Как долго он не видал семьи!
      Как долго не был в Сибири!
      Майор Озеров прожил там почти всю жизнь. Озеровы - старожилы Сибири. Их род раскинул могучие ветви по многим селам, расположенным у Касмалинского бора. Отец Озерова возвратился с первой мировой войны большевиком, создал и возглавил в родном селе Совет, а когда летом восемнадцатого года белогвардейцы захватили власть, - стал командиром партизанского отряда в знаменитой партизанской армии своего друга-однополчанина Ефима Мамонтова. Через год отец, раненный в ногу, попал в руки белых карателей. На глазах односельчан белогвардейцы исхлестали его шомполами до потери сознания, а затем пристрелили. На другой день четырнадцатилетний Сережа Озеров был в отряде партизан. До зимы он носился по алтайским степям, участвовал в разгроме нескольких карательных экспедиций Колчака, а зимой, когда подошли части Красной Армии, вернулся домой.
      После двухлетнего перерыва вместе с другими переростками Сережа вновь взялся за учебу, проявил в ней завидное упорство и в 1925 году окончил среднюю школу. После этого можно было жить и работать спокойно в родном селе, но Сергей Озеров долго метался, не находя себе дела по душе. Он работал то избачом, то учителем, то в волостном комитете комсомола - и везде был недоволен своей работой. Наконец, к удивлению родных, он пошел в военкомат, отказался от льготы и попросил отправить его в армию.
      Так закончились его поиски любимого дела.
      В армии он прошел путь от рядового до офицера, командира роты. Все это время он провел в Сибири. Только последние годы, когда учился в Военной академии, пришлось жить в Москве. Сразу после окончания академии он надеялся вернуться в родную Сибирь, где безвыездно жила его семья, но началась война, и его немедленно отправили на запад.
      ...Подробно описав, как полк встречал праздник 7 ноября на фронте, майор Озеров вдруг отложил письмо, позвал Петю Уральца.
      - Дописали, товарищ майор? - радостно спросил Петя, выглядывая из своего отделения блиндажа, где он подогревал для командира полка обед. Если дописали, то надо обедать. Давно пора!
      - Обедать? Можно и обедать.
      Петя стал собирать на стол.
      - Вот что, Петя, - сказал Озеров, - сейчас же узнай, приехал ли начпрод. Если приехал - немедленно ко мне.
      Пришел начпрод Рубин.
      Он был молод, чернобров и, как девушка, румян от мороза. Явился он в чистеньком беленом полушубке; поверх него ярко поблескивала новенькая портупея и кобура. Вскинув вытянутую ладонь к шапке, отделанной красивым голубым мехом, Рубин отрапортовал мягким веселым баском - такой бывает у баловней судьбы.
      - Ты все полнеешь? - спросил его Озеров.
      Рубин ответил улыбкой.
      - У нас в роду все такие, товарищ майор!
      - Дело не в этом, я думаю, - заметил Озеров тихонько, перебирая на столике карты и бумаги. - Гляди, Рубин, как бы после войны не пришлось ехать на курорт. Ожирение - скверная болезнь.
      - Товарищ майор! - заметно встревожился Рубин, понимая, куда поворачивает дело, начатое так спокойно. - Честное слово, я даже сам не знаю, с чего меня дуть так стало!
      - А я знаю, - сказал на это Озеров. - От излишнего употребления весьма питательных веществ. Ведь ты, конечно, питаешься неплохо?
      Рубин невольно взглянул на алюминиевую миску с остатками пшенного супа, стоявшую на краешке стола, и ему вдруг показалось, что он понял, зачем его вызвал командир полка. Обругав себя в душе за неосмотрительность по службе, он сказал:
      - Извините, товарищ майор, но я не знал, что вас так плохо кормят. Я сегодня же отправлю для вас добавочные продукты.
      - Отправишь?
      - Так точно!
      Озеров отодвинул бумаги.
      - Если ты это сделаешь, - сказал он, скосив глаза на Рубина, - я тебя тоже отправлю... Понял? На передовую! Да, погоди-ка, любезный, ты не строевик?
      - Никак нет, товарищ майор! - испугался Рубин.
      - А по-моему, ты вполне бы мог командовать взводом: молод, силен, хорошо упитан. А на твое бы место постарше человека, а?
      - Товарищ майор, я не могу, у меня звание...
      - Интендантское? - Озеров прищурился почти ласково. - Это ничего! На войне важны не звания.
      Начпроду Рубину стало нестерпимо душно в шубе. Его румяное лицо сплошь покрылось бисеринками пота.
      - Ну, ладно, работай пока, - сказал Озеров. - Сам можешь кушать вволю, если не боишься потерять здоровье. Ну, а если узнаю, что промотал хотя бы кусок сала, - пеняй на себя. Разговор будет короткий.
      - Слушаюсь, товарищ майор!
      - А вызвал я тебя по важному делу, - продолжал Озеров. - Сам-то кушаешь хорошо, а вот солдат кормишь неважно! Так вот, с сегодняшнего дня - строгое правило: ежедневно лично мне давать на подпись меню для всего полка! Без моей подписи не сметь готовить пищу! А ты лично следи, чтобы в котлы закладывалась полная норма. Сам проверяй, доходят ли продукты, какие отпускаешь, до солдат, не растаскивают ли их по дороге двуногие крысы. Не сиди на месте, а носись, как говорится, колбасой по кухням и складам!
      - Есть, товарищ майор!
      Отпустив Рубина, Озеров взялся за письмо, но тут же оторвался и приказал Пете Уральцу:
      - Позови Вознякова.
      Пока не было комиссара, майор Озеров выполнял и его обязанности и уделял им не меньше внимания, чем своей непосредственной работе.
      Секретарь партбюро Возняков сильно изменился за дни-выхода с территории, занятой оккупантами, а особенно за последние дни, когда полк Озерова встал на линии фронта под Москвой. Он как-то подтянулся, стал подбористей, строже - военная служба быстро обтачивала его со всех сторон, точно хороший гранильщик угловатый камень. Озеров заметил это и всеми мерами старался помочь Вознякову освоиться с трудными условиями партийной работы на фронте - он надеялся, что из Вознякова выйдет хороший секретарь партбюро: относился он к своему делу искренне и с большой любовью.
      Озеров встретил Вознякова приветливо.
      - Садись. Куда собрался?
      - В первый батальон, товарищ майор.
      - Очень хорошо, что стал частенько ходить к солдатам, - сказал Озеров, откладывая недописанное письмо и осматривая усталое, с усталыми серыми глазами и опавшими щеками лицо секретаря партбюро. - А то у нас некоторые политработники во время боя говорят: "Какую политработу можно проводить среди солдат, когда своего голоса не слышно?" А затихнет - опять стараются отсидеться на командных пунктах. Дескать, солдатам нужен отдых после боя, до бесед ли им? О чем же думаешь беседовать с солдатами?
      Возняков собирался провести беседы с агитаторами и помочь им советом в их работе.
      - Очень хорошо! - одобрил Озеров и горячо, обстоятельно заговорил о том, как надо, по его мнению, проводить беседы, чтобы до каждого солдатского сердца доходило большевистское слово.
      - Теперь вот что, Тихон Матвеич, - сказал в заключение Озеров, - я считаю, что мы плохо ведем прием в партию. Да, это я знаю. Только примешь человека, а его убило... Это я все знаю! Но все же, к сожалению, мы принимали далеко не всех, кто стремится в партию. Ты знал минометчика Свиридова? В кармане у него нашли заявление, написанное перед последним боем. Так вот, почему этот Свиридов, коммунист в душе, не успел оформиться в партию? Только по нашей вине. Надо больше думать о таких людях. Дай сегодня задание всем коммунистам - пусть помогут таким, как Свиридов, вступить в наши ряды. Война, дорогой Тихон Матвеич, особенно крепко породнила народ с партией!
      Только Озеров отпустил Вознякова, настойчиво позвонил телефон. Звонили из штадива: в 16.00 майор Озеров должен быть на совещании у генерала Бородина. "Да, завтра бой..." - подумал Озеров. Он немедленно отправил Петю сказать коноводу, чтобы запрягал лошадей, а сам сел дописывать письмо Танюшке.
      Озеров писал дочурке крупными печатными буквами. В письме содержались главным образом советы и наказы отлично учиться, слушаться маму и бабушку, не обижать маленького Володю и не отмораживать нос и щеки по дороге в школу или из школы домой.
      Запечатав наконец письмо, Озеров долго сидел в глубоком молчании, опустив лоб на подставленную ладонь, и сосредоточенно всматривался в ровные сохнущие строки далекого родного адреса...
      III
      Батальон капитана Владимира Шаракшанэ второй день стоял на отдыхе в большом селе, где размещались все тыловые подразделения полка. Солдаты батальона помылись в крестьянских банях, получили свежее белье, выспались за всю последнюю неделю и теперь занимались самыми различными делами: ремонтировали и чистили оружие, приводили в порядок обмундирование, слушали беседы политруков и агитаторов, читали газеты и книги, писали письма, учились проводить дневные и ночные поиски, изучали снайперское дело, подвозили боеприпасы, знакомили новичков из пополнения с тяжелым искусством войны. Как всегда, еще больше было дел у офицеров. Словом, жизнь в резерве все называли отдыхом только потому, что так называлась она официально, в приказах штаба полка.
      ...В жизни человека бывают крутые, переломные моменты, - они занимают иногда только часы, а то и минуты. Таким переломным моментом в жизни Андрея был день 7 ноября, когда он почувствовал, что стал солдатом, и познал счастье победы над врагом. Волшебное, окрыляющее чувство воинского успеха в бою раскрыло в нем новые силы и новые способности. Раньше он и думать не омел, что может командовать отделением, да к тому же во время войны. После 7 ноября он понял, что может командовать, и поэтому спокойно принял новое назначение. Через два дня генерал Бородин присвоил ему звание сержанта.
      Командуя стрелковым отделением, Андрей Лопухов изменился еще более, чем в знаменательный день 7 ноября. Чувство ответственности за свое дело, за подчиненных людей вдруг пробудило в нем новый поток энергии. Он зорко следил за тем, чтобы все солдаты его отделения были примерными во всех отношениях: честно несли службу, стойко переносили все ее тяготы, берегли оружие и держали его всегда готовым к бою, были сыты, бодры и сражались с врагом, не щадя своей жизни. Дни и ночи, недосыпая и недоедая, он был поглощен выполнением своих новых воинских обязанностей: командовать отделением, да еще во время войны, совсем не легкое дело, как могут думать несведущие люди.
      Но Андрей Лопухов быстро накапливал не только военные знания и военный опыт. Постоянное общение с людьми разных профессий и разного культурного кругозора, частые беседы с ними о событиях, потрясавших мир, желание как можно глубже разобраться во всех сложных процессах жизни, взбудораженной войной, - все это оказывало огромное влияние на его духовный рост: звало на беседы политруков и агитаторов, заставляло брать в руки газету, жадно слушать рассказы бывалых людей, самому вступать в частые солдатские споры. Служба в армии оказалась для Андрея необычайно суровой, но чудесной школой жизни.
      В последние дни недавно назначенный помощник командира взвода старший сержант Дубровка, белокурый крепыш, еще бледный после недавнего ранения, аккуратно, утром и вечером, проводил во взводе различные беседы и читки газет. Андрей всегда садился поближе к Дубровке и слушал его, стараясь не проронить ни слова. Особенно жадно слушал он все статьи и заметки, в которых рассказывалось о жизни на захваченной оккупантами территории. Когда в сводках Совинформбюро или в газетных корреспонденциях говорилось о действиях калининских партизан, Андрей отчетливо, как живого, видел перед собой худощавого, с горящими глазами Степана Бояркина и вспоминал его гневный голос при последней встрече. Если же в газетах описывалось, как колхозники оказывают сопротивление врагу, Андрей видел перед собой всех родных - отца, мать, Марийку - и представлял их участниками описанных событий. В такие минуты Андрей то шумно вздыхал, то в радостном или тревожном волнении сжимал кулаки и просил у Дубровки газету, чтобы увидеть напечатанное своими глазами.
      Интерес к событиям в родных местах был трепетен и горяч, и это объяснялось легко: Андрей все больше и больше тосковал и тревожился об Ольховке, о родителях, о Марийке и Васятке... Но он, этот интерес, никак не мешал Андрею горячо интересоваться и тем, что происходило во всех других местах, где были оккупанты, и тем, что происходило в тылу - в Москве, на Волге и Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке... То чувство, которое он испытал при отступлении в октябре, поднявшись на ольховское взгорье, когда, казалось, перед его взглядом на мгновение открылись необозримые, лежащие за горизонтом просторы родины, - он испытывал в эти дни очень часто. Что делало с Андреем это чудесное чувство связи и общности со всем зримым и незримым, что вмещалось в пределы родины!
      Вчера агитатор Дубровка заболел - от простуды перехватило горло. Встретив Андрея, он подал ему свежую армейскую газету, хрипя, сказал:
      - Прочитай ребятам. Сначала сводку, а потом вот эти заметки. И потолкуйте потом, если что... Я в санроту пошел - видишь, как давит? Просто беда!
      Андрей посмотрел в карие, лукавые глаза Дубровки, вздохнул и взял газету...
      Читал Андрей хорошо, и солдаты слушали его внимательно. Но Андрей волновался, как в бою. Особенно разволновался он, когда читал маленькую заметку о том, как немецкие оккупанты грабят и притесняют колхозников какой-то деревни О. в Калининской области. Деревень, названия которых начинаются с буквы "О", в Калининской области десятки. Андрей знал это. Описанные в газете события могли происходить и не в Ольховке, как и было в действительности. Но Андрей сразу, без всяких сомнений, решил, что все описанное произошло именно в его родной Ольховке, и с большим трудом, едва сдерживая себя, закончил чтение газеты.
      - Что с тобой? - спросил его Умрихин. - Тоже захворал?
      Весь вечер Андрей молча лежал в своем углу на соломе, отвернувшись к стене. Когда батальон стоял на передовой, Андрею некогда было часто вспоминать об Ольховке и родных: мелькнет какая-нибудь картина из прежней мирной жизни - и сразу погаснет, точно вспышка при взрыве снаряда. А соберется Андрей вечером, после боя, припомнить прошлое, подумать о родных, но только свалится на нары - и от усталости сразу точно падает в омут... Но теперь ничто не мешало, и Андрей дал полную волю своим думам.
      Прошло немногим больше месяца, как Андрей покинул родной дом. И срок-то небольшой, а сколько уложилось в него жизни! Да какой! За все годы молодости не было прожито столько! Даже иногда думалось: не сбился ли со счета? Может, прошли не дни, а годы? Андрею часто вспоминалось то первое утро на передовой линии, когда он вместе с Олейником смотрел из траншеи на одинокую березу среди "ничейной" полосы и думал о доме. Тогда ему показалось, что все, что он запомнил о дне расставания с домом, происходило давным-давно: не то в юности, не то в детстве... Он и сейчас не мог избавиться от этого странного впечатления, - так перегружена была его память всем, что произошло за короткое время, когда он ушел из Ольховки. И Андрею невольно казалось, что если он пережил так много событий, то и все его родные пережили их не меньше. Но как они пережили их?
      Ночью Андрей видел Марийку во сне.
      Это был чудесный сон. Чудесен он был тем, что в нем не было никакой выдумки воображения, а с исключительной точностью воспроизводился один случай из недолгой его жизни с Марийкой. И ничего особенного не происходило ни тогда, когда они были вместе, ни сейчас, во сне. Была весна. Они шли извилистой дорожкой вдвоем с полевой работы в деревню. Шли в обнимку; Андрей молчал, а Марийка пела песню. Вся прелесть этого их возвращения с работы заключалась именно в том, что они шли вдвоем, обнимая друг друга, а вокруг простирался высокий полуденный мир, полный ласкового солнца. Андрей увидел все, что видел когда-то наяву: и веселую рябь тронутых ветерком хлебов, и скользящие по ним тени грачей, и яркую, ласковую зелень перелесков в стороне от дороги, и сверкающее небо... И очень хорошо он слышал голос Марийки. Она пела о любви, и песня ее так сливалась со всем миром, сквозь который они шли, что у Андрея стесняло грудь от восторга жизнью. И Андрею хотелось, как и тогда, наяву, без устали шагать рядом с Марийкой, рядом с ее песней...
      IV
      Андрей вышел на крыльцо.
      На соседнем дворе, вдоль всей изгороди, на подстилке из гнилой соломы лежала разношерстная собачья стая. Ее привела вчера группа девушек-санитарок, прибывших в полк для пополнения санроты. У каждой девушки - упряжка из четырех собак; упряжка таскает за собой легкие белые лодочки для вывозки раненых с поля боя. Осматривая эти лодочки, солдаты вчера невесело шутили:
      - Покатаемся, а? Кто хочет?
      - А вот пойдем в бой - накатаемся!
      Увидев собак, Андрей вспомнил о Черне, вспомнил о том, как он провожал его из Ольховки, и подошел к изгороди.
      Лежавшие у изгороди собаки встревоженно поднялись, ощетинились и зарычали. Облокотясь о верхнюю жердь, Андрей посмотрел на них спокойно и ласково. Собаки сразу же приветливо повиляли хвостами и улеглись на свои места.
      Вдруг со стороны - чистый девичий голос:
      - Товарищ сержант!
      Андрей с удивлением повернулся на этот приятный голос - давно не слыхал такого... Повернулся - и остолбенел: перед ним стояла девушка в беленом полушубке и шапке-ушанке, темноволосая, темноглазая, с полными румяными губами, как две капли воды Марийка! Это было чудо. Несколько секунд Андрей смотрел на нее не отрываясь, удивленно и растерянно. Девушка никак не могла понять, чем вызвала изумление Андрея, и, пока пыталась понять, выражение ее лица и глаз менялось с поразительной быстротой; когда же наконец она догадалась, в чем дело, выражение недоумения, растерянности и испуга - и на лице и в глазах - вдруг заслонила лукавая и озорная улыбка.
      - Обознались, товарищ сержант?
      - Обознался, - приходя в себя, ответил Андрей.
      - Так похожа?
      - Очень!
      - На жену?
      - Да.
      Лена Малышева с интересом поглядела на Андрея.
      - Вот не ожидала, что на кого-то так сильно похожа, - сказала она с улыбкой. - Я думала, что я - одна такая... А может, вам, товарищ сержант, только показалось, что я так похожа на вашу жену?
      Андрей опять взглянул на девушку: да, она похожа, конечно, на Марийку, но и в самом деле не так сильно, как показалось при первом взгляде. Она пониже Марийки, лицо у нее круглее и щекастее, а чернявой и черноглазой она только кажется, потому что вся в белом да в изморози, а на самом деле - русая, с карими глазами. И голос у нее не такой, как у Марийки, - более низкий и грудной...
      - Нет, вы не отвечайте, - спохватилась Лена, поняв, что задает неуместные вопросы. - У меня к вам дело, товарищ сержант. - Она подошла к изгороди. - Право, и не знаю, как вас просить. Вчера утром, на последней стоянке, у меня сбежала одна собачка. Такая была неуживчивая, просто беда. Я измучилась с ней! Не хочет идти - и все. Рычит, бывало, того и гляди укусит.
      Андрею вдруг стало весело с этой девушкой.
      - В общем, дезертировала собака, - сказал он, впервые улыбаясь за последние сутки. - Значит, испугалась фронта?
      - Да, дезертировала, - совершенно серьезно согласилась Лена. - И теперь у меня в упряжке осталось только три собачки. Вон моя упряжка, вон она, около сарайчика!
      - Две белых, одна рыжая?
      - Да, да!
      - А сбежала рыжая?
      - Совершенно верно. Откуда вы знаете?
      - Сбежать могла только рыжая, - пошутил Андрей, все более и более чувствуя, как ему приятно разговаривать с красивой девушкой, чем-то напоминающей Марийку. - Рыжие, они такие, ненадежные... Но чем я помочь могу?
      Лена тоже облокотилась на изгородь, и тут Андрей окончательно убедился, как ошибочно было его первое впечатление. В самом деле, почему ему показалось, что эта девушка похожа на Марийку? Вот она, солдатская тоска! "Эх, Мариюшка-Марийка, ласточка моя! - вздохнул Андрей про себя. Встала бы ты вот сейчас на ее место, постояла бы немного, поглядела на меня..."
      - Помочь вы можете, товарищ сержант, и только вы! - сказала Лена. Сейчас я стояла на посту, караулила этих собачек. Девушки все отдыхают, устали на марше. И вот я увидела, как вы подошли сюда. Собачки поднялись, зарычали; я думала, они бросятся на вас: вы же чужой человек! А вы как-то взглянули на них... взглянули - и они сразу успокоились, легли... Ведь так же было, товарищ сержант?
      - Опять непонятно, - подивился Андрей. - Ну, хорошо, собаки не бросились на меня, так в чем же дело? Видят, свой человек, фронтовик, вот и все!
      - Вот в том-то и дело, - сказала Лена и приблизилась к Андрею, заговорила потише, быстро озираясь по сторонам: - Вот здесь, на соседнем дворе, все время бродит какая-то собачка. Я думаю, она местная, из этого села; хозяева эвакуировались, а ее бросили. А может быть, просто бродячая, из других мест. Она такая, знаете ли, худая, дикая и, вероятно, была ошпарена кипятком: у нее вот тут и вот тут - голая кожа. Я ей и хлеб носила, и суп свой отдала, а никак подманить не могу! Только протяну к ней руку, она - шасть в сторону! Ужасно одичала! Я уже звала и нашего командира и много бойцов... Никто не может поймать!
      - Она рыжая, эта собака?
      - Совершенно верно! Откуда вы знаете?
      Андрей не выдержал и захохотал.
      - Да разве рыжую поймаешь?
      - Нет, я серьезно, - сказала Лена и с укоризной посмотрела на Андрея. - Шутить и я люблю, но сейчас мне не до шуток. Вы понимаете, все идут ловить ее охотно, а как посмотрят на нее - и боятся подходить. Честное слово! Я даже не ожидала... - Лена вдруг смело и порывисто дотронулась до руки Андрея. - Поймайте ее, товарищ сержант! Поймайте! Мне бы ее только на ремешок, а там... там все будет в порядке, честное слово!
      - А если укусит?
      - Вас не укусит, - заявила Лена совершенно убежденно, точно имела на это заявление полномочия от самой собаки. - Я же видела, как собачки легли перед вами! Господи! - вдруг воскликнула она, словно верующая перед образами. - Да вы понимаете, что может случиться? А вдруг завтра бой? Все пойдут вывозить раненых, а я что буду делать? Вы это понимаете?
      Андрей пристально посмотрел на Лену. Как она была красива, говоря эти слова! Андрею стало стыдно оттого, что он так долго, изводил девушку своими глупыми шутками. Потупясь, он спросил:
      - Где она, эта собака?
      Захватив кусок хлеба, они пошли на соседний двор.
      Собаку нашли в маленьком, полуобвалившемся сарайчике. Увидев людей, она попятилась в угол и, поняв, что путь в ворота отрезан, подняла на загривке шерсть. Взгляд ее был насторожен и тревожен.
      - Да, одичала, - сказал Андрей.
      Он присел на корточки перед собакой и строго, чуть сдвинув брови, посмотрел ей в темные, тревожные глаза. Собака ощетинилась еще сильнее и слегка молчком оскалила зубы. Андрей не дрогнул, не оторвал от собачьей морды своего взгляда. Стоявшая позади Лена вздохнула от нетерпения и предчувствия нового разочарования. Неожиданно Андрей хлопнул ладонью по колену, сказал негромко, но властно:
      - Сюда!
      Собака съежилась и присела на задние лапы.
      - Сюда!
      Собака вдруг опустилась на все лапы, тихонько заскулила и ползком приблизилась к ногам Андрея. Тогда он смело и ласково погладил ее по спине, затем поднес к ноздрям кусок пахучего ржаного хлеба.
      - Кушай, Найда!
      - Почему Найда? - спросила Лена в восторге от того, что произошло на ее глазах.
      - Найденная, вот и Найда! Вот вам собака, а заодно и кличка ей. Давайте ошейник!
      Не поднимаясь, собака жадно жевала хлеб и не сопротивлялась ласкам. Ошейник она приняла без всякого протеста. И не покорно, а скорее охотно встала, когда Лена, тронув поводок, сказала счастливым голосом:
      - Пойдем, Найда! Пойдем, милая!
      У ворот двора, где лежала собачья стая, Андрей и Лена остановились; Найда доверчиво посмотрела на них и опасливо - на собак, соображая, что ожидает ее дальше. Мимо ехал в санках майор Озеров. Андрей вытянулся и отдал ему честь. Ездовой вдруг осадил коня, и Озеров, повернувшись в задке санок, потеснив сидевшего рядом Петю Уральца, поднял руку и крикнул Андрею:
      - Как живем, Лопухов?
      Андрей в несколько прыжков оказался у санок.
      - Все в порядке, товарищ майор!
      - Ребята хорошо отдохнули?
      - Очень хорошо!
      - Водку все получили? А махорку?
      - С махоркой задержка бывает.
      - Ладно, учту и все сделаю.
      - Ждем приказа, товарищ майор!
      - Скоро будет! Ну, бывай здоров!
      Лена дождалась Андрея, с интересом спросила:
      - Кто это?
      - Это командир полка. В штадив поехал.
      - Командир полка? Он вас знает?
      Только что Лена была поражена необыкновенной властью, проявленной Андреем над одичалой собакой, и смотрела на него с удивлением и интересом, как на обладателя какой-то волшебной силы. Теперь ее поразило, с какой простотой и дружелюбием разговаривал с ним сам командир полка. Подумать только: командир полка! Лене по-девичьи нестерпимо захотелось как можно лучше узнать этого молодого сержанта с обветренным, но красивым лицом, немножко суровым, но в то же время лучистым взглядом, и она засыпала его вопросами:
      - И давно вы знакомы? Кем же вы служите? А раньше? И много раз бывали в боях? И танки поджигали, да?
      Андрей отвечал улыбаясь.
      Лена спохватилась, воскликнула виновато:
      - Ой, и какая я болтушка! Надо же девчонок будить! Иду! Спасибо вам, товарищ сержант! Буду вспоминать, как вы меня выручили. - Постояв перед Андреем, добавила: - Зовут меня Леной, а фамилия Малышева.
      - Запомню, - сказал Андрей.
      Лене было очень приятно это неожиданное знакомство. Она только что прибыла на фронт - и сразу встретила сильного, храброго человека, именно такого, какими ей казались сейчас все фронтовики...
      V
      Весть о присвоении батюковской бригаде гвардейского звания быстро облетела весь фронт под Москвой.
      Комбат Шаракшанэ решил поздравить танкистов. Собрав из рот группу солдат и офицеров, он отправился на окраину села, где стояло несколько танков из батюковской бригады. С некоторыми танкистами озеровцы познакомились еще в бою 7 ноября, с другими - в последние дни; между пехотинцами и танкистами уже завязалась боевая дружба.
      Но озеровцев многие опередили. В двух домах, занимаемых танкистами, было уже полно гостей: артиллеристы, полковые разведчики, связисты, саперы... Шаракшанэ и другие командиры стали пробираться в гудящий дом, где жил командир роты тяжелых танков, а бойцы в нерешительности остановились у крыльца.
      - Битком набито, - с сожалением сказал Андрей.
      - Вот гудят! - воскликнул Умрихин. - Ну, ясно, тут загудишь! Словом, без нас там полно, как правильно сказал наш товарищ сержант, и без нас там обойдутся. Пускай там командиры побеседуют, на радостях по чарке пропустят. Конечно, дело такое... Зачем им мешать? Оно, может, и нам лишняя стопка перепадет по этому случаю, но только вижу - не сейчас. Ох, и что это я вспомнил об этом?
      - А ты завсегда вот так! - заворчал Петро Семиглаз. - Наговорит, чертов бис, всякой чепухи, а потом и хворай! Пошли до танкистов; вон там, за сараем, их танки.
      Посреди двора с озеровцами повстречался командир 45-миллиметровой пушки старший сержант Вася Петрищев из отдельного противотанкового артдивизиона; за три дня, пока он стоял на рубеже взвода Юргина, многие пехотинцы узнали этого молоденького и худенького паренька, всегда неутомимого и бесстрашного в бою, как и огонь его маленькой пушки. За ним шли солдаты-артиллеристы.
      Андрей остановил Петрищева.
      - Привет "апостолам"!
      - "Кочколазам" тоже!
      - Ну, как ваш "бог войны" поживает? Помалкивает?
      - Наш "бог" болтать зря не любит, - подмигивая друзьям, ответил Вася Петрищев. - А уж если заговорит - прощайся с белым светом!
      - У танкистов были?
      - Заходили поболтать...
      Андрей съязвил:
      - Выходит, ваш "бог" зря болтать не любит, а вы его "апостолы", не прочь?
      - Нам это можно!
      - Кто там из танкистов? Случайно, не Борисов?
      - Он самый...
      - Пошли, ребята!
      У восточной стены сарая, прижавшись к ней почти вплотную, стояли два танка: "КВ" и "Т-34". Воентехники и танкисты в засаленных ватниках осматривали танки; один танкист заново красил башню "КВ" белой краской.
      Озеровцы шумно и весело приветствовали первых гвардейцев. Здоровались, крепко встряхивая руки. Как водится, все было приправлено доброй, сердечной шуткой.
      - Зазнались уже или нет?
      - Не успели еще! Некогда!
      Увидев бойцов взвода Юргина, с которыми приходилось встречаться на переднем крае, гвардии старший сержант Борисов подошел к ним:
      - О, соседи! Привет!
      В новом, пухлом ватнике и ватных брюках, в шлеме и валенках, Борисов казался толстым и неуклюжим; лицо его, в жирных пятнах масла, улыбалось.
      - Что ж ты ушел с передовой? - спросил его Андрей. - Скучно без нас?
      - Поцарапали немного. Вот сейчас закончу ремонт, а завтра - опять туда. А вы?
      - Пожалуй, тоже...
      - Слыхать что-нибудь?
      - По всем приметам, должны пойти.
      Подошла еще группа солдат, а за ними несмело - санитарки в беленьких, чистеньких полушубках, еще не побывавших в траншеях и блиндажах. Среди девушек Андрей сразу заметил Лену; их взгляды встретились, и Андрею показалось неудобным промолчать; смущаясь, он спросил девушку издали:
      - Ну, как Найда? Не сбежала?
      - Это он, - сказала Лена подругам и смело направилась к Андрею. Нет, не сбежала! Вы понимаете, она уже привыкла ко мне. Честное слово!
      - А как с собаками?
      - Мои на нее ворчат.
      - Ничего, поладят!
      Стараясь не мешать общему разговору около танков, Андрей и Лена отступили в сторону, к стене сарая, и тут, несмотря на короткое знакомство, с удивительной обоюдной легкостью и живостью заговорили о разных разностях, что приходило каждому на ум: о собаках, о боях, о Москве, о прежней и будущей жизни... Лене было приятно разговаривать с Андреем потому, что он - настоящий фронтовик, хорошо знающий войну, а Андрею - потому, что давно уже не видел перед собой так близко румяного девичьего лица и улыбающихся глаз, не слышал девичьего голоса... Они так увлеклись своим разговором, путаным, но, казалось, необычайно важным и интересным, что даже не слышали, о чем говорили около танков.