- Хо, сватать! - Дед дрожал от смеха. - А сам он что ж?
      - Ой, дед! - досадливо поморщился Ерофей Кузьмич. - Где ему самому жениться, что ты, господь с тобой!
      - Это верно, по нонешним временам смирный у тебя парень, - согласился дед. - Такой зря не замутит воды. Да оно ведь правду сказывают: кто силен, тот драчлив не бывает. Добрый парень!
      Ерофей Кузьмич только с досадой махнул на это рукой - и опять к сыну:
      - Ну, сказывай, куда идти?
      - Не смеши ты народ, - загремев гильзами, отозвался Андрей.
      - Смех - не дым: глаза не ест! Сказывай, ну?
      - Ничего не скажу...
      - Ты не упрямствуй, Андрейка! - пригрозил дед Силантий, внезапно решив еще раз показать себя в забытой профессии. - А то пойду да сосватаю Феню-дурочку! Вот будешь знать!
      Андрей и сам давно уже подумывал о женитьбе. Но его сердцу была мила только одна девушка - Марийка Логова. После случая на огороде она всегда стояла перед глазами, как живая, и Андрей втайне немало страдал от своей любви к ней... Но пока он побаивался и думать о женитьбе на Марийке.
      - Вот привязались! - сказал Андрей, когда и дед Силантий вдруг решил поддерживать отца. - То один чудил, а теперь двое... Ну, будет, будет! - И внезапно добавил: - Сам женюсь!
      - Сам? - переспросил отец. - А на ком?
      - Найду получше Фени-дурочки...
      - А все же, к примеру?
      - На Марийке Логовой.
      Несколько секунд Ерофей Кузьмич недоверчиво осматривал сына, потом с раздражением спросил:
      - Ты что же... не спятил ли?
      - А что?
      - Дурак! Чистый дурак! - на весь дом зашумел Ерофей Кузьмич. Первеющая девка в колхозе! Что умом, что красой - всем взяла! И роду хорошего... Да чего там, первый сорт девка!
      - Такую и надо.
      - Да разве ж она за тебя пойдет? Ты подумал умом? Хэ! Вот удумал! Гляди на него! Ей-бо, очумел! Да мало ли она над тобой насмехалась? Еще мало?
      - Нет, не пойдет, - подтвердил и дед Силантий.
      Но Андрей, всегда сговорчивый, на этот раз решительно заявил, что женится только на Марийке Логовой, и пообещал как можно скорее поговорить с ней. Поругиваясь, отец согласился обождать со своей затеей.
      Вечером Андрей увидел Марийку на гулянке. "Ну, будь что будет, подумал он, весь пылая. - Сегодня же поговорю!" Но Марийка, заметив, что он присел в сторонке, сразу повела черными глазами - заговорила с подругами, и Андрей, поняв, что она вновь затевает над ним озорство, смутился и тут же отказался от своей дерзкой мысли.
      Свесив над гармонью чуб, гармонист рванул ее для запевок. Марийка выскочила вперед, встала подбоченясь и, пока гармонист пересчитывал белые клавиши, медленным и хитреньким взглядом осмотрела подруг, а потом, тряхнув косой, запела:
      Ой ты, сердце ретивое,
      Ой да тише, тише ты!
      Мой миленочек пришел,
      Он в рубашке вышитой!
      По другую сторону гармониста стала Софья Веселова. Приложив руку к груди, она взглянула на Марийку и с притворной озабоченностью выговорила грудным голосом:
      Раскудрявая береза,
      Ветру нет - она шумит.
      Ой, подружка дорогая,
      На тебя он не глядит!
      Андрей понял, что девушки затевают о нем шутливый разговор, и, улучив момент, скрылся с гулянки.
      Отец встретил его вопросом на пороге:
      - Ну как?
      - Сказала, что подумает, - хмуро ответил Андрей.
      Андрей надеялся, что отец, занятый подготовкой колхозной сбруи к весне, скоро забудет о его женитьбе. Но отец твердо решил довести дело до конца. Почти каждое утро он спрашивал Андрея о том, как подвигается сватовство. Через неделю Андрей не мог придумать новой отговорки и заявил отцу:
      - Отказала. Наотрез.
