Пирамида, т.2

Экзотическая внешность стрекулиста, как нельзя лучше подходившая шарлатанскому жанру, самой забавностью своей разоблачала политически недопустимую, якобы содержащуюся в номере мистику: чуду противопоказано смешное. Впрочем, по обязательному у политиков пренебрежению к частной психологии, тормозящей практику массового переустройства, генерал недоучел сущей мелочи, придававшей делу обратную, вполне трагическую значимость. То была потерянная, столь часто у людей наблюдаемая полуулыбка вопросительного недоумения, – а зачем бы мне все это, братцы?

Выбирать было не из чего, да и некогда. До начала концерта оставалось меньше часа. Правда, насколько помнилось генералу, дымковское выступление числилось в программе пятым, даже шестым, но из-за шоссейного ремонта с расширеньем проезжего полотна предвиделись неизбежные путевые задержки впереди.

– Ну, легли на курс, если все готово у тебя... – шевельнулся наконец генерал и без оттенка брезгливости, из-за чрезвычайности мероприятия, самолично подал фокуснику его жидковатое пальтишко.

На сей раз госмашина в обрез подъехала к калитке, с риском разворотить местные плетни или самой увязнуть в хлипком грунте захолустья. Благодаря соседской общительности, стал известен смысл происшествия, и весь проулок украдкой, с завистливой неприязнью людского планктона следил за отбытием избранника, удостоенного чести покрасоваться на золотом блюде перед светлыми королевскими очами – пускай без надежды воротиться домой.

Мчались без единой задержки, нарушая заповеди уличного движенья в самых виртуозных сочетаниях. Всю дорогу молчали, только при въезде в город провожатый воодушевленно потискал коленку подопечного и произнес вполголоса – ничего, ничего. В Кремль ворвались с полного разгона и, показалось Дымкову, через громадную позолоченную брешь… Хотя из-за приспущенных занавесок лишь смутное мельканье виделось по сторонам, но в тот момент зажглись фонари и эта салютная вспышка дополнительно отягчила его далеко не праздничное настроение.

Подавленное состояние его было тотчас подмечено, и, значит, генерал догадывался о чем-то, даже в здешних сферах не подлежащем разглашению, если по приезде на место целую минуту драгоценнейшего времени затратил на увещание артиста.

– Ничего, ничего... – покровительственно повторил генерал, не торопясь покидать машину. – Тебе только порожек осталось переступить, а как выйдешь на большую орбиту, все тебе станет легко и нипочем, даже ошибки... не слишком политические, разумеется, но и тогда можешь рассчитывать на поддержку мою, если не на выручку. Весь вечер глаз с тебя не стану спускать, поэтому всегда можешь опереться на меня взглядом. Ну, давай теперь... – и пропустил впереди себя полуживого артиста, который по состоянию, возможно, умер бы еще раньше, если бы не бессмертие.

Главная, перед соборами, площадь была сплошь заставлена транспортом уже прибывших именитых гостей, но машина с Дымковым скользнула мимо них, прямо под арку в непроезжий кремлевский тупичок и потом как-то сразу исчезла, не отъезжая. По причине низких, тучами обложенных небес стемнело раньше обычного, и мелкий, видимо, на всю ночь, уже начинался нудный осенний дождик. Сопроводительные инструкции не позволяли генералу отлучаться от своего подопечного, а воспользоваться центральным подъездом с таким почетным конвоем означало бы выдать сторонним наблюдателям оказанное иллюзионисту подозрительное предпочтенье сравнительно с участниками из других жанров... Вошли через едва приметный служебный ход с сигнальной лампочкой над ним, и можно было воочию убедиться, до какой степени серые комендантские будни составляют изнанку пышного официального торжества. Казенного облика коридор в два колена выводил на внутреннего пользования лестницу, заставленную скромной ковровой дорожкой... Всюду, при поворотах мерцало в оконных проемах древнее испуганное золото соборных куполов. На последнем лестничном марше внятен стал ровный гул любого, даже бездельного людского сборища, но тут открылась последняя куда-то дверь, и грузный железно позвякивающий грохот мужских голосов наполнил дымковское существо прощальным трепетом. Концерт уже начался, и знаменитый войсковой ансамбль песни и пляски в полтораста лихих глоток и по старинке с трензелями и гиканьем закруглял величальную вождю.

– Скажите, мне сразу надо туда идти? – неуверенно справился Дымков и вопросительно потянулся на другой конец артистической, когда в отдаленный гул аплодисментов вмешался дробный перестук военных каблуков, врассыпную спускавшихся с помоста.

И значит, суровое генеральское сердце тронула прозвучавшая в дымковском голосе кротость с оттенком согласия на любое, словно об эшафоте шла речь, даже слегка попридержал его под локоток:

– Не торопись, сам не лезь на сковородку. Есть еще время у тебя и с духом собраться, и боржомцу хватить для просвежения головы. Покидаю ненадолго, перед выступленьем навещу, а пока займись делом... – и кивнул на длинный стол посреди со всякой калорийной снедью, кроме излишеств, способных омрачить протокол правительственного приема.

Несмотря на продовольственные затрудненья того месяца, никто не прикасался, однако, к представленным соблазнам, как не обратил внимания и на вновь появившегося коллегу с его фантастической наружностью. Каждый сосредоточенно готовился к испытанию перед лицом серьезнейшего зрителя, присутствие коего ощущалось по каким-то сверхмагнетическим токам, изредка возникавшим в напряженной и без того пресыщенной эмоциями праздничной атмосфере. Уже почти догола раздетые, с подчеркнутыми предметами своего пола, классические балетчики упражнялись попеременно на разных ногах, тогда как на противоположной половине зала, один другому наперерез, прохаживались по диагоналям виднейший маэстро гопака, коротышка в громадных шароварах и, судя по отвислому кадыку, абсолютнейший бас во фраке, всякий раз при скрещении издававший, как бы для прочистки дыхательных путей, краткое октавное рычание. Единственный из прочих, кто хоть искоса, зато частенько заглядывался на угощенье, был жонглер, почти мальчик в матерчатой панамке, с прелестной легкостью баловавшийся тремя мячиками из ладони в ладонь, да и то – видно под наитием творческой идеи включить кулинарные изделия в свой игровой инвентарь. Внимание Дымкова привлекла по сезону крупная и синяя муха на блюде с ветчиной. Непонятно, как удалось ей проникнуть сюда сквозь надежную кремлевскую охрану и, кажется, смущенная изобилием пищи и подозрительным одиночеством с неизвестностью впереди, подобно ему самому размышляла о способе втихомолку выскользнуть на волю. На проверку своей готовности к чудотворению ангел дважды старался взглядом прогнать, хотя бы спугнуть зверя с его позиции, даже устал немножко, и еще недавно приложенных усилий хватило бы город развеять по ветру, а ненавистная мишень не поддавалась его воле, если не считать слабого, при второй попытке, шевеленья лапкой. Занятая своими мыслями, она просто не замечала ангела. Впервые ослабевший до такого изнеможенья, Дымков с головой погрузился в просторные потемки самого себя. В истекшую затем четверть часа, пока длилось спасительное, как перед казнью, отключенье от действительности, и вписался тот знаменитый, после парадного концерта разразившийся скандал, о котором доныне шепталась бы народная молва, кабы неделю спустя не затмило ее другим, не менее важным событием, венчающим наше повествованье. Тут и подоспело небывалое еще в кремлевской практике событие, поотсрочившее неминуемый дымковский провал... В разгар приема, где настрого регламентировались даже своевольные перемещения гостей, внезапные выкрики взбаламутили всеобщее благочиние. И тотчас готовившиеся к своим выходам завлекательные синьорины в сомбреро, скоморохи с балалайками и явно сверх программы затесавшийся меж ними очень проворный такой, под акына загримированный мефистофель с домброй для отвода глаз... – словом, все артистическое поголовье ринулось к распахнутой в зал, всей в позолоте и бронзе, двустворчатой двери – в опасении упустить некий всемирно-исторический момент, о котором хватит рассказывать до конца дней. И лишь непредвиденная, хотя бы и несчастная случайность могла спасти Дымкова от позорища, худшего всякой казни, и он оказался в сбившейся у выхода толпе. Всеобщие ожидания не оправдались, однако, – ничего особенного не происходило там, а просто приглашенная публика, пользуясь прореявшим в воздухе минутным послабленьем, принялась вперебой называть певцу наиболее популярные басовые партии, желательные к исполнению на бис.

– Ну, что там, что там у них?.. Видно хоть что-нибудь с вашей каланчи? – шепотом добивалась у Дымкова хрупкая, змеиной внешности акробатическая дамочка и терлась плечиком о его локоть в очевидном нетерпенье взобраться ему на плечи.

Тому при его росте и впрямь весь зал в оба конца был доступен для обозрения. Пронизанная сияньем люстр голубая дымка висела в этом поразительном сооруженье, пощаженном революцией за красоту. Горьким величием падшей русской империи отмечены были беломраморные, сплошь до лепного антаблемента высоко над головой панели с обозначеньями некогда прославившихся войсковых соединений и отдельных героев... Но создавалось впечатленье, что и при громадности парадных площадей и мелкости золоченого шрифта бессчетное множество теней, не уместившихся тут, в благодарной памяти потомков, и дальше – прадеды дедов ихних – теснятся за стенами по сторонам кремлевского холма, через дворцовые окна засматривают снаружи на непонятную им русскую погорельщину.

Неохватное глазу помещение в полную длину было занято столами с отборной, за ними, столичной элитой. Все лица, как в магнитном поле, были обращены в сторону единственного там, поставленного поперек, за которым среди соратников и притихших, как бы опаленных заграничных гостей находился и сам возглавляющий застолье. Впервые и в сравнительной близости Дымков увидел человека, вокруг которого в те годы подобно силовому завихренью творились наиболее причудливые события века. В отмену легендарных описаний был он вполне обыкновенной внешности, в полувоенном кителе и чуть постарше себя на портретах, но, значит, благодаря жуткой славе ночной была в самой его заурядности какая-то пристальная значительность, подавляющая воображение.

Вообще-то на больших кремлевских приемах никогда не допускались малейшие отступления от комендантского этикета, за которыми мог таиться злодейский умысел. Но в тот вечер особо приподнятая и, видно, в предчувствии надвигающихся потрясений с самого начала установилась почти семейная атмосфера политического единства, так что вождю было угодно, даже выгодно не только поддержать непозволительную вольность публики, но и самому принять в ней участие. С заднего стола, по соседству с Грановитой палатой, еще успели назвать три подряд коронные арии певца – Годунова, Сусанина и третью, не установленную, потому что тут встал сам Хозяин пира, поднятой ладонью приглашая ко вниманью.

Вряд ли одна только репутация неукротимого тирана, но и критическая фаза всех основных проблем человеческого общежития, именно в те годы бесповоротно решавшихся раз и навсегда, была причиной – почему каждая мысль, выраженная этим негромким и чуть глуховатым голосом, с заметным кавказским акцентом и несвойственным русской речи кучным произношеньем слов, немедленно подчиняла себе самое рассеянное внимание и приобретала всемирное эхо.

– Терпение и еще раз терпение... – заговорил Хозяин без опасения, что его где-то недослышат. – Не будем ничего навязывать нашему выдающемуся солисту. Он лучше знает свое дело, чем мы с вами. Поэтому пусть поет, что хочет, а хочет он спеть про народного героя Степана Разина.

Железный юморок сказанного наилучшим образом выражал сущность утвердившейся демократии в так называемый переходной период. Абсолютный властелин и при своем большом подпольном опыте трезвый политик, он ничуть не обманывался насчет прочности своего положения на продуваемом континентальными ветрами кремлевском холме. И, с одной стороны, ввиду участившегося применения болевых приемов в качестве средств массового убеждения, твердо помнилось из популярных учебников, что адаптации к боли не бывает. С другой же, опыт могучих древневосточных тираний показывал, что любая длительная принудительность, даже без пролития крови во имя сомнительных благодеяний, неминуемо приводит к жгучей ненависти, та по достижении критического предела и в условиях постоянного страха преобразуется в прямую противоположность уже не ради одной мимикрии, а по необходимости чисто биологического приспособления, чтобы жить, – в раболепную и, главное, вполне искреннюю, потому что вполне правдоподобную преданность, по мере развития культа изобретающую все новые формы и поводы для ритуального преклонения. И тогда у разумного вождя основой поведения становилось недоверие. Но откровенная констатация своего превосходства, избавляющая противника от траты сил на сопротивление, всегда вносила ясность в обстановку и содействовала взаимному благорасположению, что и было доказано вспыхнувшей затем, хоть и непродолжительной овацией.

Делая глубокие глотательные движения, певец испытывал явное затруднение в выборе. В народе имели хождение целых три песни о легендарном герое, и самая знаменитая посвящалась малопривлекательному его поступку в отношении персидской княжны, беззащитной пленницы и подневольной дамы сердца, причем в угоду анархически настроенным горлопанам. В другой, не менее мрачного колорита, повествовалось о шествии Разина на казнь, что шло вразрез праздничному настроению и могло быть истолковано в нежелательном смысле. Оставался третий вариант – о неприступном волжском утесе, с коего по преданию виновник песни всматривался в светлую даль неподвластного ему грядущего, тем самым как бы вступая в перекличку с нашей современностью.

Торжественная обстановка подсказывала и характер исполнения. Оно открылось в ритме гимна одиночеству вожака, занятого государственным раздумьем на приволжском утесе, которому музыкой аккомпанемента придавалась по меньшей мере кавказская высотность. В стремлении угодить заказчику исполнитель вкладывал в тему все свое усердие, которое по феноменальной емкости легких становилось истинным бедствием для окружающих. В одном месте даже последовал непроизвольный жест вождя посбавить звук, капельку потише, ибо пение мешало ему беседовать с приезжим делегатом южноамериканского континента. В такие моменты рот у певца действительно раскрывался до сходства с птенцом в гнезде и по ядовитому замечанью все той же змеиной дамочки, словно в надежде, что «добрый папа догадается опустить туда двухэтажную дачку с банькой и гаражом». Словом, все уже понимали, к чему клонится дело, о чьем персональном утесе идет речь, поэтому с особым триумфом прозвучала заключительная строфа —

...на вершине его не растет ничего

только ветер свободный гуляет,

да могучий орел там притон свой завел

и на нем свои жертвы терзает...

Знаменитое его, с хрипотцой нижнее до еще вибрировало в воздухе, живописуя величие восседающей на костях царственной птицы, когда произошло досаднейшее происшествие, к сожалению, не удержавшееся в памяти очевидцев, правда, по не зависящим от них причинам. Как раз в паузе между заключительным аккордом сопровождения и взрывом положенных аплодисментов втиснулся истошный от усердия возглас – «да здравствует наш могучий горный орел, товарищ...» Видимо, еще не докричавши до конца, незадачливый старатель уже сообразил свою оплошность, так что самая фамилия вождя сошла с его губ на каком-то всхлипе отчаянья, и уже не оставалось времени на поправку... В иное время она прошла бы без последствий, ходовая метафора, какой повседневно пользовались газетные передовицы, хоровые ансамбли и авторы стихотворных рапортов о выполнении промфинплана. Но при сопоставлении с контекстом только что исполненной пьесы она становилась злостным и метким памфлетом, подлежащим немедленному возмездию по высшей шкале: дамы почувствительнее к звуку мысленно зажимали ладонями уши. Соседи преступника по столу уже отшатнулись на приличное расстояние от него в доказательство своей непричастности и для удобства дальнейших процедур. Столичная сплетня утверждала, что кому надлежит даже успели ощупать его карманы на предмет огнестрельного оружия. Остальные же, несмотря на запрет подыматься из-за стола без надобности, вставали на носки увидеть обреченного, пока не увезли, подобно тому как уличные зеваки пробиваются сквозь оцепленье, чтобы порадоваться на примере ближнего, – какое несчастье едва не постигло их самих.

Им оказался некто средних лет и с небольшим брюшком, с виду деятель культуры, кстати кем-то и опознанный как процветающий драматург, никогда не упускавший случая вполне бескорыстно, здравицей или восклицанием преданности привлечь к себе внимание руководящего товарища. Многие тут же пожалели задним числом, что из-за житейской текучки не удосужились посмотреть на сцене его творения, чтобы, как в ребусе, угадать в них зачатки будущего крушения. Сам он, с отвисшей челюстью и уже мертвенно осунувшийся, полубесчувственно глядел вперед себя и, подобно дымящему после выстрела пистолету, держал в руке наклонившийся бокал, откуда ценное красное вино текло на дефицитную семгу.

В сущности с ним было кончено, и зал, как по сигналу, обернулся к пострадавшему лицу, едва не подзабытому в переполохе скандала. Заложив большой палец за борт кителя у четвертой пуговицы, тот своеобычно покачивался, перенося тяжесть с одной ноги на другую – как бы в нерешительности, кнут или милость здесь тактически пригоднее. Признаков смягчения не читалось в нем пока, но ясно вызревал поступок неслыханного за ним благодушия, судя по лукавому прищуру глаз.

И снова решение его носило оттенок скорее политического каламбура, нежели милосердия:

– Давайте не будем... – сказал Хозяин, сопроводительным жестом отвращая нависшее над энтузиастом обвиненье, – не будем строго судить товарища, что сверх меры, как говорится, освежился на радостях свиданья!

– Некоторые здесь полагают, что товарищ наводит критику на кого-то из присутствующих, хотя по соображениям конспирации и держит от нас в секрете – на кого именно. Не совсем верное заключение! – с ударением на первом слове и с иронической затяжкой на полуфразе сказал Хозяин, шутливо оглаживая усы, и успел, уже на пороге, вдогонку, предупредить уходивших – отвести энтузиаста домой, завернув во что потеплее, чтобы, чего доброго, не остудился до смерти в дороге.

Лишь полминуты спустя, когда до сознания всей присутствующей там тысячи сановников, художников, артистов, генералов дошла суть только что совершившегося на глазах у них публичной отмены смертельного акта, зал разразился плеском единодушных и благодарных аплодисментов Хозяину кремлевского пира.

Заодно прямо в воздух куда-то было отдано заботливое распоряжение бережно доставить смельчака домой и, в раздетом виде уложив в постель, подежурить возле сколько надо до полного выздоровления. Впрочем, многословность команды выдавала накал раздражения и, судя по тональности, исполнение ее поручалось не менее чем войсковой части. Эпизод был достойно увенчан разразившейся затем овацией признательности по поводу только что отмененной казни, после чего Георгиевский зал на некоторое время потонул в раскатах счастливого смеха. Как бывало когда-то на русских масленицах, в старину, словно с горки на санках, веселое волненье охватило всех – от соратников великого вождя до аккредитованных в Москве иностранных дипломатов и отечественных министров с их уважаемыми полнотелыми супругами, тоже смеявшимися, хотя и в несколько истерическом тембре. В специально отведенном им пространстве, тоже с чувством глубокого морального удовлетворения посмеивались видные деятели науки и литературы, а за столом духовенства, приглашенного для наглядности монолитного многонационального единства, предавались умеренному веселию православные иерархи, в количестве – два, и по соседству с генеральным муфтием в чалме, время от времени расплывавшимся в обязательной улыбке. По служебному положению смеялись мысленно официанты, переодетая охрана, дежурные разных ведомств и родов, но конечно выразительнее всех и благодарнее, на истерическом фальцете, делал это он сам, под руки уводимый из зала едва не осуществившийся покойник.

Надо считать, во всем дворце лишь трое не поддались той благотворительной спазматической разрядке. Это находившийся в зале пожилой господин в огненной хламиде и с бритым, на редкость шишковатым черепом, по некоторым догадкам – не то второй зам далай-ламы по отделу внешних сношений, не то старейший индийский революционер, полжизни протомившийся в застенках колониализма и попросту не понимавший языка. Со всеми не смеялись Хозяин, сосредоточенный на чем-то предстоящем ему тремя часами позже, да среди еще не отработавших исполнителей программы – теперь уже окончательно обреченный чародей Дымков. В предчувствии скорого, через номер, разоблачительного посмешища он попробовал было себя разок-другой на подвернувшейся мелочишке – не вернулось ли, но нет, оно не возвращалось. Он уже и думать перестал о спасении Вадима Лоскутова, а из потребности укрыться от неизбежного забился вместе с креслом в уголок потише, где и выключился начисто, как бывает и с нами при нервной перегрузке.

Он не слышал, как объявляли следующий номер, и очнулся, лишь когда кто-то властно пожал его бесчувственные пальцы.

– Как, перестал трепыхаться, жердило несчастное? – над самым теменем, добираясь до сознанья и в тоне эпохальной дружбы осведомился генерал. – Выпить не хочешь для храбрости? Ну, вставай тогда... Уж поздно, нам пора, пошли! – и окончательно размякшего, хоть узлом завязывай, повлек его за собой, но – чего Дымков сразу не сообразил – в обратную от эстрады сторону.

Накал праздника заметно снижался, хотя концерт своим чередом еще шел позади, и всякий раз на вопросительную дымковскую оглядку провожатый отвечал пригласительным жестом к безусловному повиновению. Дымков уже не отыскал бы вторично служебный проход, откуда они сразу вступили в ту же теневую, что и в начале комендантскую изнанку Кремля, источенную кривыми безлюдными коридорами. С каждым шагом усиливалось ощущенье постепенного приближенья к тайне, от чего само по себе, возможно преднамеренное раскрытие засекреченных коммуникаций явно постороннему лицу и не завязывая глаз, выглядело авансом безграничного доверия. Спотыкаясь на порожках, образовавшихся от соединения разномерных пристроек, после загадочных блужданий по древнехоромным переходам они спустились в подземный тоннель, оборудованный для аварийных надобностей и, видимо, глубокого залегания, однако без малейшей затхлости, отсыревших стен или положенной в таких случаях отдаленной капели. Цветные кабели бежали в полукруглом своде над головой, а время от времени на низкой виолончельной ноте начинали петь железные шкафы по сторонам, умолкавшие по удалении, а в караулках на узловых перекрестьях склонялись серийного сходства солдаты особого назначения; при шуме чужих шагов они замирали с поднятыми костяшками домино и, проследив генерала, известного им в лицо, продолжали свою бесшумную игру невидимок... Только что описанный маршрут, пример образцовой клюквы, приводится здесь лишь в порядке реконструктивной догадки – каким образом, не выходя наружу, на дождик, спутники проникли в противоположное, через всю центральную площадь, административное здание Кремля. Сам Дымков за всю дорогу не запомнил ровным счетом ничего, кроме утомительной винтовой лестницы да собственного сердцебиенья.

Тут важней всего, что сравнительно в кратчайший срок и напрямки они оказались в полуосвещенной об одном окне, приемной комнате, обложенной дубовой панелью. Того же дерева, с обивкой и канцелярским шкафом устроенная дверь, очевидно в какое-то святилище, самой добротностью работы указывала на значительный ранг его обитателя. Глухая, до полу, штора на окне не позволяла определить местоположенье кабинета. Было в нем что-то от крепостного каземата: никаких звуков не доносилось ниоткуда, никаких бумаг на столах и – ни секретарей, ни часовых поблизости... Лишь четыре обязательных портрета сонно переглядывались со стен, и тем трудней было поверить, что здесь никогда не спят.

– Вот мы и на месте, – впервые за весь путь заговорил генерал. – Я зайду к себе пока, дел поднакопилось, а ты располагайся тут, ничего не делай, отдыхай. Приспичит отлучиться – нажмешь нижнюю кнопку: проводят, укажут и назад приведут. Возможно, придется подождать... Три военных завода на приеме унего, и повестка немалая. Ничего, дойдет очередь и до тебя.

– Значит, они потом, все вместе станут меня глядеть? – с надеждой на какую-то поблажку заикнулся Дымков.

Генерал колебался в чем-то, и допущенная им откровенность объяснялась не столько частной симпатией к этому продолговатому ребенку с птичьими повадками, как необходимостью внушить уверенность в себе перед ответственнейшей беседой.

– Видишь ли, артист всемирный, тут кое-что другое намечается. Хватит тебе публику потешать, пора чем-то посерьезней заняться... Но, конечно, с такой кручи сорваться – не подымешься. Надеюсь, смекаешь теперь, с кем тебе придется говорить, а вернее – молчать с кем. Слушай его без возражений, не утомляй его лицезрением своей особы, слишком-то в глазах не мельтеши... Его надо беречь, потому что другого у нас уже не будет, а бывает, что можно убить ничем. – Он затруднился в формулировке, но, видимо, хотел сказать, что полет гения происходит в состоянии полубезумия, то есть в вакууме, где легко расшибиться об одну бытовую пылинку. – И еще раз повторяю: он очень болен... Даже верит, что ты настоящий ангел, до такой степени болен он. И хотя я тебе друг, но здесь ты проходишь под мою бирку, без пропусков, значит, на мне одном лежит ответственность, и оттого все время буду держать тебя на мушке. Не посмотрим, что ангел... У нас и дьяволы каялись навзрыд, учти! – и в заключение уважительно, что сам же отвезет его домой по окончании аудиенции. Чрезвычайным актом стремился он, по-видимому, не только связать ангела сугубой партийной тайной, какой являлась душевная болезнь Хозяина, но и заранее смягчить неминуемый испуг новичка, если бы в течение встречи проявились вдруг симптомы.

После его ухода, как ни противился Дымков цепенящему безмолвию, снова вскоре накатило спасительное забытье изнеможения. Любопытно отметить, как уже не покидавшее его в тот месяц настроенье безысходности выразилось в необычных для ангела образах, на земной канве. Так приснилось накоротке, будто все, кроме него, уже уехали домой после побывки, и наконец перед долгожданной отправкой обнаруживается пропажа билета, вероятно, украденного из чемоданчика вместе с обиходным барахлом. Среди бесполезной беготни по незнакомым закоулкам кто-то сзади кладет ему руку на плечо... Та же комната, но уже поздно. По безошибочному ощущенью тяжести во всем теле – глухая ночь на дворе. И почему-то кажется, что всю уйму протекшего времени генерал высидел в кресле рядом.

– Вот и твоя очередь пришла, собирайся... доставил ты мне хлопот! – Покровитель заметно нервничает, словно и от него зависит успех операции, которой до конца не знает сам. – Да убери ты к черту свой обезьяний хохол... Ежели ты ангел, так будь почеловечнее! Давай помогу...

Весь в смутной тоске по утраченным пожиткам с билетом на возвращенье, Дымков не противится торопливым манипуляциям над своей особой, только покачивается слегка, когда, прямо из графина плеснув воды на лоб, отчего голова становится свежее, ему ладонью, за отсутствием расчески, приглаживают к переносью мокрую прядь.

– Заседанье там уже кончилось? – сквозь яснеющую муть вспоминается Дымкову.

– Проспал, соня... уж поздно, давно ушли. Хватит, хорош, хоть к венцу... Ну, он ждет тебя, ступай! – и подтолкнул к двери властным жестом, каким плененную птицу кидают с руки в свободный полет.

Лишь теперь Дымков убедился окончательно, что звали его сюда отнюдь не для эстрадных упражнений. Никакого воображения не хватило бы представить порхающее пальто под высоким, в потемках пропадающим потолком в этом слишком обширном и до казенного глянца зашлифованном кабинете. Ничего лишнего не виднелось тут, как в стволе нацеленной пушки.

Кабинет освещался лишь настольной, канцелярского типа, лампой с зеленоватой тканью в прорезях плоского абажура. Стоявший вполоборота к двери, уже знакомый Дымкову Хозяин давешнего пира в полувоенном кителе раздумчиво набивал себе трубку выкрошенным из папирос табаком. Из-за ковровой дорожки и занятый своим делом, он и впрямь не слышал чьего-то появленья на пороге, ибо одновременно и, видимо, не впервые пробегал глазами листы разброшюрованной машинописи, умещавшиеся в световом кругу на столе. То было обстоятельное, ровно неделей позже прибытия на землю начатое досье на ангела Дымкова с полным перечнем его знакомств и приключений, кроме прежних небесных либо в силу сверхиллюзорности своей ускользнувших от поверхностного агентурного наблюденья, зато с приложеньем забавнейших фотодокументов самого интимного свойства. Хотя обеспеченный успехами новейшей техники метод такого рода и диктовался необходимостью – чтобы инструмент политического воздействия плотнее пришелся по руке, однако и в случае победы вредность его все равно значительно превосходила пользу. Так как живому существу порою свойственны состояния крайней физиологической наготы, то заключенный такого рода в полицейской папке секретнейший материал и должен был неминуемо внушать профессионалам худшее, чем к насекомым, презрение к людской природе, во имя которой все чаще творились отвратительные беззакония, навечно погребающие идею гуманизма. И если после досконального ознакомления с дымковской подноготной в диапазоне от его космических воззрений до перистальтики великий вождь встречал его без тени обычной иронии, напротив, с подчеркнутым вниманьем, тому причиной было не исключение из правил, а подоспевшая нужда любыми средствами сделать решительный рывок в область противоборствующих обстоятельств. Не отрываясь от листа бумаги перед собою, Хозяин молчал и, похоже, вслепую изучал посетителя – знает ли тот по возможному всеведению своему некую страшную тайну про него, что роковым образом уже отозвалась на судьбе многих? Судя по затянувшейся паузе, он не задумался бы испробовать ту же акцию на бессмертном, кабы не одна назревшая надобность в его услуге.