Он густо покраснел и рассказал об этом случае.
      - Ну, что ж, товарищ Семиглав, - проговорил председатель, - можете пока идти.
      Семиглав вышел и сдавленным голосом сказал Гогоберидзе:
      - Заходи, тебя вызывают.
      А сам уселся на траву, страшно расстроенный, в полной уверенности, что его в партию не приняли.
      Гогоберидзе вошел в комнату. Сливенко ободряюще кивнул ему.
      Председатель, глядя на Гогоберидзе, на его широкую грудь, увешанную орденами и медалями, подумал о том, как странно, что люди, не робеющие перед лицом смерти, герои, наверняка даже герои, так смущаются перед ним, секретарем парткомиссии, низеньким, худеньким, невоенным человеком.
      Это их смущение было особенно приятно майору: то проявлялось в людях чувство ответственности перед собственной совестью, перед экзаменом на высшее звание - передового человека своего времени. И хорошо, думал майор, что они чувствуют, что можно сдать экзамен на героя, на прекрасного солдата, на искусного командира, но это еще далеко не значит, что ты сдал экзамен на человека передового, на народного вожака. И, наконец, отрадно, что люди понимают, что состоять в партии - это и значит быть лучшим среди своих товарищей; быть принятым в ее ряды означает, что твои качества становятся общепризнанными.
      Эти мысли проносились в голове у майора, когда он смотрел в горячие глаза Гогоберидзе и слушал тихие, робкие ответы этого человека, явно не робкого и в обычное время, несомненно, боевого и задорного. И секретарь парткомиссии, через руки которого проходили самые разнообразные дела членов партии, подумал о том, как важно, чтобы не было в партии людей, позорящих звание коммуниста, - важно для этого храброго грузина и для миллионов таких, как он.
      Наконец вызвали и старшину Годунова. Старшина, как человек, привыкший командовать, вел себя бойчее. Он рассказал о своей жизни, а жизнь эта была жизнью колхоза "Путь Ленина", Алтайского края. Годунов работал бригадиром-полеводом, и бригада его считалась передовой в колхозе и одной из лучших в районе.
      Все это было хорошо, однако Годунов, хитрец, за время своей службы в качестве старшины запятнал слегка свою совесть: случалось, грешным делом, он обманывал интендантское начальство насчет наличия людей в роте, чтобы получить побольше. Он, конечно, понимал, что члены парткомиссии об этом знать не могут, - он не был так наивен, как Семиглав, хотя пытливые глаза секретаря парткомиссии и его немало смущали. Он даже считал, что нужно бы, по совести, рассказать здесь о своих прегрешениях, да не хотелось себя позорить.
      Поэтому он решил, что не расскажет, но дает слово, и, уж будьте спокойны, слово Годунова - верное слово, думал он, обращаясь мысленно к членам парткомиссии, никогда такого с ним больше не повторится.
      Перед парткомиссией в эту ночь накануне наступления прошло еще много людей - совершенно различных и по биографии, и по характеру, и по внешности. Был среди них и человек, повинный в очень крупном проступке, таком, что если бы об этом проступке узнали, он никогда не был бы принят в партию. Но человек этот думал: "Да кто узнает? Кого мне бояться?"
      Однако, увидев спокойных людей, сидящих здесь, и услышав напряженную тишину, царящую в комнате, и негромкий, спокойный голос председателя, человек этот вдруг отчетливо понял: "Узнают! Не теперь, так через год, через два, все равно узнают". И он, обливаясь потом, отвечал на вопросы, а сердце тоскливо рвалось вон отсюда, куда-нибудь в темноту, подальше от этого яркого света.
      Сливенко вышел, наконец, к своим людям и устало сказал:
      - Ну, хлопцы, поздравляю.
      - Что, и меня приняли? - спросил Семиглав, сразу воспрянувший духом.
      - Всех троих.
      - А когда получим партбилеты?
      - Эге, да ты устав забыл! - рассмеялся Сливенко. - До партбилета еще далеко. Получишь кандидатскую карточку. Ночью приедут к нам из политотдела и вручат. Пошли домой! - Подумав, он добавил, переходя на шёпот: Поскольку вы теперь коммунисты, могу вам сообщить военную тайну. Завтра наступление!
      И новые коммунисты пошли к себе "домой", на передовую, счастливые, но не по обычному степенные.
      У переправы свирепствовала немецкая артиллерия. Пришлось переждать в щели у самого берега, пока прекратится обстрел. Один снаряд угодил в мост, и саперы, освещенные дрожащим огнем пожара, боролись с пламенем. Огонь был вскоре потушен, благо воды хватало. Авральные команды ползком спешили к месту аварии с топорами и досками. Под мостом, как муравьи, копошились люди на плотах и лодках, укрепляя сваи.
      С переправы вынесли на носилках, прикрытых плащ-палатками, семь человек убитых. Сливенко и остальные сняли пилотки, вздохнули и пошли к мосту.
      Одновременно с ними к деревянному настилу быстрыми шагами подошел толстый генерал-лейтенант в сопровождении двух офицеров. Солдаты, почтительно откозыряв, остановились и пропустили его вперед.
      - Где начальник переправы? - громко спросил генерал-лейтенант.
      Саперные офицеры, стоявшие здесь, засуетились, кто-то побежал по щели влево, и вскоре из темноты вынырнул низенький, щуплый, небритый генерал-майор. Он поднял тоненькую ручку к фуражке и представился:
      - Начальник переправы генерал-майор инженерных войск Чайкин.
      Генерал-лейтенант поздоровался с ним и сказал:
      - Мне надо поговорить с вами.
      - К вашим услугам, - совсем не по-военному ответил начальник переправы.
      Но генерал-лейтенант молчал, и начальник переправы, поняв его молчание, успокоительно махнул рукой - это все свои, саперные офицеры.
      Тогда генерал-лейтенант сказал:
      - Маршал приказал в течение ближайших дней перебросить на тот берег артиллерию.
      - Мне об этом уже передавали по телефону. Сколько стволов?
      - Шестнадцать тысяч.
      Генерал Чайкин после минутной паузы медленно переспросил:
      - Если я не ослышался, вы сказали?..
      - Шестнадцать тысяч, - повторил генерал-лейтенант.
      Генерал-майор, умиленный гигантской цифрой, чуть заикаясь, сказал:
      - Хорошо-с. Хорошо-с. Пойдемте в мою землянку. Потрудитесь указать мне вес орудий - и я вам укажу пункты переправ...
      Они ушли и вскоре пропали во мраке ночи.
      - Слышали? - спросил Сливенко.
      У него сильно колотилось сердце.
      X
      Генерал Середа, только что получивший приказ о наступлении, находился вместе с офицерами штаба и артиллеристами на передовой, в первой траншее, откуда проводил рекогносцировку. Он не спеша прошел фронт своей дивизии с севера на юг, изучая немецкие позиции и договариваясь с приданными частями о совместных задачах и сигналах взаимодействия.
      Фронт дивизии был очень узок; части лепились друг к другу. Весь плацдарм, насыщенный до отказа войсками, был похож на сжавшуюся пружину, готовую распрямиться и наотмашь ударить по этим притаившимся, темным и выжидающим вражеским позициям.
      На обратном пути генерал в ходе сообщения встретил майора Гарина. Майор нес в руках несколько свертков бумаги.
      - Что это у тебя? - спросил генерал.
      - Обращение Военного Совета.
      Генерал взял из рук Гарина один листок и, облокотившись о стенку хода сообщения, медленно прочитал его. Потом он спрятал листок в карман и быстро зашагал дальше.
      Все встречавшиеся на дороге солдаты и офицеры держали в руках такие же листки. Неподалеку кто-то читал обращение вслух, читал с трудом, почти по складам; начинало темнеть.
      На наблюдательном пункте генерала уже ждали Плотников и Лубенцов. Тут же находились Мещерский, Никольский, артиллеристы и связисты. При свете самодельной лампы кто-то читал обращение.
      Генерал подошел к Плотникову, обнял его, поцеловал и сказал:
      - Итак, Павел Иванович, друг мой дорогой, мы ее кончаем, эту войну.
      Он также обнял и поцеловал Лубенцова, потом спросил:
      - Наводящий от авиации не приезжал?
      Наводящий прибыл минут через десять. Его сопровождали два человека с радиостанцией. Поздоровавшись со всеми, летчик сразу связался по радио со своим штабом. Улыбаясь, с этакой ленцой, он спросил:
      - Ну, как там у тебя? Жизнь идет помаленьку?
      Далекий собеседник ответил, что жизнь помаленьку идет.
      - Слава богу, - восславил господа по эфиру летчик. - Я уже на месте. Связался. Будь все время на приеме.
      Позднее пришел майор - секретарь парткомиссии - с протоколом сегодняшнего заседания. Партийные документы политотдел уже оформил, и полковник Плотников отправился на передовую для вручения их. Телефон непрерывно зуммерил. Части, тыловые подразделения, артснабжение, медсанбат докладывали командиру дивизии о готовности.
      Потом все на некоторое время успокоилось. Комдив сосредоточенно глядел на карту, лежавшую перед ним на столе, а подняв глаза, увидел сидевшего в углу Лубенцова.
      Генерал внезапно прищурился и поманил к себе разведчика пальцем. Когда Лубенцов подошел, генерал спросил:
      - А у нее ты хоть побывал?
      Встретив недоуменный взгляд гвардии майора, генерал сказал добродушно:
      - Ну, ну, не притворяйся! Думаешь, я не знаю? А еще притворяется тихоней!.. Я и вправду думал, что ты только одно и имеешь на уме - свою разведку...
      Лубенцов, ничего не понимая, тем не менее слегка покраснел, и генерал, заметив его смущение, пожалел о своей грубоватой откровенности.
      - Ну, ладно, ладно, - сказал он. - Ежели я задел тебя, прости, больше не буду!.. Но понравилась она мне. Уж я в людях разбираюсь... Я сватом твоим хотел быть... Дело, впрочем, твое... Больше не буду.
      - Про кого вы говорите? - спросил разведчик, даже немного рассердившись.
      Тогда генерал понял, что Лубенцов удивлен всерьез, и удивился сам:
      - Неужели вы до сих пор не встретились?
      Он рассказал о посещении Тани, не называя ее по имени, потому что не знал, как ее зовут. Потом он замолчал, с минуту подумал, вдруг встал и воскликнул:
      - Голубь ты мой, да она же, значит, бедняжка, до сих пор уверена, что тебя нет в живых! - он стукнул себя по лбу и произнес укоризненно: - Ах, как нехорошо!
      Позвонил телефон. Генерал взял трубку.
      - С вами будет говорить сто первый, - сказал ему далекий женский голосок.
      Генерал торопливо посмотрел на новую таблицу позывных - ее сменили перед наступлением - и сразу стал серьезным: - сто первый был командующий фронтом.
      Комдив доложил маршалу о том, что все готово, потом снова стал вызывать свои полки и артиллерийские части.
      Разговаривая по телефону, генерал изредка посматривал на молчаливого, присмиревшего Лубенцова, задумчиво стоявшего возле оконца, где торчала стереотруба.
      Генерал усмехнулся и, положив трубку, сказал:
      - Ты бы посмотрел на ее лицо, когда я ей сказал про тебя! Она побелела так, что я думал, сейчас упадет. При первой же возможности ты должен к ней съездить. И извинись за меня за то, что я ляпнул тогда и этим проявил неверие в силы своего разведчика...
      Лубенцов вышел из подвала. Было темно, тепло и ветрено. Поблизости щелкал какой-то оставшийся на плацдарме храбрец-соловей.
      В темноте возле входа в подвал кто-то пошевелился.
      - Кто здесь? - спросил Лубенцов.
      - Это я.
      - Ах, ты? - узнал Лубенцов Каблукова. - Где кони?
      - В яме поставил.
      - Ты бы спать пошел. Что ты тут делаешь?
      - При вас, - ответил Каблуков.
      Этот тихий ответ смутил гвардии майора. Пристально взглянув на ординарца, Лубенцов спросил:
      - Ты откуда родом?
      - Из Ульяновска.
      - Завтра наступление, знаешь?
      - Знаю.
      - Рад?
      - Да.
      - Родители есть?
      - Мать есть.
      - А отец?
      - Убитый.
      - А невеста есть?
      Каблуков помолчал, потом ответил:
      - Вроде есть.
      "Этому соловью следовало бы улететь отсюда подобру-поздорову", думал Лубенцов, прислушиваясь к щелканью.
      - Где разведчики?
      - Там, подальше.
      - Пойдем.
      Они пошли по ходу сообщения и вскоре услышали голоса разведчиков. Разведчики сидели в ходе сообщения, покуривали и тихо беседовали.
      - А дома-то никому невдомек, - послышался голос Митрохина, - где я сейчас нахожусь... Что они знают? Номер полевой почты - и все.
      - А про то, что завтра наступление на Берлин, - произнес Гущин, - про это они и подавно не знают. Спят все, второй сон им снится. Про такую военную тайну только Сталин знает.
      - Сталин не спит, - сказал Мещерский. - Я уверен, что он думает о нас. Абсолютно уверен.
      - Мне вот интересно, - сказал Митрохин, - когда товарищ Сталин еще тогда, в сорок первом, выступал по радио и тогда же сказал, что победа будет за нами... Знал он это или так, для поднятия духа?
      - Знал, - послышался из темноты голос Воронина. - У него все на учете. Он и экономически все подсчитывал и в военном отношении. Ну и, конечно, для поднятия духа. Потому что ведь мы-то еще не знали!
      После довольно долгого молчания Мещерский сказал:
      - Я за войну много о нем думал. Когда мы отступали, я очень болел душой за него. Мне тогда хотелось увидеть его хоть на минуту и сказать, чтобы он не беспокоился, мы всё, всё сделаем... Он мне снился иного раз.
      - И мне, - отозвался Воронин и, засмеявшись коротким, взволнованным смешком, строго закончил: - Кто мог тогда подумать, что мы под Берлином будем? Он, только он это знал, никто больше...
      Лубенцов подошел ближе и спросил у Мещерского:
      - Разведпартии на местах?
      - На местах, - сказал Мещерский, вставая.
      Лубенцов сказал:
      - Советую вам сходить к канаве и помыть ноги. Завтра ходьбы много будет.
      Солдаты сняли сапоги и пошли к соседнему "грабену". Рядом с "грабеном" стояли покрытые ветками пушки. Их длинные тонкие стволы с просветами надульных тормозов ясно вырисовывались на фоне неба.
      Лубенцов услышал голос Митрохина, добродушно сказавшего:
      - Ох, и пушек понатыкано! Больше, чем людей! Подняться страшно вдруг возьмет, дура, выстрелит, и по башке...
      Над головой, где-то очень высоко, прогудели немецкие самолеты.
      - Листовки сбросили! - услышал Лубенцов возглас Мещерского.
      Вскоре Мещерский вынырнул из темноты с листовкой в руке.
      - Вы здесь, товарищ гвардии майор? - спросил он.
      Он подал Лубенцову листовку. Лубенцов опустился на дно траншеи, чиркнул спичкой и громко расхохотался.
      Смеялся не он один.
      Листовки эти вызвали хохот всего переднего края. В них говорилось: "Переходите на нашу сторону!" Сообщался пропуск для перехода фронта. "Мы гарантируем перебежчикам жизнь, хорошее питание и медицинскую помощь".
      Не иначе, то были листовки 1941 года, заготовленные впрок в миллионах экземпляров. Теперь этот лежалый товар разбрасывался на Одере, в 60 километрах от германской столицы, в ночь на 16 апреля 1945 года!
      Хохот наших солдат достиг даже слуха немцев, и те на всякий случай постреляли из пулеметов.
      Кроме этой смехотворной листовки, Мещерский спустя полчаса подобрал еще и другую, на немецком языке. Видимо, их разбрасывали для немцев, но неверно рассчитали расстояние - и они упали тоже над нашими позициями. То было воззвание Геббельса к солдатам 9-й армии.
      "Солдаты 9-й армии! - писал Геббельс. - Посетив вашего командующего, я привез в Берлин уверенность, что защита отчизны от степных извергов Востока взята в свои руки лучшими солдатами Германии..."
      Лубенцов вернулся на НП, к водяной мельнице. Здесь уже сидел возвратившийся из полков Плотников. Комдив все так же сосредоточенно склонялся над картой, что-то бормоча про себя и временами поглядывая на часы.
      Прочитав воззвание Геббельса, полковник Плотников улыбнулся, тоже посмотрел на часы и, став серьезным, сказал, обращаясь к генералу, Лубенцову, Мещерскому, Никольскому и ко всем остальным, находившимся здесь:
      - Ну, "степные изверги Востока", через тридцать минут начинаем.
      XI
      Артиллерийская подготовка грянула в пять часов утра. Она потрясла до основания весь плацдарм. Когда уши немного попривыкли к гулу, можно было различить среди многообразия пушечных голосов басовитые, ухающие голоса тяжелых орудий Резерва Главного Командования. По небу стремительно забегали зарницы "катюш".
      Два десятка тысяч пушек, гаубиц, минометов рокотали не спеша, деловито, упорно. Окрестности оделись в багрово-серую пелену.
      Солдаты встали в траншеях во весь рост и молча прислушивались к чудовищному гулу. Тут были ветераны, слышавшие сталинградскую и курскую канонады, но то, что они видели и слышали теперь, нельзя было ни с чем сравнить.
      Перед концом артподготовки к солдатам левофлангового полка, который, по приказу комдива, наносил главный удар, пришел полковник Плотников. Он велел вынести вперед полковое знамя. Знаменосец, сержант с десятком медалей на груди, вылез на бруствер. И так как он знал, что сзади за ним наблюдают свои солдаты, а впереди, быть может, в него целится какой-нибудь недобитый снарядами враг, он стоял, вытянувшись в струнку, преувеличенно неподвижный, как изваяние.
      Следом за ним на бруствер взошел полковник Плотников. В его облике, напротив, не было ничего торжественного. Он нервно похаживал взад и вперед, время от времени прикладывая ладонь к глазам и силясь что-нибудь разобрать в багрово-сером дыму, стелющемся впереди.
      Хотя он явился сюда для того, чтобы поднять людей в атаку, но, уже проходя по траншее и увидав на фоне густого дыма теплый пурпур красного знамени, он понял, что произносить речи нет надобности. Люди, стоявшие позади, прошедшие с боями тысячи километров, поднятые четыре года назад в бой за свою Родину, претерпевшие раны, холод, жару, протопавшие своими сапогами через льды и болота, - они не нуждались теперь в словах поощрения.
      Когда разрывы снарядов отдалились и Плотников, знавший график артподготовки, понял, что орудия перенесли огонь в глубину, он повернулся к солдатам и спросил буднично и просто:
      - Пошли, что ли?
      И солдаты пошли. Вскоре они пропали из виду в клубах дыма. Только время от времени где-то там, во мгле, показывалось и снова исчезало знамя.
      Плотников вскоре вернулся на НП. Здесь все было напряжено до крайности, но никто не говорил громко, ждали событий. Наконец генерал велел соединить его с Четвериковым и сказал в трубку спокойным голосом:
      - Доложи обстановку.
      - Первая траншея занята, - прохрипел голос Четверикова. - Веду бой за вторую.
      Генерал связался с правофланговым полком. Полковник Семенов доложил:
      - Ворвался в первую траншею. Гисхоф - Мерин - Грабен оказывает огневое сопротивление.
      - Выполняй задачу! - сказал комдив. - Выполняй задачу, слышишь?
      Минут через пятнадцать генерал снова соединился с Семеновым и вдруг, не выдержав спокойного тона, громко крикнул:
      - Что ты мне там про сивого мерина? Занять деревню!
      Но, выслушав Семенова, генерал повернул голову к летчику, сидевшему на корточках возле своей рации, и сказал:
      - Семенов! Сейчас прилетят птички. Обозначь свой передний край.
      Летчик посмотрел на карту, бормоча:
      - Это в каком квадрате? Ага!.. Понятно!.. Сивый мерин!..
      Он что-то сказал в трубку и тут же вышел из подвала посмотреть. Через несколько минут в небе появились штурмовики. С довольной улыбкой наводящий помахал им рукой и вернулся к командиру дивизии.
      Невдалеке раздались взрывы бомб. Семенов соединился с комдивом и сказал:
      - Сейчас пойдем.
      - Бутон!.. Бутон!.. Бутон!.. - кричал телефонист.
      - Янтарь!.. Янтарь!.. Янтарь!.. - кричал другой.
      - Муха!.. Муха!.. Муха!.. - надрывался радист.
      - Я глаз!.. Я глаз!.. Я глаз!.. - бубнил другой.
      Один из телефонистов встрепенулся:
      - Товарищ генерал, этого мерина взяли.
      - Кто передает?
      - Не знаю.
      Генерал опять соединился с Семеновым.
      - Полдеревни взяли, - сообщил Семенов. - Но там один пулемет фланкирует, на участке правого соседа.
      Генерал соединился с правым соседом. Справа вела наступление дивизия полковника Воробьева.
      Когда генерала соединили с соседним комдивом, он произнес ласковым голосом:
      - Середа говорит. Чего же ты так плохо двигаешься? С твоего участка пулеметы ведут фланговый огонь по моему правому... Нехорошо получается, соседушка!.. Не по-соседски как-то!..
      Далекий голос Воробьева, едва только полковник узнал, кто с ним говорит, тоже сразу стал медовым:
      - А правый-то твой отстает!.. У меня мой левый фланг открыт из-за твоего правого!.. Несу потери. Ты бы подстегнул своего Семенова!
      Генерал, злой-презлой, положил трубку и крикнул:
      - Пусть Четвериков повернет правый батальон фронтом на север и поможет Семенову! - он взял трубку и опять соединился с Семеновым. Семенов, - сказал он, - может быть, ты устал? Не хочешь командовать? Что ж, могу тебя сменить.
      - Товарищ генерал... - начал Семенов.
      - Другого пришлю! - прервал его генерал. - У меня люди есть боевые на примете. Семенов, выполняй задачу! Через пятнадцать минут доложишь мне о взятии деревни! Перед соседом стыдно!
      Через четверть часа Семенов доложил о взятии этой проклятой деревни. В свое оправдание он рассказал комдиву о том, что деревня была вся уснащена бронеколпаками и вкопанными в землю танками.
      Пришли посыльные от действующих разведпартий.
      Первая немецкая позиция была захвачена. Местами наши части прошли до железной дороги и оседлали ее. Однако железная дорога являлась началом второй оборонительной позиции. Высокая насыпь, оборудованная пулеметными точками, представляла серьезное препятствие.
      Генерал вылез из подвала и пошел по направлению к Одеру. Здесь стояли замаскированные ветками танки.
      На берегу реки сидел на траве и курил подполковник-танкист с черным замшевым шлемом в руке. Завидев генерала, он бросил папироску, затоптал ее сапогом и встал.
      Генерал шел довольно медленно. Он окинул взглядом танки и остановился в отдалении. Подполковник подошел к нему. В глазах танкиста зажглись озорные огоньки.
      - Наш черед? - спросил он.
      - Похоже, - сказал генерал.
      Подполковник надел шлем.
      - Действуй решительно, - проговорил генерал. - На восточной окраине Гисхоф - Мерин - Грабен тебя ожидает взвод саперов. Он будет вас сопровождать.
      Подполковник, застегивая шлем, сказал:
      - Пехота чтобы не отставала.
      Генерал пошел обратно.
      Мимо прошла группа пленных. Оглушенные, подавленные, они глядели в землю, не веря, что остались в живых после того, что было.
      Навстречу им шли машины с артиллерией, переходящей на новые огневые позиции, поближе к противнику.
      Из дыма медленно появлялись раненые. Они двигались цепью, словно еще наступая. Завидев генерала, те из них, у кого правая рука была в порядке, отдавали честь.
      Один сказал:
      - Счастливо оставаться, товарищ генерал.
      Другой, улыбнувшись, произнес:
      - Как в Берлин придете, товарищ генерал, вспомните про нас... Может, помните меня, я Майборода, автоматчик. Я с вами раз в атаку ходил.
      Генерал не помнил, но сказал: "Помню".
      Раненые медленно пошли дальше и вскоре скрылись из виду.
      Когда генерал вернулся на НП, Лубенцов доложил ему, что противник ведет сильный артиллерийский огонь с железнодорожной платформы Борегард и из деревни Айхвердер. Железная дорога оседлана южнее Борегард, а на других участках противник держит ее крепко.
      - Где танки? - спросил комдив.
      Офицер связи от танковой части сказал:
      - На исходном положении.
      Генерал повернулся к летчику:
      - Подготовишь им почву, а?
      - Почему не подготовить? - отозвался летчик.
      Оба склонились над картой, после чего летчик сел возле своей рации и стал вызывать:
      - Муха! Муха! Муха!
      Генерал позвонил комкору, попросив разрешения сменить место своего НП.
      Комкор разрешил. Штаб наблюдательного пункта пошел пешком. Машины и верховые кони следовали сзади.
      На этот раз Лубенцов остановил свой выбор на ветряке, который был порядком разрушен, но тем не менее стоял еще. Все, что после артподготовки кое-как держалось, вызывало искреннее изумление.
      - Живучий ветряк! - сказал Воронин.
      Разведчики установили стереотрубу у верхнего окошка ветряка, над тем местом, где некогда скрещивались крылья. Теперь крыльев не было, они превратились в мелкую щепу, валявшуюся на земле.
      Дым уже немного рассеялся, и в трубу видна была железнодорожная насыпь. Ветряк подрагивал от близких орудийных выстрелов: гул артиллерии, чуть приумолкший, теперь снова разрастался. Подполковник Сизых, пристроив свой большой живот среди верхних балок ветряка, передавал в телефонную трубку команды "стволам".
      Комдив глядел в стереотрубу. Наводящий со своей рацией и людьми улегся внизу, на траве, возле огромной воронки от снаряда, время от времени громогласно обращаясь к комдиву:
      - Птички не нужны?
      - Танки пошли, - тихо сказал генерал и обратился к Никольскому: Соедини меня с Четвериковым.
      Вызвав Мигаева, Никольский передал генералу трубку.
      - Мигаев, - сказал комдив, - сейчас коробки пройдут через твой боевой порядок. Неотступно следуй за ними. Понял? Неотступно.
      Он отошел от стереотрубы и подполз к танкисту - представителю танкового полка. Посмотрев на часы, он сказал:
      - Теперь без двадцати минут одиннадцать. Сколько на твоих?
      Часы танкиста показывали то же время.
      - Атака будет в одиннадцать. Мы обработаем противника штурмовиками и вы пойдете. Сообщи, - он крикнул вниз, летчику: - Вызывай! Сверь часы! К одиннадцати чтобы отбомбились, ни на минуту позже, а то своих угостишь! Давай Четверикова, - обратился он снова к Никольскому и отдал командиру полка распоряжение о том, чтобы передний край обозначил себя известным сигналом - для авиации.
      По другому телефону сообщили, что немцы контратакуют Семенова.
      - Никого не контратакуют, только Семенова контратакуют! - обозлился генерал.
      Семенова контратаковал противник силой до батальона пехоты с десятью танками.
      - Выполняй задачу! - раздельно сказал Комдив.
      - Воздух! - сообщил кто-то снизу, и одновременно в небе появились два десятка немецких бомбардировщиков.
      Невдалеке раздались разрывы бомб.
      - Очухались немного, гады, - сказал комдив.
      Зенитки били вокруг. Стоящие поблизости в овраге крупнокалиберные зенитные пулеметы залились оглушительным лаем.
      - Как бы юнкерсы нам танковую атаку не сорвали, - сказал комдив, глядя в небо.
      Появилась еще одна группа немецких бомбардировщиков, но тут же из белых кучевых облаков выпорхнули советские истребители. Небо огласилось пулеметными очередями и взволнованным, то затихающим, то усиливающимся, завыванием моторов.
      - Фазан! Фазан! Фазан! - кричал телефонист.
      - Янтарь! Янтарь! Янтарь! - кричал второй.
      Санитары пронесли мимо ветряка на носилках раненых.
      - Бросить в бой третий полк? - вполголоса спросил Плотников.
      - Рано, - сказал комдив. - Возьмем вторую позицию, тогда, может быть...
      Вторую и третью позиции взяли комбинированным ударом авиации, пехоты и танков в полдень. Солнце жарко припекало. С людей градом катился пот. Беспрерывный бой в течение семи часов необычайно всех измотал, но отдыха не предвиделось: впереди по низким холмам и вдоль узких канав уже обозначилась вторая оборонительная линия - мощная, трехтраншейная, с отсечными позициями и минными полями.
      В двенадцать часов позвонили из полка Семенова. Комдив внимательно слушал, хотел что-то ответить, но в это время позвонил командир корпуса, приказавший во чтобы то ни стало овладеть второй оборонительной линией.
      - Есть, - сказал комдив. Помолчав, он добавил: - Мне только что сообщили: Семенов смертельно ранен, - он послушал с минуту, что ему говорит комкор, потом положил трубку, поднялся с места, надел фуражку и обратился к Плотникову:
      - Пойдем, Павел Иванович, простимся с товарищем. Весь день я на него кричал, на мертвого почти!
      Слеза медленно выкатилась из глаз комдива, он сердито смахнул ее и громко сказал:
      - Ну, вперед!.. Связисты, тащите связь. И чтоб она работала безотказно, как весь день!.. Научились воевать все-таки!..
      XII
      Гул артиллерийской подготовки, потрясший окрестные пространства, разбудил Таню, спавшую в маленьком домишке за несколько километров от фронта.
      - Глаша, миленькая! - начала она будить медсестру, спавшую на кровати рядом. - Началось! Вставайте!
      Глаша вскочила, прислушалась, вдруг обхватила Таню мощными руками, прижала к себе, расцеловала, выпустила на минуту, снова обняла, и так они сидели, обнявшись, полуодетые, с испуганными и радостными глазами, прислушиваясь к непередаваемому, почти неземному гулу. В такой позе застала их вбежавшая в комнату Мария Ивановна Левкоева.
      - Одеваться, одеваться! - пропела она на мотив "Торреадора". - Бой начался! Даешь Бе-ерлин!!
      Она распахнула окно.
      По деревне бегали люди. Мелькали белые халаты сестер. Где-то раздавался голос Рутковского: "Приготовиться! Занять свои места!" У окна благоухали, блестя росинками, розовые кусты. Горизонт на западе покрылся багровым дымом.
      Орудия гудели не умолкая, и воздух дрожал так же, как и оконные стекла, дробной и дребезжащей дрожью. В небе волна за волной, девятка за девяткой, покрывая своим клёкотом гул артиллерии, пролетали на запад советские бомбардировщики и штурмовики, а вокруг них резвились, как вольные пташки, истребители.
      Торопливо одевшись, женщины пошли на окраину деревни, где уже собрались и другие врачи, сестры и санитарки.
      Здесь под липами Таня увидела две повозки и карету. Лошади, выпряженные и стреноженные, ходили вокруг, поедая молодую травку. Возле повозок живописно расположился целый табор. На земле лежали разостланные пледы и одеяла, но никто не спал. Люди с лоскутками национальных цветов на груди стояли, приглядываясь к западному горизонту, обмениваясь замечаниями и удивленно-восторженными междометиями: