Пирамида, т.2

В собственной его памяти от всего приключенья до конца дней сохранялось остаточное, мучительно предвестное волненье, обычное вблизи какой-нибудь ключевой находки, а касалось оно наиболее загадочного, пожалуй, из всех пронзительных противоречий того десятилетия. Буквально на краю могилы он еще пытался разгадать истоки нередкой тогда безропотной покорности, с какою даже наперед знавшие свою участь, да и сам в том числе, не бежали, не противились, воспринимая любые свои лишенья как высокую историческую неизбежность. Стоит проследить накоротке логическую последовательность чисто мальчишеских, никаким открытием так и не завершившихся догадок.

Участившиеся тогда, нередко со смертельным исходом эпохальные случайности вынуждали граждан понимать всякую беседу наедине как возможный диалог втроем, отчего самоубийственно-благонадежная декларация гида вначале показалась Вадиму нормальной, по инерции страха и опять же в таком месте, защитной подстраховкой, и тогда криминальная, во всеуслышанье и с дрожью в голосе провозглашаемая преданность вождю служила поводом к немедленному усекновенью оратора – после выясненья остальных соучастников заговора, разумеется. Впрочем, ни микрофона не виднелось нигде поблизости, ни подходящей кулисы для укрытия служебного уха в полный рост, вдобавок сквозь нотки гимна в адрес неупомянутого лица явственно прослушивалась свежепритоптанная боль – прямое указанье на абсолютную искренность заявленья, произнесенного, видимо, не в обман наблюдающего товарища, а скорее во убежденье самого себя. Следовало предположить здесь формулу первоочередного в данном случае интеллектуального приспособленья человека к утвердившейся общественной новизне, как поступает и мать-природа, наделяя исчезаемый вид охранительной, неотличимой от среды окраской либо инженерной перестройкой всего организма, подгоняя его к изменившимся климатическим обстоятельствам. Но подобный вариант биологического ваянья, состоящего в многоступенчатом накопленье наследуемых качеств, никак не подходил для пускай еще вполне волевого, но уже с приметами раннего и необратимого разрушенья узника: природе легче создать тысячу новых особей с массовой потом отбраковкой непригодных, нежели по отдельности возиться с заменой изношенных ходовых частей. Представлялось не менее сомнительным допущеньем, что данный зэк самостоятельно в условиях герметически секретного почтового ящика придумал себе доктрину целеустремленной творческой одержимости, чтобы вопреки доводам разума – жить. Если не пренебречь вовсе оскорбительной версией эпохального смиренья перед ужасами казни, ибо как раз в обстановке крайнего отчаянья подвиг всегда становился нормой человеческого поведенья, то у Вадима оставалось то самое последнее в оправданье престранного национального непротивленья тех лет, так до конца и недодуманное открытие... Почему-то бесстрашные адмиралы и полководцы революции, строители социалистической индустрии, академики мировых категорий без видимого сопротивленья отдавали себя в руки палачей... Значит, в самой совести современников хранилось тогда заветнейшее из сокровищ, за которое – все нипочем! А держатель его обладал стократ высшей непогрешимостью, нежели всякая самодержавная власть. Поэтапно возраставшие тяготы вплоть до кощунственных расправ с дедовскими святынями были для долготерпенья народного, которое пятилетку спустя признал и великий вождь, не более как временными, частными издержками во имя всемирно вечных приобретений вроде царства небесного. Что же касается иноземного злодейства, то по мнению Вадима Лоскутова, лишь вполсилы замахнувшееся на правду простых людей в годы гражданской войны (не только по соображеньям греховности подобного акта), оно все же с роковым запозданьем осознает однажды нависшую погибель. К тому и сводилось вполне правоверное сужденье поповского сына о своей эпохе, что в самом гене людском заложенное мечтанье абсолютного большинства, священнейшая идея золотого века во всех ее многоязычных транскрипциях, держало тогда генеральный экзамен на зрелость. Но, казалось бы, предрешенный нами исход его, которым определится облик последующих веков, решится не в экономике или на поле брани, а в умах и сердцах не зависящего от нас поколенья, что и заставляет разумного преобразователя мыслить по вертикали.

Глава II

Сразу по завершении творение свое он послал бандеролью знаменитому когда-то востоковеду Филуметьеву без особой надежды на прочтенье, но с припиской, какая почтительной краткостью своей обязывала ко вниманию. Две недели спустя он самолично отправился по тому же адресу – скорее от уже нестерпимого одиночества, нежели из потребности услышать авторитетный отзыв о рукописи, к которой в силу происходивших внутри его психических смещений успел охладеть. Так случилось, впрочем, что опальный профессор, пребывавший в томительном забвенье и лишь бы прикоснуться к ускользающей действительности, ознакомился с присланной писаниной и, к счастью для автора, в состоявшемся у них разговоре великодушно воздержался от ее оценок по существу.

Для посещения юноша избрал один из вьюжных февральских вечеров, когда особенно болезненно ощутил свое сиротство. К сумеркам повалил обильный снег, и хотя идти было далеко, прогулка по волшебно преобразившемуся Бульварному кольцу доставила ему вместо усталости какое-то пронзительное примиренье с любой где-то послезавтра ожидавшей его участью.

Старинный и при очевидных следах эпохальной подзапущенности нарядный дом, где на покое доживал свои дни знаменитый ориенталист, помещался в совсем уединенном старомосковском переулке. Запорошенная снежком наружная лепнина, просторная и гулкая лестница с давно погасшими светильниками на маршах, также непривычно высокие потолки и соразмерные им, на великанов рассчитанные двери, наконец последовавшая за звонком безответная тишина указывала на такую анфиладность профессорских апартаментов, что выросшему в скромных, по своему даже уютных лачугах кладбищенского причта оробевшему юноше в пору стало убежать. И, наверно, убежал бы, если бы на пороге не появилась приветливая, нарядно одетая пожилая дама с двойной вкруг шеи и чуть не до пояса золотой цепью, что никак не вязалось ни с накинутым на плечи стареньким пуховым платком, ни тем более с политической обстановкой тех лет. И вся такая царственная почудилась пришедшему из своего мрака Вадиму, что пышная ореольная седина на ее висках выглядела праздничным украшеньем. Гость лишь собирался объяснить самовольную явку незнанием номера телефона, как та уже догадалась о цели его прихода. Не переступая порога и с извиненьями за дерзость – потревожить знаменитого ученого своим рукодельем даже без предварительного дозволения, он приготовился заодно с нелестным отзывом выслушать заслуженную отповедь, как женщина пригласила его раздеться. И по благодарному, пожалуй, тону, каким она сказала и без того смущенному юноше, что профессор ждет его, можно было догадаться, как мало осталось у них друзей на свете – с кем тратить избыточное время стариков.

– Хорошая погода на дворе, да? – вдохнула она повеявшую с гостя уличную свежесть, кажется, с его молодостью заодно. – Но входите, входите же. Мы с мужем как раз смотрим один самый чудесный спектакль нашей жизни, но это недолго. Поскучайте вместе с нами, потом будем пить чай!

Пока Вадим старательно стряхивал с шапки и летнего пальтишка, успевших отсыреть немножко, дары зимы, женщина дважды помянула о египетской диссертации посетителя, видимо, для вящего вразумления кого-то, кто настолько откровенно стоял за смежной, полупритворенной в прихожую дверью, что по слегка свистящему дыханью угадывалось его массивное телосложенье.

Внутриквартирная обстановка, как ее застал Вадим, подтвердила его начальные впечатленья, в особенности престранное затем поведенье почтенной дамы, как она, сникшая вдруг, щекой прильнув к мохнатому ковру, подвешенному во всю ширь прохода, уже изнутри прислушивалась к тотчас возникшим шагам и шорохам в покинутой ничейной зоне. Отдаленное сходство судеб в смысле общей гонимости несколько поубавило Вадимовой робости. Сдержанная ласка такой с виду чопорной старухи даже породнила его с неприятным домом, куда под предлогом египетской загадки и забрел-то в сущности с подсознательной целью отогреться малость чужим благополучным теплом от нестерпимого мальчишеского одиночества.

Находившаяся в третьем этаже профессорская жилплощадь вопреки ожиданьям оказалась коммунальной. В отличие от полупустого меньшего филуметьевского угла всю правую часть прихожей загромождало вылезавшее наружу барахло вселенных жильцов. Помимо рогожных тюков с пожитками впрок для незавоеванного покамест жизненного пространства, запоминались свисавшие со стенных крюков стиральное корыто, женский велосипед и, кажется, складная байдарка над самым входом, а на полу картонка с проросшим картофелем, брошенные поверх детских санок валенки с калошами и кое-какие, вовсе в ином месте подлежащие хранению ребячьи принадлежности. Создавалась видимость вещевой психической атаки на отступающих старожилов. Еще оставшаяся в их владении и, надо полагать, лучшая в квартире комната напоминала последнюю, перед сдачей, баррикаду от штурмующей новизны. Громоздкая старинная мебель с захваченных противником территорий, в том числе и под самый потолок книжные шкафы со строгой академической премудростью, делила ее на закоулки разнообразного житейского назначения, почти всю – кроме пятачка посреди, где в образе примуса с закипающим чайником на нем теплился огонек стариковского существованья... Как будто хозяевам непосильно стало всякий раз по мелочам пользоваться кухней.

Прохладные полупотемки стояли в помещении, потому что нарочно выключили свет и единственным освещеньем служило горизонтальное, чуть не во всю стену и с раздвинутыми гардинами зеленовато сиявшее окно. Нижняя, как от рампы, подсветка уличных фонарей и напоминавшая кулисы узорчатая наледь по краям усиливали его сходство со сценой. В соответственно малом зальце перед нею Вадим увидел парадно – показалось ему на голодный желудок – накрытый стол, тускло сиявшую серебряную сухарницу с печеньем, початую банку меда, еще какие-то постные стариковские лакомства и пару чайных чашек, к которым незаметно прибавилась третья. Со значением приложив палец к губам, хозяйка указала Вадиму место на диванчике, поодаль от низенького кресла, где, опершись в локотник и прикрыв лицо ладонью, сидел костлявый старик с проступавшими сквозь плед острыми коленями. Если он не дремал, значит, с закрытыми глазами ему удобней было следить за спектаклем, о котором в прихожей помянула профессорская жена. Теперь зрителей стало трое.

В сущности никакой чрезвычайности не происходило на воображаемой сцене, там просто падал неистовый, прощальный, предвесенний снег – крупными хлопьями и не спеша. Никаких отвлекающих городских подробностей не виднелось сквозь его замедленно-струйчатую, усыплявшую взор завесу, и тем непонятней возникало там беспричинное, казалось бы, при таком безветрии клубленье белых хлопьев, причем явственно обозначались разноустремленные метельные потоки. Оттого ли, что хоть и оторвавшийся теперь от непрестанного, свойственного обреченным смотрения в глубь себя, где происходила перестройка к неизбежности, Вадим продолжал видеть и внешние явленья как бы через лупу своего тогдашнего состоянья, он выпукло различал судьбы отдельных снежинок, столь же несхожие, как у людей. Одни совершали паденье, порхая и резвясь, без раздумий о предстоящем впереди; другие же, напротив, прежде чем спуститься, подолгу и мучительно реяли над уже существующей точкой приземленья, тогда как третьи напропалую и в обгон прочих спешили скорей достичь всем им в разные сроки назначенного финиша. Участь последних тем и была ближе Вадиму, что и он тоже торопил свою – «скорей, скорей же!» Казалось, что прежние снежинки на пролете заглядывают к ним в окно сквозь морозную наледь удостовериться, что поделывают те, прежние люди, и как хорошо живется им самим без сожалений и воспоминаний, налегке. Но каждому собственное свое слышится в музыке, в плеске ручья, в щебетанье птичьем, а престарелой чете Филуметьевых впрямую виделась их давняя, полвека назад, вечерняя поездка в извозчичьих санках вдоль по Невскому к Адмиралтейству в такую же метель; и он рукой, закинутой поверх меховой полости, придерживает ее сзади за талию при встрясках на ухабах, а она боится шевельнуться и стряхнуться, чтоб не растаял никогда в жизни осевший на бровях и выбившихся прядках волос этот волшебный снег юности.

Когда же представление кончилось и включили торшер, хозяйка поставила на стол как раз вскипевший чайник, и произошло одинаково для обеих сторон приятное знакомство, позволившее несколько озябшему от долгой бездомности Вадиму погреться у тоже невеселого стариковского очага.

После минутного раздумья профессор заговорил уютно и певуче в манере Ключевского, коего по мимоходом скользнувшему признанию имел счастье слушать в незабвенные годы студенческой младости:

– Теряюсь, что именно сказать вам, уважаемый Лоскутов... Я бы вполне мог отметить исключительную вашу проницательность по части сделанных вами исторических открытий, хотя и не подтвержденных пока археологической наукой... В особенности насчет ритуала фараоновых погребений. В частности, очень увлекло меня, как вашу мумию, пардон, везут к пирамиде сквозь дремучую пустыню, которой тогда, наверно, еще не было, этаким ночным факельцугом да еще в несколько украинизированной манере, на Аписах с позолоченными рогами. Если поправить кое какие пустяки... Так, например, чалма была изобретена исламом тридцать веков спустя, а применяемый у вас в похоронной процессии систр не имел струн, звук же извлекался ритмическим сотрясением нанизанных на стержни металлических колец... Равным образом с порицанием упоминаемую у Геродота продажу дочери вряд ли надо понимать в буквальном значении многократного торга, скорее как незнакомое грекам и давно узаконенное на Востоке получение калыма в возмещенье отдаваемых рабочих рук. В остальном же нам с Анной Эрнестовной было очень поучительно взглянуть, как бы поточнее выразиться, на глубокую древность, освещенную прожектором современности. – Заодно, щадя самолюбие творца, старик деликатно похвалил его обширную, но – увы! – несколько поверхностную начитанность, употребленную для придания творению внешнего колорита и мнимой достоверности, хотя там щедро упоминаются бык Апис и пес Анубис, равным образом живописно показана трудная доставка исполинских каменных глыб почему то из Синайских каменоломен. – Признаться, очень порадовало меня, молодой человек, – грудным голосом продолжал профессор, – что подрастающая смена в вашем лице проявила интерес к вещам мнимой бесполезности... но с коих, пожалуй, и начинается истинная культура. Тоже хлеб насущный, нехватка которого, как выясняется, не вредит здоровью. В каком плане потребовалась вам моя отставная консультация? Что же собственно привлекло вас в названном архаическом господине?.. Его туманная эпоха, строительная деятельность, походы против азиатов или?..

– ...его посмертная судьба, – досказал гость.

Юного сочинителя смущало еще в прошлом веке выяснившееся отсутствие царственного покойника в им же построенной усыпальнице, на сооруженье которой помимо несметных расходов потребовался двадцатилетний труд ста тысяч рабов.

Тут, очутившись на своем коньке, профессор ударился в рассмотрение Диодоровой достоверности как историка, ибо написавший всемирную, в сорока томах, хронику древних автор уже в силу непомерного охвата обрекал свой труд на поверхностность. Причем сам, недостаточно критичный к фактам, пользовался тоже сомнительной подлинности сочинением Гекатея, к слову, дошедшего до нас лишь в эксцерптах Фотия – тоже не совсем, видимо, безупречных, потому что из наспех, по дороге в знойную Ассирию, читанных им ныне вовсе утраченных оригиналов... – забирался он все глубже в пыль пергаментов и даль времен. А юный гость со сжавшимся сердцем внимал ему и на основе маленького покамест собственного опыта постигал безмерное одиночество старика, настолько отставленного от жизни, что читал лекцию в аудитории об одном в сущности слушателе.

– Ограбления могил с их драгоценной погребальной утварью заставили жрецов хоронить знатных клиентов в хитроумных, лабиринтного типа, тайниках. Во всяком случае халиф Мамун, усердный искатель Хеопсова клада, по миновании еще восьми веков и лишь через пролом добравшийся наконец до заупокойного саркофага, не обнаружил там ни хозяина и его сокровищ, ни следов надругательства или ограбленья. Надо полагать, что, обладая лучшим воображеньем, нежели у предшественников, создатель пирамиды заранее распорядился закопать его где-нибудь поглубже, попроще и понадежнее. Пример, казалось бы, достаточно ярко иллюстрирует, что чем могущественней деспотия, заставляющая общество самопрограммировать свой юридический и нравственный рабский статус, тем грозней взрывается народное долготерпение. К сожалению, здесь налицо лишь типичный для тогдашнего строя на скрещении нескольких бурь сводный миф о происшествии, которого в сущности не было. Опять же не лишено вероятности, что сама по себе тягостная для населения постройка пирамиды явилась по традиции религиозной повинностью народной перед земным воплощением солнца в лице фараона, милосердно воздвигавшего самому себе храмовую гробницу для их же благоденствия в веках. Из понятных намерений придуманный вами эпизод тем еще неправдоподобен, что в отличие от нашего с вами отечества, где приезжего негра приглашают фотографироваться на троне императоров российских, в ту эпоху патриотические умы вряд ли позволили бы иноземному рабу учинять самосуд над сыном солнца да еще за чертой заката. Хотя народ и владеет безграничным правом на жизнь своего монарха, нельзя передоверять суд и расплату с ним, пусть провинившимся, озлобленному иноплеменнику... Словом, для нации не могут пройти бесследно описанные вами забавы, совершаемые грязной рукой. Судя по практике недавних времен, история приписывает величие не только создателям, но разрушителям, казалось бы, неприступных царств, на деле же они суть лишь камни, которые несет в своем русле река времени, удаляя одни, чтобы дать место другим... Потому и представляется немыслимым публичное, на глазах у нищей и суеверной, но грозной и восторженной черни растерзание обожествленного монарха, – заключил опальный профессор, с сердцем захлопнув гроссбух своей памяти.

– Как раз наоборот, – попытался уличить старика в очевидных противоречиях оправившийся Вадим, – именно восторженное поклонение толпы перед мертвым тираном плохо вяжется с только что установленным вами же ограблением царских могил, обусловленным социальной подоплекой, когда явное бессилие небес помочь в нужде толкало людей на мстительное святотатство.

И тотчас же не на шутку оскорбившийся старик с колючей резкостью обрушился на оппонента, приписывая ему порочное и якобы особенно в искусстве прижившееся у нас односезонное мышление лишь вширь, по горизонту злободневных интересов, а не по вертикали последовательного развития с учетом всей совокупности не только материальных, но и духовных обстоятельств, в которых мужала и вызревала нация.

– Вы принесли мне на отзыв юношескую пробу пера, исполненную единым махом, без черновиков, без проникновенья в суть эпохи... зато, правда, и без орфографических ошибок. Не сетуйте на старика за суровую оценку сочинения в стиле модного ныне социалистического реализма, то есть исторического предвиденья на час, на неделю, максимум на год вперед. И если Дизраэли говорил, что бывает ложь, бывает наглая ложь и бывает статистика, на которой построена наша доктрина, то что он сказал бы про социалистический реализм, который строится на предвиденье максимум на год – на два вперед, чтобы не расстреляли? – невозмутимо произнес свой приговор судья. – Однако повесть ваша обладает и жизнеопасными достоинствами с настолько прозрачным намеком на переживаемую нами современность, что в наши дни и за бутафорского Хеопса могут поставить к стенке. Если всего этого не было в Египте, то тем лучше для Египта. Слишком яростно и разнообразно у вас чернь оскверняет мумию вчерашнего божества. Признавайтесь-ка, товарищ, Диодорова туманная обмолвка или гробница галикарнасского царя навеяла вам тему пирамиды? – жестоко проскрежетал старик. – Величие идей мерится не количеством покойников и развалин, а валютностью духовных благ, открывающих обществу взлет в простор чистого неба, для чего необходимы крылья...

Не только имя ученого или симпатичная сама по себе чета, но и крохотный, среди немолчного грохота событий островок тишины, куда занесла его судьба, – все кругом располагало к доверию.

– Ну, с помощью Хеопса я немножко предупредить хотел, – простодушно раскрылся Вадим, – что на одном-то испуге дольше сроку не продержишься, пожалуй. В том смысле, что часовые с ружьями никакую могилу от послезавтрашних, даже безоружных потомков все равно не устерегут.

Судя по легкой, словно от зубной боли, гримаске самого Филуметьева и в особенности, с каким тоскливым лицом машинально оглянувшаяся хозяйка прислушивалась к чему-то у себя за спиной, но прежде всего по молчаливой переглядке между ними, оба супруга подумали тогда об одном и том же. Правда, хотя с улицы вторгшийся посетитель и выглядел слишком неловким и, главное, тощим для подозреваемой должности, все же разумнее было не уточнять, не догадываться – о ком речь.

– Если не ошибаюсь, милый Вадим, вы совсем недавно из больницы, а так как у вас вся жизнь впереди, то и стоит ли по пустякам рисковать своим здоровьем? – деликатно и вполголоса обронила Анна Эрнестовна. – Пророчество такая неблагодарная миссия в наши дни...

– ...тем более с применением ненужных аналогий! – еще неслышней досказал профессор.

Чувствуя себя виновником их непонятного смятенья, недогадливый гость в оправдание себе высказал такое мнение, что безличное, без конкретного адреса высказанное пророчество становится криминальным лишь после его буквального осуществления и в данном качестве повредить пророку не может ввиду выхода адресата из игры. Все же для смягчения несколько дерзких суждений в отношении все того же, всуе не называемого лица он очень уместно подчеркнул, что было бы ошибочно приписывать лишь безумному тщеславию деяния обоих, обусловленные политическими соображениями высшего порядка. Парадоксальное сближенье эпох, разделенных бездною почти в пятьдесят веков, объяснялось у него сходной исторической необходимостью – в первом случае поставить на путях штурмующей с Востока человеческой лавы ошеломляющую дикарский разум твердыню, во втором же – законное стремленье воздвигнуть незыблемую социалистическую скалу среди ночного враждебного моря. Что касается досадных излишеств гнева, мщенья и непрестанного в русском Кремле завоевательского страха, то, несмотря на свою незаживляемую обиду, Вадим принялся с жаркой искренностью доказывать абсолютную недосягаемость великого вождя для всякого рода неумеренных суждений – как бранных, так же (в целях объективности) опрометчивой хвалы современников, ибо деятельность подобных фигур получает окончательную оценку, как оно видно на примере Грозного, тоже не мало дров наломавшего монарха, только впоследствии при бухгалтерском сличении исторических прибылей и убытков. Тут, в стремлении укротить опасное сличение юного мыслителя, хозяйка поспешила предложить еще чашечку чая. Внезапно профессор оживился с намерением сделать замечание о неправомерности сопоставляемых эпох. Из них первая была якобы порождена маньякальной, на базе религиозного обычая, прихотью обожествленного властелина, тогда как вторая, начальная в ряду еще худших потрясений впереди, диктуется необходимостью генеральной, уже чисто биологической перестройки ввиду лимитного превышения людской численности на земле. Здесь на сказочной развилке заплутавших богатырей человечество избирает себе дальнейший маршрут в ту одинаково блаженную, но по-разному счастливую страну муравьев или покойников, где «несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыханье, но жизнь бесконечная» согласно заупокойной молитве. К сожалению, текущая действительность уточняет известный тезис о месте человека в общественном процессе, который помимо пресловутых волн экономики, оказалось вдруг, осуществляется державной волей вожака...

– На беду современников и потомков, – чересчур внятно, как бы во всеуслышание, закруглил свою мысль опальный египтолог, – наш, по собственному чертежу воздвигающий пирамиду, во что бы ни стало стремится прижизненно увидеть плоды своих трудов... и в том состоит его единственное сходство с фараоном. Как ни лестно наслаждаться лицезрением себя в зеркале аплодирующих подданных, поскольку уста их наглухо заклепаны страхом, властелинам куда полезнее было бы сообразоваться со мнением о себе беспристрастных потомков. А что касается...

Но тут, едва не опрокинувшись, легкий столик с угощеньем дрогнул и мимо хозяйкиных колен соскользнувшая на пол недопитая чашка разбилась вдребезги.

– Да чего же ты добиваешься, Иван... замолчи! – шепотом прокричала жена, стиснув лицо в ладонях, и с ужасом, сразу постаревшая, глядела сквозь расставленные пальцы на притихшую стенку перед собою, которая, похоже, прислушивалась, как живая. – Неужели забыл, чем твой знаменитый дружок Владимир Михайлович поплатился за свой несчастный диагноз?

– Не мешай нам, Аня, и позволь мне прикинуть на себя роль личности в истории... – отвечал муж, чуть приподнявший ноги, пока гость собирал осколки в уцелевшее блюдце. – Что касается посмертного изъятия из гробницы, которым вы, молодой человек, наивно призываете подразумеваемое лицо отказаться от тиранства, то по отсутствию такого факта в биографии Хеопса оно не поймет вашего ультиматума. Правда и то, если бы даже оправдалось ваше пророчество, вы избавлены от возмездия, потому что мстить будет некому... Все же рекомендую заблаговременно сжечь ваше творение, чтобы не погореть вместе с ним!

И оттого, что по абсолютному сходству судеб даже при тогдашней плотности событий времени у обоих было предостаточно, и начался меж ними тот длинный разговор на необязательные темы.

– Отнюдь не собираюсь отнимать у пылкой юности благородное право сострадания обездоленным всех времен и народов, в том числе древнеегипетским. И вообще милость к падшим призывать... Уравняйте два ботанических вида с разным шагом генетического винта, и братство их быстро завершится порабощеньем одного другим с последующей прополкой большой кровью... Тем более воздержался бы я от механического переноса современных нравственных оценок по вертикали в смысле бытующего у нас щедрого применения дегтя и елея на события и лица за пределами памяти людской. Каждый век живет по своему этическому кодексу. И не давайте потомкам поступать так же в отношении вас самих. Кстати, за отсутствием иной производственной базы не было ли рабство прогрессивной формой, в сравнении, скажем, с каннибальским кроманьонством? Было бы опрометчиво зачислять кнут в рубрику великих открытий наравне с чертежами Евклида, хотя и доныне с успехом употребляется для возгонки обыкновенного рвения в степени самозабвенного энтузиазма... Но тут порожек раздумья, молодой человек, не оступитесь!.. Древние-то полагали в простоте – где-то за облаками рай, а он под боком оказывается, рукой подать, похлеще царствия небесного век золотой в смысле вольной житухи без греха и досыта. Пока чертили квартирьеры на бумаге порядок эшелонов да регламент послезавтрашнего бытия, глядь и сроки подоспели, потому что по всем показателям близится вечер людей. Уж полдевятого на циферблате судьбы, и пора приниматься за генеральный, с прутиком, перегон стад человеческих на пастбища земли обетованной – пускай без особых удобств, даже с риском полного исчезновенья – тем более желательно обернуться до той неминуемой страшной полночи, чтобы хоть утро застало уцелевших на новоселье... И, значит, желательно поспешить с окончательной расчисткой территорий и душ людских как от первородной скверны, так и захламляющей их отжившей старины, чтобы и пепелинки заразной не осталось на совращенье народов, почти стерильных после огневой духовно-санитарной обработки, в чем, как можно судить по стону и треску на обоих полюсах, и соревнуются не покладая рук особо закаленные коменданты. Со значительным опереженьем в нашу пользу, однако, ибо там еще с книгосожженьем не полностью управились, а мы по передовизму своему в самую глубинку мыслящего естества продвинулись, так сказать, по соседству с гипоталамусом... И если в порыве искоренительской деятельности не пощадили даже родительского благословения, что так упорно сопротивлялось взрывчатке кроткой мудростью, беззащитной красотой, ужели помилуем на пиру-то полной победы столь сурово вами осужденное, молодой человек, Хеопсово сооружение, ненавистный монумент рабовладельческого произвола и тщеславия?.. Да и негоже, чтобы раскрепощенные-то труженики земного шара по-прежнему тащили к его подножью дань невинного восхищения и туристической валюты. Будьте покойны, молодой человек, ничто сомнительное не ускользнет от суда потомков с философским гопаком на кургане. Да там и некому будет усмотреть иное, кроме данного нами значения в той каменной, на старте человечества поставленной вехи, полной магических симметрии и все еще неразоблаченной мистики... Потому что там наконец-то, на достигнутой фазе бытия, где во исполнение давних труженицких пожеланий на смену корыстному индивидуалистическому прометейству придет эра всеобщего бесхитростного и радостного блаженства, где все станут Прометеями понемножку, всяк в своей области и уже на базе абсолютной стерильности от пороков и детского неведения зла, следовательно, без повседневной гонки за очередным миражем, без обсчета и лжи, потому что все поровну.