становилось вроде бы не о чем говорить. И так как оба оглянулись в прошлое одновременно, испуг перекосил дымковское лицо при воспоминанье об оставленной без надзора старо-федосеевской колонне, но Дуня уже предупредила его мысленно, что без дверной скобки, которую сама же и соскоблила со штукатурки, никто посторонний уже не вступит на территорию объекта. Тема была исчерпана, сбившаяся было сила чудотворения возвращалась к ее владельцу, и при соблюдении преподанных Дуней советов имелся шанс, хоть и небольшой, на успех завтрашнего предприятия. Расставанье совершалось даже без рукопожатья, никогда, впрочем, у них и не соблюдавшегося. А просто Дуня подарила стоявшего перед нею уже получеловека одобрительной улыбкой, положенной при разлуке без взаимной надежды на скорую встречу, и категорическим жестом запретила провожать себя хотя бы до порога: спать!

Тем временем задушевная толстуха уже поджидала полюбившуюся ей девочку у себя на кухне:

– Никак опять с пареньком твоим приключилось? – имея в виду подслушанный давеча припадок, нараспев заворковала она вокруг нее, через силу надевавшей пересохшие туфельки. – Но ты по нем не горюй, не впервые с ним, к завтрему он у меня как огурчик встрепенется!.. Ведь я в покойную бабку мою и ворожея, тоже шепчу маленько. Против липового цвету, погуще заварить, да словцо мягчительное в придачу, никакая хворь преисподняя не устоит...

Ласки у ней хватило бы на целый мир, и чтобы без обиды подсократить ее причитанья, Дуне пришлось обнять и придержать малость на груди охапковскую шептуху как бы из признательности за ее трогательную простонародную заботу.

– Уж лучше не трогайте его до утра, пусть отлежится: натура такая... – и в порыве чувств едва не обмолвилась напрямки, что он весь в меня.

Нервного запала ей хватило отозваться на приветливые, в дорогу, напутствия хозяйки, вышедшей на крыльцо придерживать собаку. Сразу за калиткой, под случившимся тополем, Дуня предалась прорвавшимся, наконец, беззвучным рыданьям. Во всем свете, пожалуй, не было лучшего уголка без помехи и вволю оплакивать покидаемое навеки. Непроглядная, под сгустившимся небом и верно об единственном фонаре на всю округу, осенняя мгла поглотила очертания кровель и древесных крон. Но еще светилось дымковское окно, и, пока не погасло, блик его на Дуниной блузке помог Никанору отыскать подружку. Терпеливо и без расспросов ждал он поодаль своего времени, давал ей проститься с иллюзиями переходного возраста, чтобы по прошествии сроков стать единственной ее реальностью... Но стало накрапывать, а путь был далек.

В пустом ночном автобусе, привалясь к недвижной громаде телохранителя, Дуня поведала ему некоторые сведения о Дымкове, дотоле скрываемые, словно в какой-то мере отвечала не только за внешний облик последнего, но и поведение в целом. Постыдные химкинские похожденья Дымкова представлялись ей днем грехопаденья, а ведь за очевидной, на публике, изменой неминуемо должны были таиться еще худшие, на которые уже не хватало воображенья. Великодушное тепло исходило от Никанорова плеча, и, видимо, щепетильная совесть толкнула Дуню доверить теперь уже единственному у ней другу свои противоречивые чувства. В памяти попеременно возникали – то саднящие сердце речевые интонации, то поминутная оглядка в поисках опоры, которой ему не было нигде. Несмотря на упадок сил, Дуня гневно в чей-то адрес по ту сторону электрического плафона над головой заступилась за Дымкова, покинутого ими в столь противопоказанных ему условиях. Душевный ее разлад в том и заключался, что на поверку и после всего случившегося, растративший себя попусту, беспомощней ребенка, вполовину очеловеченный, он становился ей родней, чем прежде. Она ждала сочувствия от спутника к себе и примирительной жалости к нему, в ответ же получила до холодка разумное объясненье.

К тому времени у Никанора Шамина уже складывалась черновая пока концепция ангельства, чью реальность полвека спустя с развитием тонкой электроники ему почти удалось доказать для большой науки. Университетский наставник потому и рекомендовал студенту заняться дымковской темой, что по его тогдашним прогнозам любое иноструктурное существо, вступившее в земную среду, минуя переходные стадии, со временем неотвратимо впадает в крайнее, на молекулярном уровне, биологическое ничтожество начальных организмов, еще не успевших обзавестись ни самозащитной системой, ни комплексом эгоистических стимулов к нападению. А пока что пофазный анализ процесса мог составить основу для триумфальной диссертации молодого ученого, – в настоящем сочинении кое-где раскиданы вкратце ее отдельные тезисы и фрагменты... По словам студента, догматическая безгрешность небесной публики объясняется не какой-то надмирной моралью, а просто по природному верхоглядству они не подозревают о соблазнах и законах смертного бытия, состоящего, главным образом, из обороны себя и присвоения чужого. «Не потому ли при попадании в людской планктон, – с сладострастием отместки подчеркнул Никанор, – они так быстро становятся добычей оборотистых дев или нахрапистых благодетелей!» Из сказанного следовало, что очевидная на дымковском примере интеллектуальная ограниченность ангелов, кстати – единственная гарантия от мятежей свободомыслия, избавляет их самих от терзаний высшего порядка, Дуню же от обязательства сострадать им.

Между прочим, при очередной встрече профессор Шатаницкий, видимо, в качестве бывшего ангела не преминул указать студенту на сугубо пристрастный характер вышеприведенной оценки, причем – с испытующей приглядкой недоверия... Но здесь необходимо отметить один забавнейший завиток игры. Со стороны получалось, будто в памятную рождественскую ночь своего первопоявленья ангелу захотелось почему-то обойтись без свидетеля в лице безвинного студента, которого и отправил в фантастический полет над вьюжной Москвой. Естественно, что, несмотря на давность происшествия, жертва никак не могла простить обидчику подобного насилия, в особенности когда ее стали поочередно усаживать на всех коней знаменитой бронзовой квадриги, с риском увечья из-за болтавшихся на ногах лыж. На деле же Никанор сразу, по грубоватой манере шутки, распознал истинного шутника, возымевшего целью озлобить его и таким образом приобрести надежного информатора о дымковской деятельности на период пребывания того в старо-федосеевской орбите. С той поры ради маскировки Никанор на каждом шагу высказывал неприязнь к новоявленному ангелу в расчете на повсеместную агентуру Шатаницкого, однако не ради снискания протекции и вообще материальных выгод, а чтобы через дверь доверия еще глубже проникнуть в личность адского профессора, еще за год до описанных событий ставшего предметом серьезнейших научных наблюдений для своего собственного студента. Уместно открыть заодно и другую Никанорову тайну с целью обелить его в глазах ортодоксальных мыслителей. Несколько отвлеченный, даже с мистическим уклоном, характер темы оправдывался у него далеко нацеленным, чисто прикладным замыслом – использовать магнитополярный антагонизм потусторонних начал для построения мотора невиданной мощности и практически вечного движения. И все же удивления нашего заслуживает не столько молодой ученый, самоотверженно посадивший самого дьявола под колпак исследования, а весьма знаменательное неведение последнего. Ибо если сам он, по должности наделенный прозреньем высшего порядка, так до конца и не расчухал дерзостную игру Финогеичева сына, следовательно, и закаленные номенклатурнейшие чины небесного ведомства тоже подвержены риску до исподней шкурки рассосаться в земной среде.

Последнюю треть пути, после пересадки в трамвай, Никанор просидел недвижно, чтобы не потревожить задремавшую спутницу. С закрытыми глазами, по канве вышеприведенного отрывка пытался он проследить, как невесомые нити логических обстоятельств прорастают друг в дружку, образуя тело материального явления. Но потом, с уходом вглубь, мысли его стали путаться, исчезать, и когда Дуня растормошила его на конечной станции, вагон был уже пуст, а за слегка запотелым окном с посреди бескрайнего, осенним будыльем заросшего пустыря сиял трамвайный павильон, такой тревожный и бесцельный посреди космически-безлюдной мглы, кабы не одинокая пара на железной скамье под навесом, расклонившаяся в стороны – два мешка с утилем. Дуня узнала своих стариков, поторопившихся навстречу любому известию: так они устали. Родителям не хватило отваги спросить напрямки, дочке же обыкновенных сил на обнадеживающий ответ. Она лишь улыбнулась ободрительно, чтоб не огорчались ничему, потому что все, все на свете совсем не окончательно, и потом, опустошенная, с подножки вагона, рухнула в колыбель Никаноровых объятий.

Сказались издержки дня, и едва свалилась в кровать, тотчас из зенита, затмевая небо сознания, понеслась на Дуню сорвавшаяся галактика.