Пирамида, т.2

И значит, тронутая, Юлия сжалилась напоследок, если без тени коварства в глазах и голосе обещалась ежевечерне в семь, когда загораются огни зрелищных мероприятий, мысленно хоть разок взглянуть на него издалека, по очевидной невозможности присутствовать до конца на всех его выступлениях. И тут через обострившуюся по неопытности ревность ангел начинал постигать не в том ли состоявшую преступную сласть женского греха на земле, чтобы в самый миг измены кощунственным взором ласкать образ того, кому изменяет... К сумеркам не покидавшее Дымкова чувство перманентно ограбляемого превратилось в гнетущее ощущенье пополам с щекоткой, как если бы чья-то воровская рука шарила у него в кармане.

Совпало, кстати, что ненадолго проясневшая было в закате северная даль затуманилась набежавшей сбоку тучкой, напомнившей задернутую в спешке занавеску, для отвода глаз усеянную тысячами, по всему горизонту и несколько ранних, из-за мглы, что ли, вечерних огней. Помещавшаяся в уединенном переулке на Плющихе квартирка Юлии фасадом выходила на северо-восток, так что не была доступна прямому обозрению с юга, но общеизвестно, что ангелы вопреки оптическим законам наделены способностью видеть предметы и с обратной стороны. Дымкову показалось, что явственно различает освещенные окна преступной женщины, которая, тайком воротясь с Черного моря, приготовляется сейчас к совершению греха. В следующее мгновенье подхлестнутый гневом дымковский дар швырнул его тело через безумное пространство свыше пятисот километров напрямки к вертепу предполагаемой блудницы, чтобы активным вмешательством пресечь нехорошее дело. Гораздо легче было бы ворваться к ней через окно, но тогда Дымкову пришлось бы огибать здание под прямым углом, что было абсолютно невозможно из-за спешки и скорости броска. Понадеявшись на свое волшебство, он решился пойти напролом, через смежную квартиру, да тут еще чудесная сила стала иссякать на излете, так что последние два-три километра ангел прошел как попало, выделывая немыслимые сальто и курбеты наподобие снаряда, сорвавшегося с ведущего пояска. Легко представить пагубные последствия более резкого соприкосновенья со стенкой здания, если бы, скажем, теменем вышел на цель. Надо считать не меньшей удачей, что инерция движенья сокращалась постепенно, благодаря чему притормозившийся ангел плавно, без всяких увечий, застрял на проходе через кирпичную кладку, в каком-нибудь десятке метров от уютного и пустого гнездышка Юлии, где сразу свалился бы с сердца камень подозрений... Уместно подчеркнуть, что еще минуту назад ничего не знал о поджидающей его неприятности, так как чудесное предвиденье стало покидать его именно в период, когда появились сугубые причины хотя бы вскользь поинтересоваться своим дальнейшим будущим.

Граница каменного пленения проходила наискось от правого плеча к пояснице, оставляя свободной противоположную часть туловища, слегка свисавшую в пустынный переулок. Хотя ангел был левша, нечего было и думать самому выбраться из ловушки, если бы даже кто-либо из прохожих и догадался снабдить незадачливого ревнивца инструментом для работы по кирпичу. По счастью, неминуемое при наклоне смещение центра тяжести в грудной клетке не затрудняло дыхания, не замечалось нигде и болевых ощущений, ничего, кроме небольшой тесноты от множественного кувырканья на заключительном отрезке пути, но и она быстро проходила. Также благодарение судьбе, ни души не виднелось кругом из-за дурной погоды, кто бы мог застукать беднягу в неприглядном виде живой кариатиды, невесть зачем встроенной в простенок третьего этажа. Поневоле приходилось смириться, пока не поотпустит малость, и вообще можно было бы неплохо скоротать время, по излюбленной привычке ангелов наблюдать жизнь в соседнем освещенном окне, если бы как назло не застилал его проходивший рядом водосточный желоб. Меж тем окончательно смеркалось, мелкий занудный дождик усилился, железо зашумело. Так прошло минут сорок, если не больше. Дымков начинал терять терпенье. Как вдруг по всему переулку зажглись тускловатые, еще сохранившиеся кое где в столичной глуши старинные фонари и лишь теперь возле ближайшего прямо под ним Дымков заметил прислонившуюся к столбу фигуру в несовременном, с пелериной, плаще до пят и с зонтиком вдобавок. Из-за него-то и не удавалось сверху разглядеть, что за странный господин и зачем пристроился тут в неурочный час. Но потом, исхитрясь, Дымков уловил боковым зрением, что тот просто читает развернутую газетку и одновременно ест красную смородину, с особенным присосом протаскивая веточки меж зубов, и как будто одновременно совершает еще что-то, вовсе неудобосказуемое. И вот уже начинало ломить в висках от недоумения, как ему на перечисленные занятия хватало рук. Вместе с тем ангел Дымков уже догадался, что имеет дело с намеренным искривлением логического поля, другими словами – вышедший на добычу ночной персонаж наводит перед ним тень на плетень для затемнения истинных причин своего здесь присутствия. Внезапно из под укрытия высунулась голова в несусветной шляпе какой-то рогатой архитектуры – как бы для выяснения, не перестал ли гадкий дождик, и тогда в подтвержденье все возрастающей тревоги ангел убедился, что внизу, как бы не веря глазам своим, его озабоченно разглядывает корифей Шатаницкий.

Можно было не сомневаться, что, затаясь втихомолку, он давно любуется бевыходным положеньем небесного порученца.

– Кого я вижу... – словно для братского объятья так и распахнулся весь адский профессор, обнаруживая кстати добавочную пару рук. – Давно вы здесь висите?

– Нет, недавно. Видимо, просто болевой спазм. Не рассчитал немножко и терплю заслуженное бедствие, – попытался отшутиться Дымков, пожимая свободным плечом.

Тот сразу захлопотал внизу с видом неподдельного участия:

– Ах, досада какая!.. Тут невысоко, правда, но было бы неприятно выпасть из гнезда. Знаете, мы с вами хотя и разных философских сущностей, но оба одинаково на чужбине, так что уж позвольте в качестве родни прийти на выручку, коллега. Хотите, вызову вам пожарных, или саперов, или даже бригаду ведомственных эскулапов, которые сумеют высвободить вас хотя бы частично.

– Нет, это само пройдет, не беспокойтесь, пожалуйста, – даже расстроился Дымков, потому что вызов пожарных сопряжен был с доскональным, почти на всю ночь, милицейским расследованием, тогда как в тысяче километров отсюда шеф уже проклинает его, наверно, за более чем часовую отлучку. – Настоятельно прошу вас отправляться по своим делам... ну, мне, право же, совсем удобно здесь!..

– Но поймите же, коллега, начинается дождик, вас может заметить милиционер, который примет вас за вора, и тогда представляете, что может настрочить в своем рапорте вашему начальству эта паскудная собака Афинагор. Да возьмите же хоть зонтик по крайней мере! – и в сложенном виде совал его вверх, но в том и заключалась, видимо, чертова забава, что при всем желании Дымкову все равно было до него не дотянуться.

– Так ведь я под карнизом как раз... – безнадежно вскричал Дымков и по-птичьи потрепыхался в своих тисках.

Несмотря на отказ от услуг, навязчивый благодетель в рогатой шляпе не терял надежды на установление дружественного взаимопонимания.

– Признаться, не совсем понимаю вашего раздраженья, – примирительно тянул он, сцеживая в рот свою ягоду, по рассеянности, видимо, превратившуюся в черный крупнокалиберный крыжовник. Тем более, что зонтик у меня дома имеется второй, а этот вы могли бы при случае занести ко мне на квартиру, не так ли? Да и вообще, почему бы вам запросто иной раз не забежать, как говорится, на уголек? По субботам задушевная ассамблея у меня собирается... ветераны сплошь! Посидим, споем, в лото сыграем, потреплемся кое о чем. – В качестве соблазнов радушный хозяин счел необходимым отметить остроумнейшего Хватай-мухо со столичной мясохладобойни, с которым не соскучишься, также отменную интеллектуальность академика Фурункеля, про которого приоткрыл доверительно, что он тоже бывший, но перековавшийся ангел, уже прошедший тяжелую школу земного одиночества. – Признаюсь, с первой же встречи вы заронили в меня искру симпатии, которая, на мою беду, разгорается с каждым днем. Между прочим мне приходится бывать и в ваших краях, так что я и сам охотно заглянул бы к вам по вашему местожительству...

– Видите ли, по роду моих занятий я постоянно в гастрольных разъездах, редко бываю дома... – уклонился Дымков.

– Понятно, – покривился тот внизу, принимая натуральную видимость. – Не обижаюсь, так мне и надо за мою доброту, старому черту. Однако на всякий случай не пренебрегали бы, а? Вот кабы посоветовались заранее, глядишь и не застряли бы теперь в дурацком кирпиче. Не хочу огорчать вас, но по забавному совпаденью у вашего соперника как раз натурные съемки на Кавказе; и пока вы переживаете разлуку, они сейчас в одном тамошнем духане вкушают чебуреки под легкое винцо. Правда, классовая вражда меж ними пока не кончилась, но дело идет к замиренью и хотя до романа еще далеко, дело на мази. Через месячишко-другой вы сможете застукать их en flagrant delit10. Однако из понятных соображений, прежде всего по отсутствию юридического момента для attentat de la pudeur11 я бы добровольно согласился на благоприятный для всех menage en trois12...

Здесь, привлеченная, видно, громким разговором, из соседнего окна высунулась было любопытствующая старушка как бы в чехле, но, как ни хлопотала, рассмотреть нижнего собеседника помешали угасшие глазки, верхнего же – разделявшая их водосточная труба. Кстати, переход Шатаницкого на подсобный диалект с целью утаить от огласки интимнейший дымковский секрет не является ли указанием на обязательное, по роду их деятельности, знание иностранных языков в потусторонней среде.

– Перестаньте же, ведь нас слушают... – вполголоса прокричал Дымков, в бессильном отчаянии рванувшись из своей оправы, так что заломило в пояснице. – Как вы не понимаете, что я просто хочу побыть наедине!

– Отлично, пардон-пардон, немедленно удаляюсь, – последовал сожалительный ответ. – Вполне разделяю ваше намерение обдумать наедине создавшуюся ситуацию... тем не менее на вашем месте я весьма поторопился бы на выручку своего покинутого шефа. Подобно колеблемой ветром былинке, он стоит сейчас среди слетевшегося на него начальства и, насколько это приложимо к лысине, получает генеральную головомойку, причем с весьма далеко идущими последствиями. Было бы похвально с вашей стороны скрасить ему сыновней лаской довольно гадкие минуты. А пока желаю вам возможных наслаждений и даже, чем черт не шутит, по дамской части, щепетильный коллега! – Со старомодным жестом извиненья он ретировался ходом коня, назад и в сторону чуть-чуть, после чего исчез не сходя с места.

Меж тем глава мировой сенсации и впрямь переживал наиболее жалкие свои минуты плюс к тому крушение мечтаний, и поводом служила не одна лишь дымковская неявка к назначенному в клубных афишках сроку. Ввиду малой вероятности вторично достать билеты на скандальное зрелище публика не покидала купленных мест, но за истекшие полтора часа тамошняя расстановка сил катастрофически перевернулась. И вот уже тот же Дюрсо и в том же здании, где еще утром диктовал свои распорядки, один стоял в фокусе расположившихся полукругом товарищей сплошь в скромных партийных кительках, тогда как сам он, при его возрасте, красовался перед судилищем в парадном сюртуке циркового шпрехшталмейстера и с шутовскими регалиями: мишень. Помимо разъяренных местных властей, объятых жаждой мести за давешнее поношенье, там же находились наиболее влиятельные из приезжих, взявшие на себя труд выяснить от лица взволнованных зрителей причину недопустимой задержки. Все новые поднимались сюда, в том числе оказался и Скуднов, которому по его рангу неудобно было вместе с подчиненными торчать в ложе, подобно мальчишке в ожидании лакомства. Изнуряющее, до испарины порой, предчувствие каких-то потрясений мешало ему обрушить на уже метавшуюся нерадивую администрацию гневный разнос за опоздание. Напротив, по невозможности иначе заслониться от судьбы, хотелось самое время остановить, лишь бы отсрочить приближающуюся катастрофу. С каждой минутой нарастало ощущенье тем более ужасной, что неведомой покамест вины, словно червь железный точил его закаленную комиссарскую середку, и старик Дюрсо, кабы не тогдашнее его, тоже плачевное состояние, мог бы посравнить эту вдруг слинявшую личность с тем покровителем искусств, что когда-то на памятном дебюте в подмосковном колхозе напутствовал восходящую звезду Бамба. Кстати, многими было замечено, что время от времени, впадая в престранную рассеянность, Скуднов начинал то сдувать с себя невидимые волоски и пушинки, то обирался – в значении смертного предвестья, как толкует русское простонародье эту подсознательную потребность по возможности в опрятном виде переступить роковой порог. При его появленье Дюрсо сосредоточенно, с вопросительной укоризной смотрел внутрь себя, на вдруг закапризничавшее сердце, которое бунтует однажды перед окончательной поломкой, как всякое отслужившее старье, но все же в поле зрения выделил среди прочих сухую высокую фигуру признанного покровителя искусств, и тот, видимо, с первого взгляда отыскал в памяти рассеянного, кубышкообразного старика, как на эшафоте подготовленного ему для соответственных манипуляций. У последнего имелись все основания предполагать, что, если по обилию наблюдающих глаз Скуднов и не поманит его к себе, не обласкает с прежней щедростью, из опаски замараться о сомнительную личность с шарлатанской звездой на боку и социально-порочной анкеткой, все же изыщет способ прийти на помощь ни в чем неповинному циркачу. Долю минутки оба одинаково тусклым зраком смотрели друг на друга с противоположных краев разделявшей их общественной пропасти, наличие которой как бы роднило их общей участью впереди... Потом Скуднов отвел взгляд в сторону. Расчеты Дюрсо на скудновскую поддержку явно оправдались, как только тот заговорил, однако далеко не в ожидаемой степени.

Первое слово по очевидному старшинству взял сам московский гость, и на протяжении всей речи никто не посмел прервать его, хотя применительно к масштабу вызывающего, вдобавок длящегося проступка, скудновская речь всем показалась недостаточно суровой, местами даже либеральной слегка. Вместо громов на повинные головы высокий судья ограничился расплывчатым наставлением артистам вообще, которые принадлежат к общественной надстройке в силу высоты своего положения, всегда на эстраде, обязаны служить образцом для трудящихся. Никто поэтому не может позволить даже знаменитостям нарушать священный кодекс служебной дисциплины, карающий рядовых граждан за ничтожное опозданье на работу. Если самолет терпит аварию, образно пояснил он, по неисправности пустячного винтика, тем более в государственном механизме подобные явления, и в мирной-то обстановке преступные по наносимому экономическому ущербу, в предвоенной же должны расцениваться как измена. Выступление несколько подзатянулось, так как общеизвестные суждения по затронутому вопросу приводились со ссылками – на котором по счету пленуме, по какому именно поводу были высказаны, чтобы не впасть в преступное пренебрежение к вопиющему непорядку. В целом речь была выслушана с неослабным вниманием – не потому лишь, что слушки о намечаемых в центре заменах успели просочиться и на периферию.

По своему характеру походивший на исповедание веры и преданности произнесенный монолог явно предназначался для одного там чинно сидевшего как бы в отдалении, несколько сбоку под главным портретом, по внешности крайне болезненного, даже ко всему равнодушного человека. Одетый в нечто нейтральное, незапоминающееся, он сидел, глубоко погрузясь в кожаные подушки кресла, с мимосмотрящим взглядом какой-то подчеркнутой непричастности, переходившей в бесстрастие на грани даже некоторой бездыханности и, таким образом, в физическое свое отсутствие здесь. В том, кстати, ему усердно подыгрывали прочие участники непредвиденного сборища, которые, так и не осмелясь открыто взглянуть в его сторону, буквально не сводили с него глаз, но все вместе понимали абсолютное, в своей среде, первенство таинственного товарища, чьей фамилии при положительной осведомленности, казалось бы, не знал даже Скуднов. Но, видимо, предыдущая деятельность многих лет наделила его способностью видеть насквозь и сверху сокровенные и трепетные побужденья даже невинной души, в любом вдохновенном энтузиазме творчества и любви, прозревая если не стыдную житейскую корысть, то не менее порочную нравственную подоплеку, ибо по материальному составу своему не может быть чистым смертное тело человеческое. Таким высшим знанием сути бытия обладал он, что с его приближеньем все живое чуть ли не до растений включительно начинало постигать неправомочность своего существованья на земном шаре и, по невозможности бегства, растленно-виноватой улыбкой, подобной вилянию хвоста, встречало его бессонный читающий взор. Потому-то, чтоб не вносить помеху в случившийся обмен мнений, он для общего удобства не закурил, не кашлянул, не шевельнулся ни разка, а только созерцал незримую соринку на стыке ковра с паркетом, под ногами у себя, и все посильно помогали ему оставаться незаметным. Задолго до того, как открылась либерально-зазнайская снисходительность Скуднова к заведомо-порочному явлению Бамба, обусловленная если не перерожденьем, то по крайней мере, утратой классового чутья, все там как в лупу обострившейся бдительности стали подмечать и другие уличающие моменты в поведении излишне возомнившего о себе соратника, например, упоминание, в прошлом времени о проступке загулявшего фокусника, который и не думал пока являться на расправу с повинной головой. Но прежде всего у многих в тот раз открылись глаза и уши – с каким мускульным затрудненьем в лице, с неуверенной модуляцией в голосе вместо общепринятой детской искренности, сходили у него с языка обязательные восхваления в адрес кого следует. И самым губительным для Скуднова было, что по целомудренной преданности эпохальной идее он всякую попытку оправдаться в несуществующем преступлении сам же счел бы запирательством, отягчающим его вину.

Видимо, навсегда безответным останется недоуменье современников, почему пришедшее на смену бунтарям предыдущего века революционное поколенье так послушно предавалось своей судьбе? Можно было наблюдать на скудновском примере, как неустойчиво бывало даже подвигом завоеванное, любое общественное положенье тех лет, какая готовность безмолвно сойти под откос таилась в людях абсолютного бесстрашия на поле боя. И хотя он по-прежнему все еще оставался там главнее всех, уже одно завихренье нечистых догадок вокруг сбивало его с толку. Закругляясь, он заговорил сперва готовыми словесными блоками, какие уже тогда входили в моду во избежание роковых догматических оговорок, и произнес несколько вовсе очевидных несуразностей под конец.

– Мне не хотелось бы омрачать строгим взысканием великий праздник, – сказал он без уточненья, какие именно выдающиеся летние даты отмечаются в советском календаре, – но в следующий раз дело может кончиться снятием с должности, и как директору вам надо всерьез обсудить вопрос на коллективе... – заключил он под недружное оживленье, так как последний, всем было уже известно, состоял всего из двух единиц.

Уже посреди описанного разноса старик Дюрсо окончательно впал в бедственное состояние. Династические миражи были развеяны, сердечные пилюли израсходованы, он еле держался на ногах. Даже по условиям тех лет столь быстрое разрушенье личности вряд ли соответствовало характеру пустячной в общем-то провинности. Секрет смертельного испуга был в том, что он один пока сознавал масштаб глобальной катастрофы, обусловленной исчезновением партнера. К исходу второго часа напрасных ожиданий отпали последние сомнения насчет дымковского бегства в зарубежные края с куда более благоприятным климатом для его оригинальной деятельности. Положенье отягчалось тем, что недели за две до того, сразу по отмене европейского турне, старик отослал главному письмецо с раскрытием дымковского ангельства и его фантастического дара, дальнейшую утайку коего в случае неизбежного когда-нибудь разоблачения приравняли бы к хранению взрывчатки на дому. По совокупности множества тайных побуждений, в том числе попытки отвлечь внимание властей от своих таких настойчивых и неудачных хлопот о поездке, дело сводилось к разумному, пожалуй, стремленью сбыть ненадежный, пока не испортился, и дефицитный по нашему времени товар. В послании, полном выспренних выражений, прозрачно намекалось на возможное использование ангела как для особо трудоемких строительных заданий, так и для ускорения медленно созревающих процессов мировой революции, например. Также подразумевалось между строк, что орденок на качественной ленте был бы недорогой ценой за услугу, стоящую монумента в натуральную величину. Но тем легче было человеку с житейским опытом Дюрсо прикинуть в уме и меру возмездия за утрату, с передачей врагу, движимого сверхгосударственного достояния, хранителем коего автоматически становился с тех пор. Столь реалистично представилось ему, с его опытом, чередование дальнейших, еще более бедственных стадий, с такой остротой ощутил неприязнь этих неискушенных людей к своим мишурным регалиям – лишней для них улики тайных его симпатий к враждебному миру, что искал вкруг себя, чем бы заслониться от их недобро нащуренных глаз, но ничего не подвертывалось под руку, да и не хватило бы рук. Впечатляющее зрелище суетливого человеческого распада и понудило вмешаться заглянувшую туда уборщицу, громадную и суетливую старуху, хозяйку и, наверно, солдатскую мать; дело относилось теперь к ее ведомству. Не взглянув на присутствующих начальников, она отвела старика за колченогий столик в уголке и, наливши ему желтой безвредной водицы из казенного графина, жестом милосердной самаритянки погладила его по голому темени, как малое дитя. До самой развязки он так и просидел мешком, как отработанный пункт на текущей далеко не законченной еще повестке дня.

Отыгранную историю можно было бы рассматривать, как забавную интермедию перед обещанным представленьем. Опять никто не расходился. Всем, несмотря на передовые воззрения, хотелось посмотреть чудо, которого иногда приходится ждать всю жизнь. Кроме того, вечер все равно был потерян, и не очень тянуло на улицу, где, судя по испарине на стемневших окнах, заметно похолодало к ночи. Всех согревала терпеливая уверенность, что раз лектор на месте, то и основной исполнитель, образумившись, подоспеет сюда до истечения суток. Скучать, однако, не пришлось, потому что вслед за поучительным спектаклем крушение надежд с ходу состоялся другой, несколько в комическом ключе и по смыслу своему явившийся как бы снятием святости.

Неизвестно, кому и зачем потребовалось устраивать публичную церемонию, обычно проводимую кулуарно. Началась она с того, что к Скуднову с почтительным видом обратился неказистой внешности и под бобрик стриженный деятель местного масштаба. Собственно еще раньше из очевидной боязни упустить момент пытался сигнализировать присутствующему полусоратнику поднятой рукой, но последний из смутного предчувствия чего-то оба раза увиливал, как бы занятый государственным раздумьем. Когда же настоятельный товарищ самостоятельно вылез на освободившуюся от Дюрсо площадку с целью обратить на себя вниманье, то Скуднову по положению просто не к лицу стало продолжать унизительную игру. Впрочем, тревоги оказались напрасны, тому просто хотелось получить слово для некоего срочного заявления.

– Но я же не председатель здесь, да и не собрание у нас, – демократию соблюдая, плечами пожал Скуднов, но тот с такой уморительной миной сложил ладошки на груди, что при избытке времени бесчеловечным становилось отказать просителю. – Что же, если товарищи не возражают, то и я, пожалуй...

Никто его в точности не знал, но самая личность попадалась в коридорах где-то, видимо, приезжий из смежного, чужого района. И такую на первых порах проявил комичную, чуть не воробьиную суетливость, хотя и несколько не вязавшуюся с умным прищуром глаз, которых зря не показывал, что у кого попроще вызвал смешливое оживление, у других же любопытство выяснить – что за птица такая. Словом, все были не прочь поразвлечься со скуки. Крохотную минутку он не без робости обдергивал на себе бывалый, поверх косоворотки пиджачок, словно восстанавливал записанное в уме, потом прицельными глазками, вскользь, обежал изготовившуюся к потехе аудиторию.

– Вот вам смешно, товарищи, – на глубоком вздохе тряхнул он головой, – а меня так жуть забирает, как подумаю кой о чем. Эх, не оратором я, братцы, зародился...

– А вы не теряйтесь, среди нас посторонних нету, все свои, – покровительственно подбодрил Скуднов, краем глаза убедившись, что и давешний товарищ в кресле не без интереса прислушивается. – Ведь вы из райфинотдела, кажется? Фамилия ваша, правда, из памяти выпала, но, помнится, довольно дельно в прениях вчера выступали!

В действительности тот и не думал на трибуну выходить и вообще, занятый другими делами, утреннее заседание пропустил, появился же лишь к середине вечернего, да и то в заднем ряду гостевой ложи. Кстати, и Скуднов тоже отлично помнил, что и не выступал он вовсе, но стихийно потребовалось зачем-то польстить, на всякий случай фору дать замаскированному собеседнику, как ему с чего-то почудилось вдруг, и многие подметили, как последний, с истинно воробьиной ужимкой, всеми крылышками потрепыхался весь от удовольствия убедиться в основательности дальних своих предпосылок.

– Нет, это вы меня с Горошкиным спутали, а я просто Морошкин, в кооперации работаю.

Откровенно прозвучавшая чисто чиновничья, не без зависти, почтительность к высшему лицу несколько порассеяла возникшие было совсем неприятные догадки.

– Стареем, память стала изменять... на покой пора! – кивнул Скуднов и не преминул пустить в дело присущий ему народный юморок. – Так поделитесь тогда с нами опытом, с чего вас означенная жуть забирает?

– А забирает она меня под воздействием наблюдаемой действительности! – охотно открылся он, губы облизав от предвкушения дальнейшего, и, если только не обман зрения, подмигнул портрету прищуренным глазком. – Я потому и слово взял, что при всем желании не могу скрыть от товарищей охватившее меня чувство, будто меня по темноте за нос водят. Не собираюсь вовлекать вас в пережитки суеверия, но нельзя и отрицать, что у некоторых на такие вещи еще с пеленок развитое чутье. Все одно как в бывалошние годы, кто помнит, конь крестьянский всполошится перед глухим овражком лесным, особливо в осеннюю ночку потемней: ка-ак встанет на дыбки да как почнет биться в постромках. Вот вы опять смеяться станете, а я и сам иной раз, издаля, так обольюся весь мелкой задрожью, ровно малое дитя...

– А зачем же вам без всякого повода обливаться, как малое дитя? – ядовито из-за раздраженья, что отвлекают сущей ерундой, поостудил того Скуднов. – И дрожать трудящимся без повода, если совесть чиста, в своей стране не приходится. Смотря на сколько баллов дрожь, а то немудрено нашему брату из должностной люльки и наземь вывалиться!

Уличенный в смертном грехе обывательщины, Морошкин тут же чистосердечно покаялся, будто преувеличением испытываемой дрожи лишь повеселить хотел собравшихся начальников единственно для ихнего здоровья и подобрения, после чего можно было ждать, что теперь-то и развернется настоящий дивертисмент.

– Нет, куды!.. А мне только хотелось упредить кого надо, что какая-то подозрительная, не наша, запрятана в том летающем пальтишке темнота. Невольно возникает вопрос насчет движущей силы и отчего своевременно не задумались приставленные товарищи: нет ли, дескать, бомбы какой в этой самой бамбе? Сорнячок рвут, пока не осеменился, а то и в тыщу солдатских рук не управишься. По знакомству я уж на двух сеансах побывал, а вчера с тещиным биноклем все время из-за колонны во втором ряду наблюдал, чем они там орудуют. Конь не конь, а как стал тот долговязый парень прямо из воздуха предо мною вылезать, неподдельные мурашки побежали по спине... А ведь и сам не робкого десятка, скорей наоборот. Правда, соборов в молодости самолично не взрывал, но в детстве, на святках бывало, задиралой меня на стенках выпускали! Когда же самая одежка саженками надо мной поплыла, впору стало в органы юстиции бежать, чтоб вмешались, пока не распространилось на весь шар земной... Да поостерегся: ведь засмеют вроде вас! Однако же сразу после представленья на месте происшествия своими руками обследовал на предмет вспомогательного устройства, но никакой машинки не обнаружил: чистейший реализм, хотя и не вполне социалистический! Мало того, по природе будучи аккуратистом, по приходе домой специально на стул усадивши свой брезент, в коем по району езжу, целый час пытался нажатием воли, для проверки, в полет его спровадить. Чуть кондрашкой не стукнуло, а ведь и с места не стронулся, проклятый!

И опять, вопреки прозвучавшим было снова смутьянским ноткам, обстановка разъяснялась ко всеобщему успокоению. С одной стороны, осуществлял свое право проявить красноречие провинциальный блюститель универсальной справедливости – из тех особо ревностных, видимо, что дают зарок прижизненно навести в подзапущенном космосе недостающий ему порядок. Одновременно и Скуднову, вышедшему в большие люди без всякого образования, единственно по идейной чистоте и природной одаренности, лестно бывало в задушевной беседе обогатить нижестоящих посильными соображеньями по текущим проблемам современности.

– Ну, вам не следует слишком-то огорчаться своей временной неудачей, уважаемый друг, – без спешки, чтобы продлить радость общения со своим народом, принялся Скуднов за любимую работу. – Хотя революция, скинувшая цепи с трудящихся, и распахнула им доступ на любую вершину общественную, она все еще не может, как оно ни досадно, обеспечить сразу каждому гражданину карьеру профессионального артиста.