Сбоку к повозке подбежал непомерно высокий солдат в короткой, до колен, немецкой шинели. Шмыгая мясистым утиным носом, он нагнулся над повозкой, придерживая у груди автомат:
      - Это ты, Иван? - спросил Андрей.
      - Ха-ха, аль не узнал? - осклабился Умрихин.
      - Эх, и рожа у тебя! Чистый немец! - сказал Андрей, почему-то раздражаясь. - Так бы и дал тебе по роже-то!
      - Го-го! - загрохотал Умрихин. - Похож?
      - Вылитый. Отойди, смотреть противно.
      - Вот и ладно, что похож, - как всегда, не обижаясь, продолжал Умрихин. - Мне это лучше, а вот вам-то похуже моего. Вон она, деревня-то...
      - А что? - обернулся на разговор Дегтярев. - Опять пугать? Вот я тебя, дылда чертова, как достану сейчас вожжами по ноздрям, так ты умоешься! Слышишь?
      - Или не боитесь? Нет, сурьезно?
      Семен Дегтярев оглянулся назад, поискал кого-то глазами среди озеровцев, шагавших в колонне за повозкой.
      - Вот беда! - сказал он. - И где это товарищ сержант наш?
      - Юргин? Вон там, позади идет.
      - Хотя бы он отругал тебя, Иван, как следует, а?
      - Он уж меня ругал, - сознался Умрихин.
      - Тогда подойди чуток поближе.
      - Это зачем?
      - Вожжи у меня коротковаты, не достать мне отсюда до твоих ноздрей, обозлился не на шутку Дегтярев. - Не твоей головой, дурак, обдумано, как пройти. Сам капитан наш, товарищ Озеров, обдумал! А раз он ведет - значит, шагай и не ной! И больного человека не трогай.
      Слушая ругань Дегтярева, Умрихин молча шагал рядом с повозкой. Немецкий вороненый автомат, как игрушечный, болтался у него на груди.
      - Ты не сердись только, - сказал в заключение Дегтярев добродушно. Тебя ведь, Иван, и следует ругать. Ты всем, кажись, ничего боец, а вдруг заладишь выть, как та, к примеру, выпь на болоте.
      - Я не сержусь, - ответил Умрихин. - Если уж сказать по правде, то мне даже лучше, когда меня отругают. Как-то легче на душе. Я и на самом деле, боюсь немного, - признался он просто. - А когда меня отругают, страх-то и проходит. Видишь, мне даже и сейчас вот лучше стало. - Он взглянул вперед. - О, близко уж!
      Отрываясь от повозки и входя в роль конвойного, он угрожающе вскинул автомат и, повеселев, озорно заорал диким простуженным голосом:
      - Шнэхер... в-вашу мать!
      - Чего орешь? - Дегтярев даже привстал на повозке. - Заткни глотку, чертова дылда, и шагай молчком! "Шнэлер" надо кричать, вот как!
      - Э, учи! - отмахнулся автоматом Умрихин. - Мы сами из Берлина!
      Колонна вошла в деревню.
      Андрей вдруг приподнялся на повозке.
      - Лежи ты, - шепнул ему Дегтярев.
      - Нет, я погляжу на них, - возразил Андрей.
      Вслед за обер-лейтенантом Митманом и капитаном Озеровым колонна молча шла главной улицей деревни. Озеровцы ожидали, что колонна сразу привлечет внимание немцев, и они по крайней мере будут интересоваться, куда она движется. Но этого, как и рассчитывал Озеров, не произошло. В те дни русских пленных гнали не только на запад, но и на восток, к линии фронта на рытье окопов, строительство блиндажей, для прикрытия идущей в атаку немецкой пехоты. Не обращая внимания на колонну русских, какие приходилось видеть часто, немцы спокойно занимались своими делами: возились около зениток и танков, расставленных по всем дворам и огородам, растаскивали изгороди на дрова, волокли к машинам разные вещи, найденные в ямах и домах, толковали о чем-то, собираясь группами, разжигали трубки... Редкий немец, случайно оказавшись поближе к дороге, окидывал колонну беглым взглядом и шел дальше.
      Озеровцы быстро успокоились.
      Андрей жадно всматривался в немцев. До этого он встречал их только в бою. Но видеть вражескую армию в бою - одно дело, и совсем другое увидеть ее в обыденной жизни. Здесь лучше видно, что она представляет собой, чем живет, насколько сильна и боеспособна. Андрей был очень рад, что увидел немцев в обычной, мирной обстановке.
      На одном из разгороженных дворов стояло несколько искореженных немецких танков, с дырами в бортах, похожими на сусличьи норы, с разбитыми башнями, разорванными, затоптанными в грязь гусеницами. Один из танков, видимо, загорался в бою, - огонь во многих местах сорвал краску с брони, и желтый знак свастики, задетый им, как огромный тарантул, скорчился и обмер в агонии.
      - Видишь? - Андрей начал дергать Дегтярева сзади. - Видишь, Сема, а? - И лицо и глаза его горели одной, все заслонившей думой. - Не терпит их железо, а? Скрючило!
      - Тише ты! Гляди да молчи!
      У многих немцев был затасканный, захудалый вид. Они начинали страдать от холода. Забывая о воинской выправке, обросшие, они бродили по деревне уныло, горбясь, волоча отвислые, измятые полы своих тонких шинелей. Иные уже начинали напяливать на себя не только мужскую, но и женскую одежонку, отобранную у крестьян или брошенную в покинутых деревнях: старенькие дубленые шубенки со сборами позади, мерлушковые шапчонки, разноцветные шарфы и варежки ручной вязки.
      - Видишь, Сема? Видишь? - все рвался на повозке Андрей, горячо шепча. - Вот они какие, а? Как из шайки какой! Видишь?
      - Молчи, Андрей! Гляди и молчи!
      На крайнем дворе у выезда из деревни Андрей увидел множество заготовленных березовых крестов, аккуратно, в наклон, составленных около сарая. Обессилев, Андрей лег на повозку, сказал:
      - А хреновые у них дела, Семен!
      - Довоевались! - ответил Дегтярев. - До ручки. Видать же их! Ну, Андрей, погоди... Вот как трахнут наши, - останется здесь от них одно мокрое место! Эх, Андрюха, мы еще обратно пойдем по этим вот местам! Будет наше времечко! - Теперь он горел от своих слов. - Подойдет же тот наш час! Эх, и часок будет! Эх, и разгуляется наша силушка!
      Колонна двигалась к другой деревне.
      VIII
      Обер-лейтенант Рудольф Митман вел полк Озерова не основной дорогой, идущей к передовой линии на участке 47-й пехотной немецкой дивизии, а небольшими проселками, где все же меньше стояло резервных войск. Перед закатом озеровцам лишь изредка попадались санитарные машины и одинокие двуколки, а с наступлением полной темноты полк вступил едва заметным, почти непроезжим проселком в большой смешанный лес, обтрепанный осенью. Здесь было уже совсем тихо и безлюдно.
      - За лесом наши позиции, - сообщил Митман.
      Озеров приказал остановить полк.
      Повозки были оставлены на дороге, а все солдаты разошлись в стороны от нее, свалились под деревья и начали торопливо доедать хлеб и консервы, что добыли, как трофеи, в бою у Сухой Поляны. Прислушиваясь к лесной тишине, разговаривали осторожно, приглушенно. Огни цигарок прятали в рукава.
      Ночь спустилась в безветрии. Потеплело. Золотой речкой струился в небе Млечный Путь. Низко над землей свисали гроздья звезд. В лесу было глухо, как только бывает временами в прифронтовой полосе. Где-то далеко, словно желая ободрить себя в бездыханной тишине, простучал пулемет.
      Забравшись на одну из повозок, капитан Озеров, сбросив все немецкое, переодевался в свое обмундирование. Он шепотом требовал у Пети Уральца, неразлучного вестового, то одно, то другое:
      - Брюки! Сапоги!
      Одеваясь, он тихонько разговаривал с Рудольфом Митманом, который стоял у задка повозки, торопливо дожевывая кусок хлеба.
      - Ваш полк стоял на этом участке?
      - Да, - ответил Митман. - Вот за этим лесом.
      - Кому вы сдали свои позиции?
      - Их занял отдельный саперный батальон, господин капитан, - сообщил Митман, покончив с куском хлеба и почувствовав себя бодрее после утомительной дороги. - Дело в том, что этот участок командир дивизии определил как совершенно непригодный для наступления. Дороги, которые ведут к лесу, как вы видели, очень плохие, а в лесу еще хуже. Там много болот. Концентрация большой группы войск с тяжелой техникой, и особенно в период осенних дождей, на всем этом участке невозможна. А у ваших войск, с которыми имел дело наш полк, позиции гораздо выгоднее, а для обороны просто хороши. У ваших здесь проходит гряда высот. Так вот, когда стало ясно, что продолжать наступление на этом участке не имеет смысла, наш полк, как понесший потери, сняли и отвели в тыл, а здесь временно поставили саперный батальон. Исключительно для охраны участка. Концентрация же войск для новых боев, как я уже говорил вам дорогой, происходит гораздо севернее этого леса.
      - Значит, здесь стык двух дивизий?
      - Совершенно верно, господин капитан.
      Озеров с трудом натягивал сапоги.
      - Теперь вам должно быть ясно, господин капитан, - продолжал тем временем Митман, - что я не могу вести вас дальше? Пленных, направляемых для разных целей в передовые части, приводят обычно в расположения штабов. Только после этого они могут быть под особым конвоем пропущены дальше, к передовой линии. Я же, по вполне понятным причинам, не могу являться в штаб саперного батальона, да и вам, мне кажется, делать там нечего. Здесь вы должны пройти сами. И я сразу предупреждаю: хотя батальон и сильно рассредоточен, но вам, конечно, не избежать перестрелки.
      Озеров слез с повозки.
      - Мне все ясно, - сказал он. - Где ваши солдаты?
      Подошли пленные гитлеровцы.
      - Так вот, - заговорил Озеров, все еще что-то оправляя на себе и ощупывая свои карманы, - вы сделали свое дело и теперь должны...
      - Господин капитан! - дернулся Митман.
      - Не перебивать! Не люблю! - И Озеров продолжал тихонько: - И теперь должны убедиться, что у русского офицера - твердое слово. Когда мы пойдем отсюда дальше, вы останетесь на месте. Вы будете свободны. Только сейчас же сдайте оружие.
      Один немецкий солдат, невысокого роста, выступил из темноты и, обращаясь к Озерову, быстро заговорил:
      - Я не желаю идти обратно, господин капитан. Разрешите мне следовать с вами и дальше?
      - Дальше? В плен?
      - Да, господин капитан! Я всегда относился сочувственно к вашей стране и был о ней другого мнения, чем наши наци. И я решительно против этой войны.
      - Как ваше имя?
      - Ганс Лангут, доменщик из Рура.
      - Хорошо! - согласился Озеров. - Вы пойдете с нами.
      В темноте раздались голоса других солдат:
      - Я тоже хочу заявить о своем желании...
      - Теперь нам лучше идти вперед, чем назад.
      - По крайней мере, мы останемся живы.
      Рудольф Митман некоторое время стоял молча.
      - Да, все это очень странно, но они правы, - сказал он наконец. - Нам возвращаться нельзя. Нас завтра же, конечно, расстреляют. А ведь вы, господин капитан, даете слово, что нам будет сохранена жизнь?
      - Да. Как всем пленным.
      - О, я верю! - воскликнул Митман. - Мы идем с вами.
      - Отлично! - Озеров незаметно усмехнулся в темноте. - Петя, прими и уложи оружие, а пленных сдай в распоряжение комбата Журавского.
      Подошел комиссар Яхно. Всю дорогу он, по договоренности с Озеровым, шел замыкающим в колонне, а когда полк остановился на привал, расставил дозорных, лично роздал с одной повозки старшинам рот остатки хлеба, потом, переходя от дерева к дереву, беседовал с солдатами. Отыскав теперь Озерова, он крепко пожал ему руку - молча поздравил с успехом необычайного рейда и сразу же потащил от повозки.
      - Отойдем немного.
      - Ходок вы неутомимый, - сказал Озеров.
      Узнав о всех новостях, Яхно загорелся.
      - Теперь я пойду первым, да?
      - Как хотите, Вениамин Петрович.
      - Знаешь, дорогой, я не могу тащиться позади! - сказал комиссар горячо. - Я понимаю, что иногда это, как вот сегодня, тоже очень важно. И все же не могу. У меня изныла вся душа. Как это трудно - тащиться позади всех!
      Неожиданно начали меркнуть звезды. Легкой хмарью затягивало небо. С запада опять подступали дожди. Из далекой, непроглядной вышины донесло заупокойный вой моторов: немецкие самолеты тянулись на бомбежку к Москве.
      IX
      Солдаты разобрали с повозок оружие.
      Озябнув, Андрей пробудился за час до рассвета и сразу понял, что полк собирается в путь. Мимо сновали фигуры солдат, слышались приглушенные команды. У повозки шепотком, но возбужденно разговаривали Умрихин и Дегтярев:
      - Пройдем, Иван, не тужи.
      - Эх, Сема, пройти бы! Ты где пойдешь?
      - В правой группе прорыва.
      - Шел бы в колонне!
      - Не могу. Мне с немцами попрощаться надо.
      К повозке еще подошли люди. Один наклонился над Андреем, потрогал его рукой.
      - Ну как, Лопухов? Не полегче тебе?
      Андрей узнал голос капитана Озерова.
      - Товарищ капитан! - с трудом выговорил Андрей, чувствуя, как что-то давит горло. - Не бросайте меня, ради бога!
      - Нет, нет, что ты? Ты успокойся, дорогой. - Озеров получше укрыл Андрея кем-то брошенной на него немецкой шинелью. - Ты лежи спокойно. Довезем, теперь недалеко. С тобой еще сержант Юргин поедет, у него нога болит. А повезет вас... - Он обернулся в сторону лошадей. - Кто их везет?
      - Приказано мне, товарищ капитан, - ответил Умрихин. - Мне тоже идти несподручно. Мозоли заимел от этих проклятых германских сапогов. Позарился на них, а они как из железа.
      - Смотри, чтоб довез!
      - Что вы, товарищ капитан! Не такую кладь возил, бывало. Десять лет в колхозе конюхом. На моем иждивении даже племенной жеребец состоял.
      - Смотри, отвечаешь головой!
      Озеров опять наклонился над повозкой.
      - Закурить не хочешь?
      - Хочу, - признался Андрей.
      - Погоди, я сейчас тебе скручу. - Озеров полез за портсигаром. Немного осталось, ну да теперь хватит дойти...
      Когда капитан Озеров, вручив Андрею зажженную цигарку, отошел от повозки, Умрихин тоже предложил своему другу:
      - Давай, Сема, и мы завернем перед дорогой?
      - Да тут всего на одну закрутку осталось.
      - А вот и давай раскурим ее, - сказал Умрихин. - В дороге все одно курить не придется. А раз скоро выйдем к своим, чего ее беречь? Или там не найдется?
      И они закурили.
      Вскоре Дегтярев попрощался с друзьями.
      - Ох, и отчаянный этот Семен! - одобрительно и почему-то с грустью проговорил Умрихин над повозкой, когда его друг скрылся среди солдат, столпившихся на дороге. - Такого человека, Андрей, только бы в песню! Хорошая бы песня вышла...
      Обойдя колонну, Озеров повстречал Яхно.
      - Ваше слово, Вениамин Петрович!
      Яхно взглянул на пасмурное небо.
      - Пора!
      - Тогда в добрый час!
      Передовая группа прорыва, во главе с Яхно, пошла вперед, а через несколько минут тронулась колонна.
      Андрей лежал на спине и поглядывал в небо. Оно было мглисто, без звезд. В лесу еще трудно было заметить, что начинался рассвет. Колонна двигалась, должно быть, не дорогой, а просекой: повозку встряхивало на корнях и валежинах. Иногда окованные железом колеса повозки, прорезав подмерзший верхний слой почвы, глубоко врезались в болотины, и кони, толкаясь у дышла, с трудом вытаскивали ее на сухое. Иногда совсем низко над повозкой проплывали едва различимые во мгле широкие лапы елей; хвоя перед дождем пахла свежо и сильно, как весной. Иногда мелкие кусты подлеска, попадавшиеся на пути, скребли ветками о дно повозки.
      Андрей невольно вспомнил ту ночь, когда капитан Озеров вел небольшую группу солдат к Вазузе. Сейчас было так же пасмурно, как и тогда. И лес был такой же глухой и неприютный, будто выросший в подземелье, не обжитый не только людьми, но и зверем и птицей. Но теперь Андрей не испытывал страха, как тогда. Он знал, что во главе передового отряда идет комиссар полка Яхно, а во главе колонны - капитан Озеров, и беспредельная вера в этих людей, в их отвагу и мужество наполняла покоем его сердце. Он знал, что эти два человека выведут полк за линию фронта.
      Но Андрею не терпелось... Как он досадовал, что не мог идти! Так и хотелось, собрав все силы, соскочить с повозки и шагать, шагать вместе с товарищами, чтобы скорее выйти туда, к своим... Он то откидывал голову, стараясь взглянуть на Умрихина, который все время трогал вожжами лошадей, то старался приподняться на локте, чтобы взглянуть на Матвея Юргина, и все шептал:
      - Скоро ли, а? Ребята?
      Друзья успокаивали его:
      - Скоро, скоро, Андрей!
      - Лежи ты, притихни...
      Во всем теле Андрея быстро поднимался жар. Палило глаза. Обсыхали губы. Он начал сбрасывать с себя шинель.
      - Скорее бы, - шептал он. - Чего они там встали? Зачем? Скорее бы надо... Иван, ты погоняй, погоняй! Зачем ты стоишь?
      - Бредить начинает, - заметил Юргин.
      Андрей не слышал, как вправо от колонны раздались выстрелы, и не видел, как в том месте, точно вспугнутая с гнезда птица, шумно взлетела в белесое небо зеленая ракета. Он почувствовал только, что повозка стронулась с места. Ее начало поминутно встряхивать. Умрихин крутил вожжами и раза два задел Андрея, но он не сказал на это ни слова: наконец-то они ехали! В какое-то мгновение Андрей услышал выстрелы, но не придал им никакого значения, не подумал даже о том, кто и где стреляет, он целиком отдался ощущению быстрой езды. Выбрав момент, он еще раз крикнул, но уже радостно:
      - Скоро, а?
      Но тут повозку сильно дернуло, затем она ударилась во что-то дышлом и встала. И Андрей, как во сне, услышал крикливые голоса:
      - А-а, беда-то!
      - Убило? Кого убило?
      - Коня убило!
      X
      Хватаясь за растрепанные космы травы, Дегтярев поднялся и сразу вспомнил, что он поднимается уже второй раз. Зачем это? Почему? Страшной болью обдало все тело, и Дегтярев понял, что с ним произошло. "Прошли или нет наши-то? - подумал он. - Должны бы пройти". Но долго думать он не мог, - боль была такой сильной, что путала мысли. Руки были целы. Это хорошо. На правой ноге свободно шевелились в сапоге пальцы. Но левая была тяжелая и горячая, - она пылала, как головня.
      Первое, что захотелось сделать Дегтяреву, это уйти с места, где его опрокинули немецкие пули. Он чувствовал, что вокруг никого нет и стрельба уже затихла, но ему почему-то было страшно оставаться именно на этом месте. Мысль о том, чтобы уйти отсюда поскорее, была так сильна, что он, почти перестав слышать боль, пополз в ту сторону, где, как ему казалось, была опушка леса.
      Он полз, судорожно цепляясь за траву, волоча левую пылающую ногу. На пути попалась какая-то яма: он нащупал пальцами ее край. Дегтярев решил обогнуть ее справа. Когда он попытался это сделать, от раненой ноги, зацепившейся за обнаженный корень, ударил огонь в самое сердце. Семен вскрикнул и - почти без памяти - поддернул ногу ближе. Он не плакал и не хотел плакать, но по его щекам потекли крупные слезы. Держась за край ямы, смотря сквозь слезы в сумеречь утра, он собрал силы и прошептал:
      - Вот и могила...
      Он прошептал эти слова бездумно, но, когда услыхал их, враз отшатнулся от ямы.
      Новая мысль - мысль о жизни была еще сильнее той, первой, что толкнула со страшного места. Он почувствовал в себе сил больше, чем их было на самом деле. Тяжело дыша, торопясь, он полз вперед, уверенный в том, что ползет на восток, куда так стремился последние недели.
      Содрогаясь всем телом, часто припадая к земле, чтобы перевести дух, он кое-как выполз к поляне. На поляне стоял маленький ветхий дом; все надворные постройки вокруг него были разрушены. Дегтярев приподнялся на дрожащих руках и, собравшись с силой, крикнул почти громко:
      - Эй, люди!
      Никто не откликнулся на его зов. Он крикнул еще раз, но теперь почему-то не откликнулась даже глухая лесная тишина.
      Дегтярев понял, что на разбитом лесном хуторе нет ни одной живой души. Но, отдохнув, он все же пополз к дому, - с детства он привык думать, что где жилье - там жизнь. С большим трудом, поминутно вскрикивая, он затащил себя на крыльцо и, помедлив, открыл дверь. Из темноты пахнуло в лицо запахом сырости, - Дегтярев даже испуганно отшатнулся от двери. Было ясно, что дом пуст, но Дегтярев, помедлив еще немного, перевалился через его порог. Тут снова обожгло болью сердце, и Дегтярев, сам того не желая и не сознавая, закричал страшным мужским криком.
      А когда отступила боль, он вдруг услышал знакомые звуки. Их так странно было слышать здесь, среди тишины пустого дома, что Дегтярев прижался плечом к стене и затаил дыхание. Потом он сказал вслух, чтобы услышать свой голос:
      - Часы!
      Вероятно, только вечером война выгнала лесника из дому. Может быть, он покидал его в панике, хватая что попало. А о часах забыл. Но часы, заведенные хозяйской рукой, все еще шли, тикая певуче, звонко, как привыкли тикать среди привычной мирной жизни этого дома.
      - Часы, - повторил Дегтярев.
      Он подполз ближе к стене, на которой они висели, и, всем телом чувствуя ласковое тепло их звона, облегченно прижался к полу мокрой от слез и пота щекой. И тут, успокоясь, он затих и забылся в дремоте.
      Спустя немного Дегтярев внезапно очнулся в тревоге, быстро приподнялся на локте. Часы тикали совсем тихо. Потом в их механизме что-то тинькнуло, они захрипели, словно задохнулись в нежилой глухоте дома, и замолкли. Семен еще долго напрягал слух: все ждал, что часы, откашлявшись, как живые, снова начнут тикать. Дышать стало трудно. Голова была горячая и тяжелая; казалось, только пошевели ее - она зазвенит, как бубен, обвешанный медяшками и звонками. И в груди хрипело, как только что хрипели часы. "Умру, - подумал Семен. - Кончился завод". И, поняв, что он должен умереть среди лесного безмолвия, Семен в страхе начал хвататься за грудь и тут заметил, как от бока его вкось ударила сильная струя света. Что такое? Это загорелся на его поясе фонарик, о котором он совсем забыл. Семен отстегнул его и тут же, в зеленоватом круглом пятне, увидел стенные часы с маятником и гирей.
      У Дегтярева осталось очень мало сил. Он знал это. В груди хрипело, и все сильнее и сильнее обжигало сердце. И голова уже не звенела, а гудела колокольной медью. Но Дегтярев, задыхаясь, начал подниматься. Пол под ним был сырой и липкий. "Кровь", - понял Дегтярев, но не отказался от своей мысли. Это стоило тяжелых, надрывающих душу мучений, но Семен, поборов их, залез на сундук, что стоял у стены. Прижавшись виском к косяку окна, он долго отдыхал здесь с закрытыми глазами. Фонарик, оставленный на полу, тихим светом обливал его бледное потное лицо.
      Неожиданно Семен вздрогнул - испугался, что не успеет сделать задуманное. Опираясь на подоконник, он поднялся на одной ноге. В эту минуту он еще яснее понял, что его покидают силы, и торопливо, почти в отчаянии, схватился за цепь. Ударясь о стену, гиря взлетела вверх. Не надеясь удержаться еще несколько секунд, Семен прижался к стене и, уже не видя ничего, с лихорадочной быстротой стал искать рукой маятник. Толкнув его, он сразу рухнул на сундук.
      Освещенный фонариком, зеленый от его света, закрыв веки, он лежал безмолвно, не чувствуя боли, и слушал, как певуче тикали часы.
      XI
      Пройдя с километр от леса, где произошла перестрелка с немцами, капитан Озеров ненадолго остановил колонну в глубокой низине, чтобы подтянулись и собрались сюда все люди полка. Все торопились: в полях быстро светало, немцы могли обнаружить колонну, укрывшуюся в низине, и открыть по ней артиллерийский огонь. Надо было поскорее уходить дальше.
      С помощью Матвея Юргина Умрихин притащил сюда Андрея на брезенте волоком. Через минуту после того, как его уложили на другую повозку, он очнулся, приоткрыл глаза. Над низиной поднималось пасмурное утро. Вокруг слышались шаги и приглушенные голоса. Один солдат, склонившись над повозкой, вздрагивал, тяжело сопел и крутил головой. Андрей узнал в нем Умрихина, разжал засохшие губы.
      - Мы где, Иван? Мы перешли?
      Умрихин разогнулся у повозки, отвел лицо.
      - Кто его знает! Кто сказывает, что уже перешли...
      - Перешли? А ты... зачем же плачешь?
      - Семена жалко.
      - Семена?
      - Убили, сказывают, его...
      Заметив, что Андрей вспотел, Умрихин нагнулся над ним, осторожно обтер его лоб и виски грязной тряпицей.
      - Эх, Андрюха! - прошептал он, морщась и сдерживая дрожащие губы. Остался Семен-то наш! - Он опять отвернул лицо. - Такого человека! Ему и цены нет... За каждую его кровинку по бандитской голове надо уложить. И того мало будет! Ну, что ты хочешь! Партийный человек был! Молодой... он в жизнь-то шел, как против ветра... Первый раз в жизни такого молодого, а слушал я, как старшего, и мне не совестно было...
      - Что мелешь? - слабо сказал Андрей. - Кто его убил?
      - Лежи ты, не досаждай, раз сам ничего не помнишь. Самого-то, скажи спасибо, на себе выволок.
      Прихрамывая, подошел Матвей Юргин.
      - Ну как, узнал? - обратился к нему Умрихин. - Перешли?
      - Пока неизвестно.
      - Как же так? Теперь же наши должны быть?
      - Ничего, Иван, пока неизвестно.
      Никто в колонне не мог понять, перешли или нет линию фронта. В те дни немцы еще не хотели верить, что их октябрьское наступление на Москву сорвано. Поэтому они и не думали о создании строгой линии фронта и очень неохотно, в крайних случаях, когда наши войска особенно стойко преграждали им путь, зарывались в землю. У наших войск, наоборот, все резче и резче обозначалась линия фронта. На некоторых участках наши войска отступали, теряя отдельные пункты, на других - сами отходили, занимая более удобные позиции. Но у всех наших войск под Москвой было одно стремление задержать врага, закрепиться, создать прочную оборонительную линию.
      На первых небольших высотках за низиной, в которой колонна укрылась от немцев, по показаниям Рудольфа Митмана, должны были находиться русские передовые посты. Пока стягивались в низину все люди полка, дозор во главе с комиссаром Яхно достиг этих высоток. Русских постов там не оказалось. Неглубокие траншейки, окопы и блиндажи были пусты, лишь всюду валялись груды заржавленных гильз.
      Яхно быстро вернулся обратно. Он был сильно взволнован. О результатах своей разведки он доложил Озерову так, чтобы не слышали другие:
      - Плохо, Сергей Михайлович! Там никого нет!
      Подозвали Митмана. Он еще раз подтвердил, что пять дней назад на высотках стояли передовые русские посты. Тогда Озерову стало ясно, что за пять дней, пока не было Митмана, на этом участке произошли большие перемены. С заметным волнением он спросил Яхно:
      - Что же случилось? Отошли наши?
      - Не могу понять, Сергей Михайлович.
      - Убитых в окопах не видели?
      - Убитых не видно.
      - Значит, наши сами отошли, - уверенно заключил Озеров. - Но, в таком случае, где немцы? В лесу мы встретились с небольшой группой. Может быть, немцы, заметив, что наши отошли, тоже вслед за ними продвинулись вперед, а в лесу осталась какая-нибудь их тыловая часть? Может быть, мы только подходим к настоящей линии фронта?
      Капитан Озеров окинул взглядом свою колонну. Даже в низине, где дольше держится сумрак, становилось светло. А на гребнях и склонах возвышенностей вокруг уже на большом расстоянии виднелись полосы озимей, заброшенные копны хлеба и одинокие кусты шиповника и акаций.
      - Да, совсем светло, - нахмурился Яхно.
      - Выступать! - глуховато приказал Озеров. - Если впереди немцы, то они теперь предупреждены о нашем приближении с тыла. Нам остается одно: пробиваться с атакой. Задерживаться здесь нам нельзя.
      - Я пошел, - сказал Яхно.
      Полк тронулся из низины.
      Поднимаясь по отлогому склону высоты, многие бойцы и командиры с беспокойством оглядывались назад. Вскоре стала видна темная гряда леса, у опушки которого около часа назад произошла перестрелка. Теперь гитлеровцы, стоявшие в лесу, могли заметить движение большой колонны. Каждую минуту можно было ожидать, что от опушки леса по ней ударят немецкие батареи.
      Но гитлеровцы молчали.
      На склоне высоты показалась извилистая, кое-где разрушенная снарядами траншея; от нее, как отростки, тянулись на восток ходы сообщения. Первая рота, вслед за небольшой группой Яхно, пересекла траншею, перевалила гребень высоты и поспешно начала спускаться по ее восточному склону, где тоже всюду были нарыты ходы сообщения, щели для укрытия от бомбежки и виднелись бугорки блиндажей. Здесь озеровцы первой роты, поняв, что их теперь не видно от леса, заметно оживились и повеселели, - они не знали, что главная опасность, может быть, ожидала их впереди. Капитан Озеров, волнуясь, расстегнул ворот ватника.
      На востоке, за второй грядой высот, покрытых рощицами, глуховато стукнуло орудие, и через несколько секунд донесся свист снаряда. Только он успел рвануть землю за сотню метров правее колонны, засвистел второй снаряд. Он с треском врезался в склон высоты левее, - на месте взрыва черный дым поднялся, как огромная грибная шляпа. И тогда над высотой пронесся высокий радостный голос комиссара Яхно:
      - Товарищи-и, на-аши бьют! Ура-а!
      Комиссар Яхно не был кадровым военным. Поэтому Озеров не мог понять: то ли действительно комиссар догадался, что били наши орудия, или только хотел, чтобы люди полка меньше поддались панике в эти секунды. Но сам Озеров понял точно, что огонь открыла наша батарея: значит, на наблюдательном пункте их приняли за немцев, которые неожиданно, без артиллерийской подготовки, пошли в атаку в сумеречный час утра. И только отзвенел голос Яхно, капитан Озеров, обернувшись назад, крикнул что было мочи:
      - Наши! Наши это! По ще-е-елям!
      Никто не слышал свиста третьего снаряда. Он разорвался перед колонной. Из дыма, заслонившего вторую гряду высот с рощами, остро резнули воздух над колонной невидимые осколки.
      Комиссар Яхно упал навзничь. Не поняв, что случилось с ним в минуту такой радости, он приподнялся и, жарко смотря на восток, еще раз крикнул:
      - Наши! - Его голос сорвался. - Наши! Дошли! - И он опять упал и, улыбаясь, прикрыл глаза.
      Всюду раздались крики. Люди заметались, стремглав бросились в разные стороны. На счастье, вокруг были щели, траншеи и блиндажи. Снаряды начали рваться часто. Всю высотку заволокло дымом.
      Значительно большая часть колонны еще не дошла до гребня высотки. Она оказалась, таким образом, защищенной от огня наших орудий. Как только начался обстрел, все люди, находившиеся на западном склоне высотки, тоже рассыпались по траншеям и окопам.
      Повозка, на которой везли Андрея, за минуту до обстрела завязла в полуразбитой траншее, через которую шагала колонна. Кони не могли вырвать из траншеи передние колеса. Услышав взрывы, Юргин сразу загорелся тем огнем, каким всегда горел в бою. Он бросился к повозке, скомандовал: