Пирамида, т.2

.. – во исполнение ночного сговора и ни к кому не обращаясь, издалека завела речь Прасковья Андреевна. – Душе с ними вроде и маетно, исчервивелась вся, а и расстаться боязно: совсем пустота настанет. Еще того хуже, как обида пристанет, всее середку начисто выест, и неведомо потом, кто в дупле твоем поселится. А кислоту не надо в себе держать... перед сном выдь на крылечко да и выплесни. Я к тому веду, что и начальников нынче за строгость винить нельзя, с них кто повыше требует. Вдруг заметят потачку да партийного билета решат, куды ему на зиму глядя с малыми-то ребятами. А уж он привык, ничему, окроме крику, не научимшись: каблука подбить не сумеет. Должны и мы в их положение войти, тоже люди. Не зря старик мой сказывает: при такой громадной державе зачастую косоглазые ветры из края в край скачут – как зазевался, травишкой не прикинулся, только и было веку твоего. А там году не прошло, глядишь, вчерашний ездок с нагайкой-то за птахой в небе гоняется, во поле ржицу качает, баюкает. Одно правда, долог он, русский-то годок! Оттого умный-то заместо утайки сам встречь горя пойдет принять великое страдание, желательно пред очами высшего начальника, чтобы, насмотревшись вдоволь, загодя собственных своих внучков пожалел.

Речь ее текла певуче и плавно, словно с печатной строки считывала, и можно было на живом примере наблюдать, как из житейского шлака, промываемого повседневной материнской слезой, выявляются крупинки мудрости простонародной.

– Нет, ты слушай, слушай ее, Вадимушка... – время от времени взволнованно вторил о.Матвей, поталкивая сына в локоток. – Ведь целую жизнь с ней скоротал, а и не приметил за буднями, какая она у меня умница!

– Погоди, выпало и мне середь буден-то праздничное приключеньице... вроде и недавнее совсем, а вот почти и заровнялося, – звеняще посулила Прасковья Андреевна. Тотчас настороженный пугающими нотками в ее голосе, муж не совсем уместно, при детях, попытался дело на шутку свернуть – дескать, вот и выявляются старинные грешки на старости лет, но та, вся в жарком плену налетевшего воспоминанья, не вняла предостереженью. – Вскоре после нэпа, как посажали у меня прежних заказчиков-то и осталась я с моим вязаньицем на мели... совсем затоварилась бы по нонешнему, кабы не пофартило вдруг. Нечаянно открылся мне ход к одной тайно верующей женщине, которая через важную библиотекаршу в большом доме, не скажу – каком, через ейную свояченицу и достала мне тишком заграничные картинки, помодельнее какие, из журнальчиков срисовать. С ними-то я в полгода окрылилася, по высшему разряду в моду вошла. Когда и машину на мягких подушках за мной присылали, если срочность: в воротах и анкетки не спросят – откуда да кто такая, но в хоромы не допускали. С готовой-то работой по часу-другому приходилось хозяек дожидаться... Вдоволь наглядишься из прихожей-то. Полная чаша всего, доктора пищу проверяют, собственное кино хочь каждый вечер, охрана ночь напролет сторожит невидимо, чтоб и во сне-то озорник какой с заявленьем не пробрался. В ту пору и завелась у меня среди новых знакомств комиссарочка одна, статная да бойкая, глаз не оторвать – что твое яблочко белый налив на зорьке. Одно слово – русская красавушка!.. Правду сказать, деньгами не сорила, да и не к чему они: у нас больше продуктами расплачивалась, не скупилася...

Вдруг поддавшись необъяснимой потребности, принялась Прасковья Андреевна складки на себе оправлять, дрожащими перстами пылинки с рукавов сощелкивать, без видимой надобности тарелки с едой двигать на столе.

– Ты ей виду-то не показывай, что знаешь, а слепнет помаленьку мать-то... – скороговоркой пришлому сыну на ухо зашептал о.Матвей, пока та отлучилась к буфетику и там поправила какой-то вспомнившийся беспорядок. – Все хозяйство по счету да на ощупь ведет, а тебя как в смутном облаке различает. Все допрашивала вчера, шибко ли похудал, не седой ли. Так что не перечь, не противься, дайся ей приласкать тебя, Вадимушка, потерпи! – Времени попу хватило в обрез предупредить до ее возвращенья. – Помню я, мать, видал ее разок ту лихую бабеночку, мадам Мятлик называлась, и заказ ее помню... Ну-ка, что же там приключилось с комиссаршей твоей, докладывай...

Но, видно, и впрямь ничто постороннее не доходило сейчас до ее сознанья:

– ... лишь по третьему разу поманила она меня пальчиком в самые покои взойти. Батюшки, застаю у ей на тахте ворох целый в мотках, шерсти алой... не знаю и сравнить с чем. Цвета розы фуксинной, что на пасхальных куличах допрежь ставили... нет, понежней, пожалуй. Сама обернулась ко мне, руку туда под локоть запустимши, жилочки в ней так и поигрывают. «Иди, потрогай, старая карга, видала чудо подобное? Тебе муж такого из Парижа не привозил?» И пришла барыньке моей блажь в полное пламя одеться, пуще пылать захотелося. Повелела ей к Новому году, без опоздания, лыжный комплект вместе с варежками изготовить, а чего сверх будет – на рейтузы пустить. «Покороче да в обтяжку-то даже лучше, погрешней зато! – смеется мне, мурлычет. – Ладно вздыхать, забирай в охапку и марш за дело». И ведь легче пуха был товар, а ровно свинец на коленях домой везла. Оно и сбылося: как не стереглася, пока вязала, да в самый канун сдачи, оставалось готовенькое в скатерку почище завернуть, и недоглядела невзначай. Кошку аблаевскую позвали с вечера мышей попугать, а та, после трудов-то праведных на сложенном заночевамши, неосторожность и сделала. И в доме как на грех ни души, разбрелись все, поплакать не с кем. Как же я металась-плакалась в то утро со своим злодейством в руках, с ног сбилася – то в тепло к печке сунусь, то на мороз с крыльца. Подсушить еще удалось кое-как, да ведь такую вещь и в год не выветришь, насквозь просочилося, а уж машина кличет, с улицы гудки подает. Сбежать, думаю, все одно разыщут... и решила я принять чистоганом воздаяние свое. Вхожу, глаза прячу, а по молчанью угадываю – барынька моя издаля ноздри насторожила, почуяла. И едва стала я узелок распутывать, хвать она из-под руки рейтузы свои да как почнет меня ими по роже-то справа налево охаживать. Я перед нею стою, клонюся попеременно в обе стороны, не заслоняюся, чтобы пуще человека не озлобить... Сама сквозь слезки на нее любуюся. Иных-то злоба старит, дотла палит, в курчавый пепелок сворачивает, у моей же только губки подрагивают, зрачки потемнели от восторга как у девочки с игрушкой ненаглядной: краше картинки стала. Видать, и слыхивала с чужих слов про такую барскую сласть – по щекам-то, собственной ручкой не доводилось попробовать. Уж ей бы и перестать, пока вещь ценная вконец не износилась, да ведь в охотку, опять же ей вроде вперед за все уплочено. Зато нахлестамшись досыта, ослабела вдруг, застеснялася – с устатку видно, а может, битую мамку свою в деревне вспомнила... Слиняла вся, даже некрасивая сделалась. И уже добра ей погубленного не жалко, поскорей его с глаз долой: душа-то победила, значит. Так нам в ту пору по обоюдности славно стало, миленькие мои, в испарине обе ровно после баньки, сидим в обнимку и плачем тихонечко. Сдружилися потом, и сколько же она мне добра всякого по малостям передарила... такая, к слову, задушевная бабочка оказалася!

– Вот видите, видите... и претерпела-то меньше минуточки, а обошлось как аккуратненько ко всеобщему удовольствию, – сразу же подхватил о.Матвей, торопясь по-христиански оформить выслушанную повесть. – А нельзя и барыньку винить: как можно за зло взыскивать без рассмотрения его истоков? Поди еще прапрабабка ее, крепостная страдалица у себя в запечье, под ночной волчий лай да вьюжный, внучке любимой про жизнь свою сказывала, а та свой срок спустя собственную дочку в люльке теми же словами баюкала. Так и вьется сквозь время скорбный ручеек то сказкой, то песенкой, а где и молитовкой обернется – за тяжкую долю крестьянскую, за солдатскую неволюшку. А уж благодетель народился: он враз стон народный теоретично обмозгует, научно подкует... И вот тебе искорка пущена: начинается пожаришко. Кажный тянется помочь, потому что кому не лестно перстом истории себя ощутить да ради блага общественного принять на себя бремя пролития кровки чужой под свою личную ответственность? А кабы ручейку-то не давая половодьицем развернуться да учредить заблаговременно, хоть за полвека разочек, тот самый, обязательный всемирно-прощеный день, то есть чистку памяти людской с отменой всех долгов и огорчений, но пуще всего мыслей, страшных мыслей наших...

Он вдруг замолк и огляделся с видом путника, заплутавшего в дремучем лесу.

– Вы немножко не туда забрели, папаша. Сдается мне, вы совсем другое, поинтереснее, нам сказать хотели.

– А что, что?.. Я только вот ему, Вадиму, насчет злопамятства развить собирался. В том смысле, что ежели нам нонче обижаться всякий раз, то и народишку, пожалуй, на расплод не останется! – принялся закругляться о.Матвей, заметно благодарный за выручку. – Ты лучше мамашу свою вини, сама-то хороша. Мушка под веко попадет, я к ней бегу за помощью, а она экий камень жизни от меня утаила. Да когда же оно приключилось-то, бедная ты моя!

– Уж поздно, повыветрилось... Короток зимний денек, затемно домой пришла. Детки, помнится, в Мирчудес убежали, а ты впотьмах, на скамеечке, к огоньку припал с газеткой в руке. Как раз ту статеечку Вадимушкину напечатали. Тут, шубки снять не дал, принялся читать взахлебку: слог-де какой! Я лишь головой покачиваю: «ведь он тебя там, глупый поп, как кощенка в бадейке топит вместе с верой твоей». А ты на мысли мои только рукой машешь – «лишь бы к должности пристроиться, а уж там наставит Господь!» Неужто все перезабыл?

Если не изменяет память, речь шла об анонимном приветствии университетской молодежи Брюссельскому студенческому конгрессу в защиту чего-то крайне важного, по тем временам... То был пламенный дебют начинающего беспартийного трибуна, где он от имени грядущих поколений призывал трудящееся человечество к скорейшему штурму всех опорных твердынь старого мира. Читалось между строк, что свержение капитализма является лишь промежуточным этапом к недвусмысленному завоеванию самого неба. Естественно, обращение было без подписи, но кто поближе легко угадывал стиль и руку Вадима Лоскутова по задорной искренности тона, по образному росчерку без общепринятых штампов, по нескрываемому удовольствию, наконец, с каким автор гарцевал на высокой прибойной волне близ довольно угрюмых скал. Кроме того, блюдя покой семьи, Егор не меньше чем за неделю до публикации поднес отцу текст Вадимовой статьи, составленной по клочкам рваной бумаги. Кстати, неуместная страстность официального документа, способная вызвать и международное осложнение, сыграла post factum15 скорее отрицательную роль в дальнейшей карьере молодого человека, зато беззвучные в сущности, потому что невесомой шерстью, опять же по мягким старушечьим щекам, нанесенные шлепки приобретали поразительный резонанс вблизи тех гуманистических призывов хотя бы и трехлетней давности.

Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.

– И я, и я тоже помню эти рейтузы, – сказала она дрогнувшим голоском. – Тебе было очень больно, мамочка?

– Какая же от них боль, – усмехнулась мать. – Не железные.

– Нет, я в другом, я в моральном смысле.

Здесь сестре на подмогу выступил Егор.

– Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!

Но тут получилась небольшая заминка. Потому ли, что с горя чего только не придумаешь, но в объяснение Вадимова прихода обожгло о.Матвея нечаянное подозрение – не подослан ли блудный сынок с бригадой в предотвращение еще не совершенных отцовских преступлений, которые всякий лишенец втайне намеревается совершить? Поелику грех нынче отменяется во всемирном масштабе, то в нежном-то возрасте как устоишь против иного сущего пустячка в обмен на солнечный свет, за девичью любовь, за жилплощадь с удобствами, а кто поскромней, даже за отпускное пособие. Так страшно стало о.Матвею, что с места, внезапным толчком окно распахнув, обе створки разом, по пояс высунулся на воздух под предлогом духоты... Однако, как ни всматривался, нигде кругом Вадимовых сообщников не значилось. Погодка разветрилась слегка, где-то за спиной восходила луна, и, несмотря на волну потепленья, роща понемножку раздевалась к зиме, один листочек опустился на рукав о.Матвею. Преподлая мыслишка озарила искрой ночь и, хотя тотчас погасла в стыде, успела пробудить Вадима из его шокового оцепененья. Благодарение Богу, оттаивала понемножку мглою напитавшаяся душа. Растерянное узнаванье места явилось в его взоре, и вдруг, спрятав лицо в ладонях, свесился головой до самой скатерти. Правда, не всплакнул, как хотелось старикам, но в условиях его душевной окоченелости и мелкостное телодвиженье выглядело ответным рывком в их родительские объятия. Враз и с избытком все было прощено ему, даже бы приоткрылось немножко в придачу к содеянному им. Пускай далеко было до полного сожаленья о случившемся, тем более – отступничества своего, с чего лишь наступает всяческое возрожденье. Зато какие бы административные горечи ни караулили впереди споткнувшуюся душу, отныне взрыхленная страданьем почва пригодна становилась к принятию доброго зерна, подразумевалось то самое – что, по преданиям старины, бесплодную пустыню обращает в цветущий сад.

Все ожило в домике со ставнями и, вспоминали потом, даже свету в лампаде поприбавилось. О.Матвей даже пошикал на всхлипнувшую было матушку, чтоб не мешала вызреванию покаянной печали. Затем произошел обмен мнений по вопросам хозяйственного профиля, настолько плотный, кстати, что Вадиму словечка вставить было некуда, кабы и осмелился вступить в обсуждение собственных интересов.

– Так что перед бурями-то преклонись, Вадимушко, – подвел итоги отец. – И бежать не вздумай, а переживи тебе положенное. Ты еще молод и, когда отпустят из неволи, еще успеешь натворить делов, не падай духом, не плошай. Не гонись за призраками, которые чуть позже на солнечном закате быстрее тени людской убегают в ночь. И обнаружив, вроде меня, на том же солнышке загадочные пятна, столь легко объясняемые наукой и лишь в условно-образном начертании доступные нам здесь, не бросайся опрометью в пылающую тайну во избежание смертельного ожога, подобно отцу твоему. При бывалошних-то гонениях, вспомни-ка, какие темницы ключом веры растворялись, узы какие разрубались мечом смирения. Надо лишь стараться при сохранных костях да без особого увечья вчистую выйти... А станешь отличником подневольного труда, да, глядишь, годика через три, к юбилею, амнистия навернется, вот тебе и столбовая дорога к счастию. С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская. Господь утолил досыта мои необузданные мечтания, и вот я лежу, сожалею о случившемся, и оное солнышко светит мне вполнакала, и всякая пища для меня – словно прошлогоднюю газетину жуешь. И вся видимость сущего становится мне прозрачной насквозь для кругового обозрения, и вот уже неинтересна мне опостылевшая земная суматоха, нарисованная на промежуточной пустоте. И слезы стариковские исплакал до конца. Порой лежу теперь и плачу сухими глазами. И вот ты пришел ко мне, возлюбленный первенец мой, и ждал я, что от тебя тепло придет, а от тебя озноб исходит... Поделился бы с нами, что имеешь на уме, чем в мыслях-то спасаешься?

На трудный вопрос Вадим отозвался покорным, красноречивей слов воздыханием, так что тронутый им Егор, ко всеобщей радости, руку примиренья протянул падшему брату:

– Крепись, тебе оттуда лишь бы до порога нашего кое-как доползти, а кров и хлеб тебе обеспечены, пока не осмотришься... – и торжественным срывающимся баском выразил готовность завтра же со своею техникой убраться хоть в щель, где будто бы никогда не бывает тесно, если имеется простор уму. – А лишний рот нас не разорит...

– Лишь бы выселеньице наше отменил Господь, а сапожная-то игла нынче и двоих прокормит, – размечтавшаяся о внуках даже руками всплеснула Прасковья Андреевна. – Я на тот случай, кабы они вдвоем домой-то возвернулись...

Единодушно всеми поддержанный намек на желательную, после выхода на волю, Вадимову женитьбу наглядно показывает, какие головокружительные перспективы стихийно возникали у лоскутовской семьи вопреки прежним, омрачающим соображеньям. Почти все сошлись на том, что после заблаговременной переклейки пустующего аблаевского помещенья, кабы рамы оконные поправить да потолки побелить, то молодожены прямо от венца могли бы въехать сюда на новоселье. Сам Егор соглашался, что тут и ордера жилищного не потребуется по отсутствию конкурентов, ибо вряд ли какой чудак даже из убогих и подшибленных польстится на такое гнилье да еще ввиду близкого сноса. В свою очередь о.Матвей воодушевленно указал на особую пригодность уединенных местностей для умственных занятий, где можно без помех погружаться в глубь разбираемого предмета. К слову, Дунюшка вспомнила, что еще позавчера очень приглянулись ей веселенькие обои в витрине хозмагазина: полевое разнотравье по голубому мрамору. «Если завтра же поспешить, пока не расхватали, они в сухом-то месте хоть все десять лет без порчи пролежат». Невзначай с языка сорвавшийся срок выдавал ее тайные предвиденья, но лишь бы на дурных мыслях не задерживаться, с разгону и не вслух пока стали думать и о невесте. И так как в дружных спевшихся семьях обсуждение сверхсекретных дел зачастую происходит впереглядку, то Прасковья Андреевна значащим взглядом и выставила кандидаткой скромную одну, проживавшую во флигельке за птицефабрикой девушку из старинной, ныне истребленной фамилии, в пору старо-федосеевского расцвета приходившую к Лоскутовым постирать. Правда, выросшая в людском отчуждении, сутуловатая от сиротства и в одиноком ожидании, что вот-вот и ее загребут тем же железным неводом, она по беглой прикидке получалась чуть старше предполагаемого жениха, да и в смысле передового образования не равнялась Вадимушке, но первое время, пока не оправится от пережитого, тот и сам нуждался скорее в безропотной няньке, чем жене, которую по новым-то брачным порядкам легко было и сменить, когда, даст Бог, все наладится; не было сомнения, что полудикарка с благодарностью примет любую перемену в своей судьбе... Были, впрочем, и другие предложенья, по порядку времени не принятые во внимание.

Между прочим, деятельно обсуждая варьянты семейного Вадимова устройства, домашние уже по иного рода соображеньям избегали глядеть на него: чтобы нечаянно не напороться на какую-то ужасную подробность, способную разрушить благостное настроение вечера. За три дня, пока гостил под отчим кровом, то была самая тяжкая по лживости минута, если не считать начального замешательства и еще той, что через сутки ожидала впереди. Какова же была общая радость обнаружить, что Вадим тем временем мирно задремал в отцовском кресле с откинутой к спинке головой. И так как в тех бедственных условиях сон для молодого человека являлся наиболее доступным лекарством, домашние вчетвером отвели его во вчерашнюю постель, томного и увядшего, даже разувать не стали, причем никто не воспользовался оказией выяснить наконец секрет втугую намотанного шарфа.

Благо, наружная запиралась надежным засовом, дверь в сени оставили полупритворенной – на случай, если сквозь сон, как в больном бреду когда-то, покличет вдруг – пусть взрослый, но ведь совсем было утраченный и заново обретенный первенец. Даже когда младшие улеглись наконец после уборки посуды, родители бездельно, словно предчувствуя неминуемый кризис, все еще сидели за столом, покачиваясь в забытьи; ожидания их оправдались. На исходе получаса старо-федосеевское безмолвие огласил протяжный, из Вадимова чулана, вопль ужаса – нечеловеческий в смысле абсолютной невоспроизводимости с помощью голосовых связок, опять же недоступный для описания обычными словами. Живое, даже пыткой истерзанное существо не могло бы исторгнуть подобной силы звук, да еще с оттенком торжествующего ликованья. Если бы знать наверняка, что он сопровождался корчами вдобавок, то налицо был заурядный припадок беснованья. Но хотя старо-федосеевский батюшка, лично теперь знакомый с корифеем Шатаницким, в известной мере допускал существованье демонов, даже знал кое-какие профессиональные приемы их изгнания, то сейчас же отвергнул подобный вариант – просто потому, что адской братии уже не приходилось прибегать к насильственному вселению в зазевавшихся несчастных, когда чуть не каждый под влиянием просветительских идей представлял собою не всегда интеллектуально-комфортабельную, зато со всеми удобствами квартиру для длительного постоя. Больше походило на момент, когда душа навечно покидает распростертое, родовой мукой истерзанное тело, чтобы уступить место народившейся другой. Да о.Матвей и по собственному опыту понимал, какая боль бывает при вправлении вывихнутого сустава. Вместе с разбуженными детьми родители несколько минуточек ждали продолженья у порога, в готовности оказать посильную медицинскую помощь. Однако повторений не было, так что в целом можно было считать случившееся признаком наступающего выздоровленья. Остальная поправка ложилась на самый организм Вадимушки, который при наследственной нервности ничем, помнится, кроме своих ангин, даже корью в детстве не болел... Перечисленные, чисто мимоходные мелочи приводятся здесь потому, что жесточайшим образом впоследствии вплетаются в канву повествованья.

В данном разрезе крайне характерен один эпизод, под воздействием скопившихся тревог случившийся с о.Матвеем во второй половине той же ночи и совершенно невозможный наяву. Причудилось, будто просыпается весь в испарине, хотя и не натоплено ничуть, с уже готовым планом довольно громоздкого и безотлагательного предприятия. Ради предупреждения чего-то требуется потаенно взглянуть, что там поделывается сейчас на чердачке. Ничье имя даже мысленно не произносится, чтобы не спугнуть самый предмет исследования. Машинально обходя косые лунные пятна на полу, о.Матвей крадется на кухню – налегке и без шлепанцев во избежанье лишнего шума. Низкая здесь завалинка помогает о.Матвею кое-как выбраться наружу через открытое окно. Кладбищенская роща окутана сырым знобящим туманом с мертвенным светом пополам. Босая ступня запоминает колючую щетинку раннего заморозка, но во снах не простужаются. Шаря по стенке, сыщик задами обходит домик со ставнями. Как и подсказывала глазная память, лесенка о шести ступеньках и в самом деле приставлена к нужному окошку с подлунной стороны. Первые две дались легко... вдруг на третьей расслабляющее сомненье – не слишком ли грешно, хотя бы и ради блага, совершаемое деяние, однако на пожаре чем не пожертвуешь – лишь бы остатнее достояние уберечь от огня. А уж и пятая под Матвеем скрипнула, – до разгадки становилось рукой достать. И так как досадный шарф мог запросто сбиться на сторону в беспокойных метаниях сна, то и возникал шанс выяснить заодно, кабы луна помогла из-за плеча, чего он прячет у себя на шее, блудный-то сынок, язву ли неизлечимую или, глядишь, самодельный крестик из консервной жести, соломинка спасенья для атеиста и желанная утеха родителям.

Наверно, то было единственное за все предвоенные годы Матвееве сновиденье, где супруга его не принимала участия. Посвящая ее поутру в то важнейшее ночное событие, старо-федосеевский батюшка заметно подзамялся на одной презагадочной подробности, способной кинуть тень на правдивость рассказчика. Да и сама Прасковья Андреевна, казалось бы, вдоволь насмотревшаяся с ним всякого рода небывальщины, весьма недоверчиво покосилась на синеватую и довольно внушительную занозу в ладони о.Матвея, благоприобретенную якобы в разгаре приснившегося приключенья – в момент, когда с последней ступеньки, цепляясь за резную доску карниза, подтягивался к слуховому окошку над головой. Как говорится, вися между небом и землей, каждый пренебрег бы замеченной болью... И вообще только чудом объяснялось, что сразу по достижении своей фантастической цели исследователь замертво вниз не загремел с риском для жизни. Ибо, едва приникнув к квадратному отверстию, даже он отшатнуться толком не мог, когда вплотную, заместо ожидаемого мрака неизвестности, обнаружил там как бы поджидавшего с обратной стороны лицо самого Вадима. Исключительная сила впечатления в том и заключалась, что до подобного маневра изнутри последнему потребовалась бы минимум пара, друг на дружке, ящиков фруктово-тарного типа, коим на пустом чердаке взяться было неоткуда. В таком положении батюшке выгоднее показалось для здоровья сделать вид, будто ничего особенного не приметил. Все же по миновании некоторого, буквально нос к носу оцепенения длительностью чуть ли не полвека, лишь тогда опомнившийся Матвей довольно резво, с элементами акробатики, спустился наземь, чтобы тем же кружным путем воротиться восвояси.

– Ропщем на усатого-то, – завершил он свой рассказ, – а разве подобную вещь выдержать без закалки? А может, просто пошутил?

– Хороша шутка, чуть отца не умертвил! – И тут же согласилась, доставая из мякоти угнездившуюся занозу, что по старому времени с такой оказией меньше, чем разрывом сердца, не разделаешься.

Тягостные раздумья по совокупности накопившихся событий значительно поразвеялись ко второй половине дня, когда Вадим со вчерашним же запозданием появился из своего дощатого короба, на сей раз – в Дунином, не по росту, ситцевом халатике и фасонистых, в самый раз по ноге, заграничных бахилках с полки в сенях и с прошлого года не востребованных кем-то из починки... Поневоле саднящая горечь оставалась от сознанья, что, дурным навыкам обученный в лагере, и здесь, у отца за пазухой, улучил воровскую минутку пошарить по углам. И опять все было прощено беглецу единственно за смутную надежду, какой от века окупаются горести нашего бытия. Зато, на всю жизнь напитавшись тундровой мглы и потому все еще со слабым зеленоватым румянцем на щеках, он не то что посвежел за истекшую ночь, напротив – пуще прежнего осунулся в лице, но если позавчера как бы чадный шлейф от внесенной головни тащился за ним при вступленье под родительскую кровлю, теперь каждая мелочь в его облике – застенчивая пристальность к заново опознаваемым предметам вкруг себя или свойственная выздоравливающим неуверенность телодвижений, будто плавал, и даже смягченная престранной усмешкой, хотя и подкупающая робость порой – свидетельствовала о благополучно завершившемся, чисто физиологическом кризисе. Пускай наметившийся проблеск не означал пока поворота к лучшему, но в том и состоит счастье бедных, чтобы по крайней мере наихудшее осталось позади. Действительно, никаких сюрпризов не принес больше тот на редкость погожий, истинно – бабьей осени денек. Не проявляя намерения погулять по обсохшим дорожкам в принарядившейся к сумеркам роще, Вадим высидел его без единого шевеленья в кресле, голова чуть набочок, настолько близко к окну, что не определить было сбоку – то ли дремал, то ли щурился из-под тяжелых век на похолодавшее, сквозь отемнелые древесные стволы, предзакатное угасанье. В доме разговаривали жестами и под предлогом матушкиной мигрени, чтобы не портить студентову судьбу, дважды не допустили на порог стучавшегося Никанора: по комсомольству своему обязанный срочно донести на проживающее без прописки лицо, он, конечно, не совершил бы поступка, хотя бы косвенно направленного против его Дунюшки. И снова бросилось в глаза, что позванный ужинать Вадим по дороге к столу на протяжении десятка шагов неоднократно останавливался, ненадолго погружаясь в себя, но теперь всякая странность поведения представлялась естественной фазой перехода через некий разделяющий миры психологический терминатор. Односторонняя, как и в прежние разы, но уже прямо нацеленная в адрес получателя беседа снова началась только за ужином. Успех новеллы о мадам Мятлик, проявившийся в непроизвольном жесте, пусть безгневного стыда и боли за мать, побуждал повторить вчерашний опыт словесной терапии.

Сеанс начался с перечисления позднейших Вадимовых приятелей, чьей изменчивой дружбой был отмечен его кратковременный взлет, потом, как бы невзначай, помянули покойного дьякона. При всей ребячливости Аблаева особого компанейства меж старым и малым не возникало – кроме одного лета, пожалуй, когда совместно голубей водили, и еще неизвестно – которого из троих, включая аблаевского племянника, сильнее увлекало круженье белых хлопьев в громадной мглистой лазури над старо-федосеевской свалкой. Вскользь произнесенное имя было встречено глубоким обнадеживающим вздохом лица, для коего и устроен был вечер воспоминаний. Так, шаг за шагом добираясь до нежных струн детства, коснулись наконец и ближайшего в ту пору Матвеева друга, незабвенного П.П.Трушина, чей магазин спортивных товаров помещался в свое время близ старо-федосеевской заставы, наискосок бывшей пожарной каланче. Во втором этаже того же особнячка со старинным укладом и мебелью проживал и сам он, самый влиятельный из Матвеевых прихожан, подаривший ему помимо неизменного расположения и тот чудесный предмет – канапе, доставлявший эстетическое наслаждение новому его обладателю. По добрососедству батюшка нередко навещал благодетеля вместе со своим первенцем, и пока старшие вели за чайком проникновенные прения о тщете корыстолюбия и еще кое о чем, на ушко, мальчик Вадим, лбом припавши к прохладному стеклу, изучал зеленоватый мир трушинского аквариума, по слухам, лучшего во всем старо-федосеевском приходе. В подводной роще, вкруг замка с зияющими амбразурами сновали пестрые рыбки и, видимо, тоже, как люди, налюбоваться на что-то не могли. Подметив в ребенке похвальную привязанность к тайнам природы, старик из года в год, порасспросив о школьных успехах, сулил подарить ему свое хрустальное царство, да так и не собрался за недосугом до самой революции.

– Сущий кряж был, сквозь какие бури без износу проходил, – с умилением старой дружбы вспоминал вслух о.Матвей, – да, видать, старушку свою схоронив, встосковался по какому ни есть полезному дельцу, а к чему себя приладишь при старческой немощи да без привычного-то ремесла?