Победа - Весна на Одере

      - О-ля-ля!..
      - У-у!..
      Особенно радовались дети. Их здесь было четверо: три девочки и мальчик. В стоптанных башмачках, с округленными от восторга глазами, они путались в ногах у взрослых и что-то лепетали по-своему.
      Выяснилось, что тут собрались представители почти всех стран Западной Европы. Гудящая канонада открывала им путь домой.
      Глаша первым делом побежала за гостинцами для детей. Таня с удивлением смотрела на карету, до странности походившую на чоховскую, ту самую, в которой она некогда встретилась с Лубенцовым. Впрочем, карет в германских поместьях было много, и вполне возможно, что геральдический олень - тоже вовсе не редкость.
      Возле кареты стояла красивая белокурая девушка. Широко раскрыв синие глаза, она неотрывно смотрела на запад. Наконец девушка громко вздохнула, оглянулась и встретила пристальный взгляд Тани. Тогда и она, в свою очередь, осмотрела Таню внимательно и критически, так, как только женщины умеют оглядывать друг друга, - оценивающе, чуть-чуть нагловато и не без удовольствия отмечая недостатки.
      Недостатков она в Тане, видимо, не обнаружила и, признав красоту другой женщины, улыбнулась. Таня улыбнулась ей в ответ. Они тут же воспылали симпатией друг к другу, и девушка, показывая пальчиком на запад, протяжно и восхищенно произнесла:
      - О-о!..
      Таня утвердительно кивнула и спросила:
      - Откуда вы?
      "Откуда" - это слово, очевидно, было известно девушке.
      - Nederlanden*, - ответила она.
      _______________
      * Нидерланды.
      - Скоро, - сказала Таня и махнула рукой на запад.
      Девушка радостно закивала и повторила:
      - Ско-о, ско-о!..
      Глаша между тем вернулась с конфетами и сахаром и стала оделять ими детишек. Голландка взглянула на Глашу и, вдруг вспыхнув, подошла к ней и начала что-то говорить по-своему. Глаша внимательно слушала, потом беспомощно развела руками и сказала:
      - Ну, чего тебе? Ну, скажи по-человечески... Чего тебе надо, голубушка?
      - Капитэн Василь, - пролепетала голландка.
      Нет, большая добрая русская женщина не понимала ее вопросов. Маргарета не могла ошибиться: именно эту женщину она видела однажды во дворе поместья Боркау среди солдат капитана Василя.
      Маргарета ни за что не хотела отойти от Глаши. "Раз эта женщина здесь, то и капитан недалеко", - думала она. Расстаться с Глашей, казалось ей, - значило окончательно потерять след капитана. Как жаль, что чех Марек вчера ушел от них с группой своих соотечественников на юг, к себе домой, он бы объяснил этой женщине, в чем дело!
      Глаша, заглядывая в лицо девушки, гладила ее по пышным и мягким волосам и сострадательно повторяла:
      - Чего тебе, голубушка?
      Прибежавший санитар передал приказ Рутковского собираться в путь. Таня, бросив последний взгляд на карету и дружелюбно кивнув красавице-голландке, пошла в деревню. Глаша раздала детям конфеты и поспешила вдогонку за Таней. Маргарета следовала за ней несколько шагов, потом остановилась, вздохнула, покачала головой. Она глядела на удаляющихся русских женщин, покуда они не скрылись из виду.
      Какие они счастливые, эти русские женщины! В красивых мундирах, с пистолетами, настоящие люди, не то, что она, Маргарета, и ее подруги беспомощные и жалкие беженки. Она смотрела на стройную фигуру прелестной русской с некоторой завистью. При этом она себе в утешение подумала, что русская форма и ей, Маргарете, пошла бы прекрасно.
      Канонада тем временем прекратилась. Только изредка раздавались отдельные выстрелы, и по небу почти беспрерывно пролетали на запад все новые эскадрильи краснозвездных самолетов.
      Табор начал собираться в путь, с тем чтобы медленно, не спеша, двинуться следом за русской армией. Но Маргарета не могла уйти так просто. Она все еще надеялась, что капитан где-то здесь, поблизости.
      Поместье Боркау бывшие батраки покинули через две недели после ухода чоховской роты. Утром пришли бельгийцы из соседнего имения. Они рекомендовали идти на юг, так как на севере происходили ожесточенные бои и прошел слух о прорыве немецких войск. Конечно, слуху этому не следовало бы верить. К северу двигалось так много русских солдат, так много русских танков и пушек! Однако осмотрительные люди решили уйти подальше. К тому же однажды ночью загорелась усадьба. Кто ее поджег, неизвестно: возможно, хорваты, прошедшие вечером из освобожденных деревень возле Штаргарда. Итальянцы и словаки, пришедшие сразу же после пожара, тоже посоветовали идти на юг, хотя об успехе немецкого наступления уже не было речи.
      Когда батраки, забрав из хозяйства помещицы (сама она исчезла неизвестно куда) лошадей и повозки, тронулись в путь, их вскоре начали обгонять русские части, двигающиеся с севера после победы над немцами в низовьях Одера. Маргарета не спала целые сутки, стоя у дороги и высматривая среди тысяч людей капитана Василя. Иногда ее сменяла чуть подтрунивавшая над ее влюбленностью Марго Мелье.
      Среди русских было немало похожих на капитана, так же прямо и уверенно сидящих в седлах молодых людей с решительными глазами. Но ее капитана нигде не было.
      Теперь, прибыв в эту деревню, Маргарета со своими спутниками собиралась идти дальше к югу. Но вот началось русское наступление, и, посоветовавшись друг с другом, они решили идти вслед за русским фронтом домой, на запад.
      И вдруг Маргарета, уже потеряв всякую надежду напасть на след капитана, встретила Глашу.
      Несколько обескураженная тем, что Глаша ее не поняла, Маргарета все же решила пойти в деревню и посмотреть на расквартированных там русских солдат собственными глазами. В деревне Маргарета стала заглядывать во все дворы, вызвав, наконец, грозный окрик патрульного. Она ему мило улыбнулась и с важностью показала на свою грудь, на которой красовались цвета голландского флага. Его взгляд смягчился, но он все-таки - правда, уже без злобы - велел ей проходить. Она повертелась возле грузовых машин и, выйдя на восточную окраину, долгим взором провожала каждого проходящего солдата. Нет, капитана и его людей тут не было.
      На обратном пути, проходя мимо патрульного, она дружелюбно подмигнула ему и присоединилась к своим соотечественникам.
      - Не нашла? - спросила Марго.
      - Нет, - печально покачала головой Маргарета.
      Марго серьезно сказала:
      - И хорошо! Все равно ему некогда с тобой возиться. Война продолжается, мадемуазель... У русских еще много дела на земле.
      Маргарета уныло молчала. Дело делом, а любовь любовью.
      - Я его никогда не забуду! - сказала она пылко.
      В это время из деревни выехала колонна грузовых машин и автобусов. Они были нагружены доверху палатками и ящиками. На одной из машин сидела красивая русская, а возле нее - другая, толстая, которую она видела в поместье Боркау. Маргарета помахала им рукой. Они ей ласково ответили тем же.
      Машины быстро промелькнули мимо и исчезли за поворотом дороги.
      XIII
      Стояла отличная весенняя погода, и пели птицы. Машины медсанбата неслись по шоссе, обгоняя повозки дивизионных тылов. Женщины с гордостью и благоговением смотрели на то, что творилось перед их глазами.
      Из лесов и рощ, буйно опрокидывая маскировку, вынеслись на дорогу танки с открытыми люками, в которых во весь рост стояли чумазые танкисты. Тяжелая артиллерия, снятая с огневых позиций и уже прицепленная к тягачам, выезжала на гладкий асфальт.
      Вся гигантская военная махина, раньше притаившаяся, окопавшаяся, запрятанная по лесам и ямам, ожила, заторопилась, загудела. Словно Бирнамский лес на Донзинанский замок, двинулось все это на Берлин. Раздавались ржанье лошадей, грохот гусениц, веселые прибаутки и благодушная ругань.
      Только теперь, когда обнажились леса, можно было воочию убедиться, сколь грандиозна укрытая от посторонних глаз сила, сосредоточенная на Одере и теперь готовая рвануться вослед победоносно наступающим передовым частям.
      - А Илюша-то мой как там поживает? - решилась поделиться своими опасениями до сих пор молчавшая Глаша. - Небось, жарко там теперь, на передовой!
      У переправы скопилось огромное количество машин. Офицеры, регулирующие движение, с красными флажками в руках, пропускали танковые части, которым надлежало в определенное время войти в прорыв и расширить его. Все остальное замерло по обочинам дороги. Наконец танки прошли, и тогда двинулись машины.
      Медсанбат тоже вскоре медленно тронулся по доскам моста. Люди даже не подозревали, по какой переправе едут они теперь. Они равнодушно смотрели на мост, на колесоотбои по бокам его и на саперов, обслуживающих переправу. Этот мост казался всем просто неуклюжим дощатым сооружением.
      К вечеру медсанбат остановился и развернулся за Одером в деревне, где еще сегодня утром находились дивизионные немецкие тылы. Сразу же из санчастей полков прибыли раненые, и началась обычная, напряженная работа по первичной обработке ран - труд, одинаковый в Белоруссии и под Берлином.
      Люди, которых оперировали здесь, сразу же отправлялись дальше, в эвакогоспитали. Врачу медсанбата невозможно следить за ходом восстановления пораженных тканей, и это обстоятельство сужает его опыт. Таня мечтала попасть после войны в большую хирургическую клинику.
      Но именно из-за кратковременности пребывания здесь раненых было вдвойне приятно неожиданно получить письмецо от уже забытого пациента разве их упомнишь всех! - о том, что он выздоровел или выздоравливает и благодарит ту первую руку, которая, как ему кажется, или, как, может быть, было и на самом деле, спасла его.
      На западном берегу Одера, через день после начала берлинской операции, Таня получила письмо от "ямщика".
      Каллисграт Евграфович писал:
      "Многоуважаемая Татьяна Владимировна!
      Вы там, наверно, двигаетесь все дальше на запад, а я в санитарном поезде двигаюсь на восток. Люди в поезде хорошие, и обслуживание ничего. А теперь мы стоим на станции Воронеж, и я решил написать вам данное письмо. Вначале очень горько было уезжать с фронта в дни завершающих боев, но вот мы посмотрели на родные места, где побывал немец, и мы поняли, что тут тоже фронт, так сказать. Здесь, на родине, работы очень много, даже и для одноруких работа найдется. Мне тут одна сестрица рассказывала, что у них в деревне один однорукий кузнец, но высокой квалификации. Правда, у него нет левой руки, а у меня правой. И, может быть, сестрица неправду говорит, чтобы мне поспокойней было. А может, она правду говорит, потому что молотом бить - это простое дело, не то что плотничать - тут руки нужны две и голова к тому же, это - не кузнечное дело, конечно. Но я думаю, что и я пригожусь со своей левой рукой. А в здешних местах все разрушено и разбито. И люди живут еще частично в землянках, как барсуки, и пекут хлеб в печах на улице. Хотя, конечно, народ оборотистый и изб много поставлено. Так и хочется взять топор и срубить избу. И, проклинаем мы, все раненые, фашистов за то, что они принесли своим вероломным нападением столько горя русскому человеку и забот нашей советской власти. Здешние врачи говорят, что операцию вы мне сделали очень хорошо, будет вроде два пальца, за что вам спасибо. Извините за мое письмо, может, вам совсем не интересно от меня получить письмо. Это не я лично пишу, а мой товарищ, тоже сапер, Алешин, сержант, он вам кланяется, мне писать левой рукой трудно. Вспомнил я нашу веселую карету и потом вашу заботу и дружбу в медсанбате, где вы, как советский человек, заботились об раненых воинах нашей Красной Армии и Флота. Поскорее возьмите Берлин и приезжайте, тут люди нужны, не все поля еще засеянные и дети слабые на вид, так что и доктора нужны. Между прочим, прошу передать привет гвардии майору Лубенцову и желаю вам счастья.
      Уважающий вас младший сержант
      К а л л и с т р а т Р у к а в и ш н и к о в".
      Письмо это растрогало Таню, а последние строки его с приветом Лубенцову причинили ей острую боль. Она никак не могла забыть разведчика. Поведение, слова, жесты, улыбка человека, которого она считала погибшим, представлялись ей воплощением самого прекрасного, отважного, чистого, что есть в советских людях.
      XIV
      После объезда дивизий перед наступлением член Военного Совета вернулся к себе: на 5.30 он назначил разговор с группой офицеров.
      В штаб он приехал в три часа. Рассматривая бумаги, накопившиеся за день, генерал Сизокрылов поминутно косился на свои большие вороненые часы, лежавшие возле письменного прибора.
      Наконец маленькая стрелка приблизилась к пяти, а большая подошла к двенадцати.
      Сизокрылов встал и прошелся по комнате. В эту секунду там, на фронте, на плацдарме, началось артиллерийское наступление.
      Здесь, в штабе, расположенном вдали от фронта, было тихо. Где-то постукивали пишущие машинки. Из открытых окон нижнего этажа доносились голоса штабных работников, телефонные разговоры.
      По торцовой мостовой, четко печатая шаг, прошел караул.
      Остановившись возле будки часового, разводящий отдал команду к смене часовых. Новый часовой встал возле старого, повернулся кругом и застыл с винтовкой в руке. Старый взял винтовку на плечо и, широкими шагами отойдя от своего поста, стал в хвост караула. Караул двинулся дальше, к следующему посту. Гул кованных солдатских шагов вскоре пропал в отдалении.
      Пять часов утра. Небо чистое, но еще не голубое, а серое, и по улице стелется туман.
      Сизокрылов, стоя у окна, вслушивался... Ему казалось, что он улавливает отдаленный гул, подобный далекому рокоту прибоя. Но, может быть, то был ветер.
      Офицеры, вызванные членом Военного Совета, дожидались в приемной и дремали, сидя в мягких больших креслах. Потом кто-то сказал, что на фронте уже "началось", и они вскочили с мест и подошли к распахнутым настежь окнам. За окнами был только туманный рассвет. По улице прошествовал караул, менявший часовых.
      Офицеры снова сели, но больше уже не дремали, а тихо, но возбужденно стали переговариваться между собой. Их откомандировали сюда неделю назад, по специальному вызову, из действующих частей и заставили все это время сидеть в резерве, заполняя разные анкеты.
      Полковник - адъютант Сизокрылова - открыл дверь и пригласил:
      - Прошу в кабинет!
      Генерал обернулся на звук шагов, отошел от окна, кивнул головой офицерам и предложил всем сесть.
      Началась беседа, и чем дольше она продолжалась, тем больше удивлялись офицеры.
      Вопросы, задаваемые членом Военного Совета, были несколько необычны. Он интересовался образованием и партийной работой каждого и задавал различные вопросы, касавшиеся истории Германии, словно на экзамене каком-нибудь. У одного подполковника он спросил о князе Бисмарке и о проблеме объединения Германии, на что подполковник несколько смущенно ответил, что к Бисмарку, как к представителю крупного юнкерства, он, подполковник, относится отрицательно, а что касается объединения, то оно, как ему кажется, было делом прогрессивным.
      К ответам собеседников генерал прислушивался внимательно, выражение лица каждого изучал пристально. Офицеры, хотя это были видные командиры и политработники, - один из них даже генерал, - робели. При всем уважении к члену Военного Совета они негодовали, почему их в эти исторические дни отозвали из частей и соединений. Что могло быть сейчас важнее военных действий?
      В шесть часов вошел адъютант, доложивший генералу:
      - Переводчики прибыли.
      Генерал велел и их ввести к себе в кабинет.
      В комнату вошли одетые во все новенькое, в пехотных фуражках с малиновыми околышами мирного времени человек двадцать младших лейтенантов. Среди них были и девушки.
      Оказалось, это военные переводчики, только что закончившие учебу и прилетевшие на самолетах из Москвы. При виде генерала и офицеров они, присмирев, вытянулись в струнку. Русые локоны девушек, выбивавшиеся из-под беретов, весело трепыхались на свежем ветру, залетавшем в распахнутые окна. Приход молодежи оживил строгий кабинет члена Военного Совета.
      Генерал сказал:
      - Товарищи, отобранные мной люди, список которых вам позднее огласят, назначаются комендантами и заместителями комендантов различных немецких городов и районов. Штаты комендатур утверждены, вы их получите. Переводчики, которых вы видите перед собой, будут распределены по комендатурам. Отдел кадров подбирает вам сотрудников. Перед вами встанут новые задачи, отличные от прежних, от задач военного времени. Вам надлежит установить повсюду порядок и спокойствие. Организовать снабжение продовольствием немецких трудящихся, наладить подвоз продуктов. Наряду с выявлением и арестом активных фашистов всячески поощряйте самодеятельность немецкого населения, помогайте работе демократических партий и содействуйте восстановлению профсоюзов. В соответствии с нашими советскими традициями в первую очередь обратите внимание на питание детей. Вы уже наполовину офицеры мирного времени. Войну заканчивают другие. Вы начинаете строить мир.
      Он спросил, нет ли вопросов к нему. Один немолодой майор попросил освободить его от новых обязанностей и вернуть обратно в часть.
      - Причина? - спросил генерал.
      Лоб майора покрылся мелкими каплями пота.
      - Мне кажется, - сказал он, - что я недостаточно созрел для гуманизма по отношению к немцам, - он замолчал, ожидая, что скажет в ответ член Военного Совета, но Сизокрылов молчал, и майору пришлось продолжить свои объяснения: - Немцы убили моего сына... - член Военного Совета продолжал молчать. - Единственного сына. Я ленинградец. Пережил там все... Блокаду... Трупы на Невском проспекте...
      Майор замолчал. Стало так тихо, что ясно послышалось, как вздохнула одна из девушек.
      Член Военного Совета произнес глухим голосом:
      - Обывательский разговор!
      Стало еще тише, чем прежде, потому что все присутствующие, по правде сказать, не ожидали такого оборота дела и вовсе не склонны были так уж обвинять майора за его отказ.
      - Нельзя, и мы никому не позволим, - продолжал член Военного Совета, - забывать о злодеяниях фашизма. Мы не снимаем и ответственности с немецкого народа. Но мы не можем отождествлять немецкий народ с фашизмом. Вы это знаете по выступлениям Сталина, и нетерпимо, что вы, как член партии, не считаете для себя обязательными установки партии, а как военнослужащий - приказы Верховного Главнокомандующего. Хорошо обдумайте этот вопрос и завтра доложите мне через моего адъютанта о вашем окончательном решении.
      Зазвонил телефон. Генерал взял трубку, с минуту послушал, его лицо просветлело, и он даже рассмеялся коротким смехом, обнаружив при этом в складках решительного рта глубоко скрытую доброту.
      - Первая линия немецкой обороны прорвана, - сказал он, положив трубку, и отпустил офицеров.
      Оставшись в одиночестве, генерал бросил рассеянный взгляд на край стола, где лежал конверт, незамеченный им раньше. Видимо, адъютант, когда заходил, тихонько положил этот конверт на стол.
      В приемной уже ожидали другие люди, вызванные членом Военного Совета или пришедшие к нему сами по различным делам. Тут были и офицеры отдела кадров, и интенданты, и политработники. Генерал принимал их поодиночке. Время от времени он соединялся по телефону с командующим, находящимся на наблюдательном пункте. Командующий сообщал, что наступление развивается успешно, но немцы обороняются отчаянно. Они сосредоточили большое количество артиллерии и порядочно танков. Авиация противника непрерывно действует по нашим боевым порядкам и ближним тылам.
      Взгляд генерала во время разговоров то и дело останавливался на конверте, лежавшем на краю стола, и тогда генерал ловил себя на мысли: "Хорошо, если бы этого письма не было..."
      Но письмо было, и оно властно требовало внимания и ответа.
      Генерал превозмог себя и вскрыл конверт.
      Жена писала:
      "Милый мой! Последние недели я почему-то очень волнуюсь за Андрюшу. Он и раньше писал нерегулярно, а теперь совсем замолчал. Ты тоже молчишь и по телефону меня не вызываешь. Я знаю, ты будешь меня ругать, что я вечно жалуюсь, прости меня. Я, конечно, знаю, что вы наступаете и вам недосуг теперь писать письма. Но я очень беспокоюсь, особенно в последние дни. Вчера я позвонила в НКО и повидалась с Александром Семеновичем - он любезно прислал за мной машину. Конечно, это глупость, мнительность, но мне показалось, что он как-то странно со мной разговаривал. Он не смотрел на меня совсем и отвечал на мои вопросы не то что невпопад, но и не очень кстати. Я попросила разрешения вызвать тебя по телефону из его кабинета, но он ответил, что ты двигаешься и телефонной связи теперь поэтому нет. Потом он вызывал людей - генералов одних человек десять, - и мне показалось, не ругай меня за мою старушечью мнительность, что он это нарочно делает, чтобы со мной не разговаривать. И вообще все твои друзья, которые, надо им отдать справедливость, часто навещали меня и звонили, в последнее время редко появляются.
      Умоляю тебя, напиши, как здоровье Андрюши. Я совсем измучилась.
      А н я".
      Следовало написать хоть какой-нибудь ответ, но ни одна мысль не шла в голову. И - в который раз! - Сизокрылов сказал себе: "Нет, тут надо все как следует обдумать, тут нельзя так просто написать - и все..."
      Он придвинул к себе папку с наградными листами. Рассеянно проглядывая их, он читал о подвигах пехотинцев, танкистов, артиллеристов и летчиков. В скупых и зачастую невыразительных фразах наградных листов генерал улавливал непрерывный пульс боевой жизни. Имена и фамилии вызывали в нем смутное представление о когда-то виденных, незнакомых людях, о разных лицах, мелькавших на фронтовых дорогах, в темных землянках и лиственных шалашах.
      Попадались изредка и знакомые фамилии.
      Красиков. Представлен к ордену Кутузова второй степени за альтдаммскую операцию: "Возглавил атаку батальона..." Неподходящее занятие для видного штабного офицера. И полководческий орден давать за это уж совсем ни к чему. Медаль "За отвагу" можно было бы дать - и то командиру роты или батальона. Тем более, что все произошло в ночь на 20 марта, когда дело уже было в основном решено и немцы оставили в Альтдамме один только заслон.
      Сизокрылов, не подписав, отложил наградной лист в сторону.
      Генерал терпеть не мог этот никчемный и давно устарелый стиль иных старших начальников, которые вместо того, чтобы спокойно и обдуманно руководить операцией в целом, лезут без надобности на передний край. Это своего рода распущенность, которая прикрывается выставленной напоказ личной отвагой. Однако источник ее - вовсе не в боевом темпераменте, а в неуменье руководить, в некотором даже увиливании от исполнения наиболее трудных и ответственных обязанностей.
      Поведение Красикова в последнее время вообще не нравилось Сизокрылову. Генерал испытывал смутное беспокойство, вначале основанное на ряде отрывочных впечатлений. По мере получения новой информации генерал все больше убеждался в том, что Красиков начал относиться к работе спустя рукава, занятый какими-то другими - несомненно, сугубо личными - делами.
      Привыкнув к обдуманным решениям, Сизокрылов пока ничего не предпринимал, а только приглядывался. Старое партийное правило гласило, что провинившийся должен быть выслушан, а сейчас заняться этим делом член Военного Совета не мог. И кроме того, по совести говоря, ему теперь, в момент величайшего торжества, накануне победы, не хотелось заниматься мелкими делами.
      "Отложим этот вопрос не надолго, - решил генерал. - До окончания войны".
      Было очень тихо, и генералу казалось, что тихо оттого, что весь мир, затаив дыхание, прислушивается к грому сражения, происходящего там, за Одером.
      Генерал вспомнил тех солдат и офицеров, которых видел и с которыми беседовал только вчера. Сейчас эти люди штурмуют немецкие укрепления. С торжествующими возгласами "За Родину! За Сталина!" идут теперь те парторги и десятки тысяч других солдат на Берлин. Да, Сталин все сделал для того, чтобы они взяли вражескую столицу с наименьшим количеством потерь. Он специально приказал командующим не жалеть огня, велел им беречь людей, подавлять немецкие огневые средства всей силой сосредоточенной здесь могучей техники, которую он, Верховный Главнокомандующий, выделил для армий, берущих Берлин.
      Подобно сотням тысяч людей на всем протяжении фронта, генерал Сизокрылов думал теперь о Сталине. В эти мгновения завершалось одно из величайших дел великой жизни учителя и вождя народов.
      Генерал Сизокрылов хорошо знал сталинский план берлинской операции. Ему рассказывали, с какой предельной ясностью и полнотой план этот был оглашен Сталиным на совещании командующих в Кремле. Во исполнение этого плана в течение последнего времени передвигались под покровом ночи крупные войсковые соединения, подвозилась артиллерия, перелетали на новые базы авиационные полки. Из затемненных цехов, погромыхивая, выползали новые танки и самоходные пушки, с конвейеров сходили на обширные заводские дворы к уже ожидающим их железнодорожным платформам новые грузовики. Женщины на швейных фабриках сшивали серое сукно солдатских шинелей. Запасные части готовили на далеких тыловых полигонах маршевые роты на пополнение дивизий Берлинского направления.
      Сотни тысяч людей, сами не подозревая того, - потому что конкретное назначение их труда было скрыто за двумя строгими словами "военная тайна", - работали для реализации сталинского плана, последнего сражения войны.
      И повсюду, во все бесчисленные детали этой подготовки, этого гигантского труда миллионов, проникал испытующий, спокойный, зоркий взгляд Сталина. Конструкция скоростного истребителя, калибр нового орудия, тактика стрелковой роты и полководческое искусство командующих фронтами, политическая ситуация в мировом масштабе и снабжение солдат хлебом и табаком - все было предметом забот Верховного Главнокомандующего.
      Когда Сизокрылову случалось видеть Сталина, он всегда испытывал неизменное чувство любви, благодарности и невольного удивления. Как было не удивляться разносторонности, кристальной ясности суждений, смелости решений учителя! Сталин обладал великой способностью находить в каждом вопросе, возникавшем перед ним, неожиданные для других новые стороны, которые оказывались в итоге самыми важными, решающими. И когда он подвергал вопрос рассмотрению, беспощадному анализу, все вдруг становилось ясным и понятным и самое запутанное дело как бы освещалось ровным и ярким светом.
      Быть таким, как Сталин, невозможно, но учиться у него, каждый свой поступок сообразовывать со сталинским учением и методом руководства - к этому стремились Сизокрылов и другие, большие и малые деятели партии.
      Поздно вечером Сизокрылов выехал на наблюдательный пункт, к командующему, и провел там несколько дней. В течение этих дней события нарастали с неимоверной быстротой.
      Перед советскими дивизиями Берлинского направления с боями отступала немецкая 9-я армия под командованием генерала пехоты Буссе. Она состояла из 5-го горнострелкового корпуса СС под командованием обергруппенфюрера СС Клайнхерстеркампа, 11-го танкового корпуса СС под командованием обергруппенфюрера СС Еккельна, 56-го танкового корпуса и 101-го армейского корпуса, которые имели в общей сложности в первой линии шестнадцать дивизий и бесчисленное множество различных запасных, охранных, полицейских, рабочих, саперных и фольксштурмовских батальонов. В помощь дивизиям первого эшелона, несущим большие потери и отходящим под напором советских войск, германское командование ввело последовательно в бой 23-ю мотодивизию СС, 11-ю мотодивизию СС, танковую дивизию "Мюнхеберг", мотодивизию "Курмарк", 156-ю пехотную, 18-ю и 25-ю мотодивизии и танкоистребительную бригаду "Гитлерюгенд". Первая учебная авиадивизия генерала авиации Виммера была превращена в пехоту и брошена в бой. В общей сложности войска немцев, прикрывавшие Берлин, насчитывали до полумиллиона человек.
      Советские дивизии беспрерывно штурмовали укрепленные позиции противника.
      Сколько их было, этих позиций! Конца им не было! Немцы перекопали всю местность, до отказа усеяли ее минными полями, переплели колючей проволокой. Завалы из цветущих яблонь преграждали дороги.
      Прорвав три мощные позиции первой оборонительной полосы, наши части добрались до второй, простирающейся от города Врицен к югу и юго-востоку через Кунерсдорф к Зееловским высотам. Эта полоса, превосходившая по силе и насыщенности огнем одерский рубеж, опиралась на реку Фридландерштром, Кваппендорфский канал и, наконец, на мощно укрепленные Зееловские высоты.
      Здесь наше продвижение замедлилось, и об этом было доложено в Ставку.
      Тогда Верховный Главнокомандующий осуществил вторую часть своего плана. Он приказал Первому Украинскому фронту, наступающему южнее, частью сил совершить прыжок к южным воротам германской столицы. Одновременно Сталин распорядился привести в движение Второй Белорусский фронт. Форсировав Одер, этот фронт опрокинул 3-ю немецкую армию и начал развивать наступление, обеспечивая Первый Белорусский фронт с севера.
      Задуманная великим полководцем гигантская, стремительная, гибкая операция трех фронтов развертывалась все шире и шире, захватывая территорию трех германских провинций: Мекленбурга, Бранденбурга и Саксонии, по которым пенился, грохотал, рвался вперед бурный поток советских армий.
      XV
      На третий день наступления дивизия генерала Середы вышла к городу Врицен, превращенному противником в крепость. Крепость Врицен была краеугольным камнем второй немецкой оборонительной линии на этом участке.
      Форсировав вброд под огнем немцев речку Вольцине, солдаты встретили сильное огневое сопротивление с западного берега Ноер-канала и фланкирующий огонь слева, с насыпи железной дороги. Здесь генерал бросил в бой свой третий полк, который после короткой артподготовки перебрался через Ноер-канал, захватил человек двести пленных и три десятка орудий, но атака тут же захлебнулась. С западного берега Альтер-канала и с сильно укрепленного пункта Блисдорф бешено били артиллерия и пулеметы. С южной окраины видневшегося неподалеку города Врицен начали стрелять по солдатам картечью спрятанные в домах пушки.
      Генерал обругал по телефону командира полка за задержку наступления и сам вместе с Лубенцовым пошел в полк. Переправившись на плотике через Ноер-канал, они выбрались на берег. Берег был весь изрыт воронками. Немецкие пулеметы стреляли вовсю.