Победа - Весна на Одере

      Или:
      - Такой пожилой - и такой молодец!
      Иногда она становилась разговорчивой: это бывало при самых трудных операциях.
      - Что, больно, милый? - спрашивала она, улыбаясь даже несколько кокетливо. - Не смотри на свою рану, это не так уж интересно... Да и что ты понимаешь в ранах? Иная кажется большой и страшной, а на самом деле сущий пустяк.
      Раненые всё прибывали. Рябило в глазах от окровавленных тампонов. Всегда веселые, бойкие, медсестры теперь сосредоточенно и бесшумно двигались вокруг Тани.
      Лицо одного из раненых, мельком увиденное Таней в сортировочной палатке, показалось ей знакомым. Вернувшись к операционному столу, она некоторое время старалась вспомнить, где она видела это лицо, но не смогла.
      Принесли человека с брюшным ранением, потом артиллериста с обожженным лицом. И над всем этим окровавленным мирком, полным стонов и вздохов, ровно и спокойно сияла пара больших серых глаз над белой марлевой маской и двигались две тонких, умелых руки в резиновых перчатках.
      К ней то и дело подходили врачи и сестры, спрашивая, советуясь, прося помощи. Она медленно подходила к соседнему столу или просто издали, слегка вытянув шею, внимательно оглядывала рану, кивала или, наоборот, отрицательно мотала головой, говорила что-то негромко и возвращалась к своему столу.
      Иногда в палатку забегала Маша. Она мгновение любовно глядела в Танину спину, погом возвращалась к себе и там говорила:
      - Это будет выдающийся хирург! Если, конечно, не вскружат ей голову мужчины!..
      Она разыскивала Рутковского и громко шептала ему:
      - Вы заставьте ее хоть поесть, она с утра на ногах! Хоть чаю попить! Вы ее совсем измучаете!
      Часа в два дня заехал Красиков.
      - Ну, что у вас слышно? - спросил он у Рутковского.
      Рутковский доложил о количестве раненых, обработанных и необработанных.
      - Когда эвакуируете?
      - К концу дня, товарищ полковник.
      Красиков зашел в хирургическую палатку.
      За работой он видел Таню в первый раз. Вначале он обратил внимание только на то, что в белом халате, перехваченном в талии, она очень стройна. Но, наблюдая ее точные, уверенные движения, слыша этот спокойный голос, полковник преисполнился чувства глубокого уважения к ней и - как ни странно - к себе тоже. Он думал с волнением: "Я не ошибся... Замечательная женщина..." Он долго смотрел на ее затылок, на мягкие волосы, чуть видневшиеся из-под белой шапочки, и, тихо ступая, вышел.
      К Тане на стол положили того солдата, лицо которого показалось ей знакомым. Содрав пинцетом повязку с его правой руки, Таня увидела, что кисть придется ампутировать: она была раздроблена.
      - Ничего, - сказала Таня, - потерпи. Тебе сейчас будет немножко больно, я тебе рану почищу. Потерпи, черноглазый.
      - Я и то... - прошептал он.
      И тут она узнала его. Это был "ямщик". Она вспомнила его молодецкий вид на козлах кареты, и у нее страшно забилось сердце.
      Медсестра заметила ее внезапную бледность и сказала:
      - Татьяна Владимировна, вам отдохнуть надо.
      - Да, пожалуй, - согласилась Таня, думая о Лубенцове. "Только бы с ним ничего не случилось, с Лубенцовым!" - думала она.
      Подавив в себе минутную слабость, она принялась за операцию. "Ямщик" мучительно засыпал под действием эфира, прерывистым голосом считая: "Двадцать один... Двадцать два... Двадцать три..."
      Когда операция была окончена, в палатку тихо вошла Маша. Она сказала с деланным негодованием, прикрывавшим восхищение и сочувствие:
      - Будьте любезны немедленно пойти спать. Раненых осталось мало. Без вас справимся.
      Таня послушно вымыла руки, сняла окровавленный халат, надела шинель и вышла из палатки. Уже темнело. Резкий и холодный ватер бушевал среди темных домов. Она шла по улице, ни о чем не думая, и только у самой окраины деревни опомнилась, услышав позади себя голос Рутковского:
      - Татьяна Владимировна, идите же спать, наконец.
      Она пошла обратно, сказав умоляюще:
      - Я сейчас вернусь. Дайте мне подышать воздухом немного.
      Она направилась к дому, где разместился госпитальный взвод. Уже в прихожей были слышны стоны и тихие голоса. Дежурные сестры встали и доложили Тане о том, каково самочувствие раненых и кто из них плох.
      Таня медленно шла вдоль коек, прислушиваясь к разговорам.
      - Еще сопротивляется фриц, - сказал один из раненых, закручивая махорку левой рукой. Правая, раненая, была забинтована. Солдат сидел на койке. Лицо у него было покойное, и говорил он спокойно. - Да нешто против нас теперь устоишь? Против нас теперь никто не устоит.
      - Он и на своей земле удирает, - сказал второй раненый. - Куда он дальше побежит? К американцам, что ли, прятаться?
      - Ой! - застонал третий. Этот лежал. Тем не менее и он хотел высказаться и, ойкая и кряхтя, произнес: - Ежели подумать, так фашисту и вправду с ними сподручнее... Одним миром мазаны.
      На одной из коек лежал "ямщик". Он был очень бледен. Его звали Каллистрат Евграфович, как он сообщил Тане; почтенное длинное имя совсем не шло к его молодому лицу.
      - А вы меня не узнаете? - спросила она.
      Оказывается, он узнал ее еще утром, но ему, по-видимому, казалось неудобным говорить ей об этом.
      - Не думали мы тогда, что так вот случится, - сказал он тихо и, помолчав, робко осведомился: - Как моя рука? На войне я сапер, а вообще-то я плотник, мне без руки никак нельзя...
      - Поправишься, - сказала она, избегая прямого ответа.
      Хотя раненые стонали, как обычно, но Таня подметила у этих раненых, почти у всех, черту, не виданную ею раньше. Вместо некоторой доли удовлетворения тем, что они не убиты, а, слава богу, только ранены, они теперь испытывали горечь от того, что не удалось довоевать войну. До Берлина рукой подать, а они так оконфузились.
      Издалека доносились орудийные выстрелы. Раненые прислушивались к этим выстрелам с какой-то мечтательной отрешенностью, как старики к рассказам о трудной, но золотой поре юности.
      XX
      На генерала Середу наседали со всех сторон. Комкор и командарм звонили по телефону почти ежечасно, запрашивая, долго ли он намерен возиться со Шнайдемюлем. Другие дивизии уже на подходах к Одеру, а Середа все еще никак не возьмет этот дрянной городишко.
      Если раньше Шнайдемюль все по справедливости называли "крепость", то теперь командарм с подчеркнутым презрением именовал его: "городишко". Он даже - не без ехидства - посоветовал Середе почитать популярные книжонки об уличных боях в ряде городов, в частности в Сталинграде, во время ликвидации окруженной там группировки.
      - Есть! - отвечал Середа. Его лицо пылало от обиды.
      Генерал обосновался на той самой башне, которую выбрал для него в качестве наблюдательного пункта гвардии майор Лубенцов. Она торчала на окраине деревни, в полутора километрах от Шнайдемюля. С этой башни довольно ясно виден был в стереотрубу город, немецкие позиции среди разбитых снарядами домов, баррикады и надолбы поперек улиц предместья, большой мост и железнодорожная насыпь, в которой противник оборудовал пулеметные гнезда.
      Слева виднелись корпуса завода "Альбатрос". Этот завод был основным узлом сопротивления немцев. Там засели пулеметчики и фаустпатронники. Из-за корпусов то и дело высовывались танки. Они выпускали несколько снарядов и снова скрывались, чтобы через несколько минут появиться, в другом месте.
      Лубенцов находился на НП с комдивом. Здесь разместился обычный штат наблюдательного пункта - штабные офицеры, артиллеристы и связисты. Сюда привозили на подводе термосы с едой и московские газеты. Газеты эти были семи-восьмидневной давности, и Лубенцов, вспомнив читанные им вчерашние берлинские газеты, не мог не улыбнуться такой отрадной детали.
      Генерал Середа, находясь на НП, обычно не мог усидеть на месте: то он наблюдал в стереотрубу за противником, то попрекал связистов неважной слышимостью и частыми порывами, то сам корректировал стрельбу артиллерии.
      Теперь он неподвижно сидел перед картой возле сводчатого оконца башни.
      Продвижение исчислялось метрами. Немцы контратаковали почти беспрерывно. На второй день осады одинокий немецкий самолет сбросил над городом листовки. Одну из них Лубенцов подобрал и принес генералу. Это был приказ гарнизону держаться во что бы то ни стало, "не сдавать большевикам ключи от Берлина", как именовался Шнайдемюль. "К вам идут на выручку танки", - под конец сообщалось в листовке большими торжественными готическими буквами.
      - Вот бессовестные! - рассердился генерал. - Какие танки? Откуда? Ох, брехуны!
      Плотников, подумав, сказал:
      - Подожди, надо этим шнайдемюльским дуракам глаза открыть, я займусь этим. - Он обратился к Лубенцову: - Приготовь парочку пленных, да таких, знаешь, потолковее.
      Вечером политотдельцы подтянули к передовой громкоговорящую установку. Оганесян отправился вместе с ними. Майор Гарин набросал воззвание к шнайдемюльскому гарнизону, и Оганесян долго пыхтел, переводя русский текст на немецкий язык. Наконец все было готово.
      Лубенцов, придя этим вечером на передовую, нашел в траншее одного из батальонов всех участников радиовыступления. Оганесян сосредоточенно репетировал свой текст. Двое пленных получили карандаши и набросали на листках из полевой книжки Гарина свои речи. Оганесян прочитал, перевел Гарину и вступил в долгий разговор с немцами о подробностях. Немцы проявляли "здоровую инициативу", по шутливому определению Лубенцова. То один, то другой спрашивал, не следует ли добавить "то-то и то-то", "чтобы лучше подействовало".
      Оганесян заговорил.
      В глубокой тишине разнеслись немецкие слова. Приумолкли даже пулеметы. Затихли даже немецкие ракетчики.
      Немцы начали проявлять признаки жизни только тогда, когда заговорил один из пленных. Квакающие разрывы мин огласили окрестность. Потом забила скорострельная пушка, как бы захлебываясь от желания заглушить все сказанное.
      Тем не менее пленный в промежутках между стрельбой договорил свою речь.
      Лубенцова вызвали на НП командира полка подполковника Четверикова, туда, оказывается, прибыл комдив для проверки готовности к утренней атаке.
      Кроме Тараса Петровича и Четверикова, на НП находились еще майор Мигаев и командующий артиллерией дивизии, огромный и толстый подполковник Сизых.
      Генерал спросил у командира полка, подтянули ли людей поближе к противнику для более короткого броска. Четвериков сказал, что подтянули.
      - Пошли, - сказал комдив.
      Он двинулся к передовой. Шли молча: впереди генерал, за ним Четвериков, Сизых и Лубенцов, а позади ординарцы. Майор Мигаев по приказанию генерала остался в штабе.
      Генерал остановился на НП командира первого батальона. То была узкая, устланная соломой щель на невысоком бугорке. Комбат, худощавый, нескладный майор, не сразу заметил приход начальства. Он глядел в бинокль на уже ставшие неясными очертания домов и одновременно кричал в трубку телефона:
      - Видишь белый домик возле красного корпуса справа? Там пулеметчик в подвале. Прошу тебя, дай ему разок... Ох, нахальный фриц! Дай ему разок, прошу тебя, как брата...
      Заметив, наконец, генерала, майор бросил трубку, вскочил и отрапортовал:
      - Товарищ генерал, первый батальон ведет бой за крепость Шнайдемюль. Докладывает командир батальона майор Весельчаков.
      - Крепость, крепость... - пробормотал комдив. - Какая такая крепость? Городишко поганый. Почему не продвигаетесь?
      Весельчаков стал объяснять, но генерал, казалось, не слушал. Он взял бинокль из рук комбата и начал смотреть. Комбат замолчал. Невдалеке бил пулемет.
      Положив бинокль, генерал легко вскочил на бруствер, переступил через него и медленно пошел вперед. Вышли к небольшой, заросшей кустарником ложбине. Генерал сказал:
      - Оставайтесь здесь. Я пройду до того домика, потом вы пойдете за мной, но поодиночке.
      - Зачем же вам ходить на самую передовую? - сказал Сизых. - Комкор узнает, будут неприятности.
      - Ладно, не расскажешь - он и не узнает, - ответил комдив.
      - Снимите папаху, товарищ генерал, - посоветовал Лубенцов.
      Генерал промолчал и двинулся медленной гуляющей походкой через открытое место к домику, где находился командный пункт одной из рот. Домик был весь прошит пулями. Командир роты сидел под прикрытием печки и что-то писал.
      - Вольно, - предупредил комдив попытку лейтенанта вскочить. - Где ваши люди? Почему не продвигаетесь?
      Лейтенант начал показывать на карте местонахождение своих людей, но генерал нетерпеливо сказал:
      - Что вы мне там показываете? Вроде как в штабе армии... Идемте.
      - Тут здорово стреляют, - испугался лейтенант за комдива, но генерал уже удалялся медленной походкой, и лейтенант пошел за ним.
      Низко пригибаясь к земле, прошли два подносчика патронов, таща по земле ящики с патронами. Увидев генерала, они встали во весь рост.
      - Вольно, - сказал генерал. - Из какой роты?
      - Первой роты, - ответили подносчики.
      - Где ваши люди?
      - Вот там, на кладбище.
      - Хорошее место выбрали, - усмехнулся генерал.
      Вокруг посвистывали пули. Стемнело.
      Вместе с лейтенантом и подносчиками генерал подошел к первой роте. Солдаты, спасаясь от сильного ветра, сидели и лежали в мелких окопчиках, спиной к ветру.
      - Почему задницей к немцу? - спросил генерал.
      Узнав комдива, бойцы стали торопливо подниматься.
      - Лежите, - сказал комдив; он прислушался к посвисту пуль, потом спросил: - Далеко немец? Или задом не увидишь?
      - Близко немец... Так и шпарит из пулемета.
      - Как близко?
      - Метров сто.
      - Что ж, пойдем посмотрим.
      Генерал и солдаты цепью пошли вперед. В сгустившейся темноте они прошли метров двести. Ветер дул в лицо. Генерал прислушался.
      - Здесь, пожалуй, и окопаться можно, - сказал он. - Теперь немец от нас действительно метров двести, я думаю... Значит, бьет из пулеметов, говоришь? - спросил он у солдата.
      Солдат смущенно молчал.
      Бесшумно подошли Четвериков, Сизых, Лубенцов, комбат и командир роты. Генерал, не взглянув на них, пошел в обратный путь. Офицеры молча последовали за ним. Немецкие пулеметы зачастили: противник, видно, заметил в темноте какое-то движение, а может быть, услышал и голоса.
      Вернувшись на НП командира батальона, генерал сказал:
      - Завтра на рассвете вашему полку занять завод, мы обеспечим вам поддержку всей дивизионной артиллерии. Завод "Альбатрос" - ключ позиции. Его надо взять во что бы то ни стало. Артподготовка - тридцать минут. Или - для внезапности - тридцать три минуты. Тебе, - кивнул он Лубенцову, организовать разведку. Нужно разведать огневую систему немцев, да поточнее.
      Они вышли из батальонного НП. Было совсем темно.
      В штабе полка генерал, наотрез отказавшись от ужина, сказал с горькой усмешкой, обращаясь к Четверикову и Мигаеву:
      - Разве это работа? А вы мне доносите: сильный, дескать, огонь. Ишь, удивили! Пехота, дескать, не может двинуться с места. А пехота что? Пехотой управлять надо. Командовать. Или вы забыли об этом? Само пойдет? Подернем да ухнем?
      Приехав на свои наблюдательный пункт, генерал пропустил вперед Сизых и Лубенцова, вошел вслед за ними и плотно закрыл за собой узенькую дверцу. Потом он повернулся к артиллеристу. Его лицо сморщилось, как от боли. Он сказал:
      - А знаешь, правильно думают солдаты. Война кончается, каждому хочется жить, уважаемый артиллерист! Каждому хочется придти домой, на родину, орденом похвастать, счастливую жизнь строить. Им и не к чему лезть на пулемет. И не надо. Понятно или нет? Не на-до! Нам люди нужны... Ты что думаешь: пехота-матушка все выдержит? Дудки! Ты огня им давай! Ты подави немецкие пулеметы, тогда пехота пойдет. Чего ты молчишь? Тебе на переднем крае, мол, все равно не бывать: дослужился до командующего артиллерией? Так, что ли? Предупреждаю: чтобы завтра был настоящий огонь, точный, по целям! И чтобы комбаты не просили по телефону огоньку... Командиры батарей чтобы были на переднем крае, вместе с командирами рот, понял? И ты чтоб был с Четвериковым! Помнишь, что сказал член Военного Совета? Нужно эту Германию по-великолуцки брать, завоевать ее нужно!
      Сизых выскочил из каморки комдива красный и вспотевший и побежал отдавать распоряжения. Лубенцов велел Чибиреву седлать, с тем чтобы выехать к Четверикову в полк.
      Генерал остался один. Посидев над картой, он внезапно почувствовал, что ему кого-то нехватает. И тут же понял кого - Вики. Она уже жила во втором эшелоне. Позвонить ей, что ли? Но час был поздний, и он не решился ее будить.
      Минут через десять Вика позвонила сама. В ее голосе генерал тоже уловил тоску. Видимо, и она скучала без отца. Впрочем, девочка ничем этого не проявила. Называя, согласно правилам, отца "товарищ тридцать пятый", она спросила, как дела и взят ли уже объект 27 (завод "Альбатрос"). У генерала сжалось сердце от жалости и любви к ней.
      "Мама ей нужна", - думал он.
      Над городом вздымались ракеты, доносилось тарахтенье пулеметов. Была холодная ветреная ночь.
      Генерал вспомнил солдат первой роты и грустно улыбнулся, подумав о том, что, вероятно, каждый из них тоже имеет какие-то сложные личные дела, но все эти дела отходят на задний план нынешней ночью перед боем, и главное в жизни все-таки тот факт, что они находятся в 240 километрах от Берлина, а другие дивизии с боями выходят на Одер.
      Поздно ночью к генералу заехал полковник Красиков.
      Ознакомившись с планом завтрашнего боя, он озабоченно спросил:
      - Возьмете завод?
      - Надеемся взять, - сказал комдив.
      - Воробьев неплохо продвинулся, - не без лукавства сообщил Красиков. - Может быть, помочь вам корпусной артиллерией?
      - Обойдемся, - сердито ответил генерал. - Помогите лучше Воробьеву...
      Вскоре Красикова вызвали из штаба корпуса, и генерал остался в одиночестве.
      На рассвете Середа вышел к офицерам из своей каморки. Он приник к стереотрубе, внимательно и долго вглядывался вдаль, потом произнес:
      - Вот она, эта... этот городишко. - Оглянувшись и увидев, что все стоят, он сказал: - Сидите, всегда рады вскочить и бросить работу, бездельники!.. - Помолчав, он спросил: - Где Сизых? Ага, у Четверикова... - он посмотрел на часы: - Что ж, пора начинать.
      XXI
      Лубенцов, лежа с разведчиками в лощине среди колючего кустарника, вглядывался в низкие домики с палисадами, в наваленные правей штабели кирпича и металлического лома и в маячащие в дыму массивные корпуса завода. Слева лежала цепь стрелков, еле заметная среди кустарника. Мещерский и Воронин сидели на корточках рядом с гвардии майором.
      Разведчики выглядели полусонными. В своих замызганных грязью плащ-палатках, мокрые и молчаливые, они казались неуклюжими, заспанными, не способными быстро двигаться и размышлять.
      Гвардии майор, взглянув на них, сердито поморщился. Сам он находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Он страстно желал поскорее покончить со Шнайдемюлем и двинуться на запад, к Берлину, с другими дивизиями, которые шагают по всем дорогам германской земли.
      В 6.00 загрохотали орудия. В городе запылали дома. Столбы дыма и щебня вздымались среди корпусов завода.
      Стрелки начали перебегать. Зачастил мышиный писк пуль. По ложбине прошли с носилками бледные санитары. Лубенцов посмотрел на часы. На тридцать третьей минуте раздался тот знакомый, радостный, любимый всеми солдатами прерывистый и задорный грохот - грохот "катюш", гвардейских минометов, который всегда вызывает в душе солдат удаль и чувство собственной неуязвимости.
      То был сигнал к атаке.
      Разведчики вдруг оживились. Сонливость их пропала сразу. Небрежным движением плеч сбросив с себя плащ-палатки, они остались в легких ватных телогрейках. Перепоясанные ремнями, на которых болтались ручные гранаты, они сразу приобрели тигриную повадку, какая и подобает разведчикам.
      Лубенцов глубоко вздохнул, широко улыбнулся и сказал:
      - Поехали.
      Разведчики исчезли почти моментально в зарослях кустарника. Следом за ними поползли два связиста с телефоном и катушками провода. Катушка стала с визгом раскручиваться. Провод трепетал на грязной земле, ползя как будто нерешительно, затем напрягался, затем вдруг смело прыгал вперед, задевая мокрые ветки кустов.
      Слева раздались крики "ура". Они казались совсем слабыми в шуме ветра и треске пулеметов.
      Лубенцов внимательно наблюдал за подразделениями. Маленькие фигурки солдат перебегали, падали в грязь и снова бежали дальше. Вскоре эти фигурки показались уже за штабелями кирпича. Немцы опомнились и начали обстреливать из минометов и орудий наше расположение. Солдаты, однако, были уже далеко впереди разрывов.
      Тут Лубенцов обратил внимание на провод. Провод остановился. Он лежал, этот провод, на земле, расслабленный и недвижимый, как будто мертвый.
      - Нет, я пойду вперед, - нетерпеливо сказал Лубенцов Мещерскому. Как только полк займет крайние корпуса, делайте бросок к водокачке. Мы с Ворониным будем там.
      И вместе с Чибиревым Лубенцов пошел по проводу.
      Поле боя, если смотреть на него издали, кажется одной сплошной полосой, полная огня, пустынной и смертельной. Но стоит вам очутиться здесь - и вы увидите, что это весьма разнообразная местность, где растут деревья, стоят домики, амбары. Тут есть дороги, тропинки, овражки. Бывают тут минуты затишья, довольно длительные. Люди разговаривают и даже смеются, хотя очень редко.
      Во время ходьбы квадратное лицо Чибирева с малюсенькими острыми глазками неизменно, как привязанное, колыхалось у левого плеча Лубенцова. В те короткие мгновения, когда Лубенцов приникал к земле, остановленный свистом снаряда, лицо Чибирева оказывалось все там же, у левого плеча.
      Потому ли, что бой становился все ожесточенней, или потому, что Лубенцов с Чибиревым вступили в полосу особенно жаркой схватки, продвигаться становилось все трудней. Кругом гремело.
      В кювете у дороги сидели человек шесть раненых и разговаривали между собой.
      - Еще огрызается немец, - степенно сказал один из них.
      Второй отозвался:
      - Надеется на бога. Тут этих кирх понатыкано, как у нас на Кубани элеваторов...
      Третий, пожилой солдат, возразил:
      - Какой бог? Гитлер у них бог. На него и молятся, дураки.
      Четвертый раненый рассказывал:
      - У нас вчера в роте генерал был. Сам нас в атаку повел. Идет во весь рост, а нам велит пригибаться. Генерала, говорит, другого пришлют, а без солдат и новый не навоюет...
      Уже совсем недалеко от водокачки, возле свежей воронки от снаряда, лежали убитые два связиста. Чибирев поднял телефон и катушку.
      На водокачке Лубенцова встретили разведчики из группы Воронина. Они сообщили, что Воронин ушел вперед, а им поручил наблюдать отсюда. Вот они наблюдают и всё ждут связистов с телефоном, но не могут дождаться.
      - Они убиты, - сказал Лубенцов.
      Он забрался на башню и стал наблюдать за сражением. Ближние корпуса завода были заняты нашими солдатами. Сзади подходили еще цепи: видимо, Четвериков бросил в бой третий батальон. За главным корпусом собирались немцы. Они сходились сюда, пригибаясь к земле, по ходам сообщения. На длинной прямой улице возле главного корпуса показались четыре танка. Лубенцов передал по телефону о скоплении противника. Через несколько минут он с удовлетворением увидел, как по немецким танкам и пехоте ударила наша артиллерия. Один танк вспыхнул.
      Скоро немцы поняли, какая выгодная позиция занята русскими наблюдателями на водокачке. Вокруг нее стали рваться снаряды. Она задрожала - вот-вот рухнет. Лубенцов приник к цементному полу, потом превозмог себя, приподнялся и вскоре засек своего противника; по башне била самоходная пушка; он увидел ее длинный ствол, торчащий из пролома домов.
      - Самоходная пушка на углу Берлинерштрассе! - крикнул Лубенцов в телефон.
      Через минуту возле самоходки разорвался один снаряд, а за ним второй. Лубенцов вытер пот с горячего лба и мысленно от всей души поблагодарил толстого подполковника Сизых и заодно комдива, давшего артиллеристу такой здоровый и полезный нагоняй.
      Стало тихо. Бой переместился вперед. Когда подошел Мещерский со своими людьми, Лубенцов пошел дальше, взяв с собой Чибирева и Митрохина и захватив телефон. У Мещерского был свой аппарат.
      Лицо Чибирева снова заколыхалось у лубенцовского левого плеча. Пройдя метров триста, они опять очутились в самом средоточии боя, среди заводских корпусов. Даже Чибирев, и тот ежеминутно шептал:
      - Ложитесь, товарищ гвардии майор.
      "Пока ты не забыл моего полного звания, можно еще идти дальше", думал Лубенцов, перебегая от укрытия к укрытию среди пулеметных очередей. Вскоре пришлось поползти. Надо было пробраться в четырехэтажный жилой дом: обзор из верхних окон этого дома был, очевидно, превосходный.
      Наконец они заскочили в подъезд. Отдышавшись, Лубенцов толкнул дверь. Здесь оказалось обширное помещение с полками и широким прилавком магазин. У разбитой пулями витрины сидел немецкий солдат с окровавленной головой. Он был мертв, и его удерживал только подоконник, на который он склонился. Рядом с ним лежала кучка гранат с деревянными ручками и винтовка. Лубенцов подобрал несколько гранат. Митрохин и Чибирев сделали то же.
      Они поднялись по лестнице вверх и вошли в квартиру четвертого этажа. Лубенцов посмотрел в окно и ахнул от восторга: перед ним была вся немецкая оборона как на ладони. Он быстро приладил телефон и позвонил. Мещерский немедленно отозвался с водокачки.
      - Передай: скопление пехоты у заводоуправления, слева... По Берлинерштрассе, в ходе сообщения, немцы лежат... Убитые, что ли? Нет, накапливаются для контратаки... Здесь я остаюсь, объект шестьдесят пять, НП высшего класса! Шли ко мне людей...
      Связь порвалась.
      - Митрохин, - сказал Лубенцов, - беги назад, исправь по дороге порыв и веди сюда солдат.
      Митрохин исчез, и спустя минут пять связь возобновилась.
      - Четыре танка, - торопливо сообщил Лубенцов, - подходят по Кверштрассе. Еще три идут из центра города по Семинарштрассе. Вот они поравнялись с главным корпусом... Передай генералу: нужно атаковать на всех участках одновременно... Только так, понял? Одновременно! Они подбрасывают с других участков...
      Снова порвалась связь.
      Подняв глаза от телефона, Лубенцов увидел, что его ординарец ведет себя как-то странно. Он глядит в окно напряженными, слишком напряженными глазами.
      Лубенцов тоже взглянул вниз и увидел приближающиеся цепи немецких солдат. Пулеметы захлебывались. Стреляли орудия. Все слилось в один нечеловеческий гул. Немцы поравнялись с домом, обтекли его и побежали дальше.
      Шум боя явственно отдалялся.
      - Наши отходят, - сказал Чибирев.
      Внизу раздались немецкие голоса, потом они умолкли.
      - Ничего, - сказал Лубенцов, - выберемся, - и добавил неопределенно: - Митрохин передаст...
      Все возбуждение последних минут соскочило с Лубенцова. Надо было действовать расчетливо и хладнокровно. Он подошел к двери и прислушался. Тихо. Он вернулся к окну. Падал мелкий снежок. Возле дома приткнулась кирпичная бензобудка под большой желтой надписью: "Shell". В глубине двора, на деревянных стойках, стояли старые машины.
      Мимо бензоколонки прошло человек сто немцев. Они взволнованно галдели и шли довольно уверенно, во весь рост.
      - Ничего, - сказал Лубенцов. - Выберемся.
      - Стемнеет - уйдем к своим, - сказал Чибирев.
      Лубенцов возразил:
      - К ночи наши сюда придут. Это место оставлять нельзя. Как стемнеет, устраним повреждение и будем корректировать огонь. - Улыбнувшись, он добавил: - Ох, и попадет мне от комдива за то, что полез вперед.
      - Ш-ш-ш... - прошипел Чибирев.
      На лестнице послышались шаги. До их этажа не дошли. В тишине пустынного дома Лубенцов услышал разговор немцев.
      - Wo hast du diese Leckereien gepackt?
      - Hier unten, im Laden.
      - Dort liegt eine Lieche...
      - Jawohl...*
      _______________
      * - Где ты раздобыл эти лакомства?
      - Здесь внизу, в магазине.
      - Там лежит мертвец...
      - Да...
      Чибирев шепнул:
      - Как бы они провод не приметили...
      - Подумают, что свой, - сказал Лубенцов.
      Шаги и разговор умолкли.
      Оставалось одно: ждать темноты. Лубенцов снова начал глядеть в окно. Система немецкой обороны становилась все ясней. Немцы держались только на очень хорошо замаскированном маневре живой силой и танками. Едва наша атака на этом участке захлебнулась, немцы побежали по траншеям - а улицы были вдоль и поперек изрыты траншеями - куда-то на юг, на другой угрожаемый участок. Туда же, хоронясь за домами, спешили танки.
      Время тянулось нестерпимо медленно. Чибирев неподвижно сидел на полу, обняв руками колени.
      Поблизости от дома стали рваться наши снаряды - сначала правее, затем левее. Лубенцов незаметно задремал, несмотря на почти непрекращающийся грохот артиллерийского обстрела. Немцы, по-видимому, решили, что на этом участке снова начинается атака русских, и опять со всех концов осажденного города сюда начали сбегаться солдаты и собираться танки.
      Лубенцов открыл глаза и с досадой смотрел в окно на все происходящее. Никогда он, как разведчик, не был в таком благоприятном положении. И он был бессилен что-либо сделать!
      Вскоре опять стало тихо. Как только стемнеет, надо что-то предпринимать. Имелись три возможности: либо пробраться к своим, либо устранить повреждение провода и остаться здесь корректировать стрельбу, либо, наконец, просто ждать, ничего не предпринимая, - ждать прихода наших. От последнего варианта Лубенцов отказался. Поразмыслив, он остановился на втором.
      Наконец стемнело. Лубенцов и Чибирев становились все сосредоточенней, все напряженней. Они молча смотрели друг на друга, пока лица не превратились в неясные пятна. В сгустившемся сумраке оба медленно встали, и Лубенцов сказал:
      - Исправишь порыв - возвращайся. Если не найдешь второй конец - тоже возвращайся.
      Чибирев ушел. Темнота все сгущалась. Некоторое время Лубенцов заставлял себя не притрагиваться к трубке. Он медленно сосчитал до пятисот. Наконец он взял трубку. Ни звука. Ничего похожего на какую-либо вибрацию. Чибирев не возвращался. Где-то заработал пулемет. Невдалеке раздалась автоматная очередь. И снова тишина.