Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')

      За треть века нашего неправедного молчания имя погибшего линкора обросло множеством небылиц, домыслов, кривотолков. "Новороссийск" стал мрачной легендой нашего флота, а севастопольская бухта обрела славу филиала Бермудского треугольника.
      "Как же, как же, - приходилось слышать не раз и не два, - ведь на том же самом месте взорвалась и погибла в 1916 году "Императрица Мария" лучший линкор Черноморского флота. Причем оба корабля перевернулись и оба унесли свои экипажи на дно..."
      "И все курсантики, молоденькие... Их как раз на практику туда направили".
      "Трое суток живые из-под воды в корпус стучали..."
      "Водолазы работать не могли... Все коридоры трупами были забиты. Трое в уме повредились..."
      По счастью, еще живы люди, которые могут рассказать, как было все на самом деле... А те, кто уже ушел из жизни, успели оставить свои свидетельства...
      Я держу в руках обрывок ленты с сейсмозаписью взрыва. Кто-то ее сохранил и принес в редакцию газеты "Слава Севастополя".
      Я всматриваюсь в пляску линий, будто по ней можно разгадать тайну взрыва, будто вот-вот, еще мгновенье, и тесно сжатые пружины отметок развернутся в слова, и тогда я прочту всю страшную скорбную и героическую хронику той последней ночи погибшего линкора.
      Нет, на ленте только то, что начертали бесстрастные самописцы - взрыв. Дописать все остальное предстоит моему перу. Смогу ли, сумею? Не уведет ли подлая привычка в сторону от сути, скругляя углы и смягчая жестокую правду? Не толкнет ли под локоть в самый ответственный миг внутренний цензор, трусливо затаившийся в потемках души?
      Боже, сколько глаз будет следить за моим пером - взыскующих, сочувствующих, ненавидящих, умоляющих, требующих... Ведь все это было так недавно, и тысячи людей, переживших "Новороссийск", будут судить мои строки неподкупным судом совести.
      Я с надеждой вглядываюсь в косокрышие домики Аполлоновки, прилепившиеся к старинному акведуку. Там живет человек, с которого я начну эту трудную повесть, у которого попрошу взаймы толику его великого мужества. Иван Иванович Кичкарюк, бывший сельский кузнец, старшина 2-й статьи в инвалидной отставке, некогда вертикальный наводчик зенитного автомата на линкоре "Новороссийск", ныне аполлоновский рыбак. Избранник судьбы, он единственный, кто остался в живых из сотен попавших в сердцевину сверхмощного взрыва. Огненный вулкан выбросил его, спящего, вместе с койкой и куском палубы далеко в море...
      Аполлоновка - кусочек Неаполя или Ливорно, вкрапленный в тело Севастополя. Амфитеатр красночерепичных беленых рыбацких лачуг пересекает массивная аркада древнего водовода, сложенного отнюдь не рабами Рима, а матросами адмирала Лазарева, дабы шла питьевая вода в морской госпиталь, расположенный на берегу бухты. Люди здесь живут простые - рыбаки, яличники, фуражечники, водолазы, боцманы, рабочие Морзавода. Народ по южному горячий, отчего Аполлоновка издавна снискала себе славу слободы удалой, бесшабашной, чуть ли не разбойной.
      Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего катера - такой у них тут жутковатый спорт, - и отправился на поиски дома Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости - подкрашивал на шлюпочном причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и квартировал бывший старшина со своей семьей...
      В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение.
      Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял последнего часа (как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы)...
      В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов, да почернит и без того черную, переспелую ягоду-ежевику. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие бескозырки на черные. Октябрь - время черных фуражек на флоте...
      За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то чтоб девчат не было - немало их приехало заново отстраивать город. Не то чтоб фигурой не вышел - стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел - и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, - а ни одна из девушек так и не приглянулась.
      На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу - по совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних - те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под привычный хор храпунов...
      Проснуться, точнее, очнуться ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой и стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растрескавшуюся скорлупу придавленного яйца. Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом, Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка. Он даже не почувствовал, как его вытащили из воды... Был в полном беспамятстве. И барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни.
      В сознание пришел на шестой день - попросил пить, медсестра подала ему чашку, отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас считает, что она и есть его главная спасительница.
      Медицинская сестра Мария Петровна Бондаренко:
      - Взрыв я слышала сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что... Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Аполлоновка - все оцеплено солдатами с винтовыми. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент - ну, может, к нам пожаловал?
      Матросы в трусах по двору бегают. Опять удивляюсь - может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там... Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша... Пригляделась, а то не кит корабль перевернутый. Линкор "Новороссийск". У меня сердце так и заныло... Прихожу в отделение - палаты полным-полнехоньки: по два-три матроса на койке...
      Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора "Новороссийск". Раненые выздоравливали, выписывались, а этот лежал пластом месяц, другой, третий... Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки... Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку...
      Маша была старше его на пять лет. У нее был жених - рослый и крепкий матрос с подводной лодки. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с "Новороссийска". И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучили его сильные головные боли, слышал с трудом: в среднее ухо попал ил... Маша, Марья Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил... В давние времена ее старания - каждодневные, из года в год! - назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее, слышавшей громкие слова лишь по радио, да с трибуны профсоюзных собраний, то была обыденная жизнь, которая и по сию пору такой остается...
      Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы... Теперь же его десница молотка удержать не могла. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном хозяйстве работенка - что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку починить...
      Пенсию ему положили 260 тогдашних рублей, то есть 26 нынешних. Однако начальник горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает в госпитале, урезал и без того невеликую сумму вполовину - 13 рублей. Но и это казалось Громову разбазариванием государственных средств. Каждый год вызывал бывшего старшину во ВТЭК на переосвидетельствование. Добился-таки своего: перестал Кичкарюк пенсион получать. "Ты большие деньги в госпитале огребаешь!" - попрекнул "вымогателя" товарищ Громов. Пришел Иван домой и сказал: "Все. Больше никуда ходить не буду. Не выдержу, ударю кого посадят".
      Было от чего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюка выжил новый завхоз, которому нужен был полноценный плотник. Подыскал Иван Иванович новую работу, а там не берут: плохо слышит. И остался он без зарплаты и без пенсии. И это в такой-то год, когда в семье прибыло - родила Маша девчушку. Тамарой назвали. Махнул рукой Иван на свои недуги и нанялся боцман на портовый водолазный бот. А жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом старшине государственные средства. Справка об "увечьях, полученных при прохождении воинской службы" - ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария Петровна! - исчезла в бумажных недрах горсобеса.
      - Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: "Хоть вагон бумаги испиши, все равно мы будем решать". Так два года решал... Пошла я к депутату... Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел занялся. В общем, восстановили: тринадцать рублей в месяц стали приходить... Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале...
      Как жили, жаловаться она не стала. Тут и так все видно, стоит только окинуть глазом неказистое строение под железнодорожной насыпью, не на улице даже - на Госпитальном спуске. Во второй половине их жилья - продсклад, поэтому всякая подпольная живность нередко объявляется и на кухне Марии Петровны. Дочь моряка, жена моряка, она давно привыкла ко всяким житейским неудобствам. Вот только за Ивана обида брала - кровь пролил, здоровья лишился, кругом прав, а постоять за себя не может. Впрочем, за себя, а порой и за других, стоял он в ходовой рубке. Бывало, шторм, качка валили всех с ног, и тогда хромой и беспалый старшина с "Новороссийска" по многу часов кряду не отходил от штурвала. А на буксире "Дмитрий Донской" в штормовом переходе из Одессы в Севастополь и вовсе больным - с температурой под сорок - нес рулевую вахту.
      Нет у Ивана Кичкарюка ни наград, ни регалий. Один только значок с силуэтом линкора "Новороссийск" под Военно-морским флагом с траурной лентой. Раз в году - в последнее воскресенье октября - прикалывает он его к пиджаку и приходит на Приморский бульвар, туда, где собираются уцелевшие товарищи по экипажу линкора. Здесь-то я и познакомился с Иваном Ивановичем. Потом вместе шли на "морском трамвайчике" к достопамятной якорной бочке, бросали цветы в непроглядную воду бухты. Там, в многометровом слое ила, огромной железной занозой торчала срезанная водолазами фок-мачта "Новороссийска". Ее не удалось вытащить из грунта, она ушла слишком глубоко. В задраенных рубках, словно в стальных склепах, лежат кости моряков, не покинувших боевые посты. Мы проходили над подводной братской могилой, последним, что оставалось от поднятого, разрезанного на лом, бесследно исчезнувшего в мартенах Запорожстали корабля.
      Цветы качались, кружились в быстрых воронках кильватерной струи.
      Иван Иванович, глотая слезы, бросал в воду георгин за георгином. И контр-адмирал Карл Иванович Жилин бросал, и старшина 1-й статьи в отставке Леонид Иосифович Бакши, и бывший замполит Григорий Моисеевич Шестак, и вдова офицера из БЧ-5 - Ольга Васильевна Матусевич, и еще многие бывшие офицеры, мичманы, старшины и матросы "Новороссийска".
      Теплоходик "Омега", не сбавляя хода и не приспуская, как положено в таких случаях, флага, поспешно, будто чураясь горя этих людей, понесся на Северную сторону, где маячила пирамидальная часовня Братского кладбища. Потом мы долго, растянувшись на добрую версту, поднимались в гору, шли мимо старинных саркофагов героев первой обороны, пока не взобрались почти к самой часовне, а оттуда по заросшей, неприметной тропе взошли наконец к подножию мемориала "новороссийцам", к стопам Скорбящего Матроса. Сгрудились, постояли с фуражками и шляпами в руках, сказали, кто хотел, короткие речи, а потом отошли в сторону, к часовне, и там, на забытых реставраторами лесах, разложили прихваченную из дома снедь. Помянули.
      Мне бы тогда заприметить Ивана Ивановича, расспросить... Но держался он в тени, а рассказчиков - бойких, ярких, памятливых - было вокруг столько, что я порой терялся: кого слушать...
      На другой день, коротая время перед поездом, я заглянул в Аполлоновку к знакомому фуражечнику и вдруг увидел на шлюпочном причале Кичкарюка.
      Во дворике Кичкарюков стояла детская коляска с семимесячным внуком.
      - Вот еще один моряк, - счастливо улыбнулся дед, взяв мальца на руки. - Дочь вышла замуж за капитан-лейтенанта. Оба на Курилах служат. И дочь тоже. В матросском звании - на военной почте. Ну а мальчонку врачи не велели на острове держать. Климат не тот... Вот пока с нами живет. Бабка за нами смотрит - что за внуком, что за дедом. Обоих пестует. Нам без нее пропасть.
      Пока Мария Петровна собирала на скорую руку стол, пока грелся чайник, рассматривали - вот уж не скучное занятие - семейные фотографии. Бравый боцман с броненосца "Орел" - отец Марии Петровны. Пережил Цусимский бой, японский плен, Гражданскую войну. Умер в сороковом... Вот линкор "Новороссийск", озорной матрос, забравшийся в тринадцатидюймовый ствол главного калибра и выглядывающий оттуда, чтобы показать, какие жерла у орудий линкора. Вот дочь Тамара в розовом свадебном платье, рядом стройный офицер в парадной морской форме...
      В 1981 году Ивану Ивановичу Кичкарюку выдали удостоверение инвалида Великой Отечественной войны. Можно было бы порадоваться за него, если бы не омрачала радость одна мысль: четверть века понадобилось для того, чтобы справедливость восторжествовала. Жаль, что товарищ Громов, воитель горсобеса, не слышал об этом факте: ушел на заслуженный отдых. А почему бы и не заслуженный? Только за борьбу с Кичкарюком его заслужил - сколько сил ей отдал! Кто-кто, а уж он, наверное, не знал никаких проблем с оформлением пенсии...
      С инвалидским удостоверением Иван Иванович ходил недолго.
      В одесском трамвае вытащили у него бумажник со всеми документами. Паспорт, правда, прислали по почте... И на том спасибо.
      Эх, знал бы тот ворюга, чьими льготами он собирался пользоваться!
      Выдали Кичкарюку дубликат.
      Красная книжечка пришлась как нельзя кстати. С ее помощью дед Иван трижды летал на далекий Курильский остров к дочери - помочь молодым обжиться на новом месте. А место ого-го какое - добраться или выбраться на островок можно лишь пограничным катером, да и тот через узенький, но бурный проливчик два часа выгребает. Жизнь тут лихая - то штормы по месяцу, то землетрясения, то цунами... Тамара не жалуется, как-никак внучка моряка, дочь моряка, жена моряка, да и сама - морячка. А это, как поется в песне, что-нибудь да значит.
      Это неверно, что все счастливые семьи похожи друг на друга. У семьи Кичкарюков - свое счастье, ни на чье не похожее, выстраданное, выхоженное, трудное... И все-таки счастье.
      Вот попробуй тут не скажи - судьба. Огненный столб взрыва, искалечивший, но пощадивший матроса, будто повелел ему - живи здесь, подле страшного места, тут найдешь себе и суженую, и кров, и дело, и все, чем счастлив человек. Живи и помни. Иван Кичкарюк живет и помнит.
      Автографы смерти, знаки той давней беды, остались на ленте сейсмографа, на искалеченном теле Ивана Кичкарюка, на судьбах сотен, тысяч людей...
      "В войну мы были мальчишками..."
      Сколько было матросов на "Новороссийске", столько и судеб. Невозможно выбрать одну - общеподобную, типичную. И только время было одно на всех, и оно пометило их своими приметами, как пометил их флот одними и теми же лентами на бескозырках...
      Матрос Виктор Салтыков, бывший левый замочный 7-й зенитной батареи линкора "Новороссийск".
      Он совсем еще не стар - немного за пятьдесят. Голубоглазый круглолицый русак из новгородского города Чудова. Тридцать лет работает в Севастополе таксистом. Вместе с сыном, в одном таксопарке.
      И все у него хорошо. И дом в Инкермане - полная чаша. И свои голубые "Жигули" на ходу. Но стоит в его глазах и мучает невысказанное, незабытое, непереданное... Виктор Иванович Салтыков:
      - Мать умерла, когда мне семь лет было. Отец как раз на финской воевал. Остались мы с сестренкой одни. Отец вернулся, пожил с годик и снова на фронт. В июне сорок первого ушел. А в сорок втором погиб на Пулковских высотах. Снайпером он был.
      Сестру увезли из Чудова в деревню. Я ее потом лишь через двадцать лет разыскал... Ну а мне в ту пору девять стукнуло. Фронт вплотную надвинулся. Отправился я к бабушке, что за тридцать километров в селе жила. Шел по дороге вдоль Волхова вместе с беженцами, вместе с солдатами. "Мессеры" ту дорогу поливали свинцом. Я, как и все, падал на землю, укрывался за деревьями. Какой-то солдат мне сказал: "Не так ложишься, малец. Поперек. А надо вдоль. Не то немец тебе ноги отшибет, так и сгниешь в болоте. Головой ложись..."
      Прибился я к этому бойцу, а он шел с горсткой своих товарищей, в ботинках без обмоток, отступали, видно, или часть свою догоняли. Солдаты ему говорят: "На что тебе этот малец?" А он: "Со мной пойдет, ни за что не брошу".
      Через Волхов разрешали переправляться только военным. Гражданские беженцы, повозки, скот - толклись по берегу. Разбегались, только когда немцы прилетали. Бойцы сели в лодку и меня с собой взяли. Шли за баржей с танком на палубе. Едва выплыли на середину реки, как опять "мессеры" налетели. Бомба угодила в баржу, танк свалился в воду, и волной от него перевернуло нашу лодку. Я плавать умел, но боец велел держаться за его гимнастерку. Так и выплыли. Собрались на берегу, кто доплыл. Отжали обмундирование и двинулись в ту деревню, где бабушка жила. Бабушка спрятала бойцов в дальней бане. Утром велела отнести им картошки и сказать, что в деревне немцы. Я пошел. Смотрю, все спят. Один на пороге бреется. Я ему передал, что бабушка сказала. Он крикнул: "Подъем!" Все вскочили, быстро собрались и ушли.
      Так войну я в деревне и прожил, пока наши блокаду не прорвали и Чудов не освободили.
      Спустя лет двадцать - уже после службы - разыскал я в Чудове сестру. Сказали мне знающие люди, что в магазине работает. Захожу в магазин, смотрю на продавщиц - какая из них Люда? Узнать не могу. Пошел к ней домой - адрес мне дали. Дождусь, думаю, тогда и узнаю. Дома дети, племяши мои, значит: "Мамка на работе". Тут Людмила приходит. "Брат так брат. Садись ужинать". Странно, думаю, встречает. Или не признала? Приходит с работы ее муж, она меня знакомит: "Вот брат мой двоюродный". Ах, думаю, вот оно в чем дело! Она меня за двоюродного приняла, что в соседней деревне жил.
      "Не двоюродный, - говорю, - а родной".
      "Как - родной? Быть не может! Витюшка в сорок первом погиб. В дом бомба попала..."
      "Попала, - говорю, - да в другую половину. Меня соседи взяли. Давай-ка свой паспорт, сличим".
      Сличили. "Ты - Салтыкова, и я - Салтыков. Ты - Ивановна, и я Иванович. Ты в Чудове родилась, и я там же".
      Вот тут и признали друг друга. И в слезы...
      Ну а с отцом у нас такая встреча вышла. Купил я как-то книжку "Бойцы Выборгской стороны". Вдруг в глаза строчки бросились: "Иван Салтыков, снайпер-инструктор 265-го стрелкового полка 5-й ополченской дивизии. Награжден орденом Красного Знамени за 137 убитых фашистов. Погиб на Пулковских высотах..." Поехали мы с дочерью в Ленинград. Там в одной школе музей 5-й дивизии. На стенде фото: слет снайперов Ленинградского фронта. Пригляделся - с краю отец мой стоит... Так вот и встретились...
      В конце пятьдесят первого года меня призвали на флот. После присяги нас, молодых, минуя учебный отряд, доставили прямо на линкор. Я до службы работал в Северо-Западном речном пароходстве, так что имел представление, что такое судно. Но тут - такая громадина! Во сне не приснится.
      Разместили нас в кормовом кубрике. Моя койка-гамак самая верхняя - в третьем ярусе. Никогда в таких не спал. Кое-как влез. Устроился, лежу на спине. Захотелось перевернуться на правый бок. Только повернулся, кувырк и вниз слетел, на спящего старшину. Еще раз влез и еще раз кувырнулся. Чуть не плачу - издевательство, а не койка. Старшина сжалился: "Возьмись за пиллерс, подтянись, найди место спиной и опускайся". - "А если на боку?" "Свалишься". - "А вы как же?" - "С наше, браток, послужишь, так же научишься". Потом, конечно, приспособился. Шутка ли - пять лет в гамаке качаться. Зато в шторм - никаких проблем, вся батарея качается от борта к борту, как младенцы в люльках. Только храп стоит.
      В тот первый день захотелось нам с приятелем в гальюн. Да где его найдешь в таком лабиринте? Спросили мы у старослужащего Ивана Сопронова. "Ладно, - говорит, - дуйте за мной!"
      Ну мы и дунули. Шли по каким-то длинным коридорам, спускались под палубы, пробирались через кочегарки, снова поднимались и снова петляли по каким-то проходам, коридорам... "Ну, - думаю, - дела. Мало того, что убегаешься, так и не найдешь его, этот гальюн, пропади он пропадом". Мы уж и вовсе ориентировку потеряли - где корма, где нос, где левый борт, где правый... Тут Сопронов нас наконец привел. "Вот вам, блаженствуйте!" И ушел. Дела мы сделали, а как обратно выбираться? Стали Ивана искать, всех подряд спрашивать: "Не видали ли моряка такого - рослого, полного?" Народ посмеивается: "У нас тут все не худенькие! Из какой он бэ-че?" - "Не знаем". - "А вы из какой?" - "Артиллеристы мы..." - "Дивизион какой?" "Зенитчики..." - "Эк вас куда занесло! Да у вас же свой гальюн рядом". Ну, хохот, конечно... Разыграл нас Сопронов. Нашлась добрая душа, вывела нас на верхнюю палубу, а там по левому борту на ют пробрались, отыскали свой люк и вниз.
      В октябре пятьдесят пятого я дослуживал четвертый год. Сам уже молодых за кипятком на марс посылал. Ну, правда, сигнальщики перехватывали, объясняли, что выше лезть уже не положено, а за чаем надо метров на двадцать вниз спуститься - на камбузную площадку, в самоварную выгородку.
      За неделю до взрыва линкор стоял в Донузлавском порту. В три часа ночи всю эскадру подняли по тревоге, и корабли срочно перешли в севастопольскую бухту. Говорили, что в Черном море обнаружили неизвестную подводную лодку. Вот и перевели нас под надежную защиту.
      В пятницу 28 октября, после выхода на стрельбы, мы встали против Госпитальной стенки. Объявили сход на берег и стирку. Боцманская команда вооружила бельевые леера, подали воду на ют, и там на тиковой палубе (деревом была покрыта только корма) мы начали драить щетками свои робы и форменки. Стирали на совесть. Были такие ловкачи, что замазывали всякие пятна на белых брюках и форменках зубным порошком. Но Сербулов, помощник командира, умел их выводить на чистую воду. Выстроится братва перед увольнением по "форме раз" (белый низ, белый верх), Сербулов пройдется вдоль строя и - цепочкой по штанам. У кого белая пыльца вспорхнет - вон из строя стираться...
      Я в увольнение не собирался. Постирал бельишко, а вечером отправился в гости к земляку - шестнадцатилетнему юнге из оркестра Коле Крайневу. Он тоже родом из Чудова. Знать бы, что видимся с ним в последний раз. Взрыв прошелся как раз через кубрик музыкантской команды, и юнгу разорвало в клочья...
      Взрыва я не слышал. Наш 13-й кубрик находился под шкафутом правого борта, в забашенном пространстве 2-й противоминной башни, за ее основанием и висели наши койки. Проснулся от крика дневального Омельченко:
      - Подъем! Корабль взорвался!
      Света нет. Включили аварийные синие плафоны. Молодых толкаю, а они спят, только во сне мычат. Молодых много было. Наши войска как раз из Австрии вывели, и часть солдат прислали на линкор. Прибыли за день до взрыва, в сапогах. В воде их потом эти сапожки потянули. Объявили боевую тревогу. У нас, зенитчиков, так было заведено: по тревоге хватали одежду и - на боевые посты. Там уже одевались. Главное, чтобы успеть самолеты "противника" встретить. А в чем ты - неважно. В трусах и шлемофоне, но в руках - маховики, в прицелах - небо.
      Нас вот так же в пятьдесят четвертом подняли. Тогда над севастопольскими бухтами пролетал иностранный самолет-разведчик. "Новороссийск" первым открыл зенитный огонь. Но наш потолок - 14 километров, а самолет выше летел. Били в самый зенит, так что осколки на корабль полетели. Ведищеву, правому замочному, плечо разворотило... Вся эскадра стреляла, но самолет ушел. Его потом над материком сбили, почти как Пауэрса.
      Вот мы и решили - снова провокация. Примчался я на свой 71-й боевой пост - это на правом борту возле фок-мачты спаренные зенитные "сотки". Натянул шлемофон - первая команда пошла:
      "Орудие боевым - зарядить!" Тут из элеваторного люка стали выскакивать патроны - один за другим. По 28 килограммов штучка. Зарядил я свое левое, доложил "Товьсь!", руку на спуске держу, слышу в наушниках голос наводчика вертикального: "Цели нет". Наводчик горизонтальный: "Цели нет". Прогнали по всему азимуту - одни звезды. Нет воздушных целей.
      Слышу команду с КП: "Дробь стрельбе. Спасать людей. Спустить щлюпки!"
      У нас в батарее были лучшие гребцы - призовая шлюпка. Шлюпки спустили быстро. Спасли тех, кого выбросило взрывом в море: часового на баке, Кичкарюка Ивана из нашего дивизиона и еще моториста с баркаса. Ночью под правым выстрелом стояли баркасы. В воде от взрыва образовалась впадина-воронка. Баркасы в нее провалились. Кто наверху в них спал - тех выбросило на поверхность, кто внутри - погибли.
      Меня послали в носовую часть - на разведку и помощь. Первый, кого я увидел, - наш почтальон Блинов. Стриженный по второму году, он лежал навзничь, с вывалившимися кишками. Глаза были открыты, но уже ничего не видели. Помощь Блинову была не нужна... Я побежал дальше, к огромной - от борта до борта - дыре в палубе. Оттуда неслись крики и стоны, туда светили фонарями, спускали переносные лестницы... Весь бак был залит илом. Набрал его полные башмаки...
      Никогда не забуду, как старшине 2-й статьи (фамилию не знаю) зажало полуоторванным комингсом правую руку. Как ни дергали его, как ни отгибали железо - крепко зажало, ни в какую. А нос погружается, вода подступает. Ему аварийный топор притащили, "Руби руку!" - кричат. А он не может, духу не хватает... В воду уже по грудь ушел... Притащили ему кислородник, КИП-5*, натянули маску, так он и ушел под воду, только свободной рукой на прощанье помахал... Кислорода ему на час, наверное, хватило...
      В корабельном карцере двое сидели. Один из нашей батареи - Иван Медведков, москвич, сирота. Нагрубил старшине батареи мичману Родионову и сел. Другой - Науменко, из БЧ-5.
      Часовой стоял из молодых - Бойко. Испугался крена, хотел бежать. Арестованные в крик: "Выпусти!" Бойко сбил прикладом замки. Успел. Выскочили. Науменко и сейчас живет, на Морзаводе бригадиром дизелистов работает. А Медведков при опрокидывании утонул.
      Весной ездил Медведков в отпуск. Коля Рылов его к себе пригласил - в тамбовскую деревню. Там он зазнобу завел и даже ребенка успел зачать - к ноябрьским праздникам ждали. Как раз и служба кончалась. Костюмчик к свадьбе справил. Да вот не довелось. И Коля Рылов погиб. И вот что обидно: живет где-нибудь Иваново дите, парню или девице сейчас уже за тридцать. А отца подлецом считают. Обещал жениться и не приехал. Похоронку ведь в ту деревню не прислали. Хотели с ребятами написать - да кому? На деревню девушке? Ни имени невесты не знали, ни названия села...
      Сидели мы при орудии, пока не дали команду: "Незанятым борьбой за живучесть спуститься в кубрики, забрать комсомольские билеты, книжки "боевой номер"** и построиться на юте!"
      Что было дальше? Бежим мы на ют по правому борту. Не успели добежать новая команда: "Всем по боевым постам!" На наше счастье, на рострах стоял помощник командира Сербулов. Он-то сразу понял, что нам грозит, и на свой страх и риск адмиральскую команду отменил. Крикнул нам: "Всем к борту!" Линкор уже вовсю кренился на левый борт. Мы помощника послушали, это нас и спасло. Перелезли мы через леера правого борта и встали на неотваленные выстрела. По ним хорошо было добираться до десантных барж, что стояли под правым бортом. Но на пути к ним - парадный трап. У входа на него - комфлота Пархоменко с адмиралами. Застопорились мы. На адмиралов не попрешь. Сели на выстрел и ждем.
      Старшина батареи мичман Родионов кричит мне с площади грот-мачты: "Виктор, давай сюда! Мачта в любом случае над водой останется... Давай шустрее, а то пожалеешь!"
      Мичман Родионов всю войну на "Красном Кавказе" прошел, знал, что к чему. Я бы полез к нему, но побоялся: уж очень высоко, 27 метров. С борта все же пониже прыгать... Не помог Родионову фронтовой опыт. Грот-мачта, облепленная на всех площадках и мостиках людьми, со всего размаха ухнула в воду, сразу же ушла в жидкий грунт на глубину своей высоты. Почти все погибли.
      Мы же сидели за леерами на выстрелах, в общем-то на борту, и когда он стал выходить из воды - линкор опрокидывался на левый бок, - мы побежали по нему, как бегут по цилиндру эквилибристы. Сначала мы бежали мимо иллюминаторов по краске, потом краска кончилась, и за ватерлинией пошло мокрое, скользкое, обросшее ракушками железо. Оно надвигалось на нас, уходило под ноги со страшной скоростью, но все же мы успевали. Это был отчаянный бег - по борту опрокидывающегося корабля.