Пирамида, т.2

Века неудач спустя, уже без всякой надежды докричаться до себе подобных, люди с помощью чудовищных машин все еще аукались во все стороны, постепенно снижая требования равенства до уровня, скажем, высокоинтеллектуального паука, постигшего мудрость Пифагоровой теоремы, а на худой конец – вовсе полуинтеллигентной твари с разумом в его доклеточном первозачатке, лишь бы с перспективой развития когда-нибудь в Гераклита Эфесского. Почти маньякальные, к тому времени, разыскания любой, хотя бы в микробной стадии, органической жизни, наряду с практическими проблемами спонтанного размножения определившие содержание тогдашнего прогресса, диктовались отныне не столько тоской космического одиночества, как потребностью проверить, после описанных неудач, снова выявившийся в человечестве тезис о его космической исключительности, совсем было отвергнутый доводами просвещения.

Трудней всего было философам постичь – не как, а ради чего мы случились в мирозданье. Если даже допустить, что природе, в истоме потянувшейся со сна, как делают и люди, просто вздумалось оглядеться вокруг умным человеческим зраком и, улыбнувшись самой себе, вновь погрузиться в свое ритмичное блаженное неведение, то вполне могла и вторично на протяженье вечности и где-нибудь в другом месте еще разок доставить себе удовольствие такого самооткрытия... Тогда почему же никто так и не откликнулся нам из бесконечной ночи? Великое молчание, естественно, воскрешало у людей древнюю веру в свое высшее предназначенье, а признание избранничества приводило к утверждению некоего верховного, вне суммы мира пребывающего, личного фактора с вытекающими отсюда последствиями вплоть до возмездия за грешки. Ибо, намекнул Никанор, неповторимость осуществляемой миссии людей в мирозданье особо и подчеркивает порочность их поведения на заключительном отрезке истории.

Примечательно, что Никанор Васильевич не произнес на языке вертевшееся слово, словно не пролезало через рот. И вдруг.

– Как вы думаете, – неожиданно осведомился он с испытующим прищуром, – почему образованное человечество с таким, все возрастающим раздраженьем, особливо в нашей стране, воспринимает малейший намек о небесной опеке по мере приближения к операции, которую обозначим кодовым именованием возвращение на колени Бога? – уточнил он наконец. – Примечательное обстоятельство, не так ли?

В сущности ничего особо запретного вроде и не было сказано пока, но целая система еще более сомнительных идей, чем прежде, послышалась мне в его престранном вопросе. Из чувства самосохранения граждане в ту пору старались самые заурядные вещи произносить в предписанном тембре и в унисон, тем самым знаменуя всенародное единогласие. Интонационная окраска моего собеседника позволяла судить, сколько взрывчатки скопилось в нем для неизвестного впереди употребления. И, видимо, так я был заморочен вступительным колдовством, что среди уймы несусветных толкований Никаноровой личности возникало и вовсе глупое подозренье – если не соглядатай от небес при Шатаницком, который якобы не догадывается и потому не гонит, то, возможно, и от него самого наблюдающее лицо, с той же целью приставленное к старо-федосеевскому батюшке. Вполне могли оказаться и обе ипостаси в одном лице, что при нашей жизнеопасной исторической континентальности и раньше нередко случалось. Всякому ясно, что наивных Дуниных наблюдений вряд ли хватило бы на столь обстоятельное предвиденье будущего, при очевидной маловероятности поражающее своим убийственным правдоподобием. Оттого ли, что сразу всего не углядишь в сумерках подполья, я как-то упустил из вниманья такую занимательную фигуру, как Никанор Шамин. Хотя, как приоткрывалось теперь, из всей галереи здешних типов, включая младшего лоскутовского отпрыска, именно он представлял, пожалуй, наиболее притягательную трудную загадку – на фоне своего стандартизованного поколенья.

Во все воинствующие эпохи, где истина преподносилась на острие меча, упрощенное мышление в аспекте: свой – не свой надолго становилось ведущей общественной добродетелью. Характер инструмента не допускал половинчатых решений, отчего любая сложность умственной конструкции выглядела в глазах победителей маскировочным приемом недобитого зла, причиняющего скорбь земную. Кстати, выжигание его из всех потенциальных вместилищ заодно с идеалистической заразой проводилось тогда столь ревностно, что возникало сомненье – уцелеет ли даже под музейным стеклом, на предмет пользования ученых потомков, самомалейшая кроха нашей нынешней ископаемой боли – хотя бы для постижения: на каком страшном человеческом огне варилась для них похлебка универсального счастья?

Как и мы, не слишком похожие на отдаленных предков, серийного вида крепыши, свободные от наследственных наших пороков и пережитков, наверно, они станут рождаться для плача, жительствовать без сора или какого параграфонарушительства и, надо полагать, из жизни уходить без особого сожаленья. Немудрено, что в стерильном обиходе грядущего им, как соли, будет недоставать, пожалуй, щепотки драгоценного страданья, хотя бы желудочного, для полноценного вкусового восприятия действительности. То будут совершенные организмы, построенные в согласии со всеми кондициями здравого смысла. Правду сказать, по опаске чувствительных провинциалов нарваться на афронт от чванных столичных родственников, нас с Никанором не очень привлекало общение с ними... Да и какого рода сюжет мог бы послужить нам основой для собеседованья, скажем, с кроманьонским пращуром, едва начавшим, при свете чадной головни, постигать грамоту бытия?.. Вдруг сам собой придумался забавный вариант такого соприкосновенья.

Представилось, уж скоро теперь новое таге tenebrum7, иносказательное тоже, надолго покроет поля нынешних битв за грядущее... Когда же в силу геологических смещений схлынули однажды умиротворяющие воды и пообсохло поднявшееся дно, то вместе с толщей слежавшегося ила оказались наверху и заключенные в единобратском пласте старофедосеевцы и их непримиримые антиподы: мы. Несмотря на относительно малую глубину местопребыванья, лопата и бур не мешали нашему мирному тленью, пока сами они праздничной ватажкой не пришли зачем-то в ту безлюдную окрестность. Со скуки, что ли, я кое-как поторопился ближе к поверхности, и едва тростью, ногой ли ковырнул почву, тут он выглянул наружу, череп мой. Тотчас посылку из вечности пустили в круговое обозренье, и так как некому было поблизости представить меня обступившим незнакомцам, мои заслуги и занятья, я сам, в меру моих ограниченных возможностей пытался улыбаться им из чьей-то ладони. По очевидным причинам мне не удалось убедиться, такие ли они на деле – стройные, эллинского склада, земные боги, как мы рисовали их в своих манифестах. Все равно мешали бы видеть чужие пальцы в моих глазницах, откуда струился скопившийся там за тысячелетия песок. Но я непременно услышал бы, если бы хоть один шепнул словечко из тех, знаменитых, с которыми на устах столько умерщвляли современники мои и умирали сами. Отчетливый щелчок по черепушке и дружное затем сотрясенье воздуха показывали, что было произнесено нечто до крайности уморительное. Дырявая башка всегда вдохновляла род людской пополнить сокровищницу острословия. Памятуя наше собственное, у нынешних русских, отношение к дедовским могилам, если только не прямая родня, нечего было серчать на возлюбленных потомков. Еще глупей было бы ждать от них воздаянья, эквивалентного затратам предков, – в конце концов поколенье творит свои подвиги только для себя, отчего уже внуки порой рассматривают их как эгоистическое вторженье в просторы чужого века. Мне ни капельки не было больно, хотя и верилось почему-то, что все произойдет милосердней. Ничего не оставалось мне, кроме как просить ветер, свистевший в моих пустотах, чтоб закопал меня поглубже.

– Правда, – сказал Никанор, – за несколько штурмовых тысячелетий сряду у людей вошло в доблесть и привычку торопиться все вперед и вперед, хотя последние века перед развязкой уже каралось уточнительное любопытство – куда именно. Когда не в меру страстно призываются наследники из их небытия, они и приходят раньше, чем мы успеваем полностью убраться с занимаемой нами жилплощади.

Лишь тут раскрылась мне подлинно убогая, как не раз вслед за известным нашим буревестником подчеркивал и товарищ Скуднов, философия старо-федосеевского подполья: остановиться в своем неповторимом пролете через вечный мрак, не торопить и без того уж близкий вечер человеческой зрелости, предаться радостям созерцания под крылом добрейшего из солнышек, словом, погрузиться в мещанское болото, вместо того чтобы гордо, со всего разгону и подобно взрыву сверхновой царственной вспышкой озарить вселенское безмолвие. К сожаленью, погруженный в раздумья, я пропустил мимо ушей несколько промежуточных, в описании Никанора Шамина, все ускоряющихся фаз, предшествующих возвращению человечества к себе назад, в долину. Памятная крутизна подъема сулила лавинную скорость предстоящего спуска. Словно и мне приходилось вместе со всеми проделать тот же путь, от беглого взгляда вниз, с колеблющимися былинками по краю, терялось равновесие, как при качке, становилось не по себе. Хотя речь шла о событиях, отодвинутых в немыслимую для вмешательства даль, впору было мне бежать сломя голову во всемогущую инстанцию, способную запретить даже еще несостоявшееся, как нередко поступают и с авторами, чтобы не пугали современников неподходящей жутью, а писали бы одно хорошее, не мрачное... И верно бы помчался, кабы не внезапное соображение, что необратимые последствия истории нельзя отменить одним лишь отнятием чернильницы, хлеба и даже жизни.

Но тут под предлогом неотложной надобности я отпросился у моего мучителя проветриться на крыльцо. В отмену метеорологических обещаний грозы не хватило на всю ночь. Теплая влажная мгла окутала старо-федосеевскую рощу. В промытой досиня тишине гулко перекликалась капель. Из-под низкого крылечного навеса видно было, как в чуть посветлевшем небе, при полном безветрии, все неслись в свою прорву рваные бесшумные облака. Фонарь от ворот сквозь отяжелевшие ветки слал мне в зрачок колкие звездные лучи. Они и помогли мне различить раскинутую во весь правый угол паутину, как раз в створе и на уровне головы. Хозяин был дома, не спал, но и не приступал к починке порванной кое-где ловчей снасти, пока не обсохнут на ней радужные дождинки. Почти вплотную, лишь бы не выдать себя дыханьем, я долго глядел ему в глаза, насколько удавалось отыскать их на его причудливом лице, да еще в предрассветных сумерках. Однако паучишко не проявлял готовность обсудить со мной Пифагорову теорему: просто не догадывался обо мне. Тем не менее зверь выглядел достаточно степенным, даже рассудительным, чтобы предположить в нем праотца каких-нибудь шестиногих мудрецов, которые подобно нам через миллион-другой веков по разбегу эволюции серийно выплеснутся из небытия на арену жизни. Не было гарантии, что и те наконец-то откроют меня, в непосредственной близи их наблюдающего. Зато никогда еще так убежденно не верил я в реальность неподозреваемых существ, ангела Дымкова в том числе, которого втайне считал дотоле игрой воображения. Подчиняясь суеверной потребности, огляделся я кругом и хотя к облегченью своему не обнаружил чьего-либо постороннего присутствия, поспешил вернуться назад, по меньшей мере вдвое сократив предоставленную мне передышку.

Несмотря на совсем недавнее нетерпение заглянуть в кончик старо-федосеевской тайны, признаться, я с неохотой возвращался к прерванной повести, словно в глубь преисподней предстояло спуститься мне.

Глава V

Согласно показаниям Никанора Шамина, генеральный спуск с горы в долину начался с некоторых чисто арсенальных достижений биоэлектроники – лишнее доказательство, что наука без моральной основы бессмысленна, если не вредна. Взаимонетерпимость противников к развязке, достигшая критического накала, и объяснялась стремлением каждого к абсолютному, прямо противоположному благу. Нередко в словарях один и тот же, даже обиходный предмет, не говоря о философских понятиях, имел настолько различные толкования, словно самый химизм жизни по обе стороны враждебного рубежа был иной. Наиболее роковую роль сыграла впервые произведенная магнитная запись простейших эмоций в мире насекомых и обратная затем передача их в качестве неотразимого приказа. Людские несчастия нередко начинались с забавного пустячка, случайно подкинутого гению. На базе простой находки было сделано крупное открытие, что механизм привлечения самцов у моли Trichoplusia состоит не в брачной парфюмерии, как считалось, а в неуловимом ранее излучении призывных микросигналов. Не из них ли образуется и не подозревавшийся наукой инстинкт стайности, буквально – чувство локтя, абсолютное в нижних этажах жизни, слабеющее по мере укрупненья вида и еще не атрофированное у человека? У нас еще сомневались и дискутировали, тогда как на Западе открытие уже выпускали в бытовую практику. Первые же их успехи, вручившие ученым безграничную власть над живой материей, позволили приступить к планомерной чистке планеты от всякой летучей нечисти. По распускании древесных почек расставленные в укромных альковах весны электронные самки, с помощью матриц точнейшего избирательного действия на заданную разновидность, круглосуточно, в расширенном радиусе испускали свой томный радиозуд. Воспаленное кавалерство с обнаженными шпагами устремлялось отовсюду на любовную дудку и падало дождем в гипнотически мерцающий бункер с мелодичным журчаньем внутри, чтобы после размола превратиться в технические жиры, лекарства, удобрительные туки. Одно время в продаже появились подарочные, карманного типа гильотинки для наблюдаемого через боковую лупу презабавного эскамотированья уловленных блох... Но вскоре смешную игрушку засекретили с переносом ее в широкую народнохозяйственную практику в диапазоне от сборщиков сезонной пушнины до китобойного промысла, и без того шибко обедневшего с тех пор, как жаждущие полушария принялись вперегонки опустошать океан, лишь бы меньше досталось противнику. Как всегда, обе стороны, присваивая себе исключительные права на вечное бытие, не замечали разоренья, производимого варварским вторжением в кругооборот живой природы, больше того – тайно готовились испробовать на себе почти самое трагическое из своих изобретений. Не составило труда на основе достигнутого построить аппарат некой императивной мысли, чтобы тем же волновым шифром, минуя контроль самозащитного инстинкта, осуществлять насильственный ввод информации в человеческую особь без помощи прежних сигналов. По словам Никанора, в начале сеанса звуковые вибраторы с помощью атональной музыки как бы рыхлили слегка мозговую ткань, чтобы передаваемый импульс глубже сеялся в подготовленную психику. Целая серия клинических опытов над особо безнадежными пациентами, поначалу с применением ограничительно-щадящих фильтров, совсем неплохо рекомендовала новинку при лечении запойных пьяниц, которые впоследствии с заметным содроганьем поглядывали на бутылки, а также для перековки закоренелых злодеев с подключением их к плодотворной общественной жизни. Высокая пластичность человеческой природы, одинаково пригодной для любого ваяния, была доказана экспериментальным прогоном двух контрольных мусульманских муфтиев через точку прямо противоположных культов. По слухам, первый, уже доведенный до русского староверства белоцерковского согласия, погиб лишь на обратном пути после повторной, в экстазе совершенной над собою операции в честь фригийской матери богов Кибелы; второй же благополучно, хотя с частичной утратой речи, воротился в лоно ислама. Как во всяком серьезном деле, успех чередовался с неудачей и позже, когда подналадилось, дело пошло похлеще. Но некоторое время, пока не привыкли, операторы и начальники поглавнее облачались на период передачи в защитные, с заземлением, бетонированные пиджаки.

Замечено было, что вторичная глубинная пропашка мозговых извилин положительно сказывается на домашних животных, которые после десятиминутной волновой обработки гораздо экономнее расходовали пищевой рацион, правда, с утратой в товарном весе. В отличие от своих хозяев они начинали как бы задумываться, возможно, о перспективах дальнейшего прогресса. Но именно феноменальная, благодаря длительному воспитанию, кротость аплодирующего населения, так до конца и не разгадавшего причину своих участившихся психофизических недомоганий, облегчила задачу глубинного оздоровления масс сперва по чисто административной линии – вроде правил коммунального общежития или уличного хождения, а там, глядишь, и привития обязательных добродетелей по списку, лично утвержденному тогдашним правителем Волосюком.

Невзирая на осложнившуюся умственную хворь, он продолжал неуклонно продвигать подданных все вперед и вперед, не допуская в жизни никакого застоя, чтобы все хорошее крепло и возрастало, тогда как худшее, напротив, перманентно убавлялось бы. Своевременно подмеченное сходство людей по одинаковой для всех подверженности боли, голоду и смерти, не говоря уж о еще более ярко выраженном анатомическом подобии, внушило цезарю, хоть и не без подсказки изобретенной тем временем магической головы, благую мысль не останавливаться на полпути, а на основе достигнутого единомыслия добиваться и умственного единообразия – наиболее реальной базы для абсолютного социального равенства. Осуществление такого, лишь в силу деликатности своей не решенного пока, задания по окончательной и, в идеале, универсальной стандартизации человеческой породы, значительно упростило бы наравне со швейно-обувной промышленностью изготовление и пищи духовной. А там уж совсем легко становилось клавишно регламентировать и весь спектр психических состояний населения от школьного послушания до блаженства, чем достигалась экономия государственных средств. Одновременно в практику машинного внушения введено было, на основе обратной связи, хитроумное поощрение послушных посредством незамедлительного, тем же кодом передаваемого эйфорического порциона, равного по действию чарке водки. Тогда как нерадивые тем же телеспособом получали соразмерно подзатылочный шлепок типа разпо шее. Однако постепенная стрижка умов, наконец-то там и здесь превращавшая буйные, каким только темным зверем не населенные, интеллектуальные джунгли прошлого в безопасный для прогулок газон, была ускорена рядом непредвиденных обстоятельств.

В своих регулярных вещаниях порубежные радиостанции противников уже не передавали ничего лишнего, кроме мобилизационных призывов к бдительности, мужеству и готовности. Притом даже запоздалые и чисто маскировочные отныне передачи, вроде сумасбродных некогда грез о межгалактических вояжах человечества или обычные некогда на досуге и шибко поредевшие теперь, ибо кощунственно отвлекающие от единой грозной темы, сеансы музыкального, театрального и стихотворного баловства, даже сезонно-суточные прогнозы погоды были настолько заражены и заряжены обоюдной ненавистью, что, по низовым слухам, хотя и противоречащим передовой науке, сорвавшиеся с заоблачных антенн враждующих материков, огромные шаровые молнии синего колера и немыслимого ампеража, предвестницы уже близкого короткого замыканья, неоднократно и зримо встречаясь в ничейном пространстве над ночным океаном, оставляли по себе полыхание гадко смердящих зарниц. События происходили там и тут в зеркальной симметрии, в предвиденье неминуемых козней противной стороны потребовалось срочно укрепить политическую обстановку вкруг себя. К тому вернейшим средством, как во все времена, представлялось удержание масс в ортодоксальном подчинении, что осуществлялось с помощью обычно укрупняемой операторами дозировки ради поощрительных премий за превышение плана. В обоих лагерях одновременно и вполсилы пока работали гигантские, из мобилизованного резерва, генераторы озлобления, рассчитанные в случае надобности на абсолютное, в кратчайший срок, преобразование хрупкой человеческой природы в грозное, металлического подобия, на основе каталептической и при нужде уже необратимой бесчувственности существо. Никаких наружных сооружений нигде на поверхности не виднелось, а помещавшиеся в подземных шахтах бесшумные машины тайно посылали свой уже незримый теперь энергетический пучок ненависти на еле приметную в вечерних небесах подвешенную звездочку, откуда адская благодать под видом неизученного космического излучения сеялась на гуляющую публику враждебного лагеря. Кстати, и в лабораторной стадии мозговое вещество при своей относительной уязвимости показало способность безграничного набуханья гневом до прямого сходства со взрывчаткой. Еще задолго до того, как панический ужас перед вражеским коварством вынудил обе стороны произвольно удлинять прежние получасовые сеансы на более долгие и частые сроки, во избежание ропота – главным образом в ночное время, и в сочетании с приятно анестезирующими сновиденьями, пробудившись по команде, и ужасным возбужденьем охваченные люди муравейно кишели в улицах. Причем одни проклятьями и угрозами кому-то оглашали настороженную, готовую обрушиться тишину; другие же, склеившись по бивалентным признакам и в очевидном помрачении ума, вперекрест бормотали друг дружке высокоубедительные речи, зачастую все вместе невпопад. И так остро фокусировалась в них объединительная догма, что немедленно был бы подвергнут растерзанию всякий даже за невысказанную мысль о перемирии или передышке. Как и в наше время, вовсе не принимались меры к пресечению стихийно возникавшего порой энтузиазма с перегибом в анархическое буйство – вплоть до призыва к свержению правительств за чрезмерную терпимость к врагу, что, хотя и караемое как левый уклон, считалось, однако, диалектической приметой героической преданности идее. Когда же в целях мобилизационной профилактики машины внушения стали включаться на всю ночь, человечество окончательно вошло в полосу еще неизвестного физиологам массового псевдонаркотического опьяненья, чем доказывалась вполне достижимая магнитная полярность живого вещества. По всем признакам наступала критическая фаза схватки, когда никого не жалко для одоления противника вплоть до собственной башки в качестве булыжника. Взрывался теперь самый мозг человеческий, тем самым знаменуя под занавес примат чистого воздуха над косной материей.

К тому времени давняя непримиримость бедности и богатства окончательно сменила свое прежнее всемирно известное эмблематическое начертанье — на новое ^, то есть идти ли к звездам дружной шеренгой, взявшись за руки, или по старинке – с эгоистической элитой избранников во главе. Балансирный маятник, по мере сокращения амплитуды ускорявший ход цивилизации, приблизился наконец к своему равновесному покою, искра добежала до главного бака с горючим. Задолго до того, несмотря на охранительные меры, все чаще разочарованная чернь штурмовала засекреченные алтари знания, где ненасытный, в поисках новых благ жизни заплутавшийся разум изобретал все новые средства смерти. Жизнь притормозилась, как всегда в ожидании грозной неизбежности, когда все на свете становится ни к чему, и только в герметически безопасных подземельях продолжалась уже круглосуточная радиодеятельность во утоление обоюдного страха.

Теперь в обоих полушариях стихийные толпы, почему-то на закате изливавшиеся из городов, сами того не сознавая, занимали отправные пункты для последнего в своей истории священного похода. Компасно обратясь в сторону подразумеваемого врага, которого в лицо не повидали ни разу, они с поднятыми кулаками и багровыми от гневного пересыщения лицами ждали не сигнала к атаке, а лишь какого-то добавочного, в загривок, сверхволевого толчка, чтобы привести в движенье разрозненные половинки человечества, изготовившиеся к братскому слиянью в образе раскаленной бушующей плазмы. Последние месяцы весь наличный энергетический потенциал там и здесь целиком запускался на теленакачку обреченных душ, причем агрегаты работали без ремонтно-профилактических отключений, так как ворвавшийся в перерыве сокрушающий вражеский импульс в долю мгновенья изменил бы магнитную полярность остервенелого мозгового вещества. Из показаний Никанора следовало, что радионебо отчетливо искрилось в сумерках, хотя по справкам, наведенным мною у знакомого электромонтера, такая вещь малоправдоподобна. Что касается таинственного и на дневном свету приметного фиолетового свеченья, якобы повисавшего над крупными людскими скопленьями, последний рекомендовал обратиться за подтвержденьем к благословенным нашим потомкам, кому на практике суждено стать свидетелями и жертвами мрачного пророчества. И как только недостающий знак бешенства выдан был на-гора из машинных подземелий, тотчас полярно заряженная, утратившая самоуправление, несчастная плоть людская с медленной пока раскачкой двинулась себе самой навстречу через разделявшее ее пространство. Ожидавшая ее трагическая концовка означала полное великих озарений небесное банкротство, вдохновившее старо-федосеевского батюшку на жестокую ересь о неизбежном примирении Начал.

В нарисованной Никанором Шаминым картинке заключительного столкновенья миров крайне подкупает полное отсутствие мистики, способной внести философскую сумятицу в сознание трудящихся. Даже в местах, колоритом своим все больше напоминавших общеизвестный Апокалипсис, рассказчик благополучно обошелся без пиротехнических метафор в стиле своего патмосского собрата – таких, как померкающие светила или падение потрескавшихся небес, огненные колесницы с ангелами-казнителями или объятые пламенами церкви земные. У моего же Никанора, напротив, человечество по собственной воле без участия потусторонних сил устремлялось к своей судьбе. Причем никогда раньше города земли с их хрупкой, давно обреченной цивилизацией, особенно при боковой закатной подсветке, не выглядели такими праздничными, трогательными миражными виденьями, как в тот на полгода растянувшийся канун великого крушенья. Под воздействием электронной тяги и подгоняемые в спину ветерком одышливого нетерпенья сзади идущих, неисчислимые людские полчища устремились на столь же грозную, за горизонтом, тоже безоружную цель – сминая механическую жандармерию на ходу и то ширясь за счет попутно вливающихся потоков во всю длину континентального меридиана, то в тысячу жилок струясь по узким бродам и тропкам, но обтекая преграды покрупней, способные поглотить их разгонную ударную силу. День и ночь, сквозь зной и стужу, без генералов, но и дезертиров, сплошняком текли они в кромешный поединок неведомо ради чего, за малым ограниченьем – весь род людской.

Так километрами растянувшиеся потоки полярно заряженной человечины сходились на излете физических сил, зверея по мере сближенья с целью и утрачивая последние признаки своей божественной чрезвычайности в природе. В силу вязкости и пластичности все еще живого вещества соударение колонн происходило не встык, а со скользящим фланговым заходом, спирально взбираясь по зыбкому настилу еще трепещущей людской рвани и в свою очередь вращаясь и валясь под ноги все новых подступающих с горизонта контингентов.

Уместно напомнить, что ученая знать вкупе с детишками и ассистентами данного профиля вынуждена была вместе с клиентами принять участие в походе на великое самоубоище, отчего и не успела прибавкой парой лишних винтиков с пружинкой распространить чудесное открытие на прочую сухопутную живность, оказалось, подвига их хватало на всех разом. Не только человекообразные пленники зоопарков, под воздействием той же магнитной тяги повисавшие на решетках, даже собаки и куры, суматошно путаясь в ногах у хозяев, спешили с ними в разгоравшийся Прометеев костер. Всякая насекомая тварь, крохотные чудовища и безобидные мотыльки, гигантскими роями уплотняясь на лету для нанесения инерциальной массой наибольшего урона противнику, уходили ввысь в призывающую неизбежность, откуда, из моросящей океанской мглы, и тоже вслепую навстречу ей летела родня с обратным знаком. Слипались, кружились и в конвульсиях завихренья падали, как говорится, в набежавшую волну. Неизвестно, распространилось ли изобретение на рыбное царство, получившее столь щедрый, пусть одноразовый, пищевой рацион. Но мой рассказчик, сердясь, что не поддаюсь его трезвому пессимизму, убеждал меня, будто по нехватке иного способа выразить солидарность со смежными отрядами жизни и растения воинственно тянулись в сторону вражеского лагеря...

Тем временем оставленные без присмотра мощные механизмы, запрограммированные на высшие зверства и со специальной настройкой на жилое тепло, хлебный запах, детский плач, вышли наружу из подземных казематов, чтобы, извергая пламя, вонь и скрежещущую стальную матерщину, обрушиться по тылам своих наконец-то оскользнувшихся властелинов, чьи покинутые города, такие безнадежно хрупкие в розовой закатной подсветке, оказались для них не прочнее яичной скорлупы. К машинам присоединилась порабощенная вода, уран в графитовых ошейниках и прочие расшалившиеся стихии. Уже к исходу следующего вечера затеявшие междоусобицу чудовища успели вдоволь нахлестаться молниями, искрошиться до технической невменяемости. В сумерках еще видно было, как один, повалившись на бок, лучевым резаком шарил в распоротом брюхе партнера, который тоже в истоме угасанья, испуская хрип срывающихся шестерен и смрад горящей изоляционной обмотки, конвульсивно сгребал под себя оплавленный вокруг песок. В то же время докрасна раскаленный третий железный голиаф бешено рубил сверху обеих подыхающих гадин... Вопиющим неправдоподобием подробностей лишь подтверждается достоверность любых событий истинно апокалиптического жанра.

Наглядевшись на творившееся непотребство, солнце с отвращением сникло, смылось с небосклона, чтобы запоздавшие контингенты успели под покровом ночной прохлады втащить на алтарь прогресса свое обреченное мясо. Когда же не без опаски снова выглянуло оно из-за горизонта, земля была воистину нехороша собою. Возвращавшиеся из глубинных шахт, космических рейсов, экспедиций со дна морского заставали непривычной формы могильники, размещавшиеся преимущественно на веками натоптанных, некогда караванных магистралях планеты.