На склоне взгорья, у самой Ольховки, он присел передохнуть на знакомый с детства придорожный камень. Отсюда, со взгорья, было видно, как далеко по сторонам, вдоль большаков, и на востоке, куда откатилась война, мерцали за лесами гребешки пожаров. А над родными местами в пасмурном небе едва теплились редкие звезды, и все было объято зловещей тишиной.
      Степану Бояркину нужно было повидать колхозного завхоза Осипа Михайловича. Но он жил в центре деревни, пробираться к нему опасно. "К кому же зайти сначала?" - подумал Бояркин. Всем колхозницам, которые были с ним во время бомбежки, а затем возвращались домой, он сказал, что при любых условиях будет пробиваться на восток. О таком его решении уже знала вся Ольховка. Бояркин хотел, чтобы до поры до времени все ольховцы были убеждены в том, что он пробрался к Москве. "А-а, чего гадать! Зайду-ка к Лопуховым, - решил Бояркин. - Разузнаю все, а потом видно будет".
      Он поднялся с камня, пересек дорогу и осторожным шагом, ощупывая землю палкой, направился к лопуховскому огороду. В темноте наткнулся на изгородь. И только когда уже взобрался на нее, вспомнил, что у Лопуховых самый злой на деревне кобель. Он поднимет такой лай, что взбулгачит всех ольховских собак. Бояркин бесшумно спустился с изгороди. И тут, перебирая в уме колхозников, невольно вспомнил о лопуховской родне - вдове Макарихе. На нее можно было положиться в любом деле: и честна и тверда. Да и легко было пройти на ее двор, стоявший близ южной окраины деревни.
      Через полчаса Степан Бояркин был у Макарихи. Она даже не удивилась его возвращению в деревню. Занавесив в темноте окна, зажгла лампу и, оглядев Бояркина, заметила:
      - Что ж ты ходишь так? Надел бы оба ботинка, что ли?
      Не успел Бояркин закончить наскоро поданный ему ужин, Макариха привела Осипа Михайловича. Это был человек пожилой, седоусый, сурового солдатского вида. В гражданскую войну ему изувечило осколком ногу, и с тех пор он ходил с тяжелой березовой палкой. Здороваясь с Бояркиным, завхоз кивнул на его ногу:
      - Тебя, сказывают, задело? Хромаешь?
      - Не одному тебе хромать, - отшутился Бояркин.
      Вскоре сам собой завязался нужный разговор. Аккуратно собрав со стола крошки, Бояркин бросил их в рот и взялся за очередной ломоть пахучего ржаного хлеба.
      - Новый?
      - Вместе мололи, - отозвалась Макариха.
      - Хорош хлеб!
      - Теперь не знаю, поешь ли такого, - сказал Осип Михайлович, укладывая березовую палку вдоль вытянутой несгибающейся правой ноги. Слух есть, что мельница попорчена. Будешь в ступе толочь, - какой хлеб?
      Бояркин указал на перегородку ложкой:
      - Фая-то спит?
      - О, хоть в барабан бей! - успокоила Макариха.
      Бояркин наклонился над чашкой.
      - Сколько у нас намолочено?
      - Это ж надо по документам, - ответил завхоз. - В старом амбаре для сдачи государству осталось немного, а в новом - семенной.
      - Государственного много?
      - Тонны полторы.
      - Так. Значит, сдашь его государству.
      Осип Михайлович поднял суровое, в складках, лицо с густыми серыми усами.
      - Государству? Это как же... куда?
      - Куда говорю. Что у нас, государства нет? Отвезешь в ближайший день... вернее, ночь. И сдашь Серьге Хахаю. А в какое место везти, после укажу. Да я пришлю людей, тебе помогут. Это надо сделать тайно.
      - Хорошо, Степан, - все поняв, согласился завхоз.
      Бояркин молча закончил ужин, свернул цигарку, прикурил от лампы. При слабом свете он казался особенно худым и бледным. Но в его больших светлых ореховых глазах больше, чем всегда, было горячей жизни и силы.
      - А семенной? - спросил Осип Михайлович.
      Бояркин долго думал, дымя махоркой. Для семян было оставлено лучшее, отборное зерно. Нагрянут немцы - оно пропало. Но раздавать его не хотелось. С этим зерном у колхозников связаны все думы о весне. Раздай его, и многие подумают: значит, сами руководители не верят, что войска возвратятся скоро, что весной доведется сеять колхозом.
      - Спрячь! - сказал он наконец решительно.
      - А как спрячешь?
      - Обмозгуй. Не малый. Но чтобы все колхозники знали, что зерно цело и надежно спрятано до весны.
      Где-то в деревне залаяла собака. Степан Бояркин быстро обернулся к окну, просунул голову за шерстяное одеяло, несколько секунд присматривался к ночной тьме. Еще раз донесся собачий лай. Бояркин прикрыл окно, улыбнулся легкой и светлой улыбкой.
      - Наша! Жучка!
      - Что там она? - встревожилась Макариха. - На кого?
      - Так она брешет...
      Тяжеловато облокотясь на стол, Бояркин продолжал:
      - Ну, а скирды молотить некому и некогда. Так?
      - Где уж тут! - ответил завхоз. - Пусть стоят.
      - Не попортились бы, - сказала Макариха. - Второпях складывали-то. Прольет дождем - погниют!
      - Перестоят! - заверил завхоз.
      Бояркин откинулся к стене, сказал твердо:
      - Зря толкуете... Сжечь!
      - Скирды?
      - Сжечь! И как можно скорее, - повторил Бояркин. - Растащить не успеете, а нагрянут немцы - заставят обмолотить и зерно заберут или потравят лошадям. А мы не должны давать им ни одного зерна! Сжечь!
      Макариха отошла к печи, прислонилась к ней головой, сказала сквозь слезы, прикрывая глаза:
      - Такое добро! Сколько трудов положено!
      - Знаю! Чуть ли не по колоску собирали!
      - Да так и есть: по колоску. Ребята вон ходили по полям с корзинками...
      - Знаю. Все одно - сжечь!
      У Осипа Михайловича затряслись усы.
      - Нет, Степан! Заставь ты меня мою избу зажечь - сейчас запалю. А на колхозный хлеб у меня, Степан, не поднимутся руки!
      - Забыл, что приказано?
      - Все сознаю, - помедлив, ответил Осип Михайлович. - Все как есть. Ну, сил нету, Степан. Сердце у меня попорченное, вот что! Я зажгу его - и сам в огонь брошусь. Нет, убей ты меня, Степан, - не поднимутся у меня руки на колхозный хлеб! Такое добро, а?
      - Слаб ты! - сказал Бояркин завхозу и взглянул на Макариху. - А ты, Анфиса Марковна?
      - Сожгу, - чуть слышно ответила Макариха.
      Степану Бояркину и самому было тяжело: так и давило грудь удушье. Он поднялся со скамьи, постоял, трогая длинными худыми пальцами одеяло, каким было занавешено окно. Затем резко обернулся, заговорил, меняясь в лице, сверкая глазами:
      - Я тоже думал, что у меня не поднимутся руки... Поднялись! Теперь не то время, не то! Теперь для наших рук - другое дело. И мы должны еще показать, какая сила в наших руках!
      Осип Михайлович и Макариха с удивлением смотрели на председателя. Нет, это был другой Степан Бояркин, совсем другой, - таким его не знала раньше Ольховка...
      III
      Мужчин в Ольховке осталось наперечет. Те, что были в крепких годах и подлежали мобилизации, давно ушли в армию. Некоторым белобилетникам, кто эвакуировался из деревни заранее, удалось пробраться к Москве. Остальные пропали без вести. Почти на каждом дворе, где не были заколочены ставни, начали хозяйничать женщины. О мужиках, что остались в деревне, они горько шутили:
      - Какие же это мужики? Одно гнилье!
      - Ой, да что и говорить!
      ...На следующий день Марийка пришла к матери. В ее избе было людно. Здесь были Лукерья Бояркина, жена председателя колхоза, с ребенком, Ульяна Шутяева, проплакавшая все глаза после гибели дочки, молодая солдатка Паня Горюнова и еще несколько женщин со всего южного края деревни.
      В самый разгар беседы какой-то мальчуган застучал в окно.
      - Пленных ведут! - крикнул он. - Наших!
      - Каких наших? - спросила Макариха.
      - Ну, наших, русских!
      - Немцы?!
      - А то кто же! Вон идут!
      В избе поднялся шум.
      - Батюшки, что же делать?
      - Греха бы не было!
      - Прятаться, бабы, надо! Бечь надо!
      Но Макариха скомандовала:
      - Пошли, бабы! Живо!
      Колонна пленных пылила большой улицей. Остановилась она только на западной окраине деревни - у колодца под ветлами. Гитлеровец, шагавший впереди колонны в непривычной для глаз сероватой с прозеленью шинели, что-то резко, по-птичьи, крикнул и снял с груди вороненый, поблескивающий автомат. Двое первых пленных подошли к колодцу. Загремела бадья. У крайних домов, где столпились испуганные женщины-и ребятишки, прошел шепоток:
      - Поить будут!
      - Господи, сколько пленных-то!
      - Наших нет ли?
      - Немцы-то, немцы, гляди, какие!
      - Так и стригут глазами!
      - Долговязы-то они... батюшки!
      - Тише ты!
      Солнце клонилось к западу. Над темным урочищем едва заметно бежал, клубясь, дымок: далеко лесной глухоманью, из Вязьмы на Ржев, шел поезд. Пленных, вероятно, гнали на ближайший полустанок, за Лосиное урочище.
      Один пленный, высокий остроглазый боец с темной щетиной на острых скулах, вытащив бадью, поставил ее на сруб и жадно припал к ней губами. Он пил, захлебываясь, исступленно тараща глаза. От холодной воды у него начались судороги в горле. Задыхаясь, он оторвался от бадьи. Но не отошел от колодца. Когда напился его товарищ по строю, молодой белокурый паренек с большими ссадинами и синяками на лице, он вновь взялся за бадью и присел на корточки. Гитлеровец-конвойный, заметив это, крикнул пискляво, как беркут, и ударил пленного автоматом в плечо. Остроглазый Опрокинулся у колодца, но, боясь, что его ударят и за то, что упал, поспешно поднялся на ноги. Конвойный указал ему автоматом правее колодца...
      - Weiter!*
      _______________
      * Дальше!
      - Бьют-то, зверюги, как! - сказала Лукерья Бояркина.
      На нее зашикали?
      - Тише ты! Вот дурная!
      - Бабы! - скомандовала Макариха, бросая по сторонам суровый взгляд. Тащи хлеба! Тащи еды! Скорее, бабы!
      Колхозницы кинулись по дворам.
      Поскрипывал журавель, гремела бадья. Колонна пленных продвигалась мимо колодца, у которого, вытянув гусиную шею и по-старчески поджав губы, стоял с автоматом головной конвойный. Шестеро высоких, как на подбор, нескладных в кости гитлеровцев в длиннополых шинелях нездешнего цвета, выстроившись по обе стороны колонны, все время торопили пленных, крича и толкая их автоматами.
      - Vorwarts!*
      _______________
      * Вперед!
      Первой вернулась Марийка с буханкой хлеба.
      - Дай сюда, - потребовала Макариха.
      - Мама, я сама...
      - Дай!
      В конце колонны в это время поднялся шум. Один пленный, всю дорогу едва тащившийся позади, на остановке совсем потерял способность держаться на ногах и рухнул на землю. Зашумев, товарищи кинулись к нему на помощь. Три гитлеровца, крича, бросились к группе пленных, нарушивших строй, и с остервенением начали расталкивать их автоматами. Пленные разошлись на свои места. Гитлеровцы окружили упавшего и начали пинать его со всех сторон.
      - Мама, погоди, - испуганно попросила Марийка.
      - Ничего, доченька, ничего...
      Макариха смело направилась в конец колонны.
      - Эй, вы! - крикнула она конвойным.
      Гитлеровцы бросили пленного, оглянулись. Один из них, не поняв, зачем подходит женщина, закричал ей угрожающе. Макариха невольно остановилась.
      - Хлеб вот, хлеб! - заговорила она, показывая каравай, и жестами пояснила, что хочет передать его пленным. - Дай им, дай! Они же голодные! Вон они какие!
      Многие пленные обернулись на голос Макарихи; по колонне зашелестели какие-то слова. Оглянулись даже те, кто стоял в голове колонны, за ветлами.
      Гитлеровец подошел к Макарихе, с недовольным видом взял каравай и, оглядев его, сунул пленным. Взглянув на Макариху, крикнул:
      - Mach? dass du forkommst!*
      _______________
      * Пошла прочь!
      Тут как раз начали подходить другие женщины с хлебом и разной случайной, наскоро схваченной снедью. Осмелев, они с обеих сторон подступили к колонне. Обер-ефрейтор (тот, что принял хлеб от Макарихи) что-то крикнул, и все конвойные загалдели, угрожающе вскидывая автоматы. Женщины бросились врассыпную.
      У Марийки нечего было передавать, но она тоже приблизилась к колонне, торопливым, вопрошающим взглядом осматривая пленных. Когда женщины разбежались, она осталась на месте. Колонна уже продвинулась так, что середина ее находилась против колодца, а пленный, что упал, все еще не мог подняться. Он сидел, раскинув босые ноги, откинув грязную голову назад. Пальцы его рук были растопырены в дорожной пыли. Немецкий обер-ефрейтор стоял около него, раздумывая, что с ним делать. Взглянув на пленного, Марийка дрогнула: это был Лозневой! Но тут же Марийку озарило внезапное, как молния, решение. С порывистой силой она бросилась к обер-ефрейтору, подскочила к нему совсем близко и, вся зардевшись, не попросила, а скорее потребовала с горячей и бесстрашной женской решимостью:
      - Оставь его! Оставь! Отпусти!
      Обер-ефрейтор только что пришел к мысли, что пленный не сможет дальше идти. Оставалось пристрелить его, что не раз уже приходилось делать в пути. Подскочив, Марийка помешала обер-ефрейчору окончательно решить участь пленного. Обер-ефрейтор взглянул на Марийку - и оторопел от изумления: перед ним стояла молоденькая русская фрау, настоящая красавица... Она была в рыжеватой плюшевой одежке, расстегнутой на груди, с открытой, по-русски, гладко причесанной головой и в цветном полушалке, сброшенном на шею. Легкая и порывистая, она не просила, а требовала, будто знала, что ей, красавице, все будет прощено, и требовала с такой бесстрашной решимостью и страстью, что от нее нельзя было оторвать взгляда. Экое чудо уродилось в такой глуши! Безотчетно подчиняясь желанию тоже блеснуть перед Марийкой своим молодечеством, обер-ефрейтор выпрямился и поправил волнистый, но обвисший и запыленный чуб. Поняв наконец, чего требует от него русская красавица, он спросил, отчетливо разделяя слова:
      - Кто есть он?
      - Муж! Мой муж! - не думая, горячо выпалила Марийка.
      Лозневой повернул грязную голову влево и несколько секунд держал на Марийке рассеянный, опустошенный взгляд. И вдруг, поняв, видно, что готовит ему судьба, начал судорожно дергаться в сторону Марийки, загребая рукой дорожную пыль.
      - Муж! Муж! - продолжала кричать Марийка, по казывая то на пленного, то на себя. - Мой! Понял? Мой!
      - Aha! - понял наконец немец.
      - Мой он, мой!
      - Есть это об-ман? - вспомнив о своем долге, подозрительно сказал обер-ефрейтор. - Найн?
      - Мой он, мой!
      Вокруг вновь собрались колхозницы. Они переглядывались, ничего не понимая. Марийка обернулась к ним, крикнула:
      - Вот они скажут! Мой он, муж!
      Все бабы заговорили наперебой:
      - Муж! Ее муж!
      - Правду сказала!
      - Здешний он, ее!
      Обер-ефрейтор почти не отрывал взгляда от Марийки. "Романтично! подумал он. - Ее муж - в моей власти. Вот убью его - и она несчастна, отпущу - и она счастлива на всю жизнь". С каждой секундой у обер-ефрейтора росло желание тоже казаться перед Марийкой красивым - не только внешностью, но и душой, и вдруг, охваченный этим желанием, он неожиданно для себя решил сделать приятное этой русской красавице. Улыбаясь, он указал на пленного, а затем махнул на центр деревни.
      - На! - сказал он весело. - Твой! На!
      Но тут же он увидел, что многие женщины, стоявшие вокруг красавицы, держат в руках узелки и свертки с разной снедью. И обер-ефрейтор, уже забывая о своих рыцарских чувствах и считая, что за пленного должна быть все же получена какая-то мзда, начал показывать на свертки и узелки, тыкать себе в грудь:
      - Яйка! Масло! Дай! Шпек - дай!
      - Отдай, бабы! - распорядилась Макариха.
      Колхозницы начали отдавать обер-ефрейтору свою снедь. Как из-под земли вдруг выросли остальные конвойные. Перекидываясь словами, они начали рассматривать караваи и пироги, трогать пальцами масло, перебирать в кошелках яйца.
      - Да хорошие, хорошие! - успокоила их Марийка.
      - Совсем свежие! - подтвердила Лукерья Бояркина. - Хоть на солнце вон погляди!
      Обер-ефрейтор, услышав о солнце, оторвался от кошелки с яйцами, взглянул на запад. Солнце опустилось совсем низко над дальним урочищем. Всюду начинали меркнуть светлые дневные краски. Выпрямляясь, он сказал быстро:
      - Wir mussen gehen. Es ist Zeit!*
      _______________
      * Надо идти. Пора!
      Конвойные похватали все, что принесли бабы, и пошли на свои места. Обер-ефрейтор махнул рукой на Лозневого, который все еще сидел на земле.
      - На! На! - сказал он и шельмовато подмигнул Марийке. - Муж! На!
      Грязно улыбнувшись, он пояснил своим друзьям:
      - Oh, ich verstehe! Eine so reizende Frau braucht einen Mann, um ihre Schonheit zu erhalten*.
      _______________
      * О, я понимаю! Такой хорошенькой женщине нужен муж, чтобы
      красота не поблекла.
      Колонна двинулась из деревни.
      IV
      Лозневой кое-как добрался до лопуховского дома и в изнеможении опустился на крыльцо. Марийка заскочила в дом, а спустя немного оттуда выбежала вся семья. Лозневой лежал на ступеньках, беспомощно поджимая грязные ноги.
      - Неужто он? - с изумлением спросил Ерофей Кузьмич.
      - Да он же, он! - зашептала Марийка.
      - И верно ведь, а? Дай воды!
      Лозневой с трудом поднялся на колени. Ловя струю воды в пригоршни, он медленно обмыл лицо, прополоскал рот и, в свою очередь, осмотрел лопуховскую семью.
      - Зуб выбили, - пояснил он, - вот!
      - Зубы - что! - дохнув всей грудью, заметил Ерофей Кузьмич и присел на крыльцо, считая, что пора начать и кое-какие расспросы. - Как это все... а?
      Марийка подала Лозневому расшитое на концах полотенце. Он неторопливо вытер руки, лицо и согласился:
      - Да, зубы - ничего! Вот как не погиб, а? Чудо! Всех командиров и комиссаров! Всех!
      - Выдали?
      - А что там выдавать? Как выстроили, так и видно всех. Кто с длинными волосами - выходи! Что делали, а? Тут же! А я, как на счастье, постригся у вас тогда...
      - А одежда-то... чья же?
      - Да это... - Лозневой смущенно осмотрел себя и вспомнил, в какой щегольской, ловко подогнанной форме три дня назад всходил на крыльцо лопуховского дома. - Ну, ничего, отец, не сделаешь! Хочешь жить - на все пойдешь...
      - Это конешно...
      - Ну вот... Да все короткое только!
      - Как же это, а? - повторил Ерофей Кузьмич.
      Вместо ответа Лозневой только взмахнул полотенцем. Не в силах больше сдерживать себя, Марийка присела на крыльцо и в большом возбуждении спросила:
      - Господи, Андрей-то как же? Где он? Что же вы молчите?
      Лозневой ждал этого вопроса и - пока умывался - вспомнил, как Андрей натолкнулся на него в лесу, а затем, вслед за Юргиным, убегал в лесную сумеречь. Но теперь у Лозневого мелькали мысли о том, что Андрей скорее всего никогда не вернется домой, а ему, вероятно, придется надолго поселиться в лопуховском доме.
      - Что ж сказать тебе? - Лозневой взглянул на Марийку, а потом и на всех. - Что сказать вам? - Глаза его остановились, точно от тяжелых внутренних страданий. - Там многие погибли!
      Марийка в отчаянии рухнула у крыльца...
      V
      Это был день без солнца. Весь мир был наполнен непогодной хмарью, будто зачался рассвет, но так за весь день и не смог подняться над землей. Холмы, особенно покрытые лесочками, были очерчены еще различимо для глаза, а ложбинки терялись в сумраке. Все земное было однообразно и неприглядно. Тянуло холодной осенней стужей.
      Марийка шла диковатым еловым лесом, распахнув полы своей плюшевой жакетки, сбив полушалок на плечи. Ее черные быстрые глаза метались, отыскивая что-то на пути. Лес рос на сыром месте. Земля здесь была кочковатой и кое-где зыбкой, под ногой шелестели мхи да ядреный брусничник. В одном месте Марийка остановилась и, сцепив руки у груди, затаила дыхание. Глаза ее замерли на одной точке. Постояв так несколько секунд, она пошла вперед осторожно, боясь шуршать брусничником и мхами. Под невысокой, но разлапистой елью лежал человек в военной форме. Марийка остановилась в пяти шагах от него, но вдруг крикнула и бросилась под ель.
      Человек был мертв. Он лежал на земле грудью, уткнув лицо в брусничник, выкинув вперед согнутые в локтях руки. Он был широк в плечах, крепкого, дюжего роста. Его гимнастерка и голова в темной колючей щетине были заляпаны грязью.
      Все было так, как говорил ей Лозневой: реденький лес, ель, под елью он... Марийка не помнила, как очутилась около мертвого на коленях, как металась, хватаясь за брусничник, не зная, что делать. "Господи, он! - все кричало в ней. - Родной мой, горький мой!" Она взяла мертвого за плечи и, напрягаясь, перевернула его на спину, - застывший, он был тяжел, как суковатая коряга. Лицо у него было серое, сухое, а под носом - маленькие усики. Марийка с ужасом отстранилась от мертвеца.
      Оглядевшись, она только теперь заметила, что вокруг среди кочек, в брусничнике и золотистом папоротнике лежат трупы. Марийка вскочила на ноги и, дрожа от мысли, что закричит на весь лес, бросилась бежать.
      Но в той стороне, куда она бежала, трупов было не меньше. Она бросилась в другую сторону, но и там всюду лежали трупы. Можно было повернуть назад, но там - тот чужой, с усиками; у него были открытые глаза... С замирающим сердцем она бросилась вперед из этого мертвого леса; она бежала, путаясь во мхах и брусничнике.
      ...Лозневой подробно рассказал, в каких местах шел бой. По его рассказам, он видел Андрея под елью, - истекая кровью, он доживал последние минуты. Это известие пришибло Марийку. Весь вечер она пластом лежала в горнице. А ночью поняла: нет, ей не выжить, если она не увидит Андрея, хотя бы и мертвого. Она хотела посидеть около него под той елью, где его опрокинула вражья пуля, выплакать ему свое горе. Она хотела посмотреть на дорогое лицо, на его большие и ласковые руки. Она хотела сама похоронить его, а потом, в горьком одиночестве своем, ходить к его могиле. Ночью же созрело решение: побывать на поле боя и найти мертвого Андрея.
      На рассвете она подняла свекра.
      - Вставайте, папаша, поедем, - сказала она таким тоном, словно они накануне договорились о поездке и свекор знал, куда надо ехать. Вставайте, уже светает.
      - Куда? - не понял Ерофей Кузьмич.
      - Да за Андрюшей-то!
      - Ох; Андрюшенька! - застонала свекровь, как стонала всю ночь. - Ох, дитенок мой! - Она хотела поддержать сноху, но не могла ничего сказать, а только охала и охала. - Ох, колосочек мой!
      Ночью Ерофей Кузьмич сам решил ехать на розыски Андрея. Поднимаясь, он успокоил жену и сноху:
      - Не войте, сейчас поедем!
      Перед отъездом Ерофей Кузьмич еще раз выспросил у Лозневого, где - по его заметам - надо было искать сына. Лозневой пожалел, что не мог поехать с хозяином, и еще раз повторил, в каком лесочке видел умирающего Андрея.
      - Только найдете ли? - усомнился он. - Места-то не знаете!
      - Места знаю. Поищем. Сын ведь!
      И вот Лопуховы приехали в те места, где недавно отгремел бой.
      ...Реденький еловый лес повсюду хранил следы битвы. Часто встречались воронки от снарядов, выжженные огнем круговины, наспех отрытые окопчики в них стояла черная вода. У окопчиков валялись целые и поломанные винтовки, густо покрытые ржавчиной, ручные гранаты в чехлах, подсумки с обоймами и - россыпью - ярко зазеленевшие гильзы. Встречались измятые, грязные вещевые мешки со скудными солдатскими пожитками, разорванные, в черных пятнах крови плащ-палатки, сумки с противогазами, измятые фляги, пробитые пулями каски...
      Не помня себя, Марийка выскочила из леса.
      Пройдя немного полем, она невольно оглянулась на лес, хранивший страшные картины смерти. И вдруг Марийке показалось, что позади нее - по всему полю битвы - брели женщины. Они шли молча, поглядывая на воронки от снарядов и бомб, полуобвалившиеся окопы, всюду разбросанное снаряжение и оружие. Они останавливались около убитых и, наклоняясь, разглядывали их лица. Шли они молча. Лица у всех были темны и суровы. Злой ветер трепал их одежды.
      Марийка вытерла глаза: она не замечала раньше, что плачет. Она вскинула руки и со всей силой крикнула женщинам, что шли за ней:
      - Да что же это?! За что?! За что?!
      Никто не ответил ей. Женщины шли молча.
      Марийка пришла на поле боя, думая только о своем горе, а когда увидела, сколько погибло здесь людей, поняла, что такое горе не только у нее одной. Оно у многих. У всего народа. Мало ли теперь по стране таких вот мест, залитых кровью? Мало ли тех, что нашли без времени свой конец на просторах родной земли? От этих мыслей у Марийки не утихло ее горе, но вместе с ним все сердце вдруг заполнила злоба на тех, что шли с запада, всюду сея смерть. И в эти минуты Марийка почувствовала себя лучше, тверже: ненависть, как живая вода, укрепляет людей.
      ...Ерофей Кузьмич стоял у телеги, попыхивая цигаркой. Увидев Марийку, он скривил скулы, как от зубной боли, потряс головой, - на его щеках и светлой бороде засверкали слезы.
      - Чуяло мое сердце! - прошептал он дрожащим голосом. - Ох, чуяло! - И еще раз потряс головой.
      Марийка подошла к телеге.
      - Поехали, папаша!
      - Эх, Андрюха, Андрюха! - завздыхал Ерофей Кузьмич и, бросив цигарку, направился к лошади.
      Увидев на телеге две аккуратно свернутые плащ-палатки, Марийка сразу изменилась в лице...
      - Это я тут... по пути... - смущенно подал голос Ерофей Кузьмич. Добро-то хорошее, не пропадать же...
      Оторвав от свекра темный взгляд, Марийка обошла телегу и порывисто направилась к дороге. Ерофей Кузьмич, подбирая вожжи, окликнул ее:
      - Манька, ты куда? Ты чего?
      Марийка остановилась, ответила негромко:
      - Поезжайте одни. Я пешком пойду.
      Двигая ноздрями, Ерофей Кузьмич долго смотрел ей вслед. Когда полушалок Марийки замелькал над кустами, плюнул под ноги.
      - Тьфу! Вот норовистая баба!
      VI
      К вечеру совсем занепогодило. Низко над потемневшей землей и лесами бесконечной чередой потянулись сумеречные тучи. Иногда ветер размашисто засевал землю то мелким дождем, то снежной крупкой.
      До Ольховки Марийку подвез случайный проезжий беженец. Смеркалось, когда она, простившись с попутчиком, свернула с дороги и стала подниматься к своему огороду оврагом. Усталая, продрогшая, она с трудом шла тропинкой, белой от снежной крупки. И только подошла к своей бане, из дверей ее показался человек.
      Марийка вскрикнула и попятилась.
      Человек был в военной форме, но босый, без пояса и пилотки. И хотя уже спускались сумерки. Марийка разглядела его с одного взгляда: он очень молоденький, веселой светленькой породы, а лицо у него опухшее, в подтеках и ссадинах, и правый глаз - узенькая щелка на большой засиневшей опухоли. Открыв губы, паренек улыбнулся простенькой, доброй улыбкой и, заикаясь, сказал онемевшей Марийке шепотом:
      - Н-не бойсь! Чего б-боишься?
      Он зябко отряхнулся, вышел к тропе.
      - Немца нету в де-деревне?
      - Нету, нет, - еще дальше отступая, ответила Марийка.
      - Да ты что б-боишься? Или не узнала?
      - Батюшки! - тихонько ахнула Марийка. - Никак ты, Костя?
      - К-конечно, я самый...
      - Ой, напугал-то как! Чего ж ты тут?
      - З-зови домой! - Костя переступил босыми ногами по крупке. - Видишь? Там расскажу. Эх, и холодина завернул! Вроде з-зимой запахло...
      - Господи, ноги-то! Пошли!
      - Вот з-з-за это спасибо!
      - Погоди, а зачем картавишь так?
      - К-контузило, - пояснил Костя. - А к-комбат у вас?
      - Командир-то? У нас.
      - Я... я так и знал. Ну, п-пошли скорее! Окоченел я. - Шагая следом за Марийкой, он сознался: - Я давно п-порываюсь зайти, да хозяина боюсь.
      Марийка обернулась.
      - Отчего же?
      - Иди, иди! Не скажешь? Т-темноват он.
      Возвращаясь в Ольховку, Ерофей Кузьмич поймал в небольшом придорожном леске доброго строевого коня светлой серой масти, - много их, распуганных войной, бродило без догляда в те дни. Этого коня Ерофей Кузьмич счел за божий дар и до сумерек хлопотал в сарае, готовя ему стойло. Но и в работе он не смог забыть о ссоре с Марийкой. "Вот чертово семя! - ругался он, думая о дерзкой и непокорной снохе. - Какую ведь смуту заводит в доме! И все не так, все не так! Что ни день - новая канитель. То из деревни тащила к дьяволу на рога... Тут опять этого... командира привела. Привела, а умом не подумала - зачем? Какая с него теперь польза? Только хлеб жрать? А заботы с ним сколь? А тут вовсе зря сбесилась. Ну, скажем, взял я эти палатки... Так чего ж тут такого? Сейчас такое время, что все сгодится в хозяйстве..."
      Только Ерофей Кузьмич вернулся со двора, пришла Марийка. Вслед за ней на пороге показался окоченевший от холода, избитый Костя. Ерофей Кузьмич так я остолбенел от нового лиха. Большого труда стоило ему сдержать свой гнев. Не отвечая на приветствие, он проводил Костю взглядом до дверей горницы, где лежал Лозневой, а затем, дыша тяжко и гневно, бросил снохе через плечо:
      - Все? Или еще будут?
      В горнице раздался крик Лозневого. Увидев Костю, он начал подниматься, сбрасывать с себя одеяло.
      - Костя, и ты? И ты здесь?
      В раскрытых дверях горницы стояли Алевтина Васильевна, Марийка и Васятка, с любопытством наблюдая за встречей. Костя взглянул на них здоровым левым глазом и, виновато улыбаясь, показал на свои грязные ноги:
      - Наслежу я вам...
      - Иди, иди! - разрешила хозяйка.
      - Костя, дорогой, да как ты?
      Костя обтер ладонью мокрое, опухшее лицо. На левой, скуле у него была особенно большая ссадина - будто дернули по ней теркой.
      - Что вы, т-товарищ старший лейтенант! - сказал он, направляясь к кровати. - Да разве я м-могу оставить вас? Как я опознал вас в к-колонне, так и сказал: теперь вместе! От к-комбата я ни шагу!
      Он присел на сундук у кровати, прикрытый цветистой дерюжкой. Улыбаясь привычной юношеской улыбочкой, сказал:
      - Ну и дал, к-конечно, тягу... прошлой ночью...
      Костя так был рад встрече с командиром, что теперь пережитое казалось ему только забавным. Обо всем он рассказывал со смехом, - так все плохое прошлое отступает перед настоящим, если это настоящее радостно, как весенний рассвет.
      Не меньше радовался встрече и Лознезой. За одни сутки, пока лежал в лопуховском доме, он понял, что одному ему будет трудно жить среди чужих людей. И вот неожиданно пришел свой человек, его вестовой. Хотя он и знал Костю не больше недели, но все же знал, а это очень важно для теперешней совместной жизни. К тому же это был человек, который привык безответно подчиняться его воле и, по роду своей службы, относиться к нему особенно заботливо и почтительно. Теперь это имело значение не меньше, чем прежде. Поэтому Лозневой, выслушав рассказ вестового о побеге, похвалил его от всего сердца.