Михаил Семенович БУБЕННОВ
      БЕЛАЯ БЕРЕЗА
      Роман
      СОДЕРЖАНИЕ:
      Часть первая
      Часть вторая
      Часть третья
      Часть четвертая
      Часть пятая
      Часть шестая
      Лидия Фоменко. О романе Михаила Бубеннова "Белая береза"
      Во поле березонька стояла,
      Во поле кудрявая стояла...
      (Из народной песни)
      Острою секирой ранена береза,
      По коре сребристой покатились слезы.
      Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй,
      Рана не смертельна - вылечится к лету.
      Ал. К. Толстой.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      Шумел листопад. Леса покорно и печально, почти не стихая, порошили багряной листвой. Горестный, все заглушающий шорох властно заполнял лесную глухомань. Опавшими листьями осень щедро выстилала все дороги и поляны. Когда налетал ветер, тучи мертвой листвы поднимало от лесов, легко кружило в просторной вышине и несло на восток, - и тогда казалось, что над унылой осенней землей бушует багряная метель.
      Шум листопада наполнял душу Андрея тоской и тревогой. В полинявшей гимнастерке, со скаткой шинели и винтовкой, он шел усталым шагом, часто обтирая запыленное лицо пилоткой, и - случалось - сам удивлялся, что идет: так иногда плохо чувствовал под ногой землю. Эта осень ворвалась в родные места хотя и в положенное время, но все же, как думал Андрей, особенно внезапно и дерзко. Андрей не мог смотреть спокойно на сверкающие холодной позолотой леса, на голые, обнищавшие поля, смотреть и видеть, как всюду торжествует жестокая сила осени.
      В полдень, остановившись на вершине высокого холма, Андрей выпрямился во весь свой рост и с усилием огляделся вокруг. На дорогах, в пыльной мгле, гудели машины, грохотали обозы, двигались колонны солдат. В осеннем поднебесье, сверкая на солнце, тянулись на восток немецкие самолеты; они с воем бросались на дороги, и земля тяжко ахала, и над ней взлетали черные кудлатые султаны дыма. Тяжело вздохнув, Андрей разгоряченно воскликнул:
      - Какая осень! Какая осень!
      Отделенный командир сержант Матвей Юргин, высокий, смуглый и угрюмый сибиряк, спросил тревожно:
      - Что с тобой, а? Почему ты... такой?
      - Ты видишь, какая осень?
      - Осень шумная...
      - Страшная, - возразил Андрей.
      - Ты захворал, - убежденно заметил Юргин.
      Дивизия отступала глухими проселками, а то и бездорожьем, по темному и болотистому ржевскому полесью.
      На склоне небольшого пригорка, у самой дороги, одиноко стояла молоденькая береза. У нее была нежная и светлая атласная кожица. Береза по-детски радостно взмахивала ветвями, точно восторженно приветствуя солнце. Играя, ветер весело пересчитывал на ней звонкое червонное золото листвы. Казалось, что от нее, как от сказочного светильника, струился тихий свет. Было что-то задорное, даже дерзкое в ее одиночестве среди неприглядного осеннего поля.
      Увидев березу, Андрей сразу понял, что самой природой она одарена чем-то таким, что на века утверждало ее в этом поле. И Андрей внезапно свернул с дороги. Он подошел к березе, и ему вдруг показалось, словно что-то рвется в груди...
      С детских лет Андрей любил березы. Он любил смотреть, как они, пробуждаясь весной, ощупывают воздух голыми ветвями, любил всей грудью вдыхать запах их листвы, густо брызнувшей на заре, любил смотреть, как они шумно водят хороводы вокруг полян, как протягивают к окнам ветви, густо опушенные инеем, и качают на них снегирей...
      Матвей Юргин с дороги окликнул Андрея. Тот не обернулся, не ответил, - торопясь, сбрасывал скатку шинели. Тогда Юргин вернулся к Андрею и, схватив его за руку, спросил с еще большей тревогой:
      - Да ты что, Андрей? Что с тобой?
      Андрей взглянул на сержанта, как не смотрел никогда, и сказал, подаваясь грудью вперед:
      - До каких же пор? До каких?
      Юргин никогда не видел Андрея таким. Это был солдат кроткого, доброго нрава; на его красивом задумчивом лице всегда ровным светом светились родниковые глаза. Что с ним стало? Лицо Андрея горело темным сухим румянцем, глаза были полны глухой тоски и слез, а губы, потрескавшиеся на солнце, схватывала дрожь. И шептал он запальчиво:
      - До каких мест?
      - Ну, ну, - поняв наконец, Юргин попытался урезонить Андрея. - На это командиры есть. Они знают. Дадут приказ - встанем. Что ты, в самом деле, весь горишь?
      Андрей вдруг опустился на землю у березы и с минуту не трогался с места, прикрыв руками глаза. Потом взглянул на запад. Там стояла, занимая весь край неба, багрово-дымная темь. В ней вспыхивали зарницы. А по унылым осенним полям все мела и мела лиственная метель. И Андрей с тяжелой болью в голосе спросил:
      - И зачем они пришли к нам? Зачем?
      Юргин промолчал, понимая, что Андрей не ждет ответа, и поднял его скатку с земли. Тогда Андрей, не оборачиваясь на восток, где стояло темное еловое урочище, доверчиво сообщил:
      - За лесом - Ольховка.
      - Твоя? - удивился Юргин.
      - Моя...
      И Андрей еще с минуту сидел у березы, не трогаясь, прикрыв руками глаза...
      II
      Батальон долго шел сквозь дремучее урочище. Здесь было душно от запахов сырости и застойной тишины. По сторонам от вязкой дороги вздымались могучие замшелые ели. Под ними стояли, немощно сгибаясь, худосочные заржавленные ольхи, от рождения не видевшие солнца. На полянах и проредях виднелись гнилые болота с вонючей рыжей водой.
      Под вечер батальон вышел из урочища, и все увидели впереди открытое просторное взгорье и на нем - большую деревню. Это и была Ольховка. Повсюду над ней высоко держались ветвистые березы. Мягкий и радостный свет, исходящий от их атласной бересты, весело освещал все взгорье. Солдаты прибавили шаг. Поднявшись к деревне, многие из них сразу же свалились передохнуть у крайних домов, у огородных плетней. Большая группа солдат с флягами столпилась вокруг колодца у околицы.
      Сюда завернул и Андрей. Лицо его было густо покрыто пылью, а в глазах - чудилось - мелькали отблески тех зарниц, что обжигали темный запад. Матвей Юргин вне очереди наполнил его флягу водой. Сделав несколько шумных глотков, Андрей опустил флягу к груди, взглянул на деревню. Его словно бы оживила родная вода. Теперь, когда он был уже в Ольховке, сами собой, как ненужные, отлетели думы, что мучили по пути к ней. Оставалось довольствоваться тем, что дарила скупая жизнь, - не всем она дарила даже это...
      Опираясь на изгородь, завинчивая свою флягу, Матвей Юргин с привычной сдержанностью похвалил:
      - Однако хороша у вас вода!
      - Вода у нас особая, такой не найти, - отозвался Андрей. - Вот сейчас выпил - и не знаю, что стало со мной: и освежило и обожгло!
      - Брось, - угрюмо сказал Юргин. - Береги душу.
      Он прицепил к поясу флягу и посоветовал:
      - Вон комбат едет. Отпросись - и зайди домой. Только, гляди, ненадолго...
      Андрей разом оторвался от изгороди.
      - Где он?
      К, околице выехало несколько верховых. Впереди, на высоком гнедом коне, в распахнутом сером плаще, командир батальона, старший лейтенант Лозневой. У него было узкое и сухое лицо с острым, слегка висячим носом, а под большим козырьком фуражки с малиновым околышем - в тени - холодноватым железным блеском отсвечивали осторожные серые глаза. Редко менялось застывшее, невеселое выражение его лица; если случалось, он улыбался криво, одной левой щекой.
      Андрей побаивался комбата. Но теперь, забывая обо всем, он с необычайной решимостью, широким шагом пошел прямо на него. Остановив коня, Лозневой обернулся в седле и о чем-то заговорил со своими спутниками, указывая рукой на запад, - на запястье висела казачья плетка с резной рукояткой. Андрей подошел к Лозневому и, в отчаянии перебивая его, воскликнул:
      - Товарищ комбат! Товарищ комбат!
      Лозневой круто повернулся в седле.
      - В чем дело? Что за крик?
      - Это моя деревня! Здесь мой дом, товарищ комбат! - доложил Андрей растерянно. - Разрешите зайти? Я догоню!
      - Где дом? - сурово и подозрительно спросил Лозневой.
      - Да вон там, в том краю!
      Приставив ладонь к козырьку фуражки, Лозневой посмотрел в ту сторону, куда указывал Андрей. Солнце ярко осветило часть его лица и птичий висячий нос. Криво усмехаясь, он спросил:
      - Закуска будет?
      - Что вы, товарищ комбат, да вволю!
      - Тогда веди! - вдруг приказал Лозневой. - Тебе повезло: здесь ночевка. - Подбирая поводья, он обернулся к остальным верховым. Размещай, Хмелько, людей. Костя, за мной!
      - Есть! - и вестовой тронул коня.
      В деревне было беспокойно. У многих домов хозяева заколачивали досками ставни. Около телег метались женщины. Они кидали на телеги мешки и узлы из пестрого рядна, усаживали на них ревущих ребят. Над улицами неслись крикливые голоса:
      - Бабы, грузи! Вон она, армия, все идет!
      - Господи, хоть бы к ночи выехать!
      - Торопись, бабы, чего встали?
      Под сильным загаром на щеках Андрея проступил румянец. Ему вдруг стало так душно, что он не выдержал и расстегнул ворот гимнастерки. "Уходит народ", - понял Андрей.
      Отступая с частью, Андрей прошел уже много больших и малых селений и всюду видел одно: бросая род ные места и жилища, бросая все, что дорого сердцу, на род беспокойными толпами, проклиная фашистов, в без утешном горе уходил на восток. По всем дорогам, по всему бездорожью, где пришлось проходить, Андрей видел встревоженный люд, искавший спасения от врага. Но только вот сейчас, увидев, что делается в родной Ольховке, он почувствовал всю тяжесть беды; будто вот отсюда, с высокого Ольховского взгорья, он вдруг - на мгновенье - увидел широкие просторы родной страны. "Наши-то как же? Может, тоже уже собрались? - неожиданно подумал Андрей. - Застану ли?" Эта мысль подстегнула его. Он пошел быстро, как только мог, размахивая пилоткой, оглядываясь по сторонам и с детской взволнованностью охватывая взглядом привычные приметы своей деревни.
      Комбат Лозневой, ехавший шагом немного позади, долго не спускал взгляда с Андрея. За неделю отступления было уже несколько случаев, когда солдаты отпрашивались у него "забежать домой". Он не видел других людей, которые бы с такой тревогой, тоской и мольбой говорили о доме. Это всегда вызывало у Лозневого невеселые мысли. Обернувшись к вестовому, он спросил:
      - Видишь, как несет его?
      - Как ветром! - певуче ответил вестовой.
      - Забыл и о войне, а?
      Тронув коня, Костя поравнялся с комбатом. Вестовой был светленький, совсем молодой паренек. Он не успел еще по-мужски окрепнуть в плече, и пухловатые губы его еще хранили веселое юношеское тепло. Улыбаясь во все лицо радостно-простецкой улыбкой, он ответил весело и простодушно:
      - Какая тут война! До нее ли?
      - А в деревне... видишь, какая паника?
      - Как не видать? Бежит народ!
      - И армия и народ, - мрачно уточнил Лозневой.
      ...Двор Лопуховых стоял на восточной окраине деревни, над крутым склоном взгорья. Отсюда Лопуховы раньше всех односельчан могли видеть, как поднимается над дремучим ржевским полесьем отдохнувшее за ночь солнце. Почти все на дворе было поставлено в недавние годы. Просторный пятистенный дом под тесовой крышей только слегка посерел от времени, ветров и дождей. На его карнизах безмятежно сидели, охорашиваясь и поглядывая в небо, белые голуби.
      Еще издали Андрей понял, что дом не брошен, как другие в деревне, и с пригорка, оборачиваясь к Лозневому, тяжко передохнув, крикнул:
      - Дома! Захватили!
      И тут же бросился вперед, распахнул ворота...
      - Марийка!
      Из глубины двора донесся исступленный женский крик. Придержав коня у изгороди, Лозневой глянул на двор. На высоком крыльце стояла молоденькая женщина - легкая в стане, черноглазая, в простеньком вишневом платьице. Несколько мгновений она растерянно, порывисто прижимала руки к высокой груди, затем опять крикнула и бросилась с крыльца - и не обняла, а обессиленно повисла на широких плечах шагнувшего к ней Андрея. "Жена! понял Лозневой. - Черт возьми, какая красавица! И как любит, а? Как любит!" Он замер в седле и еще несколько секунд не мог оторвать от нее изумленного взгляда.
      На крыльце показалась дородная пожилая женщина в серой шерстяной кофте. Торопко, но боязливо спускаясь по ступенькам, она заголосила:
      - Господи, Андрюша, сынок!
      Из-за угла сарая выскочил белокурый мальчуган, сразу видно - крупной лопуховской породы. Он глянул на Андрея, который все еще обнимал жену, и закричал на весь двор:
      - Бра-атка!
      Все обступили Андрея. Встреча с семьей враз преобразила его: с обветренного и загорелого лица не сходила улыбка, а в тихих родниковых глазах было полным-полно весеннего солнечного света. Все родные обнимали его, шумели вокруг, плакали, не замечая чужих людей у ворот. Даже черный дворовый кобель, злой на вид, позабыв о своем долге, с визгом носился около столпившейся семьи.
      - Ну, будет, будет! - уговаривал Андрей родных. - Чего ж вы ревете-то?
      Спешившись, Лозневой передал Косте поводья и плеть, снял фуражку, обтер платком сухое лицо и слегка поправил пальцами над лбом помятые пепельно-ржавые, словно бы линялые волосы. Взглянув еще раз на Марийку, шепотом сказал Косте:
      - Не зря он бежал!
      - Молния! - поняв его, восхищенно ответил Костя.
      Первым спохватился пес Черня. Почуяв чужих, он оглянулся на ворота, коротко взлаял. Поняв, что комбат наблюдает за встречей, Андрей начал смущенно и ласково отстранять родных:
      - Ну, будет же, будет! Отец-то где?
      - А-а, отец! - И Марийка свела брови.
      - Что такое? Где он?
      - Вон, на огороде...
      - Что у вас тут? - с тревогой спросил Андрей.
      - Да ничего, ничего, - заспешила Мать и тронула за плечо младшего сына. - Сбегай, Васятка, скажи... Оглох он там, что ли?
      Андрей догадался, что в доме произошла какая-то ссора, и остановил брата:
      - Погоди, Васятка, я сам схожу... - Обернулся к воротам. - Товарищ комбат, что ж вы стоите? Идите сюда. Мама, Марийка, это наш товарищ комбат! Принимайте, а я схожу на огород...
      Увидев Марийку совсем близко перед собой, Лозневой неожиданно подумал, что все в ней ему знакомо: и черные тугие косы, уложенные венком на гордой голове, и освещенное живостью красивое, мягкое лицо, с легким заревым румянцем под загаром, всегда готовое к улыбке, и по-детски припухлые губы, и темные, поблескивающие от счастья глаза. Где-то и когда-то он видел ее, и видел очень часто. Но где? Когда? Может быть, только мечтал видеть такую, как она? Лозневого даже смутило это внезапное впечатление от встречи с Марийкой. Опуская перед ней глаза, он приветливо тронул козырек фуражки.
      - Мир вашему дому, хозяйки!
      - Милости просим, - поклонилась Алевтина Васильевна.
      А Марийка окинула гостя быстрым взглядом и, сама не зная отчего, ответила ему насмешливо и дерзко:
      - Какой же мир? Война вон глядит в ворота! - Она резко отвернулась и пошла в дом. - Воевали бы лучше!
      - Господи, Марийка! - заволновалась Алевтина Васильевна.
      - Остра на язычок! - смущенно заметил Лозневой.
      - Не дай бог!
      Лозневой проследил, как Марийка, не оглядываясь, медленно поднялась на крыльцо, плавно пружиня мускулы высоких смугловатых ног, обутых в легкие домашние башмачки, и перед дверью в сени, словно отбиваясь от навязчивой мысли, встряхнула правым плечом и гордой головой. И, когда она, так и не оглянувшись, скрылась в сенях, Лозневой сказал еще раз, но уже с ноткой озадаченности в голосе:
      - Да, остра!..
      ...За сараем, в углу огорода, под раскидистой рябиной, сплошь покрытой зловещей краснотой увядания, виднелась яма, а рядом с ней желтела куча земли. Из ямы летели влажные глинистые комