Пирамида, т.2

У ворот к ним присоединилась собака, движимая скорее любознательностью, чем надеждой.

Отсюда началась их безумная гонка без адреса, лишь бы поскорей кануть от мира с глаз долой. По счастью, никто не повстречался им, пока по пояс в бурьяне пересекали обширный тамошний пустырь. Сразу за ним пролегала захудалая автобусная линия пригородного следования, а Дуне почему-то мнилось – в самую что ни есть дальнюю из дальних даль. Машины там ходили бедные и пыльные, зачастую почти безлюдные и такие редкие, что поговаривали об отмене. Повезло и в том, что на конечную станцию прибежали в обрез к отбытию очередного и, видимо, последнего пред закрытием маршрута, что благоприятствовало сокрытию следов. Попутчиками оказались пронзительного вида колхозница в брезентовом плаще и со спящей девочкой на коленях, которые скоро сошли на остановке по требованию, да совсем бестелесный старец в кепочке, возможно, приезжавший с того света навестить зажившегося в столице свояка. Он тоже пропал незамеченно на проходе мимо укромного сельского погоста с обезглавленной колоколенкой.

По мере удаленья от города расстоянья между станциями возрастали, и на одном, неизвестном по счету перегоне Дуню укачало до той целительной дремоты, когда все становится нипочем. Когда же открыла глаза, то, несмотря на истекшую вечность, вce еще сияла и струилась в окне ничуть не померкшая осенняя краса рощ и перелесков: такой длинный денек выдан был беглецам, чтоб успели управиться до сумерек. И словно в напоминанье о некогда случившемся сбоку, держась за спинку переднего сиденья, тоже клевал носом совсем получужой парень в помятом пиджаке поверх свитера и в такой же бывшей, на лоб съехавшей шляпе. К великому Дунину разочарованию, он не ощущал на себе ее пристального и в ту же минуту недоброго взгляда. Вместо положенного умиленья, как бывает при виде завалившейся за диван сломанной игрушки детства, Дуня испытала лишь гнетущую, с сознанием стыдной неблагодарности тоску от ожидающих ее чисто житейских обязанностей и хлопот о новом Дымкове. Поизносившаяся от посторонних прикосновений вещь была слишком крупна, чтобы присунуть куда-то скрытно от свидетелей или век таскать с собою, а если истребить – только заодно с собою. Правда, вслед за тем вся до горячей щекотки в горле переполнилась щемящей, но уже иной, не прежней жалостью к действительно пропадающему ангелу – все одно, как вон к той бездомной собачонке, что, поминутно поглядывая на автобус, мчалась за ним по обочине от самой городской окраины. Тяготясь наступившим молчаньем и в глаза не глядя, Дуня спросила у Дымкова, имеются ли у него деньги про черный день или, на худой конец, друзья в окрестности – голову приклонить... И уже не хватило совести справиться насчет его дальнейших намерений. В обоих случаях тот отрицательно головой качнул – только и было у них разговору за всю дорогу.

Досадная поломка прервала успешно начатый рейс спасенья. Судя по приготовленьям, водитель надолго отправлялся на расстеленный под кузовом брезент, путники вышли из автобуса поразмяться на приволье. Предаварийная остановка представлялась своевременной как раз перед спуском головокружительной крутизны. Шоссе обрывалось в бездонную лощину впереди, чтоб узкой ленточкой вынырнуть по ту сторону земного провала и затем раствориться в наползавшей с востока перегруженной тучке. Сердце замирало при виде пропасти под ногами, зато противоположный, почти отлогий скат был сплошь усеян уютной житейской всячиной – осенней желтинкой тронутые лужки и косогоры, тихие домишки с палисадничками и посередке из церковки переделанный клуб, кумачом повитый по фасаду для неузнания, кроме того разложенный школьниками костерок со стелющейся белой гривкой, также коровы, колодцы с коромыслами – всего не перечесть, сколько вместилось в просвете между двумя смежными откосами, тогда как здесь с обеих сторон обступали чуть не отвесные, в два роста, стенки дорожной выемки. Снизу ничего не видать было сквозь буйную заросль пижмы, но, значит, горе успело посдвинуться назад, а ремонт автобуса затягивался. Спутников по старой памяти потянуло в незнакомое раздолье – осмотреться, куда на первом этапе занесла их удача и неспроста заблудившийся автобус. Дымков помог своей провожатой вскарабкаться к нему по оседавшему под ступней, сыпучему склону, причем у Дуни сохранилось отчетливое воспоминанье, как, усевшись потом на самом гребне, вытряхивала из туфель совершенно реалистический песок. До сих пор никаких предвестных странностей не наблюдалось, кроме непривычного ощущенья – будто переступили рубеж не одного только, скажем, районного значения, да еще дважды повеяло на них из глубины горьковато-терпким настоем каких-то горных трав. Следовало допустить, что с самого начала дорога шла на подъем, чем только и могло объясняться понятное при достаточной высоте измельчание давешнего ландшафта.

Оба с опущенной головой, они сами не знали куда шли, и, видимо, стыдясь своей немочи перед Дуней, бывший теперь ангел ни разу не взглянул в слегка поблекшее, по-осеннему высокое, в немыслимую даль зовущее небо. Тем больней напоминал он ей нездешнюю подбитую птицу, что попрыгивает с кочки на кочку, подпираясь сломанным крылом.

Первое время шли, взявшись за руки, в молчаливой беседе ни о чем, как в те блаженные ночи их обоюдного первоузнаванья. Твердо помнилось, что нигде не пересекали колючих заграждений либо зон сторожевой охраны, но глубокой содержательности было исполнено каменистое пространство кругом, поросшее курчавым лишайником вперемежку с кочками жесткого серо-зеленого злака и сверху дополнительно накрытое непроницаемым чехлом маскировочной тишины. Не виднелось следов чьего либо обитания – не только телеграфных столбов либо мачт электропередачи на горизонте, но и тропки пешеходной поблизости, поэтому подобная глушь могла запросто оказаться закрытым, понятно – чьим, полигоном особой секретности для испытаний знамений высшего порядка вроде вещих комет или полярных сияний с апокалиптическим уклоном, что и настраивало Дуню на ожидание какого-то чрезвычайного акта. Так сильна была ее убежденность, что по логике вымысла полагалось бы создать авторитетную междуведомственную комиссию для выяснения, где в перенаселенном Подмосковье могло обретаться настолько уединенное, возможно, даже без отделения милиции, горное плато? На деле же ничего особенного не было в указанной местности, просто бесплодная пустошь, а в полукилометре оттуда находились карьеры, откуда брали песок и щебень для текущего строительства. Но именно на этом примере самозащитной Дуниной способности к волшебному преображению действительности наглядней всего раскрывается механизм ее необузданных подчас видений, образовавших в сложном взаимодействии мнимый спектакль предлагаемого повествования.

По всем признакам где-то здесь должно было произойти ее последнее, завершающее план, целительное чудо. К тому моменту путников догнала и кому-то там понадобившаяся его четвероногая свидетельница, с запозданием отыскавшая себе проход на кручу по ступенькам корневищ, так что к предназначенной точке шли уже втроем. Вслед за Дуней в качестве ее тени циркульно шагал Дымков, а за ним уже тенью тени и на всякий случай поодаль плелась отвергнутая собака. Сколько ни шли, ничего ценного не попадалось на глаза, пока внезапная, прямо под ногами не объявилась находка. На кремнистом, с тусклым отблеском, взлобье красовались расклонившиеся в послеполуденной истоме, словно войлочные кустики неказистой полусорной травы, но роднее не было у Дуни растеньица на свете... и та же скрытая от мира прелесть таилась в нем, что и в уединенности ее укромного, навсегда ныне утраченного уголка на Глухоманке.

– Смотрите, Дымок, прелесть какая! Это у нас кошачьи лапки называются... – на коленях говорила Дуня, кончиками пальцев оглаживая суховатые, бледно-розовые соцветия, и вдруг с нежной гордостью за все равно, все равно хороший мир спросила у стоявшего за спиной Дымкова, найдется ли у них там, в пучине несовершившихся времен, хоть одна такая же и тоже без запаха, милая малость, чтобы захотелось вернуться сквозь сто тысяч лет пути ради единственного к ней прикосновенья?

Как она пожалела потом, что не собрала букетика на память, впрочем, и не успела бы. Ужасный вихрь, прошумевший над головой, чуть не опрокинул Дуню наземь. Она обернулась к Дымкову, вздрогнула, обрадовалась, испугалась самому объему исполнения желаний. Некогда стало спрашивать, что собирался он делать простертой рукой – Дунины цветики благословить на прощанье или на ощупь исследовать предвестно напрягшееся пространство. Но вот жгучий пропеллерный ветер сорвался с пальцев, повергая в трепет все впереди себя, он гнул подвернувшийся низкий карликовый соснячок, гнал летучий осенний прах, так что зыбкая свистящая дорожка простерлась вдаль и спирально заструился воздух в силовом поле воскресшего могущества.

– Уходите, уходите скорей, пока не поздно. Я знаю, нас завтра же истребят, распнут, уничтожат, но пусть, уйдите!... – закричала Дуня и делала смешные движения, словно вталкивала его на подножку стронувшегося трамвая. – В дорогу, в дорогу!

За последние месяцы никогда еще утраченная способность не возвращалась в таком напоре, нельзя было медлить ввиду заметно сократившейся целительности подобных просветов, а он, осознавший степень риска при малейшей задержке, потерянно глядел куда-то мимо все еще стоявшей перед ним на коленях девушки. В предвиденье неминуемых бедствий, ожидающих Дуню по его уходе, сейчас ему ничего не стоило, разумеется, истребить самый источник грозившей ей опасности, значит, за время земного пребывания успел насмотреться вдоволь, какими последствиями для возлюбленных людишек сопровождается небесная деятельность по иссечению зла, осуществляемая по старинке – простецким инструментарием и со чрезмерным эмоциональным накалом. Своевременно разгадавшая его затруднения, Дуня оказала величайшее благодеянье миру, напомнив Дымкову уже проверенный у них на практике бескровный способ удаления печали.

Жестом крест-накрест перечеркивая прошлое, она как бы обрубала последние, державшие Дымкова связи:

– Пусть они забудут про вас! – подсказала Дуня.

– Пусть забудут... – властно распорядился Дымков. Так же поступают и те, кто, рискуя попасть под колеса, бегут вдоль отходящего поезда, не сводя глаз с опережающих окон. Прощаясь с покидаемым навечно, они непременно хотят сохранить от него хоть царапинку на душе.

– ...все кроме меня одной! – звеняще, как бы вдогонку крикнула Дуня, торопясь вывести себя за рамки совершившегося повеленья.

– Кроме тебя... – повторил ангел гулко и в чем-то уже не похожем на человеческую речь, потому что одновременно с утратой прежнего облика подвергался, видимо, и сложной внутренней перестройке.

Стремясь впитать в себя побольше, самозабвенно следила Дуня за ходом начавшихся скоростных обратных превращений, однако в беседах с Никанором так и не смогла восстановить их в обязательном для науки логическом порядке. Помнилось только, что сперва в несколько сильнейших рывков, как оно наблюдается при росте кристаллов, Дымков стал раздаваться во все стороны, главным образом ввысь, попутно туманясь и утрачивая сходство не только с самим собою час назад, но и с пресловутым ангелом на старо-федосеевской колонне, что, по счастью, указывает на отсутствие какой-либо предосудительной мистики. Желая ввести происшествие в рамки здравого смысла, Никанор спросил у свидетельницы, не замечалось ли в тот момент некоторого похолодания вокруг, обусловленного ускоренным разрежением вещества, но таковое, к сожалению, не наблюдалось... разве только предстоящего одиночества холодок. Потом стали слезиться глаза от нестерпимого, внутри ангела, поблескиванья то и дело смещающихся плоскостей, вероятно, обычных на каком-то этапе чисто структурного преобразования. Даже пришлось ненадолго прикрыться ладонями, но резь в лобных пазухах утихла сама собой по мере его дальнейшего врастания ввысь. Видимая теперь только вверх по вертикали фигура ангела туманилась, приобретая ужасающую прозрачность неопознаваемого облака, и вдруг Дуня обнаружила себя целиком в громадном, с размытыми очертаньями, дымковском башмаке. Кроме смутных нагромождений тумана, уже ничего не различалось, – тогда она рванулась наружу из призрачного каблука, лишь бы закрепить в памяти облик уходящего друга. Тут она споткнулась о подушку ползучего можжевельника, искровенила ладони, потому что все оглядывалась на бегу, но, по заключению Никанора, все равно не смогла бы удалиться на достаточное расстоянье, чтобы увидеть во весь рост, если бы параллельно не работало суточное, даже орбитальное движение планеты, законам которой ангел уже не подчинялся. С закинутой головой, ликуя и смеясь сквозь слезы последнему чуду своей жизни, глядела она на гигантскую, с неподвижным лицом и уже плохо опознаваемую фигуру отбывающего к себе в большую Вселенную. Из-за убыстренного расширенья она как бы растворялась в послеполуденной дымке у Дуни на глазах. В следующий момент голова призрака уже терялась за все уплотнявшейся небесной пеленой, тогда как изреженное его плечо, доставляя высшую доказательность реальности чуда, просекала стая тоже улетающих на зиму журавлей. Машистый вожак уверенно вводил свой клиновидный, в две колеблющиеся нитки, караван в неосязаемое ими сгущение чего-то – подобно нам, зачастую не подозревающим, сквозь что летим. Такое затишье стояло в природе, что, несмотря на расстоянье, Дуня различала их глуховатый разговор, похожий на клекот деревянных колокольцев. И пока следила за их отлетом, поддавшись очарованью осенней печали и одиночества, ни проблеска или темнинки не оставалось в небе от ангела – кроме радостного ощущенья, что продолжает глядеть оттуда на безвестную девчонку с запрокинутым назад заплаканным лицом и собаку невдалеке, тоже живую свидетельницу его вознесения. Впрочем, при виде только что случившегося последняя не испытала особых эмоций, так как, попривыкнув к повседневному волшебству людской действительности, собаки, как и боги, не удивляются ничему, даже изгнание из жизни воспринимая как законное, по ветхости, отлучение от чуда.

Между тем набежавшая с востока тучка успела на добрую треть затянуть опустевшее небесное пространство, пора было поискать любую кровлю от непогоды. Оказалось, в считанных минутках ходьбы находился добротный проселок с оживленным пригородным движеньем. Непрестанная вереница машин с их сезонным грузом поднималась из низины на перевал, насыщая прилегающую местность голубым смрадом, надсадным воем моторной одышки. Как ни просилась рукой и улыбкой, чтоб подкинули до заставы, ни одна не остановилась ради Дуни, пока не накрыло ее плотным осенним дождичком. Ливень прибивал к земле удушье, плеском своим глушил хрипотню загнанных моторов, но почему-то стало легче теперь идти. Смирившаяся и сосредоточенная, словно свечу зажженную несла в ладонях, сберегая от бури, так и тащилась по глинистой дорожной кромке, вся мокрая насквозь, пока не окликнул с попутного грузовичка сжалившийся симпатичный дядька с луноватым круглым лицом и добрыми вислыми усами, – выяснилось в пути, что и ему туда же.

Весьма знаменательно, что кремлевский генерал с утра в тот день испытывал административную тревогу по поводу подопечного ангела и успокоился лишь после телефонной справки, что тот со вчерашнего вечера никуда не отлучался. С полудня томимый предчувствием какой-то неудачи, он решил отправиться за Дымковым раньше назначенного срока, чтобы оставшиеся до свиданья часы продержать его под присмотром. Однако по сложившемуся графику государственных дел и невзирая на очевидные для себя последствия опалы в случае срыва поистине эпохального мероприятия по урезке мысли человеческой, он выехал в Охапково со спасительным для старофедосеевцев опозданием и, конечно, в сопровождении работников специального профиля, для уверенной доставки на место. Можно легко представить замешательство кремлевской экспедиции и толчею служебных машин на шоссе, вызванные внезапным исчезновением цели, к тому же ввиду особой ее секретности не отразившейся в каких-либо правительственных документах. Таким образом, пострадавших по нерадивости не оказалось и среди лиц, прямо ответственных за выполнение великого плана.

Все же не слишком уверенная в благополучном исходе дела, Дуня, хоть и не пошла на условленную явку к Мирчудесу, дотемна пряталась в глубине кладбища сиротливая и продрогшая, пока мирно не засветились окна в домике со ставнями и на скамейке под сиренью не раскашлялся от своего табачища Финогеич. Лучшим сигналом было, что на крыльце случайно встретивший ее дотошный Егор и мельком не поинтересовался у сестры, куда сбыла она своего опасного приятеля. Наспех переодевшись в сухое, Дуня спустилась к ужину, но, пяти минуток не просидев за столом, снова поднялась к себе в светелку под предлогом недомоганья. Такая была раскрасневшаяся да сияющая, что родители не порешились спугнуть неведомое счастье дочки небрежным вопросом, где пропадала целый день.

– Смотри, поп, похорошела-то как! – суеверным. шепотом поделилась мать с о.Матвеем. – Ровно клад какой нашла, а может, и в юное сердечко постучался кто-то...

Тогда же состоялся у них вторичный за полгода и впереглядку на сей раз обмен мнениями в том сокровенном замысле, что кабы привел Господь дожить до ее свадебки, то желательней Никанора Шамина и не сыскать, пожалуй, ей в мужья. С одной стороны, бывшей поповне легче будет укрыться от мира за его широкой спиной, с другой же – ежели и в нонешней стадии сына могильщика выдвинули в секретари чего-то, даже с правом подписания казенных бумаг, то, пробившись в науку как непьющий и труженик, он и вовсе займет приличное положенье, а там, глядишь, и Дунюшка при нем станет профессоршей, лучше чего родимому чаду и желать грешно... Никто тогда в домике со ставнями не предвидел событий, нагрянувших на страну год спустя, ни даже последовавших на следующее утро.

Дело в том, что близ полночи, словно толкнули, Дуня непроизвольно открыла глаза. Она огляделась, не отрывая головы от подушки, – нет, никто не сидел возле в потемках, не пугал взором, не дожидался ее пробужденья, не звал в ночные скитанья по мирам, которых нет. Тишина кладбищенская стояла, и только по меловой бумаге потолка неслышно качались тени древесных ветвей от фонаря у кладбищенских ворот. Крадучись от спящих стариков, ступая поближе к перильцам во избежанье скрипа половиц, Дуня спустилась вниз и, как была босая, выскользнула на крыльцо.

Снаружи стояла пронзительно ясная, первым заморозком тронутая звездная светлынь. Ничьих очертаний уже не различалось в кромешной черноте небес, потому что за протекшее с разлуки время ангел успел удалиться на сверхмыслимое расстоянье и давно перестал различать вселенские объекты чуть меньше галактики. Но Дуня знала в ту минуту, что, растворяясь в своем математическом небытии, он все еще видит ее, земную девчушку, исчезающую в щепотке пространства на ладони.

Глава XIX

Здесь-то Никанор Шамин и преподал мне напоследок одну еще теорию в духе модных нынче на Западе профессорско-эсхатологических бредней, которые у нас опровергнет любой школьник, воспитанный в режиме железного оптимизма. Итак, сказал он при заключительной встрече, в отличие от чисто физических недугов душевные, вроде описанного выше, если в должной мере напитались духом своего времени, способны порождать целые системы взаимодействующих видений. Доверенные бумаге эти живые миражи, подобно кораблям, носятся затем по морям веков, забираясь иногда в необозримую даль – пропорционально прочности своей конструкции, размеру паруса и силе эпохального ветра. Особой живучестью обладают почему-то гимны радостям жизни, доставляемым самим фактом пребывания под солнцем, а именно скрупулезные описания случившихся кораблекрушений, обусловленных внезапным разочарованием душевным или заблуждением ума. Повествования эти – нередко с оттенком любования самим процессом – и показали, какую нестерпимую боль телесную преодолевает воля во исполненье великой цели, тем более трагической, что может впоследствии оказаться всего лишь прихотью мечты. Немудрено, что многие знаменитые книги являются по существу историями древнейших – применительно к дате написания всегда одних и тех же душевных заболеваний, составляя в библиотечной массе своей анатомический атлас, где во всевозможных рассечениях представлена человеческая душа. Наиболее художественно выполненные вызывали в потребителе все новые, зачастую необузданные желанья и надобности не всегда духовного ранга, удовлетворять которые в массовом порядке цивилизация уже не поспевала. В свою очередь возрастающая неутоленность насущных отныне потребностей, сопровождаемая частыми социальными потрясеньями, постепенно отравляла наше сознанье предчувствиями апокалиптического заката и аварийным ощущеньем старческой неполноценности наряду с симптомами мнимого биологического отмиранья. Таким образом, неожиданно закруглился мой Никанор, современному человечеству, вовлеченному в недостойную собачью гонку за собственным ускользающим хвостом, ничего не остается, кроме как воротиться к суровому регламенту природы и ценою, пускай некоторого отступленья от достигнутых стандартов, стабилизировать свое существованье без расхода основного капитала, каким является ценность бытия.

Признаться, и мне в этой заумной путанице послышалась целенаправленная и тем большая зловредность, что внешне смыкается с известным теперь лишь случайно не осуществленным тезисом великого вождя о некоторой урезке... нет, не мышления вообще, по утверждению врагов, а только мысли личной в пользу мысли общественной, то есть во благо человеческой популяции в целом.

Пока передовые мыслители дружно опровергают изложенную выше ересь, хотелось бы в порядке искания указать на исключительную для некрепких умов и на собственном опыте проверенную заразность заболевания. Свыше десятка лет, уже после Дуниного выздоровления терзали меня ее призраки, пока не удалось захлопнуть всю ораву в предлагаемую книгу. Имеется в виду не только вполне реалистическое, словно наяву, общенье мое с мнимым корифеем неизвестных наук Шатаницким, но и неоднократные по ходу работы хронологические смещения событий, способные хоть кого довести до помрачения рассудка. Каким образом, к примеру, придя на место происшествия post factum мог подслушать я лекцию корифея об ангелах, по логике сюжета состоявшуюся незадолго до дымковского прибытия. Но раз уж пришлось коснуться скользкой темы, стоит помянуть и другие, никем не подмеченные загадочные обстоятельства. Так в прискорбный вечер моего первознакомства с Финогеичем две странные, как бы сменившиеся звезды стояли тогда над нами в зените знаменуя по старинным приметам гибель цезаря и великой державы, а полгода спустя присоединившаяся к ним в небе красная планета приоткрыла и каким именно средством астрологическое пророчество будет приведено в исполнение. Но если война началась уже в будущем июне, то как в указанный срок могла уложиться более чем десятимесячная старо-федосеевская эпопея, на моих глазах завершившаяся сокрушением помянутого некрополя.

Никогда не бывал зимой в тех краях, но вот непонятное, с утра, томление повлекло меня к ним на окраину. К обеду сумрачная погода разветрилась, бочком из голубой небесной промоины проглянуло солнце... Тем розовей показалось мне проплывавшее над крышами птицефабрики известковое облачко пополам с дымом. Одновременно слуха моего достигли протяжный скрип и неопознаваемый издали цепной скрежет. Так объяснялась моя боязнь опоздать к чему-то: сносили старо-федосеевскую обитель.

Присев на округлый, верно из купола, кирпичный обломок с изображением орлиного крыла, наблюдал я творившуюся вкруг себя ударную суету. Как ни больно признаваться, любая работа у русских, тем более предпраздничная, идет куда скорее в чаянии премии, которая в прежние годы именовалась чаевыми. Казалось бы, благодарение создателю, мучительно и долго томившее меня наважденье схлынуло наконец и сквозь наползавшие с запада тучи угадывалось чистое небо далеко впереди, но вместо ожидаемого облегченья овладевал мною непонятный, с примесью отчаянья, страх неизвестности, каким сопровождаются все эпохальные выздоровленья – от мечты, от прошлого, от самого себя в том числе. Кто-то из случившихся на месте происшествия из бывших клиентов М.П.Лоскутова сообщил мне, что местный сапожник еще месяц назад собирался отбыть вместе с семьей куда-то в зауральскую глухомань.

Мне пришлось отойти в сторонку от старо-федосеевской истории, и уже не могу обрисовать, как в дальнейшем участники ее продолжали жить и действовать во исполнение назначенных им судеб.

Потянуло оглянуться перед уходом. Ни звонков трамвайных, ни паровозных окликов с окружной, в безмолвии вечерней окраины только и слышалось потрескиванье исполинских костров. Столбы искр взвивались в отемневшее небо, когда подкидывали новую охапку древесного хлама на перемол огню. Они красиво реяли и гасли, опадая пеплом на истоптанный снег, на просторную окрестность по ту сторону поверженного наземь Старо-Федосеева, на мою подставленную ладонь погорельца.

Примечания

1

Orandum est, ut sit mens sana in corpore sano. – Надо молиться, чтобы в здоровом теле присутствовал здоровый дух (лат.)

2

Дабы умели властвовать (лат.).

3

Большая часть меня (лат.)

4

Какая подлая низость правит миром! (лат.)

5

Чернь (лат.)

6

Болезнь Дуни (лат.)

7

Темное море (лат)

8

Так погиб мир (лат.)

9

Из ничего – ничто (лат.)

10

В разгар наслажденья (франц.)

11

Преступление против нравственности (франц.)

12

Сожительство втроем (франц.).

13

Птифуры (кондитерское изделие)

14

Вот оно! (франц.)

15

После сделанного (лат.)