      - Как отказала?! - взъерошился Ерофей Кузьмич: за неделю, часто думая о Марийке, он как-то незаметно и невольно привык к мысли, что она должна быть и будет в доме снохой.
      - Бот так и отказала...
      - Э-э, чадо горькое!
      Перед вечером Ерофей Кузьмич встретил Марийку на колхозном дворе и, не выдержав, заговорил шумливо:
      - Значит, нашим родом брезгуешь? Кого же тебе надо еще? Из районного начальства, да? С портфелем? Нет, девка, гляди, не прогадай! Мы тоже не лыком шиты, вот что я тебе скажу! О нем вон в газете писано. Ишь ты, как возомнила!
      - Ерофей Кузьмич! - опешила Марийка. - Да что с вами? О чем это вы?
      - Опять тебе толкуй! Целую неделю толковали! А только я напрямик скажу: кинешься за тем, кто с портфелем, да потом сама век каяться будешь! Вот как выйдет, запомни мое слово! Ишь ты, возомнила!
      Сразу после разговора с Ерофеем Кузьмичом Марийка будто случайно зашла в клуб, где Андрей ремонтировал сцену. Увидев ее, Андрей едва удержал в руках рубанок, - всем сердцем почувствовал, что сейчас должно случиться что-то очень важное в его жизни.
      А через несколько минут они сидели на свежих досках, пахнущих серой, и Андрей, держа Марийку за руку, сказал ей:
      - Ну, раз ты согласна, до гробовой доски я буду верный тебе... - Он покачал головой, словно ему было тошно и тяжко от счастья, и Марийка с удивлением заметила, как влажно заблестели его глаза. - Вся жизнь моя будет только с тобой...
      Вскоре состоялась их свадьба.
      V
      Не скрывая своего счастья, Марийка суматошно и весело хлопотала в доме. Радость встречи с Андреем на время заглушила все ее тревоги. Она всегда жила только так: если радовалась, то шумно, всем на зависть; если горевала - всем за нее было страшно. С первой же минуты, только увидев Андрея, она всей душой почувствовала, как ей легко и приятно быть около него. Теперь ей особенно стало ясно, как недоставало ей Андрея и как без него все лето в ее душе было пусто и неуютно, словно в покинутом птицами гнезде.
      ...Лозневого, как знатного гостя, угощали в горнице. Все остальные ужинали на кухне. Марийке несколько раз приходилось отрываться, чтобы угощать комбата. Это раздражало ее. Ни одной секунды она не хотела быть без Андрея, ни одной! При нем она была так счастлива, что не думала ни о чем - даже о том, что завтра утром кончится это счастье.
      После ужина Марийка отозвала Андрея в сторонку, спросила, кивая на дверь горницы:
      - Зачем ты этого-то привел?
      - Комбата? А что?
      - Не нравится он мне.
      - Ну что ты, он хороший комбат!
      - Хорош! Смотрит на меня, как кот на масло! - гневно сказала Марийка. - Ух, эти мужики! Выколоть бы всем гляделки! - И резко оборвала разговор, подчеркнув этим, как он неприятен ей. - Баньку истопить тебе?
      - О, хорошо бы! - обрадовался Андрей.
      - Я сейчас!
      Марийка бросилась было в сени, но задержалась у порога и, поманив Андрея к себе, зашептала, касаясь рукой его груди:
      - Пойдешь помогать, а? Пойдем!
      Баня стояла за огородом, в овраге, заросшем орешником, березнячком и крушиной. Здесь, в затишке, прячась от осени, еще держалась зелень.
      Вечерело. Во многих местах на темно-багровом западе поднимались, завиваясь в спирали, черные дымы. Дальние урочища, как крепости с тысячами древних башен без огней, с куполами, тускло отливающими золотом, тонули в вечерних сумерках. А в Ольховке, на взгорье, было еще совсем светло и нарядно: и березы, и кустарники на склонах, и крыши домов, и стекла окон все было в багрянце. И на светлом небе без дела висела большая луна из латуни, - так и хотелось, глядя на нее, взять палку и попробовать - хорошо ли звенит?
      Готовя баню. Марийка заставляла Андрея быть около себя неотлучно. Здесь она тоже делала все необычайно хлопотливо, с какой-то немного нервной быстротой. И разговаривала она быстро, то расспрашивая Андрея о службе, то рассказывая ему, как скучала о нем, то сообщая деревенские новости. Когда под каменкой, потрескивая, запылали дрова, она слегка прижалась плечом к Андрею, сказала:
      - Вот так и у меня сейчас в душе: весело горит, потрескивает... Слышишь, что говорю? Иным людям, пожалуй, на всю жизнь не дается столько счастья, сколько у меня сейчас. А у тебя?
      - А у меня... - Андрей помедлил, - то светло, а то вот так, как в бане, - дымновато.
      - Дымновато? Ты не рад?
      Он видел, как она счастлива, и не хотел напоминать ей, что неурочный его приход - невелика радость.
      - Из-за отца? - попытала Марийка.
      - Из-за него... - промолвил Андрей.
      - Ну и шут с ним! - сказала Марийка. - Не думай, Андрюшенька, о нем. Я не хочу, чтобы ты думал сейчас об этом...
      - Оно само думается, - сказал Андрей вздохнув. - Останетесь, а что тут с вами будет? Его жизнь прожита, а твоя? Мне подумать страшно. Ты вот что... мать твоя уехала?
      - К ночи уедет.
      - Вот и ты отправляйся с ней!
      Марийка вновь прижалась к плечу Андрея.
      - Нет, Андрюша, - ответила тихо, - так нехорошо. Раз я пришла жить в вашу семью, я должна быть с нею всегда. Что поделаешь? Если они остаются, то и мне оставаться надо. Нет, нет, так нельзя!
      Клюшкой пошевелила пылающие дрова.
      - Ну, разгорелись хорошо. Пойдем, за водой.
      - Смотри, чтоб не каяться после!
      - Не думай, не буду. Пошли!
      У родника она присела, подобрав платье, схватила Андрея за руку.
      - Ты знаешь, за что я тебя люблю?
      - Кто ж тебя знает, - усмехнулся Андрей.
      - Ты весь, как вот этот родник, - сказала Марийка, сильно прижимая к себе руку Андрея. - Ну, что ты улыбаешься? Глаза у тебя такие: тихие, вроде темные, а в них светло, все видно... Ну, что ты смеешься? И сколько вот ни черпай из родника, он живет и живет... Он вечный. И ты мне кажешься таким.
      Андрей погладил ее волосы.
      - Родники не все, Марийка, вечные. Бьет, бьет, и вдруг - нет его! И вдруг пропал!
      - А вот и неправда! - живо возразила Марийка. - Если здесь пропал, то выбьется в другом месте. В другом, а все-таки живет! Не спорь, он вечный. И ты такой же... Давай понесем!
      - Дай я. - Андрей потянулся к ведрам.
      - Нет, вместе, Андрюша! Вот, на палке.
      Наполнив кадку водой, Марийка осмотрелась, протирая от дыма глаза.
      - Теперь подмести надо. Сорно здесь. Я схожу, наломаю веник. - И тут же спохватилась: - Нет, нет, пойдем вместе?
      Они пошли в березнячок. Андрей выбирал ветки не спеша, а Марийка хватала и ломала их как попало, в спешке обдирая с них пожухлые листья.
      - Не торопись, - усмехнулся Андрей. - Торопыга!
      Марийка разогнулась и встала перед ним, держа в опущенной руке пучок ветвей. Взглянув на Андрея, она приподняла лицо. При вечернем свете глаза ее блестели особенно сильно, а губы были приоткрыты, как от жары.
      - Андрюша! - сказала она негромко, словно испугалась чего-то. Андрюшенька! - повторила она погромче и внезапно бросилась к Андрею, роняя ветки, прижалась к его груди...
      - Ну, люди ж увидят, - весь запылав, ответил Андрей.
      ...Потом они сидели на склоне оврага.
      Марийка сказала не своим, далеким голосом:
      - Засохну я, Андрей, без тебя. - Она пошарила рукой по земле. - Как ветка вот эта... Оторвали ее - и вся ее жизнь кончена. Сразу же и начнет сохнуть.
      Андрей помолчал, развертывая кисет. Потом прижал большой рукой Марийку к себе.
      - Не горюй, ласточка ты моя! Ты же сказала, что я вечный. Сказала? Ну вот, я вернусь...
      - А когда?
      - Кто же знает!
      - Ты вот что, - сказала она очень серьезно, - ты возвращайся скорее. Слышишь?
      ...Так и кончилась радость Марийки.
      Они легли спать в горнице. Марийка была готова проговорить с Андреем всю ночь. Но он, после трудного пути и жаркой бани, быстро уснул, захрапев тяжко, с надсадой. Марийка впервые слышала, что он храпит во сне. Она попыталась перевернуть его на бок, но не хватило сил: он был тяжел, как камень, что лежал у крыльца. И в эти минуты Марийка подумала, что Андрей уже изменился за лето. А что будет, если он провоюет долго? Он станет совсем другим человеком. Вот он уйдет завтра, и она уже никогда, никогда не увидит его таким, каким он был и еще есть, каким она полюбила и любит его. Да и вернется ли он? Дрожь скользила по спине Марийки. "Андрюшенька! - едва не закричала она. - Кровушка моя! Не жить мне без тебя! Слышишь? Не жить!" Она дотронулась рукой до его головы. Ей всегда нравилось играть его легкими волнистыми волосами. Теперь, ощутив колючую щетину на голове Андрея, она еще раз подумала, что война уже отобрала у него то, что было любимо ею, что эта война завтра навсегда унесет его от дома и закружит в своей бездонной пучине...
      Марийке стало жутко. Чувствуя, что не выдержит и закричит на весь дом, она осторожно слезла с кровати и на цыпочках, боясь разбудить гостей или своих, вышла на крыльцо.
      Весь западный край неба обжигало легким и дрожащим багрянцем невидимых за лесом пожаров. В текучем воздухе внятно слышался пригорьковатый запах дыма. Восточный же край неба надежно крыла темная октябрьская ночь. От ближних урочищ отдавало холодной сыростью: надвигалось осеннее ненастье.
      Чувствуя под ногой опавший березовый лист, Марийка думала о том, что и Андрей теперь, как этот лист: подхватит его ветер и унесет невесть куда...
      VI
      На рассвете туманами затопило землю. Беззвучные мутные волны тихо качались вокруг ольховского взгорья. Кое-где смутно проступали в розовеющем свете очертания вершин холмов; заброшенными маяками стояли над ними черные зубчатые ели. Только в Ольховке - на взгорье - было светло.
      Раньше всех в лопуховском доме поднялась Алевтина Васильевна, за ней - почти не смыкавшая за ночь глаз, побледневшая Марийка. Стараясь делать все бесшумно, они начали хлопотать у печи. Жили они дружно, а заботы об Андрее сделали их дружбу особенно теплой и светлой. Для Алевтины Васильевны хотя и привычна, но тяжка была суровая власть Ерофея Кузьмича, и она, от природы тихая и добрая, находила отдых от этой власти в дружбе с единственной снохой. Теперь, готовя подорожники Андрею, Алевтина Васильевна и Марийка то и дело шепотком разговаривали у печи.
      Слыша храп Ерофея Кузьмича, Алевтина Васильевна без опаски смахнула с полных щек слезы, озабоченно спросила:
      - Не сказывал, далеко ли пойдут?
      - Где ему знать, мама! - У Марийки тронуло горьковатой улыбкой слегка призасохшие губы. - Ну, надо думать, не дальше Москвы, Дальше Москвы никогда, кажись, войны не было.
      - А потом? Обратно?
      - А как же, мама!
      - О господи! Собьет ведь Андрюша ноги-то!
      - Я ему портянки запасные положила.
      - А чулки? Положи еще чулки, смотри! - приказала Алевтина Васильевна. - Погоди, доченька! А не сказывал, отчего у них неустойка выходит, а? Или уж эти... немцы-то... дюжей наших? Или, сказать бы, ловчее?
      - Не знаю, мама. Не видала ж я их...
      - Ну нет! - неожиданно твердо сказала Алевтина Васильевна и даже выпрямилась. - Убей меня бог, а не поверю я, что кто-то одолеть может русских! Вот выберут получше место... Господи, доченька, а шарф? Положила? Ведь зима скоро!
      - Ой, мама, тяжело ему будет, - возразила Марийка. - Начнется бой, бегать же надо!
      - Да чего ж ему бегать? Положи мешок - и воюй!
      Со двора донесся яростный лай Черни. К Лозневому пришли какие-то военные люди. Они разбудили комбата и вызвали его из дома.
      Накинув шинель на плечи, откидывая со лба слинявшие измятые пряди волос, Лозневой, с унылым, заспанным лицом, вышел на крыльцо. Тихонько кошачьей лапкой - царапнула душу тревога. На крыльце его поджидал начальник штаба батальона - молоденький, с нежным, почти мальчишеским лицом лейтенант Хмелько. Глянув на восток, где за туманом разгоралась заря, Лозневой тревожно спросил:
      - Что случилось?
      - Я не хотел в дом... - заговорил Хмелько.
      - Что случилось, ну?
      - Вот приказ, - заторопился Хмелько. - Уходить немедленно.
      Лозневой взял бумажку, спросил:
      - Где штаб полка? На старом месте?
      - Уже снялся. Уходит дальше.
      - Маршрут прежний?
      - Да.
      Лозневой свернул приказ, сунул в карман брюк. Сдерживая волнение, передохнул, сказал глуховато:
      - Ну что ж, Хмелько, действуй!
      - Есть!
      - Людей покормим в пути?
      - В пути. Кухни уже дымят.
      Можно было и уходить, но лейтенант Хмелько, быстро оглянувшись на вестового, придвинулся к Лозневому, дохнул ему в ухо:
      - Немцы близко!
      - Слухи?
      - Точно, - ответил Хмелько. - Ночью здесь проезжали беженцы. Гнали, как очумелые. Ну, говорили, что немцы прорвались на большаках. Катят сплошной грохот. Того и гляди, мы окажемся в мышеловке. Бойцы узнали об этом - не спят, волнуются, бродят по деревне.
      - Довольно, Хмелько, действуй!
      Пока Лозневой разговаривал с Хмелько, поднялись все остальные в доме. Ерофей Кузьмич сидел у стола, задумчиво почесывая белую, пухлую грудь. Андрей, ворочая дюжими плечами, натягивал близ порога сапоги. Костя был уже одет, но протирал маленькие глазки, щурясь на огонь. Хозяйки шептались у печи. Все были встревожены тем, что комбата подняли в неурочный час да еще вызвали из дома.
      Лозневой прошел в горницу, а через минуту, сбросив там шинель, с ремнем в руке опять появился на пороге, спросил Костю:
      - Кони сыты?
      - Кони в порядке, - ответил вестовой.
      - Куда ж вы в такую рань? - спросил Ерофей Кузьмич.
      - Служба, отец! - Сверкнув глазами, Лозневой одним рывком затянул ремень. - Служба!
      - Дальше, значит, пойдете?
      - Приказ, отец!
      - А завтракать?
      - Вот провожу людей, зайду.
      Андрей разогнулся у порога. В просторной нижней рубахе, заправленной в брюки, он казался при слабом свете особенно загорелым и дюжим. Он посвежел после бани и крепкого сна, но смотрел задумчиво и сумрачно.
      - Сейчас выходить, товарищ комбат?
      - Да, сейчас поднимут людей, - ответил Лозневой и, проходя к двери, заметил: - А вы, Лопухов, из счастливых!
      - Почему же, товарищ старший лейтенант?
      - Дома побывали!
      - Какое тут счастье! - повысив голос, с горечью ответил на это Андрей. - От такого счастья всю душу палит! Будто крапивой ее исстегали. Думаете, легко отступать, через свой двор?
      - Все же своих повидали...
      - Это вчера я был во хмелю, - тише ответил Андрей. - А вот сегодня похмелье.
      Когда Лозневой и Костя ушли, на кухне несколько минут стояла тягостная тишина. Все знали, что утром Андрей уйдет дальше, и все же уходил он неожиданно. Ерофей Кузьмич сидел за столом, положив на него левую руку и обессиленно свесив кулак. Алевтина Васильевна и Марийка, прижавшись друг к другу, стояли в темном углу, слабо освещаемом огнем из печи. Все молча поглядывали на Андрея. Он начал собирать свои немудрящие солдатские пожитки. Наконец Ерофей Кузьмич сказал с натугой в груди:
      - Ну, гляди, Андрей! Гляди!
      - Ничего, тятя, все будет хорошо... - ответил Андрей.
      - Гляди, с умом воюй!
      У печи послышались всхлипывания.
      - Ну, вы! - загремел Ерофей Кузьмич на женщин. - Заревели! Нечего тут реветь! Что он - малое дите! У него теперь свой ум! Нажил! - Он вдруг не выдержал и неожиданно укорил сына за вчерашний разговор на огороде. - Он даже отца учит!
      Андрей оторвался от вещевого мешка.
      - Нет, тятя, еще не нажил, - сказал он неожиданно жестким голосом, только начинаю наживать. А ты, тятя, гляди, остаешься тут - не проживи его!
      Ерофей Кузьмич даже опешил.
      - Это ты... погоди, ты чего так?
      - Проживешь, - закончил Андрей, - второй раз поздно будет наживать. А прожить ум-то в такое время легко.
      - А-а, вон что! - Ерофей Кузьмич поднялся, прижал широкую бороду к груди. - Ну, теперь вижу: вырос!
      Как хотелось Андрею мирно посидеть среди родных в этот час! Но мир в семье был нарушен. Тяжко, нехорошо стало в лопуховском доме. "Вроде бы угарно, - подумал Андрей. - Так и давит сердце!" Накинув на плечи шинель, он с тяжелым чувством вышел на двор. Первый раз он так жестоко разговаривал с отцом, и ему было больно оттого, что это случилось против его воли и случилось, как назло, в час разлуки.
      Над двором уже шумели, роняя листья, любимые березы. Под сараем, похлопав крыльями, закричал петух. Завидев молодого хозяина, Черня поднялся от предамбарья, выгнув спину, звонко позевнул, прищелкнув зубами. Из-под сарая, чирикнув, будто подав команду своей братии, резко выпорхнул воробей. На дворе было все обычно и привычно с детства.
      Обласкав Черню, Андрей прошел через весь двор, мягко ступая по холодной земле, открыл влажные от измороси воротца на огород. Хотелось побыть в одиночестве. Пройдя за сарай, он прислонился плечом и пылающей щекой к его стене.
      Три месяца назад Андрей впервые пережил тяжесть разлуки с домом и семьей. Но тогда он уходил на запад, навстречу войне, оставляя родных в безопасности, далеко позади. Теперь уходил на восток, оставляя их на произвол врага. Что будет с ними? Что будет с Марийкой? Страшно и больно было Андрею второй раз уходить из дому...
      VII
      И вновь Андрей шел на восток...
      За ночь, сильно дохнув холодом, осень побила все, что еще жило, хоронясь от нее на полях, похитила с них последние краски лета. Куда ни глянь - всюду мертвая пустота. Только один раз Андрей заметил, как на склоне пригорка, в поредевшем бурьяне, метнулась лиса. Среди пустых и бесцветных полей, как зарева, стояли багряные леса. На восходе солнца поднялся ветер. Вновь зашумел листопад. Тучи листвы несло на восток. И вновь Андрей с тяжкой болью ощущал горькое чувство утраты всего родного, что было прочно связано с его жизнью.
      Марийка провожала Андрея далеко за деревню.
      Приотстав от батальона, они шли одни. Им не хотелось говорить б разлуке, да они и боялись говорить о ней. Шли молча. Лишь изредка, чтобы оторваться от дум, они перекидывались отдельными словами, пустыми и ненужными в этот час. Следом за ними плелся Черня.
      У мостика через речку, за которой густо поднимался молодой березняк, они остановились. Андрей взял Марийку за руки. Лицо у нее было спокойное и строгое, как все это утро, но теперь на нем выступал румянец. Она долго смотрела на Андрея, не отрывая взгляда, - в ее темных глазах мелькали отблески солнца, неба и пролетавшей мимо багряной листвы. Опустив глаза, сказала тихо и просто:
      - Ну, все, Андрюша, все, родной!
      Андрей разом притянул ее к себе.
      - Марийка, ласточка моя!
      - Теперь иди! - У нее едва пошевелились губы.
      - Щебетунья моя!
      - Да помни: я ждать буду! - вдруг сказала она громче и, не в силах бороться со своим горем, быстро прижалась к груди мужа.
      Андрей почувствовал, как на руку упала ее слеза, - и точно палящим ветром ударило ему в лицо. Прижимая Марийку к груди, он сказал тихо:
      - Я вернусь, Марийка! Слышишь?
      Вдруг Андрей отстранил Марийку, и здесь она впервые увидела, как ему тяжко уходить от нее... Она крикнула испуганно, сквозь слезы:
      - Андрюша, иди!
      Андрей быстрой, порывистой походкой пошел за речку. Марийка стояла, смотрела ему вслед, не трогаясь, не в силах махнуть ему на прощанье рукой...
      В глубине леска, за речкой, остановившись поправить за плечами вещевой мешок, Андрей услышал, что его догоняет кто-то. Оглянулся. По дороге, поблескивая розовым языком, бежал Черня.
      - Ты куда? - крикнул на него Андрей.
      Подскочив, Черня начал ласкаться у ног хозяина.
      - Ой, дурной! - мягче сказал Андрей. - Я же далеко иду. Далеко! Понял? И когда вернусь - не знаю. Понял? Марш домой!
      Но Черня не уходил. Он крутился вокруг Андрея, поглядывая на него с лаской и тоской. И Андрею вдруг стало жутко от мысли, что он вот так просто - надолго, а то и навсегда - покидает родной дом.
      - Черня, - прошептал Андрей. - Ты иди к Марийке, иди! Эх, Черня! Эх, ты! - Он вдруг упал на колени, прижал к себе пса, крикнул со всей силой: Черня, дорогой! Черня!
      Но через секунду, опомнившись, оттолкнул собаку.
      - Назад! Домой!
      Черня удивленно и обиженно взглянул на хозяина.
      - Назад!
      Черня молча отскочил в кусты. Не оглядываясь, Андрей быстро зашагал проселком на восток...
      VIII
      Слухи о том, что немцы быстро двинулись по большакам, сильно встревожили Лозневого. Опасность шла по пятам. Было ясно: не сегодня, так завтра - бой. Первый бой. Что готовит судьба?
      Полк майора Волошина, в составе которого находился батальон, был сформирован только в конце лета. Он обучался у Опочки, на реке Великой, и далеко не успел закончить боевую подготовку. Третьего октября немецко-фашистские войска прорвали наш Западный фронт и двинулись к Москве. Полк Волошина (в составе дивизии Бородина) был подчинен штабу Н-ской армии, отступавшей в район Ржева. За неделю отступления до Ольховки полку Волошина не приходилось вести бои: противник пытался охватить Н-скую армию с флангов, взять ее в клещи, и она, по приказу штаба фронта, торопливо отходила на восток.
      Но теперь Лозневой всем сердцем чуял, что схватка с врагом неизбежна.
      В это утро он внимательнее, чем обычно, присматривался к своим солдатам. Провожая батальон из Ольховки, он стоял на пригорке, заложив руки за спину, не трогаясь; из-под козырька фуражки осторожно следили за рядами солдат его острые серые глаза. Он видел: солдат уже утомили тяжелые переходы, ночи без сна, постоянные тревоги и беспокойные думы. Обмундирование у них выгорело, от него сильно пахло терпким потом. Солдаты исхудали, у них были обветренные лица. Поглядывали они тревожно и недобро.
      Вздохнув, Лозневой направился к дому Лопуховых.
      Костя седлал коней. В доме слышался сильный и гневный голос Ерофея Кузьмича. Лозневой остановился у крыльца, вопросительно взглянул на вестового.
      - Бушует! - насмешливо сказал Костя. - Хозяйке характер показывает.
      Услышав шаги на крыльце, Ерофей Кузьмич притих. Когда Лозневой и Костя вошли в дом, он шагал по горнице, скрипя сапогами, - лицо у него было темное, борода взлохмачена. Хозяйка лежала на кровати, беспомощно раскинув руки. Около нее сидел, нахохлясь, Васятка и приглаживал ее реденькие распустившиеся волосы.
      Усадив гостей за стол, Ерофей Кузьмич кивнул на кровать:
      - Мать-то вон - проводила и слегла. Вот как сынов провожать! От сердца отрываешь кусок!
      Он пошел в кухню, заглянул в печь.
      - В жаровне, - не шевелясь, слабо сказала хозяйка.
      - Знаю! Лежи!
      Хозяин принес жаровню с бараниной, начал собирать на стол. Лозневой осмотрелся, спросил:
      - Что ж сами? А сноха?
      - Провожать ушла...
      - Что-то не видел их.
      - Особо ушли. За деревню.
      - Да, любит она его, - сказал Лозневой, думая о Марийке.
      - Кто ее знает, - уклончиво ответил Ерофей Кузьмич, приставив к широкой груди каравай и отрезая от него большие ломти. - Теперешних баб не поймешь. Сейчас любит, отвернулся за угол - разлюбила. Ветряные мельницы, а не бабы!
      - Чего мелешь? - простонала хозяйка. - Не греши!
      - Ну, ты! Больше всех знаешь! Нагляделся я на ваше сословие! Вам дали волю, а вы взяли две. Не любовь - пыль в глаза!
      Ерофей Кузьмич достал из шкафчика неполную поллитровку водки. Примеряясь глазом, разлил ее в чайные чашки. Пододвигая одну к себе на угол, сказал:
      - Все остатки. Сыну хотел выпоить - в рот не берет: и так, должно, горько.
      С минуту закусывали молча. А затем, точно продолжая уже начатый разговор, Лозневой спросил, прищуривая на хозяина глаза, - на открытом лице, при свете, они теряли свой резкий, железный блеск:
      - Значит, решили не ехать?
      - Куда мне ехать! - в полный голос ответил Ерофей Кузьмич. - Вон у меня старуха-то! Около дома еще копошится, а отвези за версту - и ноги вытянет. Куда ее? Случись в дороге какая паника - и мне с ней хоть ложись да помирай. Совсем трухлявая баба! Раньше была - да! Из одной две можно было сделать!
      - Не боитесь?
      - Оставаться-то? Хэ! Нам один конец! Чем в дороге помирать, так лучше дома. Все веселей на родном месте. Да и куда, скажи на милость, ехать? Не успеешь оглянуться, они уж вон где будут, на танках-то! Одна маята только. Да-а, как ведь поспешно отступают наши, а?
      - Что же сделаешь? - угрюмо ответил Лозневой.
      Костю удивило, что комбат не торопился уезжать. Позавтракав, он подошел к зеркалу и, потрогав подбородок, сказал кратко:
      - Ого!
      - Да, не мешало бы, - согласился Костя.
      - Доставай бритву!
      Но тут же Лозневой схватил свою полевую сумку, быстро вытащил машинку для стрижки волос и положил ее перед Костей.
      - Обожди, начнем с головы!
      - Стричь? - удивился Костя.
      - Давай заодно! - Лозневой потрогал над лбом жидкие пряди рыжевато-пепельных волос. - Видишь, какие кудри? Для смеху только...
      - Зря! - попытался было отговорить его Ерофей Кузьмич. - Какой ни волос, он все видней делает человека.
      - Ничего! Стриги, Костя!
      Около часа пробыл Лозневой в лопуховском доме. Выйдя затем на крыльцо, поднял к глазам бинокль. После бритья у него заметно посвежело лицо, но осталось, как и прежде, холодноватым, скованным тяжелой думой. Оно не теплело даже от щедро светившего солнца. С минуту Лозневой смотрел на проселок, уходящий на восток. Батальон уже скрылся в березовой роще за речкой. И вдруг Лозневой улыбнулся - чуть приметно, одной левой щекой.
      - Далеко небось ушли? - спросил Костя.
      - Коня! - сказал Лозневой, быстро сходя с крыльца.
      Не доезжая до речки, они повстречались с Марийкой. Она возвращалась домой, шагая тихонько, опустив голову; следом за ней понуро плелся Черня. Ветер бросал им под ноги сухие листья. Лозневой кивнул Косте, приказывая ехать дальше, а сам остановился на дороге.
      Марийка издали узнала комбата, но, делая вид, что не узнала, сошла с дороги. Натянув поводья, Лозневой повернул коня боком. Лозневой ловко, слегка подбоченясь, сидел в седле, раскинув полы плаща. Он приподнял козырек фуражки, и глаза его, освещенные солнцем, сразу сделались мягче и добрее.
      - Проводили?
      Марийка помедлила с ответом дольше, чем нужно. Она смотрела на комбата так, будто все еще не узнавала его.
      - А что? - спросила она наконец.
      - Пошел?
      Зардевшись, Марийка сказала недружелюбно:
      - А как же ему не идти?
      - Конечно, как не идти? - примиряюще согласился Лозневой. - Но другой бы, пожалуй, и не ушел... от такой жены.