- Пойдем! - потребовал Андрей. - Пойдем отсюда, Кузьма! Слышишь?
      Бледное лицо Ярцева перекосилось, как от боли.
      - Идти? - спросил он шепотом. - В роту?
      - А куда же?
      Дрожь забила все тело Ярцева. И даже в бледном лесном свете видно было, как туманной пеленой застлало его глаза. Вздохнув тяжко, словно прощаясь с миром, он неожиданно повалился на бок, начал хватать и стягивать к груди ветки смородины, поникшие над землей.
      - Кузьма! - закричал Андрей. - Ты что?
      - Сил моих нет, - слабо прошептал Ярцев.
      - Ты что задумал? Что?
      После этих слов Ярцев, опомнясь, быстро поднялся и, стараясь быть спокойным, спросил:
      - А что я? Я сейчас, сейчас!
      Всю дорогу Андрей молчал, а Ярцев, шагая с ним рядом, почему-то все время говорил о своей семье.
      XVII
      Заслышав гул моторов, Кузьма Ярцев, как всегда, забился в свою щель. Самолеты прошли на восток, а он и после этого долго прислушивался, сторожко поглядывая в небо. Проходя мимо, сержант Олейник остановился у щели, строго позвал:
      - Ярцев!
      - Здесь, товарищ сержант!
      - За мной! К командиру роты!
      Кузьма Ярцев быстро поднял над глазами козырек каски. Худое лицо его обдало холодной бледностью. Он стоял несколько секунд, не шевелясь, не слыша больше ничего от хрипа, наполнившего грудь, и шума в голове. Сердито кося глаза, Олейник поманил его пальцем, я тогда он, навалясь грудью на край щели, стал хвататься за траву, чтобы выбраться, но в руках не было никаких сил.
      - Дай руку! - Олейник нагнулся над Кузьмой. - Тоже, Аника-воин! - Но и он едва вытащил Ярцева из щели - так отяжелело отчего-то все его тело.
      Не оглядываясь, сержант Олейник пошел в глубь леса. Подбористый, ловкий, он шел пружинистым звериным шагом, изредка поправляя на плече автомат. Ярцеву трудно было поспеть за ним: вся грудь наполнялась кашлем, и в ней мало осталось места для сердца. Цепляясь за кусты, он остановился, слабо крикнул:
      - Погоди!
      Олейник взглянул через плечо:
      - Шагай!
      - Ты скажи: это правда?
      - Шагай! - прикрикнул отделенный.
      После этого Ярцев уже не помнил, куда вел его Олейник.
      Когда опомнился, увидел, что сидит на земле в густой лесной чаще, а перед ним на гнилой колодине - сержант; сквозь табачный дым блестят его черные, с кошачьей косинкой глаза. Почти задыхаясь, Ярцев прошептал:
      - Мы где?
      - Вытри рожу-то, - сказал Олейник. - Ободрал всю о кусты. Да, слаба у тебя оказалась жилка! Слаба! Не знал я этого. Знал бы - не связался с такой заячьей душонкой. Вытри вот тут еще!
      - Убил ты меня, - прошептал Ярцев.
      - И надо бы. Зачем тебе такому жить?
      С минуту молчали. Поводя косыми глазами, Олейник прислушивался. Вдалеке били орудия. Поодаль в лесу гомонили солдаты. А вокруг поблизости стояла глухая лесная тишь. Понизив голос, Олейник наконец спросил:
      - Ну, товарищ дезертир, влопался?
      - Не повезло, - тяжко выдохнул Ярцев.
      - Это как же он нашел тебя?
      Кузьма Ярцев рассказал, как он, выйдя из санроты, подался в глубину леса, надеясь там переждать день, а ночью уйти с фронта, но на него случайно набрел Андрей Лопухов.
      - Не повезло, брат!
      Олейник приподнялся и, слегка сводя глаза к переносью, посмотрел на Ярцева в упор.
      - Встать!
      - Ты... ты что? - Ярцев едва поднялся на ноги. Не трогаясь с места, чуть качнув плечами, сержант Олейник со страшной силой ударил Ярцева по левой скуле. Застонав, тот отлетел под куст крушины, но быстро поднялся и, опираясь на ладони, тихонько сказал:
      - Не бей! - и заплакал.
      - Сволочь! - тоже тихонько сказал Олейник и вновь сел на гнилую колодину. - Вытри опять же рожу-то!
      Бросив окурок, Олейник свернул новую цигарку.
      - Выдаст он?
      - Не должен бы, - ответил Ярцев.
      - Не должен? А что, струсил, когда позвал к ротному?
      - Сердце же! Знаешь, какое? - поморщился Ярцев. - А выдать не должен. Он, может, и почуял, а на факте не докажет. Почему я не мог заблудить? Места не свои...
      Но Олейник, видимо, не поверил заверениям Ярцева.
      - Дурак! - сказал он погодя. - Ишь ты, убежал! Я же говорил тебе, так и выходит... Не искал тебя человек - и то нашел! А ну, если бы тебя искать стали? Куда бы ты ушел? Куда бы скрылся? Допустим, даже в тыл пробрался. А надолго ли? Любая баба там тебя за горло бы взяла! Или не знаешь, как там на таких вот смотрят?
      - У меня документы есть чужие.
      - Еще хуже!
      - Пока бы пожил в лесах.
      - А потом? - ощерился Олейник.
      - А там, может, война кончилась бы... Ты же сам говорил, что она может кончиться скоро!
      У Олейника все еще не могло утихнуть возбуждение: он часто и колюче вскидывал на Ярцева глаза, нервно мял тонкие губы.
      - Да, говорил! - подтвердил он горячим и злым шепотом. - И не раз говорил! Она и на самом деле должна кончиться скоро. Вот они, немцы-то, где уж теперь - под самой Москвой! Кто их повернет отсюда?
      - Вот я и толкую.
      - Толкует он! - опять злобно ощерился Олейник. - Война-то скоро закончится, а вот вопрос: доживешь ли ты до этого? Второй раз говорю: в тылу тебя каждая баба, как щенка, за загривок схватит! Можешь ты это понять?
      - Ну и тут пропадешь!
      - Здесь? - От возбуждения на висках Олейника даже вздулись вены. Правильно! Здесь еще скорее пропадешь! В тылу, может, прошатаешься с неделю, а то и две, ну, а тут... Здесь, начнись бой завтра, и каюк тебе! Ладно еще, если пулю схватишь, а то и требуху развесит на деревьях. Пехота! - Он презрительно пустил сквозь большие желтоватые зубы длинную струю слюны. - В тылу нет спасения, а тут и подавно!
      Кузьма Ярцев сидел, ссутулясь, опустив плечи. Неудача с побегом обескуражила его так, что он совсем лишился сил, а мысль о том, что скоро придется быть в бою, душила, давила грудь. Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы одно ласковое слово! Но Олейник точил и точил, как червь, и было жутко чувствовать всем сердцем его злобную силу и уверенность в неминуемой гибели. Бледный, подрагивая, Ярцев попросил:
      - Яков, не надо, ты лучше молчи!
      Олейник слегка повысил голос:
      - А спастись можно! Можно!
      - Опять ты свое, - сказал Ярцев жалобно.
      - Что ж, опять свое!
      Олейник поднялся, прислушался, по-кошачьи, настороженно повел глазами по лесной чаще. Ничто не нарушало ее глушь. Олейник сел на прежнее место, вытащил из-за пазухи розовый листок, подал Ярцеву.
      - Читай, свежая.
      Листовка дрожала в руках Ярцева.
      - Видал, что пишут? И на снимке даже показано... - Олейник понизил голос до шепота. - Нам с тобой один выход: туда уйти. Уйдем - живы будем!
      Ярцев прикрыл глаза, покачал головой.
      - Не могу я. У меня, сам знаешь, жена вся в болезнях и детишек полна печь. Уйду я - что с ними будет?
      Взяв листовку обратно, Олейник скомкал ее в кулаке, сунул под колодину, матерно выругался.
      - Не человек ты, а слизь поганая! Даже смотреть на тебя противно. Да уж если уходить - с умом надо, а не как ты сегодня. Надо без вести пропасть! Пропал без вести - и весь разговор! Ну, пусть поплачет немного баба.
      Разговор о побеге между ними происходил не один раз еще до прибытия на фронт, но Ярцев всегда упорствовал. Теперь он тоже отказался наотрез:
      - Не уговаривай, Яков! Не пойду я дальше от дома. Расчету мне нет никакого идти туда. Да и немцы-то мне не кумовья какие.
      - Мне они тоже не кумовья, - сказал на это Олейник. - Только и всего, что под одним солнцем портянки сушим. Блинами, понятно, не встретят, не жди.
      - Какие там блины! Вздернут еще! Вон что эти рассказывают, что вышли оттуда. Бьют да вешают народ.
      - Чепуха! Знаем мы: одна агитация! Кто говорит-то? Одни коммунисты! Небось всех не вздернут! - Опустив голову, Олейник косо взглянул на костлявую фигуру Ярцева, пришибленного думами, и продолжал, уже не спеша, подбирая слова: - Коммунистам, конечно, делать у них нечего. А с тебя что? Горб на них погнешь, это верно. Без этого не обойтись. А вытянешь до конца войны - жить будешь да поживать. Вечно не будут тут немцы. - Он встрепенулся и опять взглянул на Ярцева в упор, чуть сводя глаза у переносья. - Да что тебя, ласкали, что ли, большевики? Сколько за их здоровье отсидел? С год, никак?
      - Почти год, - глухо ответил Ярцев.
      - Ну, а я не сидел, так должен был сидеть, - сдерживая себя, сказал Олейник. - Не миновать было этого. Отца вон посадили безвинно... Я как вспомню об отце, так и закипит во мне все! Мне никогда не забыть такой обиды.
      Совсем рядом что-то прошумело в хвое, а через секунду дрогнула вершинка молоденькой елки, что поднималась у самой колодины. Ярцев разом припал боком к земле, растопырив на ней узловатые пальцы. Но Олейник даже не дрогнул и, язвительно сплюнув сквозь ржавые зубы, спросил:
      - Умер? Или нет еще?
      - Кто это? - прошептал Ярцев.
      - Эх, тонка у тебя жилка, тонка!
      - Кто там? - чуть приподнялся Ярцев.
      - Дурак, белка это! - И когда Ярцев опять уселся, как старый пес, на тощий зад, Олейник твердо спросил: - Ну? Говори последнее слово.
      - Нет, Яков, - ответил Ярцев, - я не пойду.
      - Опять побежишь?
      - И бежать не побегу.
      - Хо! Ср-р-ражаться будешь?
      - И тоже нет. Где мне?
      - Что же делать будешь?
      - Подумаю.
      Помолчав, Олейник закончил разговор:
      - Ну, думай! А мне нет резону пропадать в такие годы. Не хочешь идти - прощевай. Как будет случай, так и уйду. Не сердись, что по роже-то съездил: за дело. Может, впрок пойдет. Все! - И пригрозил: - Гляди, сдуру-то не выдай! Живо пулю словишь. Так и знай.
      И он поднялся с колодины.
      XVIII
      Обер-лейтенант Рудольф Митман, отправленный вместе со своими солдатами в штаб армии, дал важные сведения о подготовке немцев к новым ударам. Его показания подтверждались: на нескольких участках фронта, в том числе на участке дивизии генерала Бородина, было замечено передвижение немецких войск, переброска танков и артиллерии к передовым позициям. В связи с этим майор Озеров неожиданно получил новый приказ: с наступлением темноты выдвинуть два батальона на передний край не только для работ, но и для одновременного занятия постоянной обороны. Один батальон разрешалось оставить пока в резерве. Кроме этого, предлагалось установить за противником постоянное наблюдение и ночью же захватить пленного: надо было точно узнать, когда немцы наметили нанести новый удар на участке дивизии.
      Майор Озеров немедленно вызвал к себе Юргина.
      - Вот что, дорогой земляк, - сказал он озабоченно, продолжая делать какие-то отметки на карте. - Надо "языка".
      Как всегда, Юргин взглянул на командира полка смело, ответил не спеша:
      - Достанем, товарищ майор. Пойду сам.
      - Ишь ты, сам! - Озеров оторвался от карты. - А ты думаешь, я сам не достал бы "языка"? Плохой ты будешь командир, если все будешь делать сам. Надо верить не только в себя, но и в людей. Организуй! Подбери надежных бойцов, расскажи, как и что надо сделать, и пусть делают. А подробные указания я дам лично перед отправкой.
      - Слушаюсь, товарищ майор! Разрешите выполнять?
      - Обожди... - Озеров покопался в планшетке, вытащил небольшую книжечку. - Вот это о разведке. Очень полезная, почитай, а потом и действуй. Нам, дорогой, всем учиться надо...
      ...В отделении Олейника шел дележ махорки.
      Заняться дележом вызвался было всюду поспевающий Петро Семиглаз. Высыпав махорку на плащ-палатку, он пошарил в ней пальцами, радостно раздувая ноздри.
      - А мерка е?
      Мерки не оказалось. Тогда Умрихин быстро придвинулся к куче махорки.
      - Стой! - сказал он, отбрасывая руку Петра. - Раз мерки нет, то и веры тебе нет! Я уж вижу: вон как ноздри заиграли! На чем другом, а на махорке обдуешь, я уж вижу!
      - Я? Обдую? - обиделся Петро.
      - Именно ты!
      - Сдурив! Ей-бо, сдурив!
      Но всем почему-то понравилось, что Петру Семиглазу выражено недоверие, и ради озорства все сговоренно поддержали Умрихина:
      - Давай другого!
      - Отодвиньсь, Петро!
      - Ну, погоди ж! - постращал Семиглаз.
      Умрихин продолжал верховодить:
      - Кто ж разделит? Сурьезное же дело!
      Нургалей Хасанов, сверкая глазками, быстро предложил:
      - Пускай Андрей-та делит, а?
      - Во, это надежно, - поддержал Умрихин.
      И все охотно согласились:
      - Дели, Андрей!
      - Да живее, курить охота!
      Андрей разделил махорку на равные кучки по числу людей в отделении. К одной из них сразу же потянулся Петро Семиглаз.
      - Погоди, - остановил его Андрей.
      - Трошки поколдуешь?
      Андрей кивнул Нургалею:
      - Отвернись! - И когда Нургалей отвернулся, прикрыл одну кучку махорки рукой. - Кому?
      Нургалею очень нравился такой честный солдатский способ дележа. Он ответил бойко:
      - Петра Пятиглаз! - И спохватился. - Ой, нет, ошибка давал! Шестиглаз! Ой, нет! Погоди мал-мал, его фамилия считать-та надо!
      Все отделение дружно захохотало.
      - Тю, бис! - весело выругался Петро. - Еще смеется!
      Через минуту все задымили махоркой.
      У входа в шалаш показался лейтенант Юргин. Ловко вскочив первым, Олейник подал команду:
      - Встать!
      - Сидите, сидите! - помахал рукой Юргин и, не входя в шалаш, спросил: - У вас тут... не найдется охотников в разведку?
      - В разведку? - Олейник подался вперед и ответил с жаром: - Я желаю, товарищ лейтенант! У меня к разведке большая охота! Давно хочу в разведчики.
      - Ага, тогда зайду.
      Из угла шалаша вылез Андрей.
      - И я пойду, - сказал он просто.
      Третьим заявил о своем желании участвовать в ночном поиске Терентий Жигалов.
      - Я три года служил в разведке! Я на войне служил... тоже в разведке! - заговорил он горячо и бессвязно. - Мне надо идти! Я знаю этих немцев, этих... У-у, сволочи! - и он неожиданно так ударил в стойку, что над очагом посыпалась высохшая хвоя.
      - Отлично, - порадовался Юргин: ему нравились все добровольцы. - Я как раз ищу таких людей. Теперь хватит. В ночном поиске чем ни меньше народу, тем лучше. Тут нужно работать тихо. Тогда собирайтесь, пойдем сейчас со мной.
      Оставшиеся часы до вечера Олейник, Андрей и Жигалов просидели на наблюдательном пункте. Они тщательно просматривали местность, выбирая себе путь к немецким позициям.
      После полуночи, получив необходимые указания от майора Озерова, разведчики пересекли траншею и осторожно, цепочкой направились на запад по узенькой лощине. На фронте стояла тишина. Землю покрывал туман. Луна выглядывала редко, а если и смотрела - сонно, неохотно, и в небесах было неуютно от ее болезненного света.
      У гитлеровцев на участке полка не было плотной обороны. Готовясь к дальнейшему наступлению, они стояли по деревням и лесам, выдвигая вперед лишь небольшие посты. Один такой пост был обнаружен днем на небольшой высотке, покрытой отдельными кустиками. Туда и направились разведчики.
      Но им не пришлось дойти до высотки.
      На полпути Терентий Жигалов, идущий впереди, как бывалый разведчик, присел в небольшом кустарничке, чтобы получше прислушаться и обсудить с товарищами дальнейшие планы. Он нетерпеливо пискнул, будто какой-то обиженный в ночи зверек: поторопил Олейника и Андрея. В тот же момент влево от него что-то стукнуло и зашипело злой, рассерженной змеей, - жарко брызгая, над кустарничком взлетела ракета. Землю обдало таким ярким светом, что разведчики оцепенели. А через секунду, точно прошивая строчки, затрещали в разных местах немецкие автоматы.
      Ослепленный светом ракеты, Андрей бросился на землю и покатился в яму, - так и оборвалось сердце. Это была воронка от авиабомбы. Сержант Олейник, последний в цепочке, работая всем телом, начал забиваться в кусты. "Убьют! - подумал он. - Пропадешь!" И Андрей и Олейник поняли: они натолкнулись на группу немцев, которая, вероятно, тоже отправилась в ночной поиск.
      Терентий Жигалов остался впереди.
      Поняв, что поиск провалился, стараясь не выдать себя, он решил без стрельбы отползти обратно, где залегли товарищи. Быстро, как ящерица, он пополз в сырой и погнившей траве. Дрожь автоматов затихла. Терентий Жигалов хотел было приподняться, как два здоровых гитлеровца, выскочив из кустов, навалились на него. Несколько секунд Терентий Жигалов молча, со всей силой отбивался от немцев, и только когда они, заломив ему руки назад, оторвали его от земли, он на мгновение увидел потухающий осколок луны, падающий с небес, и закричал:
      - А-а-а-а!.. Уда-а!..
      Его хриплый, надорванный крик разнесся далеко в ночи. Андрей рванулся из воронки. Он сразу понял, что произошло. Он слыхал глухие удары, резкий стон, потом - подальше от себя - безумный, рычащий голос, совсем непохожий на голос Жигалова:
      - ...р-р-ра... атцы, бей! Не жалей! Бей!
      Андрей понял, что Жигалов просит стрелять. Но как стрелять - ведь он вместе с гитлеровцами убьет и Жигалова? Пот ручьями потек по лицу Андрея. Прошло несколько секунд затишья, а потом впереди раздались прерывистые, раздирающие душу крики Жигалова. Долетали только клочья слов, хрип и стоны. Только одно слово - и уже издалека - вдруг вырвалось и зазвенело, как оно звенит на войне:
      - Ого-онь!
      И столько в этом слове было обжигающей душу силы, что Андрей понял: он должен стрелять. Это был приказ, который должен выполняться безоговорочно. Застонав, Андрей вскинул автомат и нажал спуск: автомат начал толкать его в плечо, словно хотел вырваться из рук, а впереди - в темноте - зашумели кусты и послышались вопли...
      Со стороны, сопя, к Андрею вдруг бросилась человеческая фигура и опрокинула его на землю. Андрей потерял автомат, но тут же вцепился в своего врага. Рыча, они заметались в густой и мокрой траве. Под руки Андрея попало лицо врага; в безумстве, утроившем силы, он начал рвать его нос, глаза, губы... Вспомнив о ноже, Андрей начал поспешно искать его у пояса, но тут же почувствовал, что летит навзничь от сильного удара в грудь. Его спасло чудо. Он вновь успел вцепиться в одежду врага, и они вместе, перевертываясь клубком, покатились на дно воронки. Только здесь Андрею удалось всей грудью навалиться на своего врага и выхватить нож. Он не знал, в какое место ударил его, но отчетливо услышал, как хрустнуло его тело...
      Вырвав нож обратно, Андрей брезгливо отбросил его в сторону, второпях почему-то не подумав о том, что он может еще пригодиться для борьбы. Но фашист стал сильно разбрасывать руки и выгибаться. Андрей опять навалился на него, прижал к земле и впервые закричал:
      - Сержант, помогай!
      У края ямы послышался голос Олейника:
      - Ты где? Где?
      - Сюда!
      Олейник прыгнул в яму, прямо на Андрея.
      - Что ж ты? - сказал Андрей, откидывая его плечом.
      - Тьфу, черт! - проворчал Олейник. - Тьма какая!
      - Помогай! - еще раз выдохнул Андрей.
      Гитлеровец снова забился, захрипел, пытаясь закричать. Андрей ударил его по лицу, зажал рот, а затем, торопясь, забил его заранее припасенной тряпицей.
      - И откуда его черт нанес? - прошептал он облегченно, чувствуя, что гитлеровец выбился из сил и затих. - Ну, я тащу, а ты - следом. Только живо надо! Захвати мой автомат. Вот здесь где-то...
      Не стихая, стучали немецкие пулеметы, над головами брызгало красным светом от пуль. Олейник сказал тревожно:
      - Как пойдешь? Бьют же кругом!
      - Утащу! Лощиной!
      Взяв гитлеровца за руки, Андрей рванул его от земли, забросил на спину, встряхнул, как привык встряхивать тяжелые ноши, и осторожно полез из ямы.
      - Пошли! В случае чего прикрывай огнем!
      На передовых немецких постах всполошенно, наперебой стучали пулеметы и дрожали, осыпая цветень, сигнальные ракеты. Струи пуль брызгали над полем. Сгорбясь, Андрей шагал крупно, не оглядываясь; ноги гитлеровца бороздили по земле.
      Олейник шел позади. О побеге он думал все время, пока шел в разведку, до той минуты, когда немцы схватили Терентия Жигалова. А потом он так был поражен его требованием и стрельбой Андрея, что как-то незаметно потерял свою тайную мысль. И только теперь, сделав около сотни шагов за Андреем, вспомнил о ней. "Куда уж тут теперь к черту пойдешь? - подумал Олейник, каждую минуту сжимаясь от близкого свиста пуль. - Только высунься из этой лощины - и каюк! И оставаться теперь нельзя. Как встретят - пропал. Сразу поймут, что в разведку ходил..." И он шел и шел за Лопуховым и даже посматривал напряженно, чтобы не потерять его из виду в лощине, залитой туманной мглой.
      Когда осталось метров двести до траншеи, сержант Олейник догнал Андрея и, подстроясь под его шаг, спросил:
      - Тяжел?
      - Тяжел, окаянный! Даже взопрел я. - Андрей остановился. - Дух от него тяжелый, вроде бы псиной несет...
      - Передохни, - предложил Олейник. - Дай я понесу немного. Да жив ли он?
      - Еще живой. А крови, видать, много из него ушло.
      - Ну, давай я!
      Опустив гитлеровца на землю, Андрей сказал горько:
      - Терентий-то, а? Умру - не забуду его!!
      - Да, пропал парень!
      - И как ведь вышло!
      Олейник потащил гитлеровца к блиндажу, откуда уходили в поиск. Разведчиков уже поджидали. И поджидали с беспокойством: все понимали, что с ними произошло что-то неладное. Только Олейник уложил пленного на землю, вокруг раздались голоса и начали вспыхивать фонарики. Первым подскочил лейтенант Юргин.
      - Олейник? Ты? Остальные?
      Подходя к блиндажу, Андрей услышал чей-то бойкий голосок в траншее:
      - Ребята, Олейник-то, сержант-то, а? Вот отличился, ребята! "Языка" припер! Пошли глядеть! Да вон, у блиндажа.
      Юргин доложил Озерову по телефону о результатах поиска. Тот приказал Юргину, Лопухову и Олейнику вместе с пленным немедленно прибыть на командный пункт полка.
      Пленный гитлеровец оказался обер-ефрейтором. Он умер перед восходом солнца. Но перед смертью он все же успел показать, что немцы нанесут удар на участке дивизии утром 7 ноября...
      XIX
      Батальон капитана Шаракшанэ стоял в резерве.
      Вечером он должен был выступить на передний край.
      На восходе солнца, когда Олейник и Андрей еще были на командном пункте полка, Кузьма Ярцев одним из последних вылез к огню. Его била крупная, лошадиная дрожь. Он начал совать руки в огонь. Петро Семиглаз подивился:
      - Шо тебя такая трясучка взяла?
      - Пр-р-ромерз, - ответил Ярцев.
      - А по моей думке, у тебя зараз не так утроба, як душа дрожит. С чего так?
      - А душа не мерзнет?
      - Яка душа!
      Подошла кухня. Все отправились к ней с котелками. Возвратясь в шалаш, Умрихин с недовольством повертел в руках свой котелок, грустно промолвил:
      - Что-то нынче скуповат повар.
      - Шо, мало?
      - Да ты погляди: какая это порция?
      - Казенный харч - известный, - поддакнул Петро Семиглаз. - Помереть не помрешь, а до бабы не потяне.
      - У нас такой случай был, - заговорил Умрихин, все еще не дотрагиваясь до каши. - Приходит на кухню какой-то приезжий генерал, весь, знаешь ли, в красном да золотом. Это еще на реке Великой было, когда там стояли... Ну, спрашивает солдат: "Как, товарищи бойцы, хватает харчу?" Все отвечают, конечно, дружно, как полагается: "Хвата-а-ает, товарищ генерал, еще остается!" - "Остается? - это генерал-то. - А куда же вы остатки деваете?" - "Доеда-а-а-ем, товарищ генерал, даже не хватает!"
      Когда Умрихин, опередив всех, управился со своей порцией каши, Петр Семиглаз поставил перед ним еще котелок. Желая задобрить Умрихина, чтобы тот доверял ему дележ махорки, Петро заговорщицки подмигнул:
      - Крой! Для тебя достав...
      Умрихин осмотрел котелок.
      - Чей же это?
      - Да це... Терехи Жигалова, - ответил Петро. - Повар-то ще не знае об нем, так я и взяв...
      - Ну и дурак! Забери обратно!
      Медведев и Ковальчук, больше всех горевавшие в это утро, начали рассказывать, как они познакомились с Терентием Жигаловым в госпитале под Москвой, как он, искалеченный в немецком плену и больной, все рвался на фронт, чтобы бить врага.
      - Он так и не вылечился, а пошел опять воевать, - сказал Ковальчук. Видели, как било его всегда?
      - Огневой был парень, - сказал Медведев. - И какой смертью погибать ему пришлось, только подумать. Он бы, дай только срок, героем бы всего Советского Союза стал! Ведь у него каждая кровинка рвалась в бой!
      - Да, тоже был партийный человек, - вздохнул и Умрихин, - как наш Семен Дегтярев, покойничек. Одной масти.
      - Он не состоял еще в партии, - заметил Ковальчук. - Он только в комсомоле был...
      - Все одно! Он от природы партийный, - возразил Умрихин. - Его же видать было. Да-а, как посмотрю я, так все больше вот такие партийные люди и погибают скорее всех на войне. Вон и комиссар наш, товарищ Яхно, погиб тогда... А какой человек был! Вроде бы весь из ртути! Да, пожалуй, верно, что таких людей каждая кровинка в бой толкает...
      Кузьма Ярцев долго смотрел на котелок Жигалова и думал о его неожиданной и трагической гибели. Потом он отставил свой котелок в сторону и, даже позабыв спрятать ложку за обмотку, незаметно вышел из шалаша.
      Немецкая минометная батарея била по переднему краю. Лес шумел: тянул колючий сиверко. Даже в лесу было холодно. Все люди прятались в землянках и шалашах - над ними, едва пробиваясь сквозь хвою, тихонько курились дымки.
      Это утро Кузьма Ярцев встретил особенно тревожно. Его взволновала не только гибель Жигалова. Кузьма Ярцев был убежден, что Олейник, отправясь в разведку, перейдет к немцам, и, когда узнал, что он вернулся, испугался, сам не понимая чего. Сколько Ярцев ни старался убедить себя, что его не касается, что Олейник почему-то изменил свое решение, - волнение не утихало. Всей своей беспокойной душой он чувствовал: возвращение Олейника не только разрушало их сговор, но и несло за собой какое-то лихо.
      Он припомнил все встречи и разговоры с Олейником. Они были из одного района. Кузьма Ярцев, не пожелав состоять в колхозе, работал в промысловой артели, а Олейник - разъездным заготовителем пушнины. Раньше они встречались редко и мало знали друг друга, а в армии подружились той дружбой, какой дружат земляки на чужбине. Зная, что Ярцев обижен на советскую власть (он сидел перед войной в тюрьме около года за спекуляцию), зная, что он испытывает непреоборимый страх перед смертью, Олейник не спеша, осторожно стал подбивать его на побег. Одинокий в своем страхе, Кузьма Ярцев прочно сблизился с Олейником. Только разговоры с ним утешали Кузьму, поддерживали его слабенькую веру в то, что как-то можно еще спастись от войны и смерти.
      Но бежать к немцам Кузьма Ярцев боялся. Дезертировать, переждать войну в тылу - тоже оказалось не легким делом и, главное, тоже опасным. Что же оставалось делать? Как спастись от верной гибели?
      Сбитый с толку тревожными думами, Кузьма Ярцев протащился метров двести от расположения батальона и вышел к большой поляне. У восточного края ее круто вздымался пригорок; на вершине его толпились, взмахивая ветвями, кудрявые сосенки. Кузьма Ярцев направился к пригорку, чтобы посидеть там и спокойнее обдумать, что делать, как спастись от гибели. У подножья пригорка зияла большая воронка, отрытая недавно одним рывком авиабомбы. Кузьма Ярцев задержался у воронки и подумал: "Забросают вот в такой яме - и конец!" Закрыв глаза, Ярцев увидел поле боя, какое часто снилось ему, увидел, как оставшиеся в живых солдаты тащат его, окровавленного, вот к такой воронке, - и у него иссякли все силы, чтобы бороться со своим страхом.
      Больше он ничего хорошо не помнил. Все перепуталось в его памяти. Кажется, он долго сидел у воронки, не в силах сдержать слезы, потом был в своем шалаше, потом еще где-то бродил, не находя покоя и места.
      Около полудня его нашли в стороне от расположения батальона, среди мелкого кустарничка. Он со стоном бился на земле. Запястье его левой руки было раздроблено пулей. Рядом валялась винтовка.
      Над поляной, устало хлопая крыльями, летела ворона. Увидев ее, Кузьма Ярцев догадался, что наступает вечер. Низко над лесом, в раздумье, будто потеряв знакомые ориентиры, стояло сказочно-багровое солнце.
      Впереди себя - на большом расстоянии - Кузьма Ярцев увидел две шеренги солдат. Над ними сверкали штыки. Лица солдат были неразличимы. Через мгновение шеренги оказались совсем близко, но и после этого Кузьма Ярцев с удивлением заметил, что у всех солдат одинаковые, как у близнецов, лица и одинаковые глаза. "Это какая же рота? Наша? - мелькнула у него мысль. - Зачем она здесь?" Осмотревшись, он понял, что стоит у подножия того пригорка, где был утром, а позади него - свежая воронка от авиабомбы. И ему вспомнилось все, что произошло в этот день.
      После полудня состоялся военно-полевой суд. У Ярцева не было и не могло быть никаких оправданий: в припадке страха он даже не подумал о том, что его преступление будет открыто без труда. Поняв, что оправдываться бесполезно, он сразу же признал себя виновным. Пытаясь рассказать судьям, как он совершил преступление, испытывая неожиданное облегчение от раскаяния, Ярцев старался припомнить все, что он делал и о чем думал в это утро. Но судья сердито оборвал его, сказав, что это не имеет отношения к делу. После этого Ярцев отчетливо понял, что его расстреляют и, вероятно, очень скоро. Он не доживет даже до вечера. Смерть стала совершенно неизбежной и очень близкой. Стоя перед судом, Ярцев понял, что смерть сейчас ближе, чем могла бы быть в любом бою. Раньше, подчиняясь своему страху, он беспредельно верил в то, что стоит ему только пойти в бой - и он погибнет. А тут Ярцев внезапно пришел к самой простой мысли, что, пойди он сейчас в бой, еще неизвестно, убьют его там или нет. Никто этого точно не скажет. Воюют же люди годами, бывают во многих боях - и остаются невредимыми. И Кузьма Ярцев со страстью обреченного ухватился за мысль, что в бою он может найти свое спасение.
      Но было уже поздно.
      Увидев себя у свежей воронки и поняв, что его вывели на смертную казнь, Кузьма Ярцев внезапно почувствовал в себе больше сил и жизни, чем в последние дни. Один из членов трибунала, встав перед шеренгами, зачитал приговор военно-полевого суда. Потом командир батальона капитан Шаракшанэ, высокий подвижной бурят, начал о чем-то говорить с солдатами. Кузьма Ярцев расслышал только его вопрос: