Победа - Весна на Одере

      Это смутно почувствовал и Чохов.
      Она стала хлопотливо угощать нового офицера, рассказывая ему, как старому знакомому, что здесь, в немецкой аптеке, где она рылась полдня, нашлись хорошие медикаменты и немалый запас бинтов. Она радовалась этому, потому что медсанбат далеко отстал от передовых частей.
      - Чисто живут, - говорила она о немцах, - только душонка у них, видно, нечистая. Знает кошка, чье мясо съела. Боятся нас, русских, как чёрта...
      Батальон только что взял большую деревню и захватил два исправных немецких танка и десяток грузовых машин. Эти машины стояли возле дома комбата. Немцы отошли в лесок на возвышенность, и оттуда били их минометы - каждые пять минут воздух оглашался кашляющим разрывом. То справа, то слева в поле рвались мины. После каждого взрыва Весельчаков бурчал тихо и угрожающе, обращаясь к невидимому противнику:
      - Подожди... утром запоешь...
      - Выбить их оттуда, что ли?.. - полувопросительно сказал Чохов.
      - Люди устали, - ответил Весельчаков, - трое суток не спавши... Пусть отдохнут. Можете следовать в свое подразделение. Оно в деревне, вон там, видите, за ручьем. На северной окраине. Вам покажут. Людей у вас мало, командиры взводов все выбыли из строя, зато вам приданы батарея противотанковых пушек и минометная батарея. Огня хватает.
      - Вы там последите, - напутствовала Чохова Глаша, - чтобы солдаты разувались на ночь... И хорошо бы им искупаться в баньке, - она просительно посмотрела на Весельчакова.
      - Опять ты с твоей банькой, - замотал головой Весельчаков. - Бойцам спать надо, а не париться.
      Чохов отправился в путь.
      Он лихо вытянул бичом баронских лошадей, и они живо перемахнули через ручей. Вода была лошадям по брюхо и залила атласные сиденья кареты.
      При самом въезде в деревню, возле разрушенных мостков через ручей, лежал убитый русский солдат. Обсыпанный неродной землей, лежал он в своей серой шинели, устремив глаза в чужое небо.
      Это был первый мертвый русский солдат, увиденный Чоховым в Германии. Какая трагическая судьба: пройти в боях и лишениях столько дорог - и погибнуть у самой цели! Как всякий молодой человек, Чохов сразу же подумал о себе, о том, что, может быть, и ему уготовано то же самое.
      VI
      Немецкая оборона на Висле была беспримерной по своей мощности. Кто бывал на войне, знает, что представляет собой стрелковая рота после прорыва такой обороны. Позднее, при преследовании противника, рота теряет уже немного: случается, кого-нибудь убьет, или ранит, или заболеет кто-нибудь. Людей становится все меньше, а задача роты все та же, в общем расчитанная на полный состав. Теперь каждый воюет за шестерых. Никто не отстает и не болеет. Убить или ранить их мудрено. Они бессмертные люди.
      Это не значит, что уцелевшие солдаты самые лучшие. Они б ы л и такими же, как и те, что воевали с ними бок о бок и выбыли из строя. Но они, обогатившись драгоценным военным опытом, с т а л и самыми лучшими.
      Вторая рота состояла из двадцати "бессмертных". Ее малочисленность объяснялась еще и особыми условиями: при прорыве полк наступал на самом правом фланге армии, вернее - фронта, хотя солдаты, конечно, об этом понятия не имели. За рекой уже двигался другой фронт, войска которого сразу же устремились к северу. Таким образом, полк - и вторая рота в том числе - шел с открытым правым флангом. Его обстреливали орудия Модлинского укрепленного района справа, и в то же время он нес потери от огня противника, отступавшего перед ним.
      Хотя Чохов воевал уже не первый день, его покоробила малочисленность вверенной ему роты. "Назначили командиром отделения!" - думал он всердцах.
      Солдаты с нескрываемым интересом разглядывали своего нового командира, так лихо перемахнувшего через ручей в своем диковинном тарантасе. На них произвели впечатление решительный вид, холодные серые глаза и вся его самоуверенная ухватка.
      - Где командиры взводов? - спросил он построившихся в шеренгу солдат, словно не знал вовсе о составе роты.
      Высокий старшина, козырнув, ответил без запинки:
      - Таковых не имеется, товарищ капитан. Есть я, то есть старшина, и два командира отделений: старший сержант Сливенко и сержант Гогоберидзе. Последний командир взвода, младший лейтенант Барсук, выбыл из строя по ранению в боях за город Бромберг. Обязанности писаря-каптенармуса выполняет ефрейтор Семиглав. Парторг роты - старший сержант Сливенко. Докладывает старшина роты Годунов.
      - Разуйтесь, - сухо приказал Чохов своей роте, - и спать.
      Но спать ушли не все. Двадцатилетний ефрейтор Семиглав под впечатлением великого события - вступления в Германию - никак не мог заснуть.
      Вчера вечером парторг Сливенко провел по поводу этого события короткий, но жаркий солдатский митинг, и Семиглав был очень взволнован. Он долго провозился в авторемонтной мастерской, стоявшей на краю деревни, нашел там напильник и мастерил что-то. Выйдя оттуда, он, вздыхая и укоризненно разглядывая свои руки, сказал парторгу:
      - Совсем отвык... Какой я теперь слесарь? Мне и третьего разряда не дадут.
      Сливенко ответил успокоительно:
      - Привыкнешь. Ты и солдатом был никудышным вначале, а теперь какой орел! А уж слесарное дело привычней!
      Но Семиглаву было обидно: руки совсем не слушаются. Он грустно бродил по деревне, заглядывал в дома. Навестив артиллеристов и минометчиков, он сообщил им о прибытии нового командира роты. В одном из покинутых домов он обнаружил новенький эсэсовский мундир с железным крестом и, вернувшись к себе в роту, доложил о своей находке капитану.
      - Спалить этот дом, - сказал Чохов.
      Парторг Сливенко удивленно поднял брови и спокойно заметил:
      - Сейчас палить - деревню осветишь, немец спасибо скажет.
      - Что, немца испугались? - хмуро спросил Чохов, но больше не настаивал на своем.
      Зашли оповещенные Семиглавом артиллеристы - командир противотанковых орудий и лейтенант-минометчик. Они ознакомили нового командира роты с состоянием их "хозяйств", как они на общепринятом условном языке называли свои подразделения. Боеприпасов было мало - всего лишь полбоекомплекта: тылы отстали, обещают к утру подбросить.
      Деревня была залита лунным светом. Люди по большей части спали. Только наблюдатели в окопчиках за деревней сидели - кто у пулемета, кто у противотанкового ружья - и вглядывались в неясные очертания деревьев и кустарников, пряча в рукава шинелей огромные махорочные скрутки. Орудия лишь изредка отвечали на немецкий минометный огонь: берегли боекомплект.
      Проводив артиллеристов, Чохов лег в постель, приготовленную для него старшиной. А рота, собравшись во дворе, начала потихоньку делиться впечатлениями о новом командире.
      - Видать, решительный, - сказал сержант Гогоберидзе, высокий, смуглолицый человек, с маленькими, закрученными вверх черными усиками.
      - Отчаянный! - добавил Семиглав.
      Все поглядывали на Сливенко: мнение парторга имело для них важное значение. Но Сливенко уклонился от вынесения поспешного приговора и только произнес:
      - Поживем - увидим.
      Годунов решил, ввиду приезда командира, устроить ужин наславу - в батальоне ему удалось получить водку на тридцать человек, числившихся в роте неделю назад. Приметив в сарае кур, оставленных сбежавшими хозяевами, старшина приказал солдату Пичугину:
      - Поймать тройку и изжарить; только, смотри, по курам не стрелять, а то разбудишь нашего капитана. (Он уже называл командира "нашим капитаном", приняв его таким образом в ротную семью.)
      Приготовив кур, Годунов пошел будить Чохова:
      - Товарищ капитан, ужин готов.
      Чохов сразу вскочил и стал натягивать сапоги. Узнав, зачем его будят, он снова скинул сапоги, хотел было отказаться, но, увидев жареную курицу и водку в хрустальном графинчике, - старшина знал толк в таких делах! вспомнил, что весь день ничего не ел. Он сел ужинать.
      За стеной раздавался солдатский храп. По улице деревни непрестанно шуршали шаги, доносились окрики караула. Деревня была полна связистов, саперов, санитаров. Послышался грохот повозок: это из боепитания полка привезли патроны.
      Вошли три дивизионных разведчика, обитавших в соседнем доме. Они только что сменились со своего наблюдательного поста на чердаке на краю деревни и теперь присели греться к огоньку стрелков.
      В дверь постучались. Прибыла еще одна группа дивизионных разведчиков, во главе с командиром роты капитаном Мещерским. Капитаны познакомились. Разузнав у наблюдавших за немцами разведчиков новости, Мещерский сообщил им:
      - Знаете, ребята, гвардии майор вернулся, - и любезно объяснил Чохову: - это наш начальник разведки... Хотели его послать в академию, а он не пожелал.
      Вообще этот капитан-разведчик был очень вежлив и выражался книжно. Чохов, считавший вежливость ненужной роскошью на фронте, примирился с такой необычной манерой Мещерского только потому, что тот был разведчиком, а разведчиков Чохов уважал.
      Обогревшись, Мещерский и его люди поднялись со своих мест.
      Чохов, узнав, что группа пойдет в тыл к немцам, спросил у Мещерского:
      - И вы с ними пойдете?
      - Обязательно, - сказал Мещерский.
      Чохов вышел на крыльцо и смотрел вслед удалявшимся разведчикам, пока они не скрылись из виду. У крыльца стоял старший сержант Сливенко, парторг роты.
      - Вы что, на посту? - спросил Чохов.
      - Нет, товарищ капитан, просто не спится. - Помолчав, Сливенко сказал: - У меня тут дочка, товарищ капитан.
      - Где?
      - Кто знает, где!.. В Германии. Угнали ее сюда. Как вчера сообщили из политотдела, что мы вошли в Германию, у меня сон пропал, - он коротко засмеялся, словно извиняясь за свою слабость. - Сдается мне, старому дураку, что, может, дочка-то от меня за полверсты, где-нибудь на ближнем фольварке или в соседней деревне.
      - Германия большая, - сказал Чохов.
      - Сам знаю, а спать не могу. Сегодня мне один немец сказал, что на соседнем фольварке русские девчата работают. У помещика. Туда прямая-прямая дорога. Разрешите сходить, товарищ капитан. Успокоить душу.
      Они вошли в дом, и Чохов посмотрел на карту. Фольварк был в двух километрах к северо-востоку.
      - Как же быть? - сказал Чохов. - Один вы не пойдете, а дать вам людей - в роте-то всего сколько... Говорят, у немцев орудуют группы, вроде партизан.
      Сливенко презрительно рассмеялся:
      - Да что вы, товарищ капитан! Никогда не поверю, что у них партизаны. Не пойдет немец на такое дело. Немец - он аккуратист, знает, что плетью обуха не перешибешь. Да и где здесь партизанить? Леса чистенькие, прилизанные, дорожки пряменькие... Нет, вы за меня не бойтесь, я один пойду...
      На Чохова подействовали эти, по-видимому, глубоко продуманные слова. Хотя и не без колебаний, он все-таки разрешил парторгу отлучиться.
      Сливенко взял автомат, положил в карманы по гранате и сказал, смущенно улыбаясь:
      - Спасибо, товарищ капитан. Вы им, - он махнул рукой на дверь соседней комнаты, где спали солдаты, - даже не говорите... Я приду назад через час, - и закончил по-украински: - А то невдобно: парторг, а такий старый дурень!
      Он откозырял и вышел.
      Чохов собрался было прилечь, как вдруг дверь широко распахнулась и на пороге показался капитан Мещерский. Он был весь в грязи и глине.
      - Где у вас телефон? - спросил он. - Надо сообщить наверх важную новость. Противник уходит. Я подползал к самой его передовой. Уходит, я вам определенно говорю.
      Позвонили в штаб батальона, оттуда передали известие в полк и дивизию.
      Дивизия сонно зашевелилась.
      Чохов разбудил своих людей. Они еле передвигали ногами от усталости и ежились в предутреннем холоде.
      - Сейчас пойдете? - спросил Чохов у Мещерского.
      - Да, меня ждут, - сказал Мещерский. - До свидания, товарищ капитан.
      Чохов опять подивился неизменной вежливости разведчика. Выйдя следом за ним во двор, Чохов еще некоторое время постоял, прислушиваясь к удаляющимся шагам Мещерского. Потом он повернулся к своей роте. Рота стояла в полном сборе.
      Солдаты вышли из ворот. Деревня уже была полна людей, повозок, машин. Повозки громыхали, машины гудели, звякали котелки.
      VII
      Чем дальше шел Сливенко по обочине асфальтированной дороги, громко стуча подкованными каблуками, тем более вероятным казалось ему, что именно на этом фольварке и найдет он свою дочку, или дочку, как он называл ее по-украински, с ударением на последнем слоге.
      Правда, в самой глубине его мозга, как на крошечном островке, сидел Сливенко-умник, издевавшийся над Сливенко-фантазером, которому все казалось таким возможным.
      - Ну и чудак же ты, Сливенко, - говорил ему Сливенко-умник, язвительно ухмыляясь, - неужели ты это всерьез решил, что Галя именно тут, на этом фольварке? Прожил ты, старый шахтер, сорок лет с гаком, видал белый свет и вдруг поверил, что в этой вражьей стране, где столько тысяч фольварков и деревень, ты сразу найдешь свою дочку... Да иди ты к своим ребятам и ложись спать...
      Но Сливенко упрямо шел вперед. Он вспоминал свою Галю. Когда пришел немец, ей исполнилось шестнадцать лет, она только что кончила седьмой класс. Это была высокая, красивая, смуглолицая девушка. Но для отца всего дороже был ее ум: тонкий, чуть насмешливый, прячущийся за приличествующей ее возрасту скромной молчаливостью на людях. Сливенко испытывал великое наслаждение, беседуя с дочкой и открывая в ней все новые качества: понимание людей, сильную волю и недюжинные способности. Правда, он старался не потакать своим отцовским чувствам и был с ней довольно строг.
      Сливенко с раскаянием вспоминал свои несправедливые, как ему теперь казалось, придирки. И глупо же было так горячиться из-за ее детского романа с Володькой Охримчуком, чудесным, веселым парнем, впоследствии погибшим на войне.
      Когда война подошла к Донбассу, Сливенко вступил в коммунистический батальон, брошенный против немцев под город Сталино. В этом бою Сливенко был ранен, и ночью его отвезли на тряском грузовике в военный госпиталь.
      Конечно, выздоровев, он мог сказать, что он шахтер-забойщик. Вряд ли его взяли бы в армию в этом случае: шахтеры нужны были в тылу, в Караганде хотя бы. Но Сливенко не то, что скрыл свою профессию, нет, он просто не сообщил о ней. Он думал при этом, по своей военной неискушенности, что его пошлют обязательно туда, куда он стремился всем сердцем, - к Ворошиловграду, что он будет выбивать немцев из родного Донбасса. Но его постигло разочарование: он был назначен в зенитную часть в какую-то заштатную станицу, где находились склады горючего. Сливенко с тоской глядел в безграничное ночное осеннее небо над степью, а душа рвалась на запад, к родной шахте, к родному маленькому домику. Впрочем, он потом успокоился, сознавая, что родной дом есть у каждого и все вместе дерутся за свою родину в целом и за каждый дом в отдельности.
      Пришел день, когда освободили Донбасс, и Сливенке после второго ранения (в ту пору он уже был пехотинцем) удалось побывать на родной шахте. Он переступил порог своего дома и долго стоял, обнявшись со своей "старухой", посреди комнаты, не понимая ее горьких слез и все-таки догадываясь о причине их, не смея спросить, в чем дело, и в то же время зная, что это связано с Галей, которой в доме нет, отчего дом кажется пустым и никому не нужным.
      Наконец, когда прибежали соседки и он узнал о Галиной судьбе, он стал утешать "старуху" и, конечно, обещая ей, улыбаясь уж слишком неуверенной улыбкой, что как только он придет в Германию, он найдет дочку. И хотя "старуха" этому не верила, но ничего не отвечала, а только плакала потихоньку.
      И вот он в Германии. И живой! И здесь, в километре от него, его дочка!
      Он ускорил шаги.
      Потом появилась тягостная мысль, которую он всегда отгонял от себя: "Дочь - красавица. Какой мужчина не посмотрит на нее? Кто умильно не улыбнется ей? А если такая в рабстве? А немцы - господа?.."
      Показался фольварк. Это был большой дом, обнесенный глухой каменной стеной, похожей на крепостную. Маленькие сводчатые воротца в этой стене тоже походили на крепостные. Ворота были из мощных досок с железными перекладинами, калитка наглухо заперта.
      Сливенко пнул кованым сапогом ворота и крикнул:
      - Отпирай!
      Отчаянно и злобно залаяла собака.
      Раздались торопливые шаги. Они замерли у калитки, потом стали удаляться. Тогда Сливенко ударил прикладом автомата в калитку:
      - Отчиняй двери!.. Русский солдат пришел!
      Шаги стали еще торопливей. Там был уже не один человек, а несколько. Наконец немецкий голос у калитки робко спросил:
      - Was wunschen Sie?*
      _______________
      * Что вам угодно?
      - Виншензи, виншензи, отпирай, говорю!
      Калитка отворилась.
      Перед Сливенко стоял старый хилый немец с фонарем в руке. Немного поодаль жались к дверям конюшни две тени. Они вдруг подняли руки вверх и медленно пошли к Сливенко. Он увидел, что это немецкие солдаты.
      - Капут, - сказали они.
      - Ясно, капут, - сказал Сливенко.
      На всякий случай, он - военной хитрости ради - громко бросил в молчаливую ночь за воротами:
      - Подождите, ребята!
      У него там, дескать, еще люди.
      Но сказал он это так, скорее для очистки солдатской совести, нежели из желания убедить немцев.
      - Только цвай? - спросил он, тыча поочередно в каждого солдата пальцем.
      - Цвай, цвай, нур цвай, - забормотал старик.
      - Кругом! - скомандовал Сливенко, беря автомат наизготовку.
      Немцы поняли, повернулись и пошли по обширному двору, заваленному навозом и соломой и заставленному большими высокобортными телегами.
      Они вошли в господский дом. В вестибюле Сливенко велел им остановиться известным всем русским солдатам окриком "хальт".
      - Оружие где? - спросил он, хлопая рукой по прикладу автомата. - Вот это где, оружие?
      - Ниц нема, - ответил один из солдат по-польски.
      - Никс вафен, - ответил другой, - веггешмисен, - пояснил он рукой, словно бросая что-то.
      - Бросили... - перевел Сливенко.
      Пожалуй, лучшим выходом из положения было бы уложить этих двух длинных рыжих немцев хорошей автоматной очередью. Но так Сливенко не мог бы поступить - не из страха перед начальством, запрещающим такого рода расправу, - об этом никто бы все равно никогда не узнал. Нет, Сливенко просто не мог так поступить, это было не в его правилах.
      Сливенко подошел к одной из дверей и толкнул ее. Он подозвал старика и при свете фонаря увидел большую печь, кафельный пол, медные кастрюли. Два окна были закрыты ставнями. Он показал солдатам на дверь кухни. Они с готовностью вошли туда. Затворив за ними дверь, Сливенко сказал, указывая на замочную скважину:
      - Запри.
      Старик засуетился, выбежал, его шаги раздавались по лестнице в каких-то дальних комнатах пустынного дома, наконец он пришел со связкой ключей и запер дверь кухни.
      Тогда Сливенко спросил:
      - Где русские?
      Этого старик не понял, встал неподвижно, наклонив набок седенькую птичью голову. А когда понял, замахал руками:
      - Вег, вег, вег, - заквакал он.
      Ушли. Угнали их еще дальше на запад.
      - А твой хозяин где? Хозяин? Ну, барон где? Граф?
      Старик понял, наконец, и снова замахал руками:
      - Вег, аух вег!..
      Старик потешно затопал ножками: убежал, дескать. Удрал.
      - А ты, значит, охраняешь его добро? - спросил Сливенко. - Охраняй, охраняй... Где же твоя жена, детки где? Киндер?
      Старик пошел вперед, а Сливенко за ним. Они вышли из господского дома. В самом конце двора стоял маленький домик, лепившийся к стене, словно ласточкино гнездо.
      Они вошли. Сливенко увидел женские лица, перекошенные от страха. Старуха и три дочери.
      Злорадное чувство захлестнуло Сливенко. Он присматривался внимательно и долго к трем немецким дочкам.
      - Значит, русские девушки вег, русс киндер вег, туда, на запад... бормотал Сливенко, - что ж, дейч киндер туда, на восток, марш-марш...
      Тут он удивился. Немки явно поняли это сопоставление, но поняли как приказание. Обменявшись несколькими фразами с матерью, они начали собираться. Они даже не очень суетились. Складывали в узел одежду. Мать не плакала. Это выглядело так, словно они знали, что это справедливо. Гнали русских, теперь пришла очередь немок. Только младшая дрожала, хотя и сдерживалась изо всех сил, будто боясь раздражить русского своим несправедливым недовольством. Потом они остановились и стали ждать.
      Это была жалкая сцена, и Сливенко, поняв, что происходит, неожиданно рассмеялся. Рассмеяться так добродушно, сверкнув белыми зубами, мог только человек с золотой душой, и немки поняли это. Они с удивлением и надеждой посмотрели на смеющегося русского солдата. Он махнул рукой и сказал:
      - Никс Сибирь... Идить до бисовой мамы.
      Он сам устыдился собственной отходчивости и грозно цыкнул на радостно разболтавшихся немок, так что они сразу притихли. И он говорил себе: "Они угнали твою дочку, разорили твой дом, а ты их жалеешь?"
      Но вот он взглянул на их большие красные руки, руки людей, привыкших к тяжелому крестьянскому труду, и, по правде сказать, в душе пожалел их: "Разве э т и угнали? Разве э т и разорили?"
      С такими мыслями возвращался старший сержант Сливенко к своей роте, шагая позади прихваченных им пленных немецких солдат.
      Роту он уже не застал на месте.
      В деревне размещался штаб дивизии. Связисты тянули провода, позевывая и беззлобно ругаясь.
      - И тут он бежит, - сказал один. - И на своей земле... Где же он остановится? Совсем спать не дает, подлец!
      Сливенко сдал немцев разведчикам, занимавшим тот дом, где два часа назад располагалась вторая рота, и потихоньку - с тем неторопливым видом, который отличает бывалого солдата, знающего, что он не может опоздать, пошел на запад, в свой полк.
      По дороге его догнала машина политотдела дивизии, в которой сидели полковник Плотников и майор Гарин. Узнав в шагающем по дороге солдате парторга одной из рот, полковник остановил машину:
      - Садись, довезу.
      Сливенко сел рядом с майором Гариным.
      - Митинг насчет вступления в Германию провел? - спросил Плотников.
      - Провел, товарищ полковник, - ответил Сливенко и добавил: - Я трех солдат в партию подготовил, а на парткомиссию все не вызывают.
      - Да вот времени никак не выберем, - виновато сказал Плотников. - Все наступаем да наступаем. Тоже, оказывается, горе! - улыбнулся он своей широкой доброй улыбкой.
      Помолчав, Сливенко спросил:
      - А как с немцами быть, товарищ полковник?
      Плотников удивленно переглянулся с Гариным и в свою очередь спросил у Сливенко:
      - А ты как думаешь?
      - Я думаю, - медленно ответил Сливенко, поглаживая свои черные усы, что с ними теперь надо поспокойнее. С гражданскими то есть. Просто, как будто и не немцы они совсем... а так - люди.
      Плотников рассмеялся:
      - Правильное чутье! Видишь: вот настоящее чутье! - обратился он к Гарину, слегка понизив голос, словно для того, чтобы Сливенко не слышал похвалы. Потом он снова повернулся к парторгу: - Верно говоришь. Этого и держись.
      Тут же Плотников заговорил с Гариным о Весельчакове и Глаше. Корпус требовал окончательных выводов по этому делу. Гарин с пеной у рта доказывал, что несправедливо разлучать двух славных и любящих друг друга людей.
      - Конечно, жалко их, - сказал Плотников. - Все-таки ты продумай хорошенько выводы. А ты что делал в штабе дивизии? - обратился он вдруг к Сливенко.
      - Я пленных приводил, - ответил Сливенко, затем он, истины ради, добавил: - И дочку искал.
      В ответ на вопросительный взгляд полковника Сливенко пояснил извиняющимся голосом:
      - Мою дочку. Она тут, в Германии. Угнали ее с Донбасса. Только в том фольварке никого уже нет. Погнали их дальше на запад.
      Взгляд полковника Плотникова стал рассеянным и угрюмым. Ничего не сказав, он стал смотреть на дорогу.
      По дороге, в промозглом предрассветном тумане, тянулись к западу кони, машины, усталые люди. Навстречу попалась повозка полевой почты, отвозившая солдатам письма, ехали порожние грузовики из-под боеприпасов. Падал мокрый снежок. Голые ветки деревьев дрожали. Развевающиеся плащ-палатки на солдатах трещали, как паруса.
      Люди шли молча. Пулеметная стрельба слышалась уже совсем близко. На перекрестке Сливенко попросил остановить машину - она здесь поворачивала направо, к штабу полка, - спрыгнул, попрощался и пошел дальше, туда, где пулеметы злобствовали особенно сильно.
      VIII
      Когда чоховская карета осталась далеко позади, гвардии майор снова оглянулся на генерала. Сизокрылов сидел все так же неподвижно, закрыв глаза. "Смертельно устал", - сочувственно подумал Лубенцов. В это мгновение Сизокрылов с каким-то почти неуловимым выражением не то злости, не то упрямства вскинул голову, открыл глаза и, обращаясь к сидящему рядом генералу-танкисту, спросил:
      - Давно с Урала?
      Генерал-майор, не ожидавший вопроса, встрепенулся и ответил:
      - Четыре дня. Мы приняли материальную часть, и нас тут же погрузили в эшелоны.
      - И за четыре дня вы проделали весь путь?
      - Так точно!
      Танкист добавил, широко улыбнувшись:
      - По приказанию товарища Сталина нам устроили зеленую улицу.
      Сизокрылов оживился и сказал, неожиданно обращаясь к Лубенцову:
      - Знаете вы, майор, что значит "зеленая улица"?
      Лубенцов недоуменно развел руками, и Сизокрылов стал объяснять:
      - Это дорога из сплошных зеленых светофоров. На каждой узловой стоят наготове, под парами, мощные паровозы. Паровозы сменяются, и эшелоны мчатся сквозь ряды зеленых светофоров до следующего паровоза, уже ожидающего своей очереди на следующей узловой. И на всем пути ни одного красного глазка, ни одной остановки - путь свободен. Вот это организация!
      - Осмотрщики, - горделиво добавил генерал-майор, - бегом бежали вдоль вагонов. Не поездка - полет! Так приказал Верховный! До сих пор никак не опомнюсь...
      Воцарилось молчание. Мимо окон машины проносились опустевшие деревни, в которых выли собаки, мычали беспризорные коровы, бушевал ветер, падал мокрый снег. Вскоре въехали в небольшой городок с мощеными улочками и двухэтажными домами под высокими черепичными крышами. Сизокрылов спросил:
      - Как там наша охрана? Не очень отстала?
      Адъютант посмотрел в заднее стекло - бронетранспортера не было.
      - Подождем, - сказал Сизокрылов.
      Шофер остановился на небольшой площади. Сизокрылов открыл дверцу и вышел из машины. За ним последовали остальные. Он осмотрелся кругом и подумал вслух:
      - Это полоса Воробьева, кажется.
      Лубенцов с живым интересом посмотрел на темную площадь и неясные очертания домов: в дивизии полковника Воробьева служила Таня, и по этой причине погруженный во мрак городишко показался Лубенцову заслуживающим самого пристального внимания.
      Между тем это был обыкновенный скучный городок, полный ночных шорохов и звуков. По дворам ржали кони, раздавались шаги, негромкие голоса солдат и отдаленные возгласы часовых.
      Генерал Сизокрылов сосредоточенно шагал вдоль тротуара туда и обратно, звук его твердых шагов гулко отдавался в тесном квадрате площади. Наконец он остановился возле возвышавшегося посреди площади темного силуэта какого-то памятника. Генерал, зажег фонарик, и все увидели над каменным постаментом парящего чугунного орла, а пониже - выбитые на камне и окруженные железным лавровым венком цифры: "1870 - 1871".
      Генерал погасил фонарь. Стало совсем темно.
      Генерал сказал:
      - Победителям Седана от благодарных сограждан. Городишко маленький, а чванливый...
      За поворотом забегал свет фар. Выехав на площадь, бронетранспортер на мгновение осветил ее всю - вместе с остроконечной крышей ратуши, заснеженным фонтанчиком и чугунным орлом на памятнике - и тут же погасил фары. Из темноты вынырнул лейтенант, командовавший автоматчиками. Из-за его плеча, заметил Лубенцов, мелькнуло лицо Чибирева.
      Генерал спросил:
      - Мы не слишком быстро едем?
      - Хорошо бы потише, - признался лейтенант.
      - Быть по сему, - сказал генерал.
      Все улыбнулись, кроме лейтенанта. Он был очень молод и считал неуместным улыбаться при исполнении важных служебных обязанностей. Кроме того, его не устраивали загадочные и неопределенные слова "быть по сему", и он все стоял, ожидая ясного ответа.
      - Мы поедем медленнее, - пояснил Сизокрылов.
      Все уселись на свои места. Машина тронулась.
      - Можете курить, кто курит, - вдруг сказал Сизокрылов.
      Генерал-танкист и полковник обрадованно задымили папиросами. При свете этих огоньков Лубенцов, обернувшись, снова увидел, что член Военного Совета, полузакрыв глаза, не то думает о чем-то, не то дремлет. Но нет, он не дремал. Через минуту он встряхнулся и, словно продолжая начатый разговор, сказал:
      - Однако немцы все еще верят гитлеровской пропаганде. Обратите внимание на деревни: почти никого не осталось. Германское радио вопит об ужасах русского нашествия, призывая гражданское население бежать на запад. И они бегут. Наша агентура доносит страшные подробности об этом бегстве. Люди мрут от холода и голода. Гитлер, видимо, решил потянуть в могилу вместе со своей персоной по меньшей мере пол-Германии. Подобно царьку дикарей, тащит к себе в гроб живых людей, чтобы на том свете не остаться без подданных... - помолчав, Сизокрылов проговорил: - А теперь мы уже снова на польской территории...
      Машина бежала по мокрой дороге, оставляя за собой рубчатый след. Снежинки кружились в свете фар, как будто застигнутые врасплох, и панически разбегались в стороны, сменяясь все новыми и новыми. Лубенцов напряженно вглядывался в темноту, боясь пропустить нужный поворот. Хотя он и знал дорогу, но в прошлый раз ездил к танкистам днем; ночью же все казалось другим, незнакомым. Поворота не было, а по всем расчетам, ему уже следовало быть: за маленькой часовней проехать рощу, и там сразу направо. Но ни часовни, ни рощи. Он украдкой взглянул на спидометр - проехали уже 68 километров: Лубенцов при выезде заметил километраж, как делал это всегда. "Неужели пропустил поворот?" - подумал Лубенцов с беспокойством.