Победа - Весна на Одере

      XVI
      Лейтенант Никольский очень спешил, иначе он обратил бы внимание на испуганный вид "пана Матушевского".
      Нужно было спешить. Дивизия только что вступила с ходу в бой. В лесах и приозерных долинах, сплошь застроенных красивыми дачами штеттинских богачей, развертывалось ожесточенное сражение.
      Нет в армии более осведомленных людей, чем связисты. Безгласный и незримый свидетель всех телефонных и радиопереговоров, связист в курсе самых сокровенных тайн своей части.
      Никольский, прислушиваясь к телефонным разговорам, замечал, что с каждым часом положение становится все более сложным. Из одного полка утром сообщили об атаке сорока немецких танков, другой полк минут через десять передал, что ему приходится отбивать атаку шестидесяти танков и что по его позициям бьют шестиствольные немецкие минометы. Переводчик Оганесян доложил начальнику штаба показания свежих пленных из первой морской пехотной дивизии "Гросс-адмирал Дениц". Посты ВНОС* беспрерывно передавали о налетах авиации противника, подробно сообщая количество "самолетовылетов" и марки вражеских бомбардировщиков.
      _______________
      * Служба воздушного наблюдения, оповещения и связи.
      Настойчиво звонил в полки прибывший в дивизию начальник разведотдела армии полковник Малышев. Дежурные офицеры штаба корпуса и штаба армии запрашивали, передавали приказания, кричали до хрипоты.
      В линию все чаще включались новые позывные - приданные артиллерийской части. Через километры проводов до Никольского доносилось тяжкое дыхание бьющейся с врагом дивизии, и сквозь все это прорывался низкий, внешне спокойный голос комдива. Этот голос слышали все штабы, все промежуточные телефонные станции, вся широко разветвленная проводная связь. Затаивали дыхание, шикали на неугомонных, желавших продолжать разговор:
      - Тише, говорит тридцать пять!
      - Замолчите, на проводе тридцать пять!
      - Вас вызывает тридцать пять!
      В то время как Никольский в своем блиндаже слушал все эти разговоры, поверхность земли гудела от недалеких разрывов бомб и снарядов. Вскоре порвалась связь с полком Четверикова, находившимся в тяжелом положении.
      Затем Никольский с удивлением услышал в трубке голос командира дивизии, обращающийся непосредственно к нему, Никольскому:
      - Никольский, почему нет связи с Четвериковым?
      - Порыв, товарищ тридцать пять. Высылаю связистов на линию.
      - Сам иди и проверь. Ты отвечаешь мне за связь с Четвериковым.
      Никольский вышел с группой связистов на линию.
      Было темное облачное утро. Линия шла по вспаханным мокрым полям, затем по лесу и, наконец, по асфальту большой дороги. Всюду кипела, грохотала, бурлила весенняя вода, и часто приходилось переходить ручьи вброд по пояс в воде. Многочисленные речки и озера разлились по низинам.
      Первая промежуточная находилась на окраине деревни, в белом, крытом черепицей доме. Здесь все было в порядке. Связь со штабом дивизии и со второй промежуточной действовала. Толстая немка подавала связистам кофе жалуясь на то, что это не натуральный, а желудевый. Натурального кофе не было с начала войны. По ее словам получалось, что Германия и войну-то начала ради натурального кофе: кофе произрастает в Африке, а колонии у немцев отобрали...
      Никольский отправился дальше, ко второй промежуточной.
      Здесь линия рвалась ежечасно, бедные связисты без конца бегали исправлять ее и страшно умаялись. Немецкие снаряды падали на залитый водой луг, где размещались позиции нашей артиллерии.
      В деревне находился какой-то артиллерийский штаб. Все кругом сотрясалось от выстрелов расположенных вблизи орудий. Испуганные коровы тыкались в ворота, громко мыча.
      Третьей промежуточной не было. В сарай, где примостилась эта промежуточная, попал немецкий снаряд. Оба связиста были ранены, а провода раскиданы по лесу. С большим трудом удалось найти концы и соединить их. Раненых погрузили в попутную подводу, идущую в тыл полка за патронами.
      Оставив двух своих связистов на промежуточной и сообщив в роту связи о причине повреждения линии, Никольский пошел к штабу полка.
      Полковой узел связи находился в фольварке, в одном из просторных подвалов помещичьего дома, среди бочек и запыленных бутылок со старым вином. Штаб был в соседнем подвале.
      Взяв трубку, Никольский сразу же услышал голос командира дивизии:
      - Спокойно, спокойно! Что значит, немцы прорвались? Восстановить положение немедленно! Немедленно контратаковать! - Помолчав, генерал осведомился: - А Раскат уже работает?
      Никольский включился в разговор:
      - Работает, товарищ тридцать пять.
      - Кто у телефона?
      - Лейтенант Никольский.
      - Ты откуда?
      - С Раската.
      - Уже прибыл? Молодец! Давай Четверикова!
      Из разговора комдива с командиром полка стало ясно, что положение еще более осложнилось. Немцы ввели в бой новые танки. На участке Чайки им удалось прорваться на два километра.
      Затем в разговор вмешался командир Сосны, то есть дивизиона противотанкового артиллерийского полка, приданного Четверикову:
      - Простите, товарищ генерал. Докладывает командир Сосны. Отбил атаку двенадцати танков. Два танка горят. У меня вышло из строя четыре трубы. Вижу в роще Круглой крупное скопление немецких танков.
      - Держись, - сказал генерал. - К вам пошла Пальма.
      - Наконец-то! - отозвалась Сосна, видимо сильно тосковавшая о Пальме.
      Пальма - это был самоходный полк.
      Связисты пили и смачивали лбы вином из бочек. Время от времени в подвал заходил начальник штаба полка Герой Советского Союза майор Мигаев, почерневший, страшный. Ему давали кружку мозельвейна и немножко махорки свой табак он где-то потерял.
      - Смотрите, не перепейтесь тут! - предупреждал он связистов, уходя к себе.
      Никольский подумал, что можно возвратиться в штаб дивизии, но это показалось ему неприличным - уйти с передовой в момент, когда положение так резко ухудшилось. А через час уйти уже было нельзя: полк Четверикова дрался в полном окружении.
      Никольский зашел к Мигаеву. Там был Четвериков, только что оставивший свой наблюдательный пункт, - немцы подошли к НП вплотную и обстреливали его уже из автоматов.
      Командир полка стоял посреди подвала, большой, на сильных кривых ногах, в кубанке с красным верхом, с плеткой в руке.
      Он спросил:
      - Гранаты есть?
      - Есть, - ответил Мигаев.
      - Сколько?
      - Двадцать ручных, пять противотанковых.
      - Пусть Щукин принесет еще сотню. Всех вооружи гранатами. Свободных связистов, разведчиков, всех ездовых, шифровальщика, топографа - всех рыть окопы вокруг фольварка. Действуй, я пойду во второй батальон.
      Четвериков стегнул плеткой по своему сапогу и пошел к выходу. Его затылок был совсем мокрый от пота.
      Принесли гранаты. Мигаев положил возле себя на столе две противотанковые. Потом, отдав приказания об обороне штаба, он стал связываться по телефону с Фиалкой, но Фиалка молчала.
      - Порыв! - бросил трубку Мигаев и, увидев Никольского, бессмысленно стоявшего посреди подвала с гранатой в руке, сказал: - Лейтенант, у меня все офицеры в разгоне. Идите в первый батальон, узнайте что там и передайте приказ.
      - Какой приказ?
      - Какой приказ? - переспросил Мигаев. - Обыкновенный. Стоять насмерть. Старый сталинградский приказ. Так, значит.
      Никольский спросил:
      - Можно у вас оставить мою шинель?
      Мигаев даже глаза выпучил, потом усмехнулся:
      - Конечно, можно! Скидайте шинель и бегите, птенец вы необъяснимый!
      Никольский обиделся.
      - "Необъяснимый птенец"! - бормотал он обиженно, шагая к северо-востоку, где находился первый батальон. - Почему "необъяснимый"? Даже очень странно! Сами вы "необъяснимый"!..
      В кювете у шоссе, обсаженного деревьями, сидели артиллерийские офицеры. Они смотрели в бинокли туда, где, теряясь среди невысоких холмов, проходила железная дорога. Позади низкого виадука медленно шли танки, вздымая гусеницами водяную пыль и с напряжением, через силу, урча.
      "Неужели немецкие?" - подумал Никольский.
      Капитан-артиллерист крикнул хриплым голосом в телефонную трубку:
      - Приготовиться!
      Уходя, Никольский услышал команду: "Огонь!" - и вслед за ней оглушительные выстрелы. Танки были немецкие - вокруг них стали рваться снаряды.
      Командный пункт батальона находился в ходе сообщения, тянувшемся от передней траншеи к роще. Никольский спрыгнул туда и сразу же увидел майора Гарина из политотдела. Майор лежал с закрытыми глазами. Никольский, обеспокоенный, спросил:
      - Что он, ранен?
      - Да нет, свалился, заснул, - ответил кто-то.
      Гарин проснулся, узнал Никольского, очень обрадовался ему и засыпал вопросами:
      - Что там комдив? Знает он, что у нас тут делается? Полковника Плотникова видели? Там все в порядке? Никто не ранен, не убит? В корпусе знают обстановку?
      К ним подошел комбат. Это был высокий, угрюмый, нескладный майор по фамилии Весельчаков.
      При виде его Гарин почему-то смутился и виновато кашлянул. Что касается Весельчакова, то он не глядел на политотдельца, он выслушал Никольского и сказал, что посыльный с донесением послан к Мигаеву. Да и связь уже исправлена. А держаться они будут.
      Раздались орудийные выстрелы слева. Никольский пригнул голову, а Весельчаков сказал, окинув его чуть презрительным взглядом:
      - Это же наши бьют, иптаповцы.
      - Танк загорелся! - доложил наблюдатель из траншеи.
      Весельчаков поднял бинокль к глазам, потом схватил трубку телефона и неожиданно сильным голосом крикнул:
      - Не видишь разве, танки снова идут! - и пошел к передовой траншее, крича: - Петеэровцы, к бою!
      Никольский вскоре двинулся вслед за комбатом. Весельчаков стоял в траншее рядом с невысоким юным сероглазым капитаном. Оба курили.
      - Болванками немец стреляет, - сказал капитан.
      - Осколочных нет, что ли? - раздумчиво сказал Весельчаков.
      Их спокойные и даже не очень охрипшие голоса подействовали на Никольского отрезвляюще. Да, здесь было покойней, чем в штабе полка и в штабе дивизии. А спокойствие это происходило от ясности обстановки - немцы были на виду, и были тем, чем были, не больше того: немцами и немецкими танками.
      Лейтенант воевал всего полгода, а на передний край пришел впервые. И его поразила простота всего, что здесь есть. В сущности это была неглубокая траншея, в которой сидели солдаты. Один лежал, умирая, и что-то говорил заплетающимся языком. На этих солдат работал весь громадный аппарат армии: штабы, артиллерия, инженеры, интенданты, радио и телефон. Все это работало для того, чтобы сидящие здесь люди в замаранных глиной шинелях шли вперед.
      Долго размышлять по этому поводу Никольскому не пришлось. Появились немецкие бомбардировщики. Солдаты с небескорыстным любопытством следили за тем, куда самолеты полетят, в глубине души надеясь, что они пролетят мимо. Однако оказалось, что цель этих черных ревущих сорока пяти "юнкерсов" именно они, маленькие люди в мелкой траншее. Со свистом посыпались кассеты с противопехотными бомбами, и замирало сердце в предчувствии боли и смертельного удара.
      Весельчаков с капитаном остались стоять в траншее во весь рост, сурово игнорируя бомбежку и, словно из деликатности, не замечая припавших к земле солдат. Когда самолеты отбомбились, капитан сказал:
      - Сейчас снова начнется, - и крикнул звенящим юношеским голосом: Рота, приготовиться!
      Показался майор Гарин с наганом в руке.
      Никольский вспомнил, что и у него есть пистолет, и вынул его из кабуры. Он слышал, как пожилой старший сержант с черными усами говорил в сторонке майору Гарину:
      - Да зачем вы сюда пришли, товарищ майор? Идите в штаб полка, неужели мы без вас не справимся?
      Ответа Гарина Никольский не услышал. Солдаты начали стрелять. Стрельба их казалась Никольскому недружной и малоубедительной. Немцы, впрочем, были другого мнения, они, как сообщил кто-то, остановились и залегли.
      Капитан Чохов взглянул на Никольского исподлобья и сказал:
      - Из пистолета за четыреста метров кто же стреляет? Возьмите вон у раненого винтовку.
      Никольский взял винтовку у раненого и, став у бруствера, начал стрелять. С каждым выстрелом его душа все больше переполнялась необычной уверенностью в себе. Он не знал, попадают ли его пули в цель. Но он знал, как и все остальные здесь, что он стоит насмерть, по-сталинградски, и никуда отсюда не уйдет.
      Это и было то, что по телефону и в штабных документах называлось: атаки противника отбиты с большими для него потерями.
      Стоящий рядом молодой капитан закурил папиросу, и спичка в его руке не дрожала.
      - Хватит стрелять, - сказал он. - Немец отошел. Разве вы не видите?
      Никольский этого не видел. Он ничего не видел. Ему все хотелось стрелять и стрелять.
      XVII
      Сначала никто не понял, каким образом здесь, в передней траншее, оказался начальник политотдела дивизии полковник Плотников. Он постоял рядом с солдатами, некоторое время смотрел на немцев в бинокль, затем спросил у Чохова:
      - Ну, как дела, капитан? Выстоим?
      - Выстоим, - сказал Чохов.
      - Чего же ты так мрачно глядишь? - усмехнулся полковник. - Раз выстоим, значит, веселей надо... - Он снова посмотрел в бинокль, потом осведомился: - Солдаты завтракали?
      - Нет еще, - сказал Чохов.
      - Почему не завтракали? Что за безобразие! Где твой старшина?
      Перетрусивший Годунов побежал в лес к полевой кухне.
      - И водочки неси! - крикнул ему вслед Плотников.
      Он прохаживался среди солдат, потом велел углублять траншею, пока тихо. Наконец Сливенко первый догадался спросить:
      - А как вы сюда попали, товарищ полковник?
      Плотников засмеялся:
      - Пробрался, как видишь!.. Что же было делать? Пришлось ползком пробираться!.. Да и окружены вы не так уж плотно, это только так говорится: в окружении... Немцы - те, кажется, думают, что не вы, а они в окружении...
      - Могли к немцам попасть, - укоризненно заметил Сливенко.
      - Я под охраной пришел, с разведчиками.
      Действительно, капитан Мещерский с дивизионными разведчиками тоже находился здесь. Мещерский поздоровался с Чоховым, потом подошел к полковнику и сказал:
      - Тут майор Гарин в соседней роте. И Никольский здесь, оказывается.
      - Вот вам и подкрепление из дивизии! - усмехнулся полковник. - А вы жалуетесь: мало людей!
      Гарин уже бежал по траншее к полковнику. Он был изумлен и испуган до крайности.
      - Зачем вы сюда пришли?! - вскричал он.
      - Ладно, ладно! - вдруг рассердился полковник. - Охота всем меня учить и охранять мою жизнь! Лучше берите-ка, начальнички, лопатки и помогите солдатам углубить траншею, быстро, пока немец не возобновил свою музыку...
      Чохов, стоя рядом с Мещерским, тихо сказал:
      - А начальник политотдела отчаянный!
      - Он всегда такой, - сказал Мещерский.
      С приходом Мещерского Чохов стал смотреть на все происходящие тут, такие будничные для командира стрелковой роты, события с какой-то новой для него точки зрения. "Возьмет и опишет", - думал Чохов, и все, что кругом делалось, приобрело новую, яркую окраску; оно стало темой для будущих стихов. Голос Чохова сделался еще тверже, команды - еще ясней и короче. Чохов даже обратил внимание на природу - молодую травку, росшую за бруствером, и на разлившуюся бурную речку слева от позиций.
      Мещерскому, однако, было совсем не до стихов. Он позабыл о них. Немцы снова готовились к атаке. Рокот спрятанных в глубине рощи Круглой танков становился все громче. Видимо, туда прибыло подкрепление.
      Годунов и другие старшины принесли в траншею завтрак и водку. Стало веселей. Пичугин даже начал переговариваться с немцами, залегшими на опушке рощи Круглой:
      - Хенде хох - и к нам на фрюштюк!
      Веселье продолжалось недолго. Опять начался бой. Танки, скрытые в лесу, осыпали траншею болванками. Затем откуда-то из-за рощи забили немецкие скорострельные пушки. Черные фигурки немцев опять поднялись и пошли вперед. Следом за ними показалась цепь танков: тридцать две машины. Они поравнялись с пехотинцами, обогнали их и медленно, тяжело двинулись к траншее.
      Все застыли на местах. Ложки с тихим звоном упали в котелки.
      - Кто свою порцию не допил? - крикнул Годунов, подняв над головой фляжку с водкой; мимо фляжки, визжа, пронеслась пуля.
      Не выпил свою порцию ефрейтор Семиглав. Однако он уже стоял у ручного пулемета, и пить ему не хотелось. Он уступил водку Пичугину, который, выпив, крякнул, встал и, не спеша, подошел к своей винтовке, лежавшей на бруствере.
      "Какие молодцы!" - подумал Плотников, вздохнув с облегчением. Он сказал:
      - Ну, смотрите, ребята. Все надежды на пехоту!
      Где-то засвистел снаряд, и этот свист становился все пронзительней и страшней, словно надвигался мчащийся на полной скорости поезд. Все обволоклось дымом, так что люди не видели друг друга.
      Бледный посыльный, низко пригибаясь, принес ящик патронов и, чуть заикаясь, спросил:
      - Где полковник Плотников? Комдив его к рации вызывает.
      Полковник, пригнувшись, пошел по ходу сообщения. Рация и радист находились в "лисьей норе", выкопанной в стенке траншеи.
      - На приеме двадцать пять, - сказал Плотников, уткнувшись головой в сырую землю возле рации.
      - Насилу доискался тебя, - с ясно слышным вздохом облегчения произнес в наушники очень далекий голос комдива. - Как у тебя дела? Лубенцовские с тобой?
      "Лубенцовскими" генерал привык называть разведчиков.
      Плотников сообщил обстановку. Генерал помолчал, затем обиняками намекнул на то, что в полдень дивизия пойдет в атаку.
      В это время снова появилась немецкая авиация.
      - Нас бомбят, - сказал Плотников.
      - Вижу, - ответил генерал. - Держитесь. Мы тут вот-вот справимся. На участке Иванова противник откатывается. Узнай, как там с огурцами у трубачей...
      Плотников пошел к артиллеристам, чтобы узнать, как у них обстоят дела со снарядами, и не слышал заключительных слов комдива по радио. А генерал не удержался, чтобы не добавить:
      - Ну, зачем ты туда пошел, Павел Иванович!.. Гражданский ты человек!
      Ход сообщения был полон весенней водой. Позиции артиллерии находились в лесу, позади переднего края, почти на самой опушке. Машины стояли в овраге. Орудия, вкопанные в землю, были кое-как прикрыты сухими ветками и зеленой маскировочной сеткой. Возле орудий валялись кучи стреляных гильз. Вокруг стлался едкий туман пороховых газов.
      Черные, злые и потные артиллеристы возились у своих пушек, время от времени отвечая кому-то, сидящему на дереве и сообщающему данные для стрельбы коротким: "Есть!"
      Полковник спрыгнул в яму. К нему сейчас же подбежали артиллерийские офицеры.
      - Да вы же ранены, товарищ полковник, - сказал один из них.
      Плотников пощупал свою щеку. Она была мокрая. То ли осколок, то ли твердый комок земли, по-видимому, ударил его. Рана была пустяковая. Артиллеристы тем не менее заставили его зайти в свою землянку, смазали царапину иодом и приложили кусочек ваты.
      Боеприпасов пока хватало, хотя приходилось экономить.
      - Смотрите, - сказал Плотников, - вся надежда на артиллерию.
      Он пошел обратно по ходу сообщения. Стало тише. Раненый, лежавший в траншее, затих.
      - Умер, - сказал кто-то и покрыл лицо покойника плащ-палаткой.
      У бруствера стояли два капитана - Чохов и Мещерский.
      - Как гвардии майор? - спросил Чохов. - Поправляется?
      Мещерский ответил:
      - Понемногу. А жаль, что его нет. С ним чувствуешь себя уверенней. Замыслы противника он разгадывает очень точно.
      Опять появилась вражеская авиация.
      - Хотя бы до ночи продержаться, - сказал Чохов.
      Плотников посмотрел на часы и усмехнулся: они показывали десять утра.
      - Вы ранены! - испуганно сказал Гарин, увидев кровь на щеке полковника, но Плотников посмотрел на него так выразительно, что майор осекся.
      Весельчаков сообщил, что общая контратака назначена на одиннадцать часов. Потянулись медленные минуты ожидания.
      Наконец раздались знакомые, грозные слова:
      - Вперед, в атаку!
      Солдаты замерли. "Почему же никто не вылезает?" - думал Сливенко, и так как все это думали, то никто не вылезал. Над головой злобно свистели пули.
      "Почему никто не вылезает?" - снова подумал Сливенко. Потом он опомнился и даже усмехнулся про себя: "М е н я ждут".
      Уцепившись за бруствер почти конвульсивным движением пальцев, он перемахнул через земляную насыпь и пошел. Не вслед за ним, а, пожалуй, одновременно с ним, секунду в секунду, вылезли из траншеи все.
      Что это значило? То ли, что каждый солдат в одно и то же мгновение подумал: это меня ждут все остальные; то ли потому, что требуется определенное время, чтобы заставить себя взглянуть прямо в лицо смерти; то ли, наконец, потому, что все, даже не глядя на старшего сержанта, почувствовали: парторг сейчас пойдет вперед, - так или иначе, но все вырвались из траншеи одновременно.
      Справа послышался негромкий стон, кто-то упал, как срезанный, но никто не взглянул в ту сторону.
      - За Родину, за Сталина! - громким, срывающимся голосом закричал Сливенко.
      Солдаты, тяжело дыша, падали и снова подымались. Ноги начали вязнуть в жирном иле - это значит, что достигли речушки. Вот вода уже людям по колени, выше, по пояс... Справа, на опушке рощи, виднелась большая красивая дача с флюгером вроде петушка.
      "Если останусь живой..." - думал Сливенко, но что он сделает, если останется живой, он так и не мог додумать: не до того было.
      В то мгновение, когда у опушки Круглой рощи стали рваться снаряды ("Наши, наши!" - с радостью понял Сливенко), что-то изменилось, неуловимо изменилось, даже непонятно - где, пожалуй, в атмосфере. Стало легче бежать вперед, крик "ура" стал громким, и в нем почувствовалось, в этом крике, некое явственное освобождение от давящей тяжести.
      В чем же дело?
      Немцы не стреляли. Почему, этого Сливенко не мог еще понять. Потом он понял, что те танки, которые ползли теперь развернутым строем слева, у виадука, уже не немецкие вовсе, а наши.
      Минометчики с лотками на спинах, мокрые от пота, догоняли стрелков. Правей длинные противотанковые ружья плавно колыхались на плечах петеэровцев. Наконец где-то сзади захрипели машины, и из леска показались орудия.
      Эта ненавистная роща Круглая, из которой исходили все беды, стала теперь обыкновенной, невинной рощей. Здесь летали воробьи и падала густая тень от сосен. В домике с флюгером Мещерский взял в плен двух раненых немецких танкистов. Они принадлежали к танковой дивизии "Силезия", только что, буквально два часа назад, прибывшей с запада.
      За рощей приютилась небольшая деревня с лесопильным заводом. Здесь на домах уже болтались белые флажки. Навстречу солдатам вышли два человека смуглые, с блестящей, как у негров, кожей, но посветлее. Они были одеты в истрепанные костюмы цвета хаки.
      Они шли, широко улыбаясь и выкрикивая непонятные слова, выражавшие, без сомнения, радость. После их двухминутного разговора с полковником Плотниковым оказалось, что это пленные британские солдаты, но не англичане, а индусы, бежавшие из лагеря под Штеттином. Они просили дать им оружие, чтобы вместе с русскими пойти в бой.
      - Уж мы сами докончим, - улыбнулся Плотников. - А вам далеко ехать... Бомбей, Калькутта?..
      - Бомбей, Бомбей! - обрадовался один.
      - Лагор! - сказал другой.
      Солдаты смотрели на индусов с удивлением.
      Старшина Годунов постарался угостить далеких гостей как следует. Водки он им не пожалел, и они ушли в тыл полка под хмельком, пошатываясь и радостно улыбаясь.
      Тем временем завязывалась новая схватка с немцами, уже успевшими придти в себя после русской атаки. Над новой, только что отрытой траншеей опять засвистели пули и загрохотала артиллерия. Тяжело дыша, солдаты пили воду из ручьев и луж, черпая ее пилотками. Чохов посмотрел на часы. Они показывали всего лишь час дня.
      XVIII
      Двенадцатого марта, после того как наши части штурмом овладели крепостью Кюстрин на Одере, окончательно закрепив и обезопасив плацдарм на западном берегу, генерал Сизокрылов поздно вечером запросил штаб о ходе боев в низовьях Одера.
      Начальник разведотдела армии полковник Малышев, побывав в дивизиях, отбивающих атаки немецких войск на севере, составил для Военного Совета подробный доклад. Из донесений, по показаниям пленных и путем личного наблюдения полковнику удалось установить ряд знаменательных фактов.
      Во-первых, немцы стреляли из танков и из штурмовых орудий болванками. Стрельба болванками по пехоте! Не означает ли это острой нехватки осколочных снарядов? Далее: немцы стреляли по наземным целям из зенитной артиллерии: пушки были сняты с Штеттинского и даже Берлинского районов ПВО. Это значило, что полевой артиллерии у немцев мало. И, наконец, последнее: снаряды немецкой артиллерии были все сплошь выпуска 1945 года. Это было выдающееся открытие: снаряды с завода шли сразу на фронт, - стало быть, запасы исчерпаны.
      Хотя немцы не переставая бросали в бой все новые и новые силы, успеха они не имели. Правда, несколько наших дивизий находились в трудном положении. Потери довольно велики. Однако все это было несущественно по сравнению с общими результатами боев. Ставка немцев на прорыв в тыл войскам 1-го Белорусского фронта была бита. Наши части, беспрерывно контратакуя и изматывая немцев, начали теснить противника и медленно продвигались вперед, охватывая полукругом последнюю немецкую твердыню в низовьях Одера - Альтдамм.
      Все эти данные наполнили сердце генерала Сизокрылова уверенностью и спокойствием.
      Чохов и его солдаты общего положения не знали. В распоряжении Военного Совета находились десятки тысяч жизней. В распоряжении солдат были только их собственные жизни. Генерал Сизокрылов имел всеобъемлющие данные из сотен источников. Солдаты же знали только то, что видели перед собой.
      А перед собой они видели немецкие танки с черно-белыми крестами такие же, как и на Дону, и под Новгородом, и под Севастополем.
      Танков было еще много, но командир дивизии генерал Середа, наблюдая действия немцев, чувствовал, что противник ведет бой нерешительно, с оглядкой, при которой никакое наступление не может увенчаться успехом. Вначале немцы лезли напролом, не считаясь с потерями, но уже через несколько дней, встретив стойкий отпор, они начали выдыхаться. Советские полки стали медленно продвигаться вперед.
      Успокоившись, Тарас Петрович уехал с наблюдательного пункта в штаб. Здесь он умылся, снял сапоги и решил даже поспать. Спать ему, однако, не дал начальник политотдела. Плотников только что прибыл с передовой и, увидев генерала, лежащего на койке с газетой в руке, очень удивился.
      - Ты что, спать собрался, Тарас Петрович? - спросил полковник.
      - Да, поспать нужно часок. И газетку почитать хочется.
      - Как же так? Там, на передовой...
      Генерал, усмехаясь, ехидно сказал:
      - Слышал... Ты там в атаку ходил... Жалко, что ты полковник, а то бы тебя наградить надо орденом Славы третьей степени. И зачем ты туда полез? Без тебя там людей нету, что ли? Хочешь, я тебе скажу, почему ты полез? Из недоверия к своим людям!
      Плотников рассмеялся:
      - А сам ты разве не ходишь на передовую?
      - Хожу! Когда нужно!
      - А кто знает, когда нужно, а когда не нужно?
      Тарас Петрович хитро прищурился.
      - Это чувствовать надо! - сказал он.
      В это время комдива вызвал по радио левофланговый полк. За последние двадцать минут на левом фланге произошли серьезные изменения. Противник потеснил соседа и зашел в тыл полку Иванова. Полк занял круговую оборону и с трудом отбивался от наседавших немецких танков, принадлежавших к той же танковой дивизии "Силезия".
      Более того: немцы прорвались в деревню, где находился штаб полка. Начальник штаба говорил по радио из дома, который обстреливался немецкими автоматчиками.
      Тарас Петрович покосился на Плотникова, застегнул китель и начал натягивать сапоги. Потом он взял телефонную трубку и вызвал командира Пальмы:
      - Приведи своих людей в боевую готовность, а сам приезжай к Дроздову. Я там буду.
      Положив трубку, генерал сказал:
      - Поеду туда.
      - Чувствуешь? - спросил с усмешкой Плотников.
      - Чувствую, - ответил генерал сердито.
      Он сел в машину и выехал к озеру, возле которого размещался резервный стрелковый батальон. Батальон уже был поднят по тревоге. Солдаты выстроились на берегу озера. Молодой здоровяк-комбат, без шинели, с двумя орденами Красного Знамени на широченной груди, встретил генеральскую машину громогласным:
      - Смирно!..
      Генерал слез с машины, прошелся перед строем батальона, внимательно вглядываясь в лица бойцов, потом сказал:
      - Товарищи, я пускаю вас в дело. Не хотел я вас трогать: вы мой резерв. А уж если я пускаю вас в дело, значит, это необходимо. И прошу драться, как подобает резерву командира дивизии. Выбить немцев из двух населенных пунктов, восстановить положение, помочь соседней дивизии, у которой дела неважные, и, одним словом, одержать победу. Вот о чем я вас прошу и что я вам приказываю. Воевать вы будете не пешком, а поедете верхом на самоходных орудиях.
      Послышалось гудение мотора. По лугу, разбрасывая водяные струи из-под колес, приближалась машина. Генерал нетерпеливо следил за ней. Наконец она подъехала, и из нее выскочил низенький коренастый полковник - командир самоходного полка. Подойдя к генералу четким шагом, он доложил комдиву, что полк готов выступить и сосредоточился на исходном рубеже в лесу, в районе высоты 61,5.
      - Батальон будет у вас через час, - сказал генерал и повернулся к солдатам.
      Когда полковник уехал, комбат, приложив к фуражке большую руку, рявкнул:
      - Разрешите выполнять?
      Комдив махнул рукой.
      - Напра-во! - скомандовал комбат.
      В лад стукнули каблуки.
      - Почему без шинели? - спросил комдив у комбата. - Простудишься!
      - Сроду не болел, товарищ генерал! - крикнул комбат так громко и четко, словно и это были слова команды, и, обращаясь уже к солдатам, скомандовал: - Шагом марш!