Победа - Весна на Одере

      - С длинными косами? - спросил Сливенко.
      - Так, - сказал чех.
      Она вместе с другими прибыла сюда в сорок втором году. Они все очень плохо выглядели.
      - Ясное дело, - сказал Сливенко и, наконец, хрипло спросил: - Как ее звали?
      Ее звали не Галя, а Мария.
      Чех ушел к столу, а Сливенко остался сидеть на этой самой скамейке у свиного хлева, горестно подперев голову руками. Хотя девушка и не была его Галей, но разве мало в Германии барских имений и русских могил?
      Солдаты расшумелись.
      Молодежь окружила стройную молодую голландку с ослепительно золотыми, почти рыжими волосами, падавшими до плеч.
      Она была очень красива, ее ярко-синие глаза бросали из-под длинных черных ресниц победительные взгляды на солдат, млевших от удовольствия. К сожалению, голландка представила и своего мужа, тихого белесого голландца, и это охладило пыл Гогоберидзе, которому красотка очень понравилась.
      - Ну, что? - подшучивал Пичугин, подметив разочарованный взгляд Гогоберидзе. - Замужняя бабёнка, а? А ты все-таки, знаешь, не зевай...
      - Ну нет, - обескураженно ответил Гогоберидзе. - Голландец, союзник, понимаешь!..
      Пичугин молодцевато поглядывал на женщин, в особенности на одну уже немолодую француженку - "по годам в самый раз" - и говорил с ними безумолку, немилосердно склоняя на русский манер немецкие слова:
      - Теперь вам, фравам, погутшает!..
      Женщинам было весело. Они ловили завистливые взгляды немок и исподлобья, злорадно усмехаясь, наблюдали баронессу фон Боркау, как она ходит, мелко перебирая ножками, от кухни к столу, от стола к кухне. Как они жалели, что не знают ни слова по-русски!
      Впрочем, златокудрая красавица Маргарета знала песню, которой она выучилась у своих русских подруг здесь, в поместье. И она запела нежным голоском, бойко вскидывая на солдат синие смелые глаза и ничуть не стесняясь. Произносила она русские слова с невозможным акцентом:
      Миналёта кекаталис,
      Солитиста олетой!
      Это должно было означать: "Мы на лодочке катались, золотистый, золотой". Солдаты раскатисто смеялись.
      V
      Когда Чохов прибыл в штаб батальона, оказалось, что вызвали его на совещание - обычное летучее совещание командиров рот по поводу порядка марша и замеченных в нем недостатков, подлежащих устранению.
      Все обратили внимание на угрюмый вид комбата. Хотя он говорил привычные слова: о заправке бойцов, о чистке и смазке оружия и т. д., но, казалось, он думал в это время о чем-то другом, то и дело останавливался, запинался, и его легкое заикание - следствие контузии сорок первого года - сказывалось сегодня особенно явственно.
      После совещания зашла Глаша. Она пригласила командиров рот завтракать и, силясь улыбаться, сказала:
      - Последний раз вместе позавтракаем, деточки...
      Выяснилось, что утром получено приказание откомандировать Глашу в распоряжение начсандива "для прохождения дальнейшей службы".
      Приказание это было совершенно неожиданным для Весельчакова и Глаши. Майор Гарин, проводивший расследование, много раз заверял, что все в порядке и что никто их не собирается разлучать.
      И вот внезапно - это приказание.
      Робкий Весельчаков, который не любил и не умел разговаривать с начальством о своих личных делах, все-таки после Глашиных настояний позвонил заместителю командира полка. Но и заместитель и начальник штаба майор Мигаев довольно резко ответили, что раз есть приказ, значит - нечего рассуждать.
      Тогда Глаша позвонила в штаб дивизии майору Гарину. Тот смущенно сказал, что ничего не мог поделать, так приказал корпус. Корпус! Для Весельчакова и Глаши корпус был недосягаемой высотой, чем-то почти заоблачным. Они ужаснулись тому, что их "дело", их простые имена фигурировали где-то там, в корпусе.
      Сели за стол, но сегодня не было того оживления, какое обычно царило за столом у хлебосольной Глаши. Разговаривали тихо и о посторонних вещах.
      Весельчаков молчал, только время от времени вскидывал глаза на Глашу и невпопад говорил:
      - Ну, ничего, ничего...
      Подали повозку, ординарец комбата сунул в нее Глашины вещи. Глаша расцеловалась с командирами рот, заместителем комбата, адъютантом батальона, ординарцем и со всеми солдатами штаба батальона. Она поцеловала каждого в обе щеки, троекратно, по русскому обычаю, потом уселась в повозку.
      Офицеры стояли на крыльце, молча глядя на происходящее. Ездовой тронул вожжи. Весельчаков пошел рядом с повозкой.
      Глаша сказала:
      - Сапожная щетка и мазь в вещмешке, в левом карманчике. Сережа знает. Гребенка в кителе: смотри, носи ее там всегда и клади обратно на место. Носовых платков у тебя девять штук, меняй их через день. Юхтовые сапоги в починке, сегодня будут готовы, заберешь их - обуй, а хромовые отдай починить, там правый каблук совсем стерся. Как приедет новый фельдшер, отдай ему сульфидин и спирт - они в чемодане, спрятанные.
      Когда повозка завернула за холм и деревня пропала из виду, ездовой остановил лошадь. Глаша слезла, залилась слезами и обняла Весельчакова.
      Они все не могли расстаться и шли еще некоторое время следом за повозкой, в которой ездовой сидел, тактично отвернувшись и сосредоточенно глядя на лошадиный хвост.
      Чохов тем временем пустился в обратный путь. Конь медленно ступал по мокрому асфальту. На полях, покрытых кое-где снегом, крутилась злющая поземка. Дорога была довольно пустынна, изредка проезжали одиночные машины. Одна такая машина остановилась, и с кузова на асфальт спрыгнули три человека. Машина ушла дальше, а люди постояли, закурили и не спеша пошли навстречу Чохову.
      - Капитан! - окликнул его один из них.
      Чохов остановил коня. Перед ним, улыбаясь, стоял знакомый разведчик, капитан Мещерский, высокий, стройный, очень приветливый и, как всегда, необычайно вежливый.
      - Очень рад вас видеть, - сказал Мещерский. - Вы тут поблизости?
      - Да, в соседней деревне, - показал Чохов рукой в направлении барского поместья; потом он спросил: - Дивизия надолго остановилась?
      - Никто не знает, - сказал Мещерский. - Мы вот в медсанбат идем. Там наш гвардии майор лежит. - Словно вспомнив о чем-то, Мещерский воскликнул: - Товарищ капитан! Это же вы его выручили! Пойдемте к нему, он будет очень рад. На днях он про вас спрашивал.
      Чохов строго сказал:
      - Я его не выручал. Может быть, он меня выручил. Ударил по немцам с тылу.
      - Вот и замечательно! - сказал Мещерский. - Ах, простите! Совсем забыл познакомить... Оганесян, переводчик наш... Старшина Воронин... Капитан Чохов...
      Чохов повернул коня и поехал рядом с разведчиками. Вскоре они свернули на боковую дорогу. Издалека виднелись красная черепица деревенских крыш и неизбежная башня кирхи. Потом показались белые пятна санитарных палаток, над ними вился дымок "буржуек".
      Чохов при виде палаток испытал то чувство глубочайшего уважения, которое испытывает любой перенесший ранение солдат. Медсанбат навсегда оставляет у людей самые светлые воспоминания. Раненого привозят сюда из самого пекла боя, сразу же кладут на чистую простыню, переодевают в чистое белье, дают сто граммов водки, нежные руки бинтуют его, обтирают мягкой марлей запекшуюся кровь, смачивают водой воспаленный лоб. Контраст с только что пережитым в бою настолько разителен, испытываемое чувство облегчения настолько велико, что при одном виде белой санитарной палатки ощущаешь впоследствии глубокую признательность.
      Чохов спешился и повел коня на поводу. Повсюду мелькали женские фигурки в белых халатах. Сестры, пробегая мимо разведчиков, приветливо улыбались им и на ходу сообщали:
      - Гвардии майор вас ждет с утра!
      - Утром гвардии майору делали перевязку!
      Мещерский остановился возле одной из палаток.
      - Гвардии майор здесь лежит, - сказал он, обращаясь к Чохову.
      Чохов привязал коня к ближней ограде и вслед за разведчиками вошел в палатку. Их встретила молодая краснощекая медсестра, которая дала им халаты и проводила за брезентовую перегородку.
      Лубенцов сидел на койке, похудевший и серьезный.
      Узнав Чохова, он сказал:
      - Здравствуйте. Вот кого не ожидал здесь видеть!
      Все уселись на стоявшие возле койки стулья. Мещерский вышел к медсестре за перегородку и, как водится, вполголоса спросил о самочувствии гвардии майора. Так поступала мать Мещерского, когда в доме кто-нибудь болел и приходил врач. Мещерский, бессознательно подражая матери, спрашивал так же тихо и так же подробно обо всем, что касалось раны гвардии майора, входя в самые мельчайшие детали.
      Оганесян дал Лубенцову последние номера "Правды" и "Красной звезды". Воронин, осторожно оглядевшись и даже посмотрев в оконце, нет ли где поблизости врачей, сунул Лубенцову под подушку фляжку с вином.
      - Ну, ну, брось! - возразил Лубенцов. - Чего прячешь? Мы ее сейчас же и разопьем.
      Гвардии майор лежал в палатке один. Раненых не было. Лубенцова оставили лечиться в медсанбате, хотя это не полагалось. Комдив, узнав, что рана легкая, не захотел расставаться со своим разведчиком: ведь из госпиталя он мог попасть в другую дивизию, а генерал дорожил им.
      Когда вернулся Мещерский вместе с медсестрой, Воронин что-то шепнул ей на ухо. Она покачала головой, однако тут же ушла и вскоре принесла тоже оглядываясь, чтобы врачи не заметили, - несколько стаканов.
      Все выпили и молча посидели, отдыхая душой и телом, как это всегда бывает с людьми переднего края, оказавшимися на короткое время вне боя.
      Дрова в печке трещали. Сестра, сидя на карточках перед открытой дверцей, время от времени подбрасывала сухие сосновые поленья. Было тихо, уютно и тепло.
      Вдруг брезент затрепетал, и в палатку вбежала девочка в шинели без погонов, бледненькая, большеглазая, с черными блестящими волосами, подстриженными по-мальчишечьи.
      - Немцы сосредоточиваются в районе Мадю-зее, Штаргард, - выпалила она торопливо, потом улыбнулась одними губами, пожала всем руки, а незнакомому человеку, Чохову, кратко представилась:
      - Вика.
      Чохов понял, что это дочь командира дивизии. Он видел ее впервые.
      Вика только что была у отца и принесла Лубенцову новости, которые постаралась поточнее запомнить. Она вручила майору листовку с приказом Верховного Главнокомандующего, выражавшим благодарность войскам за взятие Шнайдемюля.
      - Папа очень обрадовался, - сказала она. - Сам Сталин написал, что Шнайдемюль - мощный опорный пункт обороны немцев в восточной части Померании... А командарм говорил: городишко!..
      Лубенцов рассмеялся. Вика, понизив голос, спросила:
      - А знаете, кто передавал вам привет? - победоносно оглядев присутствующих, она торжественно произнесла: - Генерал-лейтенант Сизокрылов! Лично передал. Вам и мне... - Она печально добавила: - У него сын убит.
      Вика примолкла и уселась рядом с сестрой возле печки. Лубенцов объяснил:
      - Я с членом Военного Совета ездил к танкистам. Ездил-то он, а я служил как бы проводником... - он обратился к Чохову: - Да вы должны это помнить... Мы еще обогнали ту самую вашу карету. - Гвардии майор нахмурился и спросил отрывисто: - А карета-то с вами или вы ее уже бросили?
      Чохов опустил глаза и ответил уклончиво:
      - Верхом езжу.
      - Правильно сделали, - сказал Лубенцов. - Кареты к добру не приводят, - он усмехнулся.
      Разведчики не могли не заметить, что гвардии майор сегодня очень задумчив и даже мрачен. Они относили это за счет гибели Чибирева. Но тут была и другая причина. Вчера, во время обхода, Лубенцов разговорился с ведущим хирургом капитаном Мышкиным. Случайно получилось так, что Мышкин упомянул о хирурге другого медсанбата, Кольцовой, как об очень талантливом и многообещающем молодом враче. Речь шла о сложной брюшной операции, которую сделала Кольцова.
      Хотя Лубенцов ни о чем не спрашивал, а так только - поддерживал разговор, Мышкин мимоходом сказал, что у Кольцовой роман с одним из корпусных начальников.
      - С каким? - спросил Лубенцов, густо покраснев.
      - С Красиковым.
      Лубенцова почему-то задело именно то обстоятельство, что это был Красиков. Лубенцов видел полковника несколько раз. То был пожилой, очень резкий и самонадеянный, хотя, безусловно, и энергичный и храбрый офицер. Гвардии майору сразу же показалось, что он и раньше недолюбливал Красикова, хотя ничего подобного не было.
      Стараясь не думать об этом, Лубенцов обратился к Мещерскому:
      - Саша, прочтите что-нибудь. Настроение какое-то смутное, впору стихи слушать.
      Мещерский сконфузился.
      - Что вы, товарищ гвардии майор! - сказал он. - Нам уже время идти... - он поднялся было со стула, но Лубенцов удержал его.
      Чохов крайне удивился. "Стихи пишет!" - подумал он о Мещерском не без почтения. Нахохлившийся в углу Оганесян впервые за все время заговорил, присоединяясь к просьбе Лубенцова. Вика тоже не осталась равнодушной и сказала:
      - Прочтите, мы вас просим.
      - Я вам прочитаю "Тёркина", - сказал Мещерский. - В журнале "Красноармеец" напечатаны главы*.
      _______________
      * "Василий Тёркин", поэма А. Твардовского.
      Все обрадовались. Тёркин, этот удалой и мудрый солдат, мастер на все руки, был любимцем фронтовиков, и уже самое его имя вызывало на лице почти у каждого солдата веселую, лукавую и даже горделивую улыбку, словно именно с него, с этого солдата, был списан поэтом Василий Тёркин.
      Мещерский начал читать, и вскоре все подпали под обаяние неповторимой разговорной интонации этих простых и теплых строк:
      Есть закон - служить до срока,
      Служба - труд, солдат не гость.
      Есть отбой - уснул глубоко,
      Есть подъем - вскочил, как гвоздь.
      Есть война - солдат воюет.
      Лют противник - сам лютует.
      Есть сигнал: Вперед! - Вперед.
      Есть приказ: Умри! - Умрет.
      . . . . . . . . . . . . . . .
      А еще добавим к слову:
      Жив-здоров герой пока,
      Но отнюдь не заколдован
      От осколка-дурака,
      От любой поганой пули,
      Что, быть может, наугад,
      Как пришлось, летят вслепую,
      Подвернулся - точка, брат.
      Ветер злой навстречу пышет,
      Жизнь, как веточку, колышет.
      Каждый день и час грозя.
      Кто доскажет, кто дослышит
      Угадать вперед нельзя.
      Воронин шумно вздохнул и попросил почитать еще. Мещерский прочитал популярные среди солдат стихи "Жди меня" и другие. Под конец Лубенцов сказал:
      - Вспомните что-нибудь свое, Саша. Вот то, про разведчиков.
      Лицо Мещерского сразу стало серьезным. Подумав, он начал тихим голосом, совсем не так воодушевленно и громко, как до того:
      В молчании торжественном и строгом
      Они ушли по тропам и дорогам
      Родимой исстрадавшейся земли.
      И матери в тревоге и печали
      Им письма материнские писали,
      Но только эти письма не дошли.
      Разведчики ушли и не вернулись,
      Над ними ветхи елочек сомкнулись,
      Над ними плачет вешняя вода.
      Над ними, над немыми, над родными,
      В туманном небе, в предрассветном дыме
      Горит, не гаснет алая звезда...
      Стихи понравились.
      - Как в книжке, - сказал Воронин.
      Лубенцов, любовно глядя на смущенного похвалами Мещерского, почувствовал страх за него. "Никуда парня не буду больше посылать, - решил Лубенцов, - уж теперь никуда... Меня убьет, не так жалко. А он поэт. Прославится, может быть, после войны, напишет что-нибудь замечательное".
      - Вы люди занятые, - сказал Лубенцов, - вам думать некогда... А я вот, лежа на койке без дела, все думаю и думаю целыми днями. Мы даже сами еще не понимаем, что мы сделали и в какую силу выросли. Знаете, завидую я Мещерскому: он стихи сочиняет!.. А просто говорить людям хорошие слова, не в рифму - еще обидятся или засмеют. И обнять всех хочется, да как-то неловко. Я бы сестрицу обнял, да боюсь, подумает, что у меня другое на уме.
      Сестричка при этих словах пунцово покраснела и пулей вылетела из палатки.
      - Кажись, она не возражает насчет обнимки-то, - засмеялся старшина Воронин.
      Вика принужденно улыбнулась этой, по ее мнению, неуместной шутке. Она слушала Лубенцова с большим вниманием.
      Лубенцов, не привыкший к сердечным излияниям, смутился и перешел к делам. Он спросил у Оганесяна, сохранилось ли немецкое руководство по пользованию фаустпатроном. Дело в том, что немцы, отступая, бросают огромное количество этих своеобразных противотанковых снарядов, но наши солдаты не все умеют ими пользоваться.
      - Надо, - сказал гвардии майор, - перевести руководство на русский язык, отпечатать в нашей дивизионной типографии и распространить среди солдат... Пусть научатся, пригодится.
      Оганесян и Мещерский обещали доложить о предложении гвардии майора командиру дивизии.
      Чохову почему-то не хотелось уходить. Гвардии майора окружала атмосфера какого-то особого спокойствия, добросердечности, взаимной дружественной симпатии.
      Однако пора было идти.
      - Где стоит ваш батальон? - спросил Лубенцов.
      - Недалеко, - сказал Чохов, - у помещицы остановились. Богатая, ведьма! Там у нее картины висят повсюду.
      Что тут вдруг случилось с дотоле молчаливым переводчиком! Он вскочил, схватил Чохова за руку и воскликнул:
      - Картины? Какие?
      На этот невразумительный вопрос Чохов уже не смог ответить.
      - Какие! - сказал Чохов. - Не знаю, какие. Разные.
      - Где это? Я к вам сегодня приду.
      Все посмеивались над горячностью искусствоведа.
      Чохов сказал:
      - Приходите. Мы стоим вот в той деревне. Отсюда видать. Кирха торчит.
      Чохов вышел на крыльцо, отвязал коня, вскочил в седло и поскакал к себе в рогу.
      VI
      Подъезжая к усадьбе, Чохов услышал солдатский хохот и веселые женские голоса.
      Он нахмурился, стегнул плеткой по крутому лошадиному боку, рысью проехал мимо порядком струхнувшего часового и рывком остановил коня посреди двора.
      Гогоберидзе, дежуривший по роте, отскочил, как ошпаренный от красавицы-голландки и крикнул не своим голосом:
      - Встать! Смирно!
      Смех моментально затих. Все встали. Следом за солдатами, немного напуганные, вскочили и гости.
      Не слезая с коня, Чохов обратился к старшине:
      - Что за веселье?
      Годунов, сохраняя молодецкий вид, поспешил ответить:
      - Это, товарищ капитан, не немцы... Это все французы да голландцы... Они тут батраками работали. Все наши, то есть рабочие люди, товарищ капитан. Пострадали от фашистов...
      Чохов сказал:
      - Вольно!
      Он спрыгнул с коня и прошел в дом.
      Здесь в одной из комнат сидели друг против друга помещица и Сливенко. Возле кресла Сливенко стоял незнакомый Чохову молодой человек в поношенном джемпере и синей фуражке. Если бы не землистое от страха лицо старухи, можно было бы подумать, что тут встретились знакомые.
      Увидев капитана, Сливенко встал.
      - Провожу политбеседу с помещицей, - сказал он усмехаясь. - Интересно получается! Я у нее спросил, как это она могла пользоваться рабским трудом, это же некультурно. А она отвечает: помилуйте, какой это рабский труд, люди, мол, работают, потому что им жить нужно, заработать. Тогда я спрашиваю, а этот товарищ переводит - он чех, все по-нашему и по-ихнему понимает, - как же так, раз люди здесь подневольно работают, пригнанные из разных стран? И знаете, что эта старая хрычовка мне отвечает? Они, отвечает она, там умерли бы с голоду, заводы там, отвечает она, стоят, разрушения большие, сеют и пашут мало... Тогда я спрашиваю: а почему заводы стоят? Почему разрушения? Сами же всё наделали, сволочи!
      Сливенко замолчал, махнув рукой.
      Тут распахнулась дверь, и в комнату гурьбой вошли иностранные рабочие. Впереди шла, сияя синими глазами, красивая голландка. Она протянула руку Чохову и произнесла несколько слов, покраснев и заметно волнуясь,
      Чех перевел. Маргарета от имени всех иностранцев, а также от имени их семейств благодарит капитана и храбрую русскую армию.
      Чохов пожал ее маленькую руку и не знал, что ответить.
      Ему казалось, что здесь, в этой большой, темноватой комнате, заставленной книжными шкафами, он стоит на виду у целого мира. И надо было сказать что-нибудь весомое - конечно, не стихами, но вроде стихов. А то, что он просто капитан, да еще не на очень хорошем счету у начальства, откуда могли об этом знать молодая голландка и стоявшие позади нее разные люди из разных стран? В их глазах он был могуч и безупречен, и за ним стояла вся армия Советов.
      Он сказал:
      - Затем мы и пришли.
      И хотел сбежать к себе в комнату, но не тут-то было. Иностранцы тесным кольцом окружили капитана.
      Чех представил их поодиночке Чохову, и Чохов удивился, что люди, носившие необыкновенные, книжные имена, встречавшиеся только в переводных романах, выглядели почти как русские, как самые обычные люди. Один француз назывался даже похоже на "д'Артаньян", а это был тихий бледный юноша в поношенных штанах.
      Они спрашивали, скоро ли можно будет отправляться домой и каким порядком: ждать ли распоряжения советских властей, или просто двинуться в путь? Далее их интересовало, нужны ли какие-нибудь пропуска, заверенные советским командованием, и они настоятельно просили о выдаче им таких пропусков.
      Голландец Роос просил господина капитана сказать точно, когда кончится война. Француженка Марго Мелье хотела бы знать, можно ли им реквизировать у немцев средства передвижения, а также - есть ли возможность связаться по радио или другим путем с Парижем, - пусть господин капитан отдаст об этом приказание.
      С каждым новым вопросом Чохов все более конфузился. Он не знал, нужно ли объяснять, что он всего лишь командир стрелковой роты и не больше того. Но так или иначе, он был их законным покровителем. Они верили в его могущество, и он не мог, не должен был их разуверять. Может быть, он и сам в этот момент почувствовал себя всемогущим.
      Его ответ был: ждать, ждать распоряжений. Распоряжения будут отданы в свое время. Когда советское командование сочтет необходимым.
      Он был очень доволен своим ответом.
      Француз из Страсбурга, мсье Гардонне, поблагодарив от имени всех своих товарищей господина капитана, напоследок спросил его о самочувствии маршала Сталина и попросил передать ему привет от местной группы освобожденных батраков и от него, мсье Гардонне, лично.
      Нет, Чохову даже в голову не пришло улыбнуться при мысли о том, что его считают таким близким к Сталину человеком. Наоборот, сердце капитана наполнилось неведомой ему раньше теплотой. Он сказал:
      - Верховный Главнокомандующий чувствует себя, понятно, хорошо. Конечно, он доволен, что его солдаты находятся уже здесь, в Германии. Привет будет передан, - он помолчал, потом добавил, желая быть точным: если будет возможность.
      Все походило на пресс-конференцию. Чохов перевел дыхание. Маргарета смотрела на него восхищенными глазами. Помещица по-прежнему сидела в креслах, не смея шелохнуться.
      Тут Сливенко шепнул Чохову, что батраки плохо одеты, а женщины обуты в деревянные башмаки.
      Чохов сурово посмотрел на старуху и сказал:
      - Одеть и обуть.
      Чех охотно перевел. Помещица поспешно поднялась с места, вынула из кармана огромную связку ключей и засеменила к двери.
      Восхищенные женщины пошли за ней выбирать себе одежду и обувь из господских сундуков. Чохов отправил с ними старшину Годунова, чтобы старшина проследил, не то эти, как Чохов выразился, "враги народа" постараются всучить иностранцам одежонку поплоше.
      Набрав ворох платьев и туфель, женщины побежали к себе, хохоча и тараторя, - над нарядами надо было еще основательно поработать, подшить, ушить, укоротить старые платья, привести их в соответствие с модами хотя бы 1939 года...
      Ах, как они щебетали! Да, эти русские - настоящие парни, они знают, что нужно женщинам перед отъездом на родину после таких пяти лет!
      Мужчины еще остались побеседовать с капитаном, но тут на улице раздались оглушительные гудки автомашин. Через деревню, овеваемая опахалами маскировочных хвойных веток, медленно проезжала советская тяжелая артиллерия. Все ушли смотреть на гигантские пушки.
      Чохов остался один. Он медленно прохаживался по большой гостиной, где на стенах торчали оленьи рога, набитые на черные лакированные дощечки, хвастливые трофеи барской охоты. Пониже висели картины в золоченых рамах.
      Чохов был горд, но на этот раз не собой только, а всеми - солдатами, гвардии майором Лубенцовым, капитаном Мещерским, всеми. Это чувство было ново для Чохова, и он прислушивался к нему внимательно и сосредоточенно.
      За окном гудели автомашины, лязгал металл, раздавались веселые голоса и приветственные клики.
      Вдруг отворилась дверь, и в комнату вошла Маргарета. Она пробормотала несколько слов, показывая на свои новые черные туфли с высокими каблуками, - видимо, благодарила капитана.
      Они стояли друг против друга.
      Она была красива и знала это. Он тоже был красив, но он этого не знал. Она была только самой собой и улыбалась ему не без кокетства. Он чувствовал себя представителем великой армии и народа и поэтому старался быть строгим и неуязвимым.
      Ткнув себя пальчиком в подбородок, она сказала:
      - Margarete... Sie?..*
      _______________
      * Маргарета... А вы?..
      Он понял и ответил:
      - Василий Максимович.
      Она не поняла длинного имени и сдвинула брови.
      - Василий, - сказал он, решив ради краткости отказаться от отчества.
      - Василь, Василь, - почему-то засмеялась она, словно обрадовавшись.
      Они с минуту постояли молча, потом оба почувствовали себя неловко и оба не могли понять причину неловкости. "Может, она хочет меня о чем-то попросить?" - думал Чохов, стараясь не слишком приглядываться к девушке. "Может быть, капитан занят, а я его задерживаю и ничего не говорю?" думала Маргарета.
      Она что-то нерешительно произнесла и ждала ответа, но он ничего не ответил, потому что ничего не понял. Тогда она сделала книксен - Чохов даже глаза раскрыл от удивления, о реверансах он читал только в книгах - и направилась к выходу.
      За дверью она минуту постояла неподвижно, затем бегом побежала к своим подругам - рассказать, какой милый и непонятный этот капитан и что зовут его Василь.
      Маргарета была родом из Заандама, небольшого городка к северо-западу от Амстердама. Городок этот расположен на самом морском берегу, возле старой дамбы, полон чаек и соленых запахов рыбы. Когда-то он назывался Саардамом. В августе 1697 года его посетил царь и великий князь московский Петр Первый. Там и доныне стоит памятник Петру, сохранился и домик с черепичной кровлей, в котором русский царь прожил несколько дней. Один лесопильный завод в окрестностях городка называется "De Grootvorst" ("Великий князь") в память посещения его Петром.
      Когда Маргарета задумывалась о России, то эта далекая страна представлялась ей в образе высокого, могучего и непонятного человека, чья исполинская тень пронеслась когда-то по тихим улочкам ее родного Заандама. Даже война немцев с Россией казалось ей далеким, полуфантастическим событием, не имеющим прямого отношения к ней или к ее соотечественникам. Конечно, порабощенные голландцы слушали известия о поражениях немцев в России с радостью: немцев они ненавидели так же, как их предки ненавидели испанцев при Вильгельме Молчаливом. Но они не улавливали прямой связи между этими событиями и своей собственной судьбой.
      И вдруг эти события ворвались в их жизнь. Великие восточные пространства оказались не такими уж отдаленными, не такими уж инопланетными, как это представлялось Маргарете Реен, восемнадцатилетней девочке из Заандама, воспитанной на пасторских проповедях, на выдумках бульварных газет и романтике бульварного кинематографа.
      Русские - именно они освободили Маргарету и ее соотечественников. Благодаря им она вскоре увидит свою мать, родной городок, берег моря.
      Она была полна благодарности к русским. Впервые за три года бродяжнической жизни она почувствовала себя под защитой могучей и дружественной силы. Эта сила воплотилась в маленького стройного сероглазого капитана.
      Маргарета смотрела на него, очарованная, и была страшно довольна тем, что он не высок ростом, чуть-чуть повыше нее, не такой, сохрани боже, как Петр Первый, которого она, вероятно, боялась бы.
      В присутствии капитана она чувствовала себя в безопасности перед старухой баронессой фон Боркау, ее управителем и разными "амтами", "ратами", "лейтерами", "фюрерами" - всем этим сложным и страшным хороводом, который разлетелся теперь, подобно нечистой силе при свете дня.
      VII
      Оганесян пришел в поместье на следующее утро. Предвкушая предстоящее ему наслаждение, он шагал непривычно быстро и одолел лестницу одним махом.
      Ему казалось, что он возвращается к тому, от чего он как будто даже без боли и труда отказался, - к своему довоенному ремеслу, не бог весть какому выдающемуся ремеслу - музейного экскурсовода. С внезапной острой радостью вспомнил Оганесян полузабытое чувство незаменимости своей первой, далекой жизни среди мерцающих теплыми красками холстов.
      До войны в Музей изобразительных искусств, где он работал, приходили бесчисленные экскурсии школьников, рабочих и красноармейцев.
      Оганесян любил объяснять картины красноармейцам, но картины были ему тогда ближе и понятнее, чем эти славные, полные уважения к искусству серьезные парни. Они бесхитростно удивлялись тому, что за красочными неживыми полотнами кроется так много мыслей и подробностей. Полные веры в восходящую линию человеческого прогресса, они с некоторым недоверием слушали его рассказы об утерянных секретах старых мастеров и об их непревзойденных достижениях в колорите и композиции.
      За годы войны он увидел посетителей музея не в музее, а в жизни и воинском труде.
      Это были люди, интересующиеся всем на свете, жаждущие все постигнуть и все понять. Огромная любознательность была одной из прекраснейших черт их характера. Они и переводчика любили за то, что он "все знает". Они любили слушать его рассказы о художниках и больше всего о Леонардо да Винчи, которого они, люди практической складки, особенно ценили за математический и технический гений.