Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')

      Признанный писатель и безвестный музейный работник. Бывший матрос и бывший офицер. Два пожилых человека на склоне жизни. Оба немало повидали и испытали на своем веку. Оба честно потрудились. Написан роман. Создан музей. Выросли дети. Подведены итоги. Оба спокойны и мудры. Оба готовы перешагнуть последнюю черту. Она не за горами. В сорок втором умрет от голода в блокадном Ленинграде Ларионов. Всего на два года переживет своего товарища Новиков-Прибой.
      Андрей Леонидович боготворил отца. Это было видно и по тому, как бережно хранил он отцовские бумаги, фотографии, вещи, и по тому, как говорил о нем... Я даже забыл, зачем пришел сюда.
      Ларионов извлек из ящика стола пару лейтенантских погон, почерневших от пороховых газов, с одного из них осколком японского снаряда была сорвана звездочка... Он положил рядом кожаный футлярчик, раскрыл его и достал прокопченный надтреснутый костяной мундштук.
      - Эта вещица принадлежала командиру "Орла" капитану 1-го ранга Юнгу... После его смерти отец взял мундштук на память. Юнг был другом его отца, моего деда.
      Андрей Леонидович достал длинный кожаный футляр. Я следил за ним как завороженный. Он откинул колпачок-крышку, синевато блеснули линзы.
      - Сигнальщики подобрали и принесли отцу его подзорную трубу. Она валялась в боевой рубке среди осколков дальномера...
      Я заглянул в окуляр почти новенькой, английской работы трубы. О, если бы можно было увидеть все, что преломлялось в ее стеклах!..
      - С ней связана любопытная история. Из лагеря русских военнопленных просматривалась военная гавань, куда японцы привели изрешеченный "Орел". Инженер Костенко - в "Цусиме" он выведен как Васильев - взял у отца подзорную трубу и, прячась в кустах, стал изучать и зарисовывать пробоины в борту броненосца. Разумеется, он рисковал, но ему, как кораблестроителю, важно было знать уязвимые места "Орла". Потом ему пригодилось это в практической работе.
      А вот, собственно, то, что вы так долго искали.
      Андрей Леонидович осторожно вытащил из шкафа переплетенный сборник отцовских очерков. "Аварии царского флота"! Да, конечно, это нельзя было назвать книгой в строгом смысле слова. Полусамодельное издание - без выходных данных, без сквозной нумерации страниц - представляло собой сброшюрованные журнальные тетрадки. То была скорее мечта о книге, чем сама книга, прообраз ее, макет... Но я сразу же забыл об издательских несовершенствах, едва перелистал страницы, едва вчитался в первые абзацы... Очерки об авариях и катастрофах кораблей царского флота были написаны живо, образно, почти мемуарно; язык выдавал человека слегка саркастического, но глубоко знающего историю флота, его людей, подоплеку каждого случая...
      Бронзовые морские часы пробили в полутемной гостиной час ночи. Я встал из-за стола, заваленного альбомами, дневниками, газетными вырезками.
      - Вот что, - сказал мне на прощание Андрей Леонидович, - попытайте-ка вы завтра счастья в отделе рукописей нашей Публички. Там хранится большая часть отцовского архива. Могут быть любопытные находки. А книгу возьмите с собой. Прочтите не спеша.
      Я уходил не из квартиры, а покидал борт броненосца "Орел", незримо пришвартованного к одному из ленинградских домов.
      Глава семнадцатая
      "В ДОМИКЕ БЛИЗ БУДДИСТСКОГО ХРАМА..."
      Спать в ту ночь я так и не смог. Включил лампу на прикроватной тумбочке и стал читать прямо в постели.
      Гибели "Пересвета" была отведена в ней целая глава. Первым делом я отыскал в тексте фамилию Домерщикова. Она упоминалась много раз, и во всех случаях можно было судить о героическом поведении старшего офицера во время катастрофы. Ларионов подчеркивал, что еще на стоянке в Порт-Саиде, когда "всевозможные поставщики, преимущественно арабы, осаждали броненосец целый день, старшему офицеру приходилось вести с ними неустанную борьбу, что было нелегко, так как установить контроль было очень трудно из-за общей неналаженности дисциплины всего состава".
      Ларионов подтверждал и рассказ Еникеева о том, что от Владивостока до Порт-Саида "Пересвет" дошел почти без спасательных средств. Спасательные пояса старший офицер достал из запасов англичан, с разрешения английского адмирала, в Порт-Саиде...
      "...Когда основание носовой башни стало входить в воду, старший офицер скомандовал "Прыгать всем за борт!". Он строго наблюдал, чтобы, по возможности, прыгали отдельными шеренгами и попавшие в воду скорей отплывали от тонущего броненосца, не мешая друг другу. Французское командование впоследствии отметило, что благодаря распорядительности старшего офицера "Пересвета" спаслось так много команды".
      Но самой счастливой находкой была едва заметная, набранная нонпарелью, сноска: "Бывший старший офицер Домерщиков, узнав в Специи, что есть слухи, направленные против Ренштке, специально приезжал в Брест и, узнав историю с термографом, рассказал матросам, как он возвращал в Порт-Саиде Ренштке сигнальный ящик для залповой стрельбы, который он брал в кают-компанию. Но Домерщикову рассеять подозрения не удалось".
      Я вскочил с постели и в чем был зашагал по номеру. Эта крохотная, в четыре строки, сноска ставила большой жирный крест на всей версии Палёнова. Если бы старший офицер действительно был английским агентом и стремился прикрыться немцем Ренштке, то зачем же ему было приезжать в Брест и рассеивать подозрения насчет старшего артиллериста? Куда как проще поддержать стихийное мнение команды. Но Домерщиков не мог допустить, чтобы на имя честного офицера падала черная тень. Мертвые сраму не имут, но им и не защитить своей чести.
      Утром, по совету Андрея Леонидовича, я отправился в Публичную библиотеку.
      Стояла поздняя осень, но снега еще не было. Порывистый балтийский ветер гонял по сухим, подмерзшим улицам последнюю пыль и первые белые крупинки.
      В читальном зале отдела рукописей я тихо порадовался тому, что бумаги Ларионова не исчезли в блокаду. Ведь хватило у кого-то сил, душевных и физических, дотащить в Публичную библиотеку саночки, груженные стопками папок и общих тетрадей.
      Это был образцовый личный архив моряка-историка: гардемаринские тетради, письма, черновики, газетные вырезки, рукописи, гранки, фотографии, "вахтенные журналы" - дневники располагались по годам и рубрикам. Обширный и разнообразный "фонд" Ларионова наводил на мысль, что Леонид Васильевич умер только наполовину, исчезла лишь его телесная оболочка, сам же он, как и до войны, по-прежнему мог рассказывать, уточнять, консультировать, советовать, подсказывать с листков, исписанных четким штурманским бисером. Я чуть не поблагодарил его вслух, когда в одном из дневников наткнулся на запись, озаглавленную: "Как я собирал сведения о гибели эскадренного броненосца "Пересвет". Привожу ее полностью: "В марте 36-го года я работал над сборником. На похоронах Сакеллари* узнал о юнкере** Людевиге. В "Морском сборнике" дали справку (в 1918 году Людевиг представлял туда статью, но она не пошла).
      Через яхт-клуб узнал адрес. Старая Деревня, Гороховская, 8, кв. 1. Написал Людевигу. Тот позвонил и пригласил. Живет он в скромном деревянном домике близ буддистского храма. Освещение - керосиновая лампа без абажура. На дверях надпись: "Злая собака". Был очень любезен, подробно все рассказал, я записывал до одного часа ночи. Он увлекся воспоминаниями. К офицерскому персоналу самое отрицательное отношение. Культурный и очень начитанный человек, знает языки. 25.03.36 г.".
      Фамилия Людевига показалась мне знакомой. Ну конечно же, она не раз попадалась мне в ларионовской книге. Я быстро отыскал нужные места: "Свидетель всего описанного матрос-охотник Н.Ю. Людевиг пробыл в воде 21/2 часа... В состав следственной комиссии был введен и матрос-охотник Н.Ю. Людевиг... К сожалению, ввиду отсутствия возможности получить полный материал следствия, приходится пока базироваться главным образом на воспоминаниях одного из членов комиссии Н.Ю. Людевига".
      Я вот о чем сразу подумал. Коль скоро глава о "Пересвете" написана Ларионовым в основном со слов Людевига, значит, тот, при самом отрицательном отношении к офицерскому персоналу, все же нашел для Домерщикова добрые слова, оценил его объективно.
      Надо ли говорить, что поиск мой сразу же устремился в новое русло. Конечно, я не рассчитывал отыскать самого Людевига. Но что, если на Гороховской, 8, живет кто-то из его родственников? Что, если его сын или дочь сохранили отцовские бумаги столь же любовно, как это сделал Андрей Леонидович? Наконец, не исключена возможность, что и сам Людевиг еще жив. Юнкеру флота - хорошо бы узнать точно, кто он, матрос-охотник или юнкер флота, - в шестнадцатом году могло быть лет восемнадцать - двадцать. Значит, сейчас ему восемьдесят семь - восемьдесят восемь. Возраст отнюдь не рекордный...
      Ловлю на Невском такси и мчусь в Старую Деревню по адресу, подсказанному Ларионовым. Вот и буддистская пагода посверкивает позолотой колеса Сансары. Увы, вокруг только новостройки, никаких "скромных деревянных домиков"... Как-никак, а прошло ровно полвека с того вечера, как в дверь Людевига постучался высокий худой человек с выправкой флотского офицера.
      Попытать счастья на телефонной "рулетке"? Кажется, ленинградское "09" уже знает меня по голосу. Во всяком случае, к просьбе сообщить телефон любого ленинградца с фамилией Людевиг отнеслись без обычных в таких случаях возражений.
      - Людевигов у нас нет.
      - Ни одного? - уточняю я со слабой надеждой, что дежурная была невнимательна.
      - Ни одного, - бесстрастно подтверждает телефонная трубка. - Есть только Людевич.
      - Прошу вас телефон Людевича. Тут возможна опечатка...
      Интуиция не подвела меня - номер в самом деле принадлежит не Людевичу, а Людевигу. Приятный юношеский голос поясняет:
      - Нашу фамилию часто искажают... Людевиг с "Пересвета"? Да, это наш очень далекий родственник - Николай Юльевич. Нет ли более близких? Сейчас уточню, не вешайте трубку... Папа говорит, что в Москве живет кто-то из Людевигов, только он носит другую фамилию. Это пианист из оркестра Светланова...
      Делаю пометку в блокноте и еду в гостиницу перевести дух.
      Снова заглядываю в свою "лоцию". Ларионов пишет: "В июле 1917 года большая часть команды "Пересвета" прибыла в Петроград, а часть в Архангельск. У власти стояло Временное правительство, по распоряжению которого была образована особая следственная комиссия для завершения следствия по делу "Пересвета". В состав комиссии был введен и матрос-охотник Н.Ю. Людевиг. Эта комиссия собрала 400 показаний матросов и офицеров..."
      Эх, заглянуть бы сейчас хоть в одно такое показание... Неужели все эти документы ушли за границу? В досье Палёнова? Похоже, что не все. "В феврале 1918 года работы следственной комиссии были ликвидированы, а материалы ею направлены прокурору Республики в Москву". И путеводная сноска: "Приказ по Походному штабу Морского министерства. В Петрограде, ноября 29 дня 1917 года, № 49".
      Материалы следственной комиссии были направлены в Москву. Значит, искать надо в столичных архивах. В каком именно? Набираю код Москвы, затем телефон Историко-архивного института: "Где могут храниться такие-то документы?" Ответ краток и точен: "Только в Ленинграде. В ЦГА ВМФ".
      Глава восемнадцатая
      ВЗРЫВЫ ПО НЕУСТАНОВЛЕННЫМ ПРИЧИНАМ
      Ленинград. Ноябрь 1984 года
      На Дворцовой площади войска Ленинградского гарнизона готовились к ноябрьскому параду. Сквозь толстые стены архива прорывались звуки военной музыки. Мне хотелось ей подпевать: на рабочем столе лежала алюминиевая кассета, а в ней - широченный рулон микрофильма с материалами следственной комиссии... Протягиваю пленку через линзы проектора, и на экране бегут то корявые каракули матросских показаний, то ровные строчки офицерского почерка, то выцветшие машинописные строки... Всматриваюсь, вчитываюсь до рези в глазах... Листки из тетрадей, блокнотов, бюваров... В ушах моих стоял хор голосов. Голоса спорили, перебивали друг друга, торопились поделиться пережитым. До чего же по-разному могут воспринимать люди одно и то же событие! Одни утверждали, что слышали два взрыва, другие насчитывали три, слитых вместе, третьи ощутили лишь один мощный удар в районе носовой башни. С трудом верилось, что все они были очевидцами одного и того же взрыва. Но в том-то и дело, что очевидцами, то есть людьми, лично видевшими гибельный взрыв "Пересвета", были немногие. Большая часть команды находилась под палубой крейсера, в башнях и казематах. И в разных частях корабля взрыв воспринимался по-разному...
      Многие сходились на том, что водяного столба, какой встает при взрыве плавучей мины или при ударе в борт торпеды, не было. Да и сам звук мало чем напоминал грохот минного тротила. Один из очевидцев описал его так: "Будто вспыхнула сразу большая-пребольшая коробка спичек".
      Среди сотен письменных свидетельств мне попался машинописный лист, адресованный матросом-охотником Людевигом не кому-нибудь, а лично морскому министру. Я поразился дерзости матроса, обращавшегося через головы всех своих многочисленных начальников к главе морского ведомства, но, прочитав документ до конца, понял, в чем дело. Команда "Пересвета" выбрала матроса Людевига своим полномочным представителем и поручила ему, как наиболее грамотному, довести до сведения министра все странные обстоятельства гибели корабля, а также изложить министру матросские жалобы. Судя по письму, Людевиг оправдал доверие пересветовцев. Докладная записка была изложена языком интеллигентного человека - ясно, аргументировано, проникновенно.
      В своем письме Людевиг убеждал морского министра в том, что гибель "Пересвета" была не просто "неизбежной на море случайностью". Корабль погубила чья-то злая воля, черная рука. Чья? От имени живых и погибших Людевиг просит министра сделать все, чтобы установить истину.
      Прибыв в начале июля в Петроград, матрос-делегат направился в военную секцию Совета рабочих и крестьянских депутатов. У военной секции хлопот был полон рот, прошлогодние дела ее интересовали мало, но все же снабдили настырного матроса адресом канцелярии морского министра и нужными телефонами. Людевиг сам добился приема, но принял его не морской министр, а помощник - капитан 1-го ранга Дудоров. Все же матрос-охотник выполнил поручение команды: после его визита была назначена при военно-морском прокуроре следственная комиссия по расследованию обстоятельств покупки, плавания и гибели крейсера "Пересвет". Возглавил ее член Петроградской думы И.Н. Денисевич. Вошли в нее представители от Морского генерального штаба лейтенанты Мелентьев-второй и Кизеветтер (однокашник Домерщикова), представители Петроградского Совета депутатов Анилеев и Овсянкин, а также два делегата от команды "Пересвета" - матрос-охотник Людевиг и минный машинист Мадрус.
      Комиссия начала свою работу с допроса бывшего морского министра адмирала Григоровича и его помощника графа Капниста. Вопрос был поставлен в лоб: "Знали ли вы о скверном состоянии судов, купленных у Японии?" Григорович ответил уклончиво: дескать, "Варяг", "Чесму" и "Пересвет" принимала авторитетная комиссия, она пусть и несет всю полноту ответственности.
      Вызывали на допрос и бывшего начальника МГШ адмирала Русина, но он поспешно отбыл в Крым...
      Тем же летом из Парижа в Порт-Саид выехала еще одна комиссия, которую возглавлял бывший свитский контр-адмирал крутоусый красавец С.С. Погуляев. Ее члены должны были опросить тех матросов, которых оставили дожидаться судоподъемных работ. Миссия Погуляева заключалась еще и в том, чтобы заставить англичан ускорить осмотр водолазами затонувшего "Пересвета". Тогда бы удалось решить главное: наскочил ли крейсер на плавучую мину или его погубила "адская машина"? Однако англичане, сославшись на "трудное положение в Палестине", водолазов так и не выделили.
      Во французском городе Иере, где находилась большая часть спасенной команды, работала третья следственная комиссия под руководством младшего артиллериста "Пересвета" лейтенанта Смиренского.
      Наконец, в Архангельске опрашивала возвращавшихся на Родину пересветовцев четвертая следственная комиссия...
      Больше всего меня интересовало, что же показал сам командир "Пересвета" капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый. Трижды просмотрев весь рулон микрофильма, я так и не обнаружил ни одной его объяснительной записки. Зато наткнулся на телеграмму, посланную председателем следственной комиссии русскому морскому агенту в Египте капитану 1-го ранга Макалинскому: "Срочно ускорьте отъезд Иванова-Тринадцатого в Петроград". Телеграмма была отбита в июне, но только в середине августа Иванов-Тринадцатый, сдав остатки команды под начало Макалинского, отправился на Родину. Путь он выбрал не самый близкий - вокруг Азии во Владивосток. Он явно не спешил предстать перед столом следственной комиссии. В Москву он прибыл где-то в октябре, остановился у родственников, а затем инкогнито выехал в Петроград. Его разыскивали, его ждали...
      В дневнике он объяснил свою неявку: "По моему прибытию в Россию политические события развернулись так, что попасть в Петроград и явиться по начальству я уже не имел возможности". Но это всего лишь отговорка. Бланк с криво наклеенной телеграфной строчкой утверждает обратное:
      "По сведениям комиссии каперанг Иванов-Тринадцатый находился в Петрограде 19 января 1918 года". Кто-то его узнал на улице и сообщил в комиссию...
      Если бы Иванов-Тринадцатый действительно был уверен, что "Пересвет" наскочил на германскую мину, он со спокойной душой (вина на англичанах) держал бы ответ перед следствием. Но он-то хорошо видел с мостика, что никакого водяного столба не было, как не мелькала в волнах и головка перископа. Взрыв был внутренний!
      К этому же выводу, итожа главу о "Пересвете", приходит и Ларионов: "Таким образом, во Франции, в Петрограде и Архангельске в разное время были даны три показания матросов, наводящие на мысль о возможности гибели "Пересвета" от заложенной, по указанию немцев, в день его ухода из Порт-Саида "адской машинки". Обстоятельства взрывов перед гибелью "Пересвета" до известной степени подтверждают это предположение: сначала взрыв без сильного звука, как бы в районе тринадцатого погреба, затем большой взрыв у носовой десятидюймовой башни".
      Сегодня - в век ядерного, лазерного, космического оружия - слова "адская машинка" вызывают ироническую улыбку: эдакий допотопный атрибут старомодного детектива. Впрочем, это устрашающе-обывательское "адская машинка" на языке военных документов именовалось вполне современно "взрывное устройство замедленного действия". А вот и фотография этого полумифического и тем не менее - увы - реального устройства: черные патроны с винтовой крышкой упакованы в гнезда аккуратного ящичка. Ничего "адского" и "дьявольского". Фотография опубликована в солидной монографии бывшего офицера русского флота К.П. Пузыревского "Повреждения кораблей от артиллерии...", изданной ленинградским Судпромгизом в 1940 году.
      Цепь таинственных взрывов, или, как осторожно называли их специалисты, "взрывы от неустановленных причин", началась, пожалуй, 30 октября 1915 года - с гибели английского крейсера "Нэтел". Крейсер стоял на якоре посреди гавани Кромарти, как вдруг между четвертой трубой и кормовым мостиком взметнулся столб пламени. Через минуту-другую взорвался кормовой артпогреб десятидюймовых снарядов. "Нэтел" затонул очень быстро, унеся с собой на дно гавани почти весь экипаж, в котором насчитывалось семьсот четыре человека.
      Как пишет о том Пузыревский, "анализируя причины его гибели, англичане предполагали, что "Нэтел" стал жертвой атаки подводной лодки, но произведенное расследование признало причиной катастрофы взрыв боевого запаса. Точно установить причину взрыва не удалось".
      Эта трагедия так бы и осталась в анналах британского адмиралтейства как прискорбный случай, если бы нечто подобное не повторилось на итальянском линейном корабле "Леонардо да Винчи", стоявшем на внутреннем рейде Тарантской гавани. В ночь на 3 августа 1916 года все, кто находился в нижних палубах, почувствовали сотрясение корабля. Одним показалось, что вытравили якорь-цепь, другим, что прогремел гром августовской грозы. Первыми забеспокоились офицеры, так как вблизи их кают из кормовой 120-мм батареи повалил едкий дым. Командир линкора бросился к месту происшествия и увидел, что дым заполнил все помещения в районе пятой башни главного калибра. Он приказал немедленно затопить погреба башни, но пожар не унимался. Пламя выбивалось из люков и всех подпалубных отверстий. Команда засовывала пожарные шланги в горловины вентиляторов, но и пожар распространялся с ужасающей быстротой. Скрепя сердце командир приказал всем покинуть кормовую часть корабля, а сам, надев противодымную маску, ринулся под палубу, чтобы понять, что происходит. Не прошло и шести минут после появления пламени, как раздался мощный взрыв. Матросы и офицеры, успевшие выбраться наверх, полетели за борт. Тогда и все остальные стали бросаться в воду и отплывать от пылающего корабля. "Леонардо да Винчи" медленно оседал на корму, кренясь на левый борт. За четверть часа до полуночи он перевернулся кверху килем и затонул на глубине десяти метров. Погибла почти четверть команды - 218 человек.
      СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Во всю длину сухого дока вытянулась туша опрокинутого корабля. Не спасли линкор от гибели ни броневой пояс, толщиной четверть метра, ни "чертова дюжина" двенадцатидюймовых орудий, ни сорокакилометровая (22 узла) скорость...
      Пока специалисты ломали голову над причиной взрыва, спустя полторы недели после гибели "Леонардо", по необъяснимому совпадению в один и тот же день (11 августа 1916 года), с разницей в полчаса, прогремели взрывы на русском пароходе "Маньчжурия" и бельгийском "Фрихандель". Первый стоял в порту Икскюль, второй - у пристани в Якобстаде (Швеция). Оба судна, несмотря на пробоины, удалось удержать на плаву, и это помогло сразу же установить причины взрывов. И на "Маньчжурии" и на "Фриханделе" сработали "адские машинки". На русском пароходе взрывной заряд был заложен у левого борта на дне трюма, сзади переборки машинного отделения; на бельгийском подвешен на медной проволоке под трапом в двух метрах от машинного отделения. Взрыву предшествовало своеобразное шипение.
      Странно, что обе эти диверсии не всполошили контрразведку стран Антанты: ведь взрывались-то корабли флотов, воюющих против Германии и ее блока. Воистину, пока гром не грянет...
      Гром грянул 7 октября 1916 года в Северной бухте Севастополя. Взорвался новейший и крупнейший корабль русского флота - линкор "Императрица Мария"... Выше я уже упоминал о коварных германских "сигарах" и приводил донесение русского морского агента капитана 1-го ранга Беренса...
      ...Музыка за стенами архива давно смолка. С легким треском выскочил из кадровой рамки конец микрофильма...
      Я вышел на набережную Невы, пересек Дворцовый мост и поднялся на подиум военно-морского музея. Надо было вернуть Ларионову его книгу. Андрея Леонидовича я нашел в запасниках - в закутке, выгороженном у окна высокими застекленными шкафами с моделями баркентин, шняв, фрегатов, соколев, галер, со старинными штурманскими приборами и прочими музейными редкостями. Ларионов сидел за столом, который служил еще его отцу. Он перетащил его сюда с верхнего этажа из бывшего отцовского кабинета. Я прикинул: отец и сын Ларионовы оба отдали музею ровно полвека...
      На прощание я перелистал книгу еще раз и вдруг заметил то, что всегда проскальзывало мимо глаз: в списке использованной литературы под номером 19 значилось: "Воспоминания Н.Ю. Людевиг ("Пересвет").
      Вот как! Значит, матрос-охотник опубликовал книгу воспоминаний. Упустить такой факт! Пока я гонялся за призрачной зеленой папкой, меня поджидал где-то на библиотечной полке целый клад сведений о "Пересвете". И каких сведений - ведь книга написана не просто участником похода (что ценно само по себе), но и бывшим членом следственной комиссии.
      Спрашиваю Ларионова, не попадались ли ему "Воспоминания", нет ли их в музее. Нет.
      Звоню в Центральную военно-морскую библиотеку: "Нет ли у вас "Воспоминаний" Людевига?" - "Сейчас посмотрим... Нет. Такая книга у нас не значится".
      Еду в Публичную библиотеку. Там, как в Ленинской библиотеке, всегда все есть... Увы, нет и там... Ладно, уж в нашей-то главной библиотеке наверняка есть. Отложим поиски до приезда в Москву.
      Глава девятнадцатая
      ОХОТНИК С "ПЕРЕСВЕТА"
      Зал каталогов Государственной библиотеки СССР напоминает упрощенную модель гигантского мозга. В его ячейках спрессована память обо всем, что выходило из-под печатного станка со времен Ивана Федорова и до наших дней.
      Ящичек на "Лю"... Есть Людевиг! И инициалы совпадают: "Н.Ю." - Николай Юльевич. Только название другое: "Буер. Описание и указание к постройке". 1929 год. Гидрографическое управление ВМФ РККА. Вот еще одна его же книга "Парусный спорт", только фамилия набрана с ошибкой: "Н.Ю. Людевич". Наверняка опечатка: ведь "г" и "ч" в письменном тексте легко перепутать.
      Но где же "Воспоминания"? В каталоге не значатся...
      И все же они должны быть! Ссылка в библиографическом списке сделана не от руки, набрана черным по белому: "Воспоминания Н.Ю. Людевиг ("Пересвет")". Ошибки быть не может. К тому же вот и каталожные карточки подтверждают - бывший матрос писал в тридцатых годах книги и издавал их.
      Звоню в отраслевые библиотеки. Звоню в Военно-научную библиотеку Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, в библиотеку Академии наук... Отовсюду - нет, нет, нет...
      Последняя надежда - Всесоюзная книжная палата, эта штурманская рубка печатного океана... И "штурманская рубка" не смогла сообщить ничего утешительного: "В списках не значится". Неуловимая и с каждым отказом все более желанная книга снится мне по ночам, дразнит воображение, точно так же, как это было с "Авариями царского флота". Неужели ее выпустили таким мизерным тиражом, как и сборник Ларионова?
      В поисках моих наступила затяжная пауза.
      Весьма сомнительный родственник автора - пианист из светлановского оркестра уехал в Австралию на гастроли. Справка из отдела кадров Московской филармонии не внушала особых надежд: пианиста звали Петром Николаевичем Мещаниновым. Если он и в самом деле родственник матроса с "Пересвета", то уж наверняка десятая вода на киселе. Так что шансы отыскать "Воспоминания" Людевига сводились почти что к нулю...
      Мой приятель - художник Геннадий Добров пригласил меня на зональную выставку, где показывалось несколько его картин. Там, за Москвой-рекой, бродя по огромным залам, я наткнулся на ничем не примечательный портрет сельского тракториста. Скользнув взглядом по авторской табличке, я глазам своим не поверил: "О.Н. Людевиг". Однофамилец? Но уж слишком редкая фамилия, да и второй инициал наводил на мысль о прямом родстве с пересветовским матросом... Я бросился в фойе выставочного центра и, сунув голову в прозрачный колпак телефона-автомата, позвонил в отдел творческих кадров МОСХа.
      - Ольга Николаевна Людевиг, - ответили мне. - Живописец. Ее телефон...
      Благодарю и звоню тотчас же.
      Приятный женский голос подтвердил все мои самые лучшие предположения. Я говорил с дочерью Николая Юльевича Людевига, матроса-охотника с крейсера "Пересвет", члена следственной комиссии по делу гибели корабля! Тут же выяснилось, что пианист из светлановского оркестра, Петр Николаевич Мещанинов, ее сын и единственный внук Николая Людевига.
      - А книга? Книга "Воспоминания" - сохранился ли у вас хотя бы экземпляр?!
      - Такой книги нет в природе! - огорошила меня Ольга Николаевна. - Она никогда не выходила в свет, но готовилась к печати. Рукопись у меня есть.
      - Можно было бы взглянуть на нее?
      - Приезжайте.
      В назначенный день еду на юго-запад столицы - в Тропарево, - затем почти бегу, то и дело оскользаясь на ледяных колдобинах проспекта Вернадского. Вот и дом художницы - высоченная жилая башня. Поднимаюсь на седьмой этаж.
      Немолодая статная женщина ведет меня в комнаты. С первых же шагов попадаю в особую атмосферу старого интеллигентского дома, где старина не антураж, а гордая память рода. В современной блочной квартире нашлось место и резному книжному шкафу из отцовского кабинета (в нем сохранены книги Людевига), и массивному письменному столу с зеленосуконной столешницей. Именно за ним бывший пересветовец работал над своим походным дневником, над статьями, проливающими свет на тайну гибели корабля. Теперь внук его, Петр Николаевич Мещанинов, пишет здесь музыковедческую книгу... Все было почти так, как у Ларионовых.
      Ольга Николаевна показала мне и звездный глобус "яхтенного адмирала", и часы-приз, завоеванный отцом на парусных гонках, и его бронзовый барометр. То был настоящий домашний музей...
      Ее удивил мой приход и не удивил. Не удивил потому, что время от времени к ней обращаются спортивные журналисты, которых по тому или иному поводу интересует старейший русский яхтсмен, вице-командор Петроградского морского клуба, первый советский председатель Совета по делам водного спорта Николай Юльевич Людевиг; удивил потому, что впервые кто-то стал расспрашивать о матросском прошлом отца.
      И я расспрашивал...
      Из рассказа Ольги Николаевны, из альбомов, из расползающихся от ветхости бумаг, любовно сбереженных дочерью, вставал образ человека необыкновенного, судьбы которого хватило бы, чтобы написать роман. Впрочем, они стоили друг друга - судьбы Домерщикова, Ларионова, Людевига.
      О деде матроса с "Пересвета" "Русский биографический словарь" сообщает, что пастор Генрих-Христиан-Теодор Людевиг родился в 1782 году в Ганновере. Окончив Геттингенский университет, он уезжает в Россию домашним учителем в один из богатых домов Курляндии. Затем учительствует в либавском сиротском приюте, становится пастором либавского латышского прихода, на латышском же языке пишет и издает философские трактаты. Сын его - Юлий, земский врач, - лечил прокаженных, за самоотверженную деятельность на холерных эпидемиях получил личное дворянство. Наконец, внук пастора и сын земского врача Николай Людевиг. Он родился в 1877 году во все той же Либаве, ставшей для его домочадцев второй родиной, однако семья земского врача очень скоро перебралась в Петербург.
      После реформатского училища и реальной гимназии Николай поступил страховым агентом в "Русский Ллойд". Предельно честный, исполнительный, не пьющий и не курящий молодой человек был назначен вскоре начальником статистического отдела. Довольно скучная служба была лишь службой, не более того, душа Людевига рвалась в море под белым парусом. Наверное, неспроста его двухмачтовая яхта была названа "Утехой". Молодой чиновник жил в полярно разных мирах: днем - в конторе, среди статистической цифири, вечерами и белыми ночами - на морском просторе Финского залива, взнуздывая ветер в паруса и снасти. Это было не просто развлечение, это было его истинное призвание, его судьба, его вторая профессия, ставшая с годами главной.