Победа - Весна на Одере

      Батальон прошел мимо генерала и вскоре исчез за поворотом дороги.
      - Спать, что ли, пойдем? - насмешливо спросил Плотников.
      - Ладно шутить, - отмахнулся генерал; он с минуту постоял, к чему-то прислушиваясь, потом сел в машину.
      Вернувшись на НП, генерал приказал оперативному отделению распорядиться об общей атаке на 18.00, одновременно с началом действий десанта на самоходных орудиях. Подполковник Сизых получил приказание организовать артподготовку на двадцать минут.
      Плотников пошел в политотдел, где предупредил своих людей о предстоящей атаке и разослал их по полкам. Потом полковник, недовольный неповоротливостью второго эшелона, решил поехать в тыл дивизии и организовать быструю доставку снарядов и патронов, что было теперь исключительно важно.
      Когда он уехал, генерал сел в машину и отправился на передовую.
      Машина проезжала мимо обуглившихся развалин немецких сел. Генерал вспоминал разрушенные дотла деревни Белоруссии. Белорусский фронт дрался на "померанском валу", но фронт остался Белорусским. Это название как бы напоминало противнику, чем грозит вторжение в Советский Союз.
      С северо-запада дул сильный влажный ветер, и генерал вспомнил, что море близко. Он обернулся к подполковнику Сизых, сидевшему в машине, но артиллерист, воспользовавшись спокойной минуткой, спал мертвецким сном.
      Генерал взглянул на часы. Они показывали 17.30. Он покосился на шофера. Тот сосредоточенно смотрел вперед.
      - Морской ветер, - сказал комдив.
      Шофер кивнул головой и коротко ответил:
      - Балтика.
      В лесу, где сосредоточился самоходный полк, было тихо. Бойцы резервного батальона обедали, рассевшись на земле. Среди них в синих комбинезонах примостились самоходчики. Пехота приглашала их отведать пехотной каши, но самоходчики отказывались.
      - На пустой желудок драться сподручнее, - сказал один из них. Человек злее.
      Пришли разведчики во главе с Мещерским. Потом приехал полковник Красиков. Он сказал генералу, что сосед справа продвинулся вперед на четыре километра и комкор требует от Середы немедленных действий.
      Генерал посмотрел на часы. Без двадцати шесть.
      Прибыли саперы, выделенные для сопровождения самоходных орудий. Иванов по радио просил помощи. Генерал посмотрел на часы. Было без десяти шесть.
      - По машинам! - раздалась команда, и самоходчики бросились к своим стальным громадинам.
      Пехотинцы засуетились, попрятали ложки в голенища сапог и привязали котелки к вещевым мешкам.
      - Резеда, Резеда, Резеда! - надрывался где-то за деревьями телефонист.
      Генерал, стоя на опушке леса, пристально глядел в бинокль на расстилающуюся перед ним равнину и уже зеленевшие кустики, окаймлявшие берега неширокой речушки слева. Еще левей виднелся городок с двумя высокими башнями кирх. Над городком вился черный дым пожаров.
      Загрохотала артиллерия, и вслед за этим из лесу вынеслись самоходные орудия, облепленные бойцами. Они пошли сначала гуськом друг за дружкой по дороге, а, поравнявшись с кирпичным заводом, развернулись и начали с ходу стрелять. Связисты потянули за ними связь, и вскоре генерал и сопровождавшие его офицеры покинули лес и пошли к кирпичному заводу, где Мещерский и его разведчики должны были оборудовать для комдива наблюдательный пункт.
      Комдив поднялся по лестнице на чердак. Там была установлена стереотруба. Артиллерия гремела не переставая. Наконец наступила тишина, и только слышны были злое урчание самоходок и их сухие, резкие выстрелы. А справа, на пригорке, из окопов поднялись люди и пошли вперед. Ветер донес до ушей генерала нестройное "ура".
      Через тридцать долгих минут начали поступать первые сведения из полков. Самоходный полк прорвал немецкий фронт и вышел в тыл вражеским частям. Полк Иванова прорвал с помощью самоходного полка окружение и занял три населенных пункта. Остальные полки также успешно продвигались вперед.
      Мимо НП прошли артиллеристы, таща пушки и зарядные ящики на руках по болоту, крича и ругаясь.
      Генерал уехал вперед, а на кирпичный заводик вскоре прибыл штаб дивизии. Воронин, захвативший в плен немецкого офицера, привел его сюда, к Оганесяну. К началу допроса вернулся из штаба тыла полковник Плотников. Он пожелал присутствовать при допросе и вызвал Оганесяна с пленным к себе.
      Офицер-моряк, корветтенкапитан Эбергардт, сообщил, что в Альтдамме на предмостном укреплении остался только сильный заслон. Разбитые дивизии ушли на западный барег. Там они будут формироваться и держать оборону.
      - Если сумеют, - добавил корветтенкапитан, опуская покрасневшие веки и ожидая следующего вопроса.
      Он потерял брата, который был ранен во вчерашнем бою и умер у него на руках. Брат был мичманом. Весь род их был моряцкий. Будущее Германии на воде, говорили морякам со времен Тирпица. Когда их превратили в пехоту, к ним приехал сам главнокомандующий военно-морскими силами гросс-адмирал Дениц, Это было в Альтдамме три недели назад. Будущее Германии, говорил гросс-адмирал, выступая перед строем дивизии своего имени, на этом клочке земли.
      По бледному красивому лицу моряка от ушей до подбородка ходили злые желваки.
      - Во время занятий по переквалификации, - сказал он, помолчав, пехотные инструкторы беспрерывно ссылались на пример русских моряков, которые в боях под Севастополем и Ленинградом оказались превосходными пехотинцами... Довольно бестактно было вспоминать о доблести русской морской пехоты в этих условиях. Наши моряки не сумели или, возможно, не успели стать настоящей пехотой. К 1 марта дивизия насчитывала четырнадцать тысяч человек, теперь от нее остались жалкие ошметки, не больше четырех тысяч морально подавленных людей. Дивизия входила в состав армейского корпуса "Одер", а корпус этот был частью группы армий "Висла", которой командовал рейхсфюрер СС Гиммлер.
      Оганесян не мог не заметить, что корветтенкапитан говорил о своей дивизии, и о корпусе, и о группе, и о Гиммлере, и вообще о Германии в давно прошедшем времени.
      - Больше не остается, - сказал корветтенкапитан, - рек в Германии, хотя бы для того, чтобы называть немецкие корпуса их именами... - Он пробормотал: - Одна река осталась - Лета.
      Оганесян перевел эти слова полковнику Плотникову. Полковник внимательно глядел на бледное лицо морского офицера, и немец, заметивший этот задумчивый и, как ему показалось, сострадательный взгляд, вдруг сказал:
      - Господин полковник, возьмите меня к себе на морскую службу. Я специалист по тактике подводной войны и имею большой опыт. Мне надоело служить истеричным глупцам и искателям приключений.
      Полковник, усмехаясь, ответил:
      - Вам и не придется им больше служить. А если когда-нибудь и появятся другие такие же авантюристы, советую помнить уроки этих лет и ваши нынешние слова. - Он обратился к Оганесяну: - Спросите немца, не согласится ли он выступить по громкоговорителю с обращением к своим товарищам по оружию.
      Эбергардт согласился немедленно.
      Ночью его привели к переднему краю, который проходил уже среди домишек городского предместья. Голос корветтенкапитана гулко разнесся среди речных пакгаузов и портовых построек:
      - Я корветтенкапитан Эбергардт. Многие из вас меня знают. Я сын и внук немецких моряков и, смею сказать, честный немец. И вот, как честный немец, я призываю вас сложить оружие, не проливать свою кровь за Гитлера. Позор и смерть ему! Он привел нашу отчизну к гибели!
      Закончив свою речь, немец застыл, словно оцепенел, потом его плечи затряслись, он резко повернулся и пошел, эскортируемый молчаливыми разведчиками.
      XIX
      Солдаты двигались вперед усталые, с промокшими ногами, потные и злые. По обочинам дороги валялись окрашенные в желтый цвет пушки, исковерканные велосипеды, легковые машины и огромные дизельные грузовики.
      Ночью Чохов со своей ротой ворвался в городок на берегу Одера. Здесь на пустынных улицах стояли подбитые немецкие танки, а на перекрестках брошенные зенитные орудия.
      Для жителей приход русских оказался неожиданным: вчера они читали штеттинскую газету, сообщавшую об успехе немецкого наступления.
      В квартирах горел свет - энергию подавала электростанция Штеттина, где тоже, как видно, не знали, что этот участок побережья уже захвачен советскими войсками.
      На реке, у самого берега, попыхивал в темноте военный катерок. Находившиеся на нем матросы шаркали по палубе большими сапогами. На носу мигал фонарь.
      Чохов снял с плеча Семиглава ручной пулемет, спустился вниз к берегу, не спеша установил пулемет возле газетного киоска и дал длинную очередь трассирующих и бронебойных. Сливенко бросил на катер противотанковую гранату. Раздался взрыв, катер вспыхнул, как факел. Послышались крики и стоны.
      Взрыв и стрельбу услышали другие катера и кононерская лодка, стоявшая на середине реки. Вдали, над черной гладью, замигали фонари, и вскоре оттуда раздались выстрелы. Суда били по городу не целясь. Одновременно раздались ухающие разрывы: это заговорила дальнобойная береговая артиллерия из Штеттина.
      Солдаты, несмотря на обстрел, примостились поспать, но их сразу же разбудили. Надо было двигаться дальше, перерезать дорогу, соединяющую Альтдамм с южной переправой. Командир полка Четвериков прошел на своих кривых могучих ногах по улице мимо солдат, крича:
      - Что же, я буду впереди, а вы сзади? Мне одному наступать, что ли?
      Солдаты повскакали с мест и пошли. Пошли и пошли, снова забыв об отдыхе и о сне. Проходя мимо домов, они с завистью заглядывали в окна. За окнами стояли двуспальные большие кровати с пухлыми перинами.
      - Ничего, ребята, - сказал Сливенко, - подождите, поспим скоро.
      - Я месяц подряд буду спать, - сказал Гогоберидзе. - Целый месяц! Хорошо спать в горах, под овечьей шубой!
      Кое-кто ухитрялся спать на ходу, и, внезапно потеряв направление, сонный боец, как лунатик, шел вбок от остальных, пока его не окликали. Тогда он спохватывался, мотал головой, оглядывался и спешил занять свое место среди других.
      Под самым Альтдаммом немцы снова оказали упорное сопротивление. Из Штеттина беспрерывно била береговая артиллерия. Пулеметы стреляли c чердаков. Солдаты залегли и почти немедленно заснули все, кроме выделенных наблюдателей.
      Пока наша артиллерия, сменивши позиции, занимала новые, пока развертывалась и накапливалась на новых рубежах огневая мощь дивизии, солдаты спали. Потом снова явился Четвериков, на этот раз он был не один, а с полковником Красиковым.
      Красиков крикнул:
      - Почему остановились? Впере-о-од!
      И сам пошел впереди солдат.
      Солдаты поднялись и, перебегая от укрытия к укрытию, от холма к холму, ворвались на южную окраину города.
      Последнюю переправу из Альтдамма в Штеттин защищал немецкий бронепоезд. Только его выстрелы и были слышны в наступившей темноте.
      На улицах стояли немецкие зенитные пушки. Чохов велел солдатам подтянуть их и обратить стволами в сторону, откуда доносились выстрелы. Обливаясь потом, солдаты повернули их и покатили вперед. Выстрелить из них удалось всего три раза, так как больше не оказалось снарядов.
      Сливенко, ползя вперед с гранатой в руке, слышал слева от себя тяжелое дыхание Пичугина.
      - Устал, Пичугин? - спросил Сливенко.
      - Ничего, выдержим, - прохрипел Пичугин.
      Какой-то упрямый немецкий пулемет, бивший по перекрестку, не давал возможности продвигаться. Полежали. Потом Сливенко обратил внимание на то, что он не слышит возле себя дыхания Пичугина. Сливенко оглянулся, Пичугина не было. Сливенко поднял глаза. Слева от него находился большой магазин с разбитыми витринами под огромной вывеской.
      "Заполз туда, свой "сидор" пополнять!" - гневно подумал Сливенко.
      Самоходное орудие медленно прошло по улице, вышло к перекрестку и изо всей силы ударило по одному из домов, своротив угол. Немецкий пулемет замолчал. Раздался гром орудий.
      - Ура-а-а-а! - послышалось со всех сторон, как шум ветра.
      Впереди полыхнуло пламя. Над черным провалом реки ярко пылал немецкий бронепоезд.
      Сливенко бросился вперед. Сразу стало тихо. Из какого-то дома вышло несколько немецких солдат с поднятыми руками.
      Вытерев пот со лба, Сливенко остановился и опять подумал о Пичугине.
      - Не видал Пичугина? - спросил он у Гогоберидзе.
      Но ни Гогоберидзе, ни кто другой не видел Пичугина. Сливенко сказал сердито.
      - Знаю я, где он... Сейчас схожу за ним.
      Солдаты уже шли во весь рост. Город постепенно заполнялся войсками.
      Сливенко вернулся к тому немецкому магазину, куда скрылся Пичугин. Да, Пичугин действительно был здесь. Он лежал возле стойки скрючившись, раненный. Сливенко вытащил его на улицу, наклонился над ним и спросил:
      - Ну, чего тебе?
      - В грудь угодил, паршивец, - сказал Пичугин. - Вот здесь, - он застонал и выдавил сквозь сжатые зубы: - Ты чего на меня смотришь? Не помру. Не такой я. Я - Пичугин.
      - Как это тебя?
      Пичугин сказал:
      - Зашел я сюда... Так, посмотреть... А тут немец, автоматчик, сволочь...
      Слово упрека готово было сорваться с губ Сливенко, но он смолчал, сорвал с Пичугина вещмешок и пояс, расстегнул шинель и поднял гимнастерку. Из раны чуть-чуть сочилась кровь. Сливенко разорвал свой индивидуальный пакет и приложил к ране прохладную марлю.
      - Подожди минутку, - сказал он, - сейчас санитара приведу.
      Солдаты заполнили ночные улицы города, но санитаров среди них не было.
      - Санитаров здесь нет? - спрашивал Сливенко у каждой группы проходящих солдат.
      Наконец нашелся фельдшер и с ним санитары с носилками. Они пошли за Сливенко.
      Пичугин лежал лицом вниз. Бережно перевернув его на спину, Сливенко увидел, что он мертв. Лицо Пичугина, при жизни такое усмешливое и хитрое, было печальным и спокойным.
      Фельдшер и санитары ушли.
      Сливенко остался стоять возле Пичугина. Его вдруг охватило чувство глубочайшей, смертельной усталости. Стрельба прекратилась. По улицам шел непрерывный поток возбужденных людей, почуявших отдых. Машины то и дело освещали ярко горящими фарами серьезное лицо Пичугина и широкую усталую спину Сливенко.
      По улицам и дворам связисты тянули провода, и тут же, кто на крыльце, кто на огороде, кто просто на мостовой, передавали по телефону в тыл, все дальше и дальше, весть о занятии Альтдамма.
      Отныне Гитлер на восточных берегах Одера не имел ни одного солдата. Тщательно задуманное наступление провалилось, и вместе с ними провалились надежды Бюрке, Винкеля, старухи фон Боркау и других обломков старой Германии, застрявших в тылу у наших войск.
      Одна из машин остановилась подле Сливенко. Из нее выскочил майор Гарин. Он спросил:
      - Не скажете, куда проследовал штаб полка?
      Узнав Сливенко, он сообщил ему, что в скором времени политотдел созывает семинар парторгов рот, и он просит Сливенко подготовить выступление о своей партийной работе. Заметив неподвижную фигуру на земле, Гарин замолчал, потом спросил, участливо разглядывая лицо Пичугина:
      - Что? Друг?
      - Не то чтобы друг, - сказал Сливенко. - Вместе в одной роте воевали. Очень жалко мне его. Хотел хорошей жизни, но толком не знал, как до нее дойти. Старья в нем было много. Может, он и сам от этого страдал. Трудный был человек!..
      Гарин уехал, а Сливенко все стоял.
      "Похоронить его надо", - подумал Сливенко.
      Он пошел разыскивать свою роту и нашел ее с трудом: весь городок был полон солдат, пушек и автомашин - наших и трофейных. Наконец знакомый связной из штаба батальона указал ему месторасположение роты. Она разместилась в рыбачьих сараях на берегу реки. Здесь валялись большие сети и все пропахло рыбой.
      Над темными водами Одера, над взорванным мостом, над призрачными очертаниями портовых причалов нависло темное небо, освещаемое зарницами редких орудийных вспышек.
      Люди очень устали, но никто еще не спал. Не улеглось возбуждение ночной атаки. Рота потеряла трех человек. Известие о гибели Пичугина огорчило всех, хотя его многие недолюбливали за ехидный характер.
      - Любил он, - сказал Семиглав, - на чужом горбу в рай ездить. Единоличник!..
      Старшина сказал:
      - Зачем сейчас худое вспоминать!
      Гогоберидзе сказал:
      - Смешной был, ох, какой смешной!.. Без него скучно будет.
      Сливенко огромным усилием воли заставил себя встать.
      - Пойду, - сказал он, - узнаю, где его похоронили. Семье написать надо.
      Он вышел из сарая и вскоре опять очутился на городских улицах. Машин и людей стало меньше: они рассосались по дворам и домам.
      Небо было полно зарниц, непонятно, грозовых или орудийных.
      Сливенко поспел как раз вовремя. Подводы дивизионной похоронной команды собирали убитых.
      Начальник похоронной команды, сорокапятилетний младший лейтенант с бородкой эспаньолкой, ходил с фонарем в руке, отыскивая убитых.
      Его солдаты, все нестроевые, пожилые и медлительные люди, делали свое дело с завидным спокойствием. Иногда они закуривали, и вспышки громадных махорочных цыгарок на мгновение освещали усатое или бородатое, не веселое, но и не печальное лицо.
      Двое из них подошли, наконец, к Пичугину.
      - Что, земляк твой? - спросил один из них у Сливенко.
      - Да, - ответил Сливенко.
      - Откуда?
      Сливенко сказал неохотно:
      - Он калужский, я донецкий.
      - Вот так земляки! - сказал тот.
      - Все мы земляки в чужом краю, - сказал второй сурово.
      Младший лейтенант с эспаньолкой дал команду трогаться, и подводы медленно двинулись по шоссе. Темные фигуры солдат похоронной команды двигались рядом с подводами.
      - Интересно очень, - сказал чей-то голос, - с этим лейтенантом получилось тогда, на станции. Я к нему подхожу, беру за ноги и к себе на плечи. Красивый лейтенантик, совсем молодой. А он говорит: "Это ты, мама?" Живой, оказывается. В бою, говорит, настоящем впервой был, потом пошел к себе - он в штабе дивизии связистом, - а по дороге, бедняга, сел отдохнуть и заснул, как убитый. Часов семь спал без просыпу. Его, может, ищут повсюду, а он спит. И чуть мы его не захоронили заживо...
      - Мамаша приснилась, - умиленно сказал другой голос. - Ну да, мальчишка еще, даром что лейтенант!
      - Много нашего народу нынче полегло, - сказал третий голос. - Жаркий был бой.
      - А чудно все-таки, - торопливо проговорил тот, который раньше рассказывал о мнимоубитом лейтенанте, - на германской земле все-таки, а?
      - Это да, - согласился другой голос. - Пора нашу постылую профессию бросить.
      - Дело солдатское, - произнес равнодушный голос.
      Светало. На холме показались чьи-то молчаливые фигуры. Тут и был участок, назначенный под дивизионное кладбище. На картах участок назывался высотой 49,2, три километра юго-восточкее Альтдамма. Здесь уже лежали свезенные раньше убитые солдаты, груда винтовок и автоматов и сложенные горкой деревянные обелиски с красными звездочками. Холм стоял у большой дороги. А та дорога вела на Ландсберг, Познань, Варшаву, Брест, Минск и Москву. И была какая-то дорога и на Калугу, откуда пришел сюда, чтобы не вернуться больше, маленький непутевый солдат Тимофей Трофимович Пичугин.
      Сливенко молча смотрел, как закапывают Пичугина. У него было гнетущее ощущенке чего-то недоговоренного, чего-то такого, что он должен был доказать Пичугину и уже не мог.
      XX
      После взятия Альтдамма Красиков отправился к Тане. У него в полевой сумке лежало письмо жене, которое он собирался, если окажется необходимым, вручить Тане в собственные руки. И надо сказать, что Семен Семенович был вполне уверен в том, что, прочитав такое письмо, Таня, да и любая другая женщина, согласится на все.
      Настроение у Красикова было прекрасное. Альтдаммская операция прошла блестяще. Ходили разговоры о том, что теперь корпус будет переброшен на берлинское направление. Семен Семенович был разгорячен ночной атакой и даже склонен был думать, что наши части ворвались на южную окраину Альтдамма чуть ли не благодаря его личному вмешательству.
      В деревне, где располагался медсанбат, уцелело всего два дома. Палатки тоже еще не успели развернуть полностью: одна только хирургическая работала. Раненые лежали и сидели на улице - кто на носилках, а кто просто на голой земле. В уцелевших домах разместили тяжело раненных.
      Красиков поговорил с солдатами. Говорил он с ними тем языком, который был в ходу у некоторых начальников. Язык этот весьма беден словами и мыслями, их заменяет благодушный, покровительственный тон:
      - Ну, ребята, как?
      - Ну, братцы, что?
      - Ну, друзья, как делишки?
      Кстати сказать, этот тон и эти выражения до крайности ненавистны солдатам. Однако уважение к званию, свойственное русскому солдату, заставило раненых, подлаживаясь под тон Красикова, отвечать в том же тоне, хотя несколько хмуро.
      - Ничего, товарищ полковник...
      - Порядок в танковых войсках!
      Подошли врачи, и Красиков поговорил с ними о прошедших боях и о том значении, которое имеет занятие Альтдамма и ликвидация немецкой группировки, нависавшей над правым флангом.
      - Альтдамм, - сказал Красиков, - сопротивлялся отчаянно. Мне пришлось лично повести в атаку один из наших полков. - Помолчав, он спросил отрывисто: - Где Кольцова?
      - В хирургической палатке, оперирует раненых.
      - Скоро освободится?
      - Скоро.
      - Я подожду.
      Полковник пошел прогуляться по деревне. Вдали виднелись роща и озеро. По большой дороге шли нескончаемой чередой обозы. Рядом с ними двигались освобожденные иностранцы. На высокой помещичьей фуре, в которую были впряжены могучие битюги, проехали к югу французские военнопленные, освобожденные нашими войсками на Балтийском побережье. Над фурой развевалось трехцветное знамя.
      Шли люди в беретах, в кепи военного образца, в шляпах и матерчатых картузиках. Красиков помахал им рукой и пошел обратно, в деревню.
      Здесь уже началась эвакуация раненых. Санитарные автобусы выстроились длинным рядом вдоль улицы. Повсюду суетились санитары с носилками.
      Возле своей машины Красиков увидел другую легковую машину. Машина была новая, очень красивая, трофейная, марки "Опель-адмирал". Оба шофера его, красиковский, и другой - осматривали машину и обсуждали ее качества.
      - Кто приехал? - спросил Красиков.
      - Полковник Воробьев.
      - Зачем?
      Шофер смутился и сказал:
      - К Кольцовой.
      Красиков даже глаза вытаращил. Но тут же все объяснилось. Из хирургической палатки вышли большой, веселый, улыбающийся Воробьев и Таня. Левая рука комдива была забинтована белоснежной марлей, пограничная зеленая фуражка лихо заломлена на затылок.
      - Ранены? - спросил Красиков.
      - Да, легонько, - ответил Воробьев.
      Его хитрые серые смеющиеся глазки смотрели на Красикова чуть насмешливо. Или, может быть, Красикову это показалось.
      - И когда это с вами случилось? - спросил Красиков.
      - Давненько.
      - Почему же мы не знали об этом?
      Воробьев ухмыльнулся.
      - Приказал никому не докладывать. Спасибо, Татьяна Владимировна выручила, - он взял руку Тани и поцеловал ее. - Золотая рука! И губки золотые: ничего не разболтали. Да вот беда, неудобно их поцеловать подчиненная все-таки! - Он рассмеялся, потом спросил: - А вы тут зачем? Больны?
      - Зубы, - промычал Красиков.
      - Ах, зубы! - Воробьев улыбнулся. Красикову стало неловко, но комдив тут же заговорил о другом: - Я слышал, вы вчера водили в атаку батальон?
      - Да, было, - небрежно сказал Красиков.
      - Видите машинку? - спросил Воробьев, указывая на автомобиль. - Мои разведчики захватили. Принадлежала генералу Денеке, командиру девятой немецкой авиадесантной дивизии... В багажнике у него оказался даже парашют. Видно, выпрыгнул генерал из машины без парашюта...
      Когда Воробьев уехал, Красиков впервые посмотрел на Таню. Она была очень хороша в белом халате и белой шапочке, со своими ясными большими глазами, глядевшими на Семена Семеновича серьезно и холодно.
      - Где вы тут устроились? - спросил Красиков. - Мне надо поговорить с вами.
      - Еще нигде, - сказала Таня. - Мы разгрузились - и сразу же начали прибывать раненые.
      - Прогуляемся, - предложил Красиков.
      Они пошли по деревне.
      - Когда я просил вас стать моей женой, - сказал он, помолчав, - я не шутя говорил. И вчера, во время боя, перед лицом опасности, я еще раз все обдумал и все понял, - он открыл полевую сумку и вынул письмо. - Вот письмо жене, в котором я откровенно сообщаю о том, что люблю вас и что порываю с ней отношения. Со старым все кончено, Таня, - он взял ее руку и крепко сжал в своей. - Нас перебрасывают, - продолжал он, и его голос стал торжественным, - на берлинское направление... Мы стоим перед последним сражением этой войны. И все это как бы совпадает... с нашим личным счастьем... - Таня молчала, и он продолжал скороговоркой: - А насчет той медсестры... Я ценю ваши добрые чувства к людям, Танечка. Я погорячился. Приказ об этой женщине отменен. Она уже опять с этим комбатом. Давно, уже несколько дней...
      Таня взглянула на него удивленно, но опять ничего не сказала.
      Красиков положил свое письмо в карман ее халата и промямлил смущенно:
      - Я еще вот что хотел вам сказать, Танюша... Там, в этом письме, не все написано, так сказать, фактически верно... Я пишу, что познакомился с вами в сорок первом году... И дальше, что вы меня выходили, когда я был ранен, тогда же, в сорок первом... Это я, так сказать, чтобы вышло как-то приличнее, лучше...
      Ее щеки горели. Его уже начинало беспокоить ее молчание, как вдруг она, по-прежнему молча, вынула из кармана письмо, разорвала его и бросила на траву.
      - Вот и все, - наконец заговорила Таня. Покачав головой, она произнесла уже без гнева, а с горестным изумленим и упреком: - Ой, какой вы нехороший! Какой вы жалкий!
      И она пошла обратно в деревню.
      Красиков стоял неподвижно, пока Таня не скрылась из виду. Потом он поднял с земли разорванные половинки письма, сунул их себе в карман и пошел к своей машине.
      После отъезда Красикова в медсанбате стало шумно и оживленно. Женщины неведомо каким образом сразу узнала о случившемся. Левкоева вбежала к Тане в палатку, долго трясла ее руку, целовала ее и приговаривала:
      - Молодец, Танюша! Я все знаю...
      Таня грустно улыбнулась;
      - Еще бы! В нашем медсанбате что-нибудь скроешь!..
      Маша была очень довольна. Она вообще считала, что мужчин надо "срезать", "не давать им воли".
      - Если им дашь волю, - говорила она Тане, гуляя с ней по деревне и держа ее за руку, как девочку, - они на голову сядут. При коммунизме - и то еще будет не мало возни с этими мужчинами!
      Глаша, занятая эвакуацией раненых, все-таки выбрала свободную минутку и прибежала к Тане. Тут она впервые узнала, что без своего ведома имела отношение к Таниному разрыву с Красиковым. Она удивилась, охнула и сказала, прослезившись:
      - Очень прекрасно!.. Так ему и надо!
      Женщины медсанбата - милое, шумливое, доброе и говорливое племя были настроены как-то по-особенному радостно, словно они вместе с Таней совершили некий важный подвиг.
      Они радовались не только тому, что Таня посрамила Красикова. Здесь торжествовало более высокое чувство - радость людей от ощущения чистоты и силы человеческого характера, не идущего на сделки со своей совестью. Покончив с работой, женщины и девушки расселись на крылечке и запели русские песни. Они пели про смерть Ермака и про гармониста в прифронтовом лесу, про широкую Волгу и седой Днипро.
      Так они сидели, прижавшись друг к другу, до поздней ночи, и нежные женские голоса звенели в теплом ночном воздухе, вызывая в сердцах у идущих по ночным дорогам солдат сладкую грусть - тоску по родине.
      XXI
      Разговоры о переброске дивизии к югу оказались справедливыми.
      Верховное Главнокомандование утвердило эту переброску еще несколько дней назад, затем все документы, относящиеся к маршманевру, отрабатывались в штабе фронта. На карты наносились маршруты и участки сосредоточения. Потом телеграф и телефон стали передавать длинные колонки цифр, шифровки, приказания, запросы.
      Офицеры связи из штаба фронта на самолетах и машинах разъехались в штабы армий, оттуда другие мчались на машинах и верхом в штабы корпусов; из корпуса в свою очередь верхом и пешком спешили в штабы дивизий.
      По дороге от Ставки до стрелковой роты приказ все уменьшается да уменьшается в объеме. До роты он доходит в форме телефонного звонка комбата:
      - Поднять людей в ружье.
      Пока что приказ о передислокации дошел только до штаба дивизии, и капитан Чохов безмятежно сидел на груде сетей возле рыбачьего сарая у Одера. Взошло солнце, но в воздухе еще ощущался ночной холодок, и ветки деревьев с нераспустившимися почками зябко подрагивали. Речная гладь отсвечивала красными полосами. Пахло гарью затухающего невдалеке пожара.
      Рядом кто-то шевельнулся, приподнялся. Это был Сливенко.
      - С добрым утром! - сказал он.
      Чохов в ответ кивнул.
      - В дивизионной газете про вас написано, - сказал Сливенко и протянул Чохову маленькую газету.
      Чохов взял ее и пробежал глазами статейку под заголовком "Бойцы офицера Чохова всегда впереди". Краска удовольствия прилила к лицу капитана.
      Он сказал:
      - Спасибо солдатам. И вам, парторгу, спасибо за помощь.
      - Служу Советскому Союзу, - ответил Сливенко, как полагалось по уставу.
      Солдаты поодиночке просыпались, сладко щурились на солнце, позевывали.
      - Жинка снилась, - сказал кто-то.
      - То-то ты, как ошпаренный, вскочил.
      - За самоваром сидели, в саду, - продолжал солдат рассказывать свой сон. - У нас сад хороший. Да... Сидим под черешней и чай пьем, горячий, с пампушками. Моя жинка эти пампушки ужас как хорошо делает. А кругом весна... А жинка...
      - Сама, небось, как пампушка, - засмеялся кто-то.
      - Да, вроде, - охотно согласился, широко улыбаясь, солдат.
      - Подъем! - послышался издали грохочущий голос старшины. - Сколько можно припухать?.. Семиглав, за завтраком! Всем умыться и чистить оружие! Живо! Кому я вчера велел хлястик пришить? Иголка и нитки у меня! Живо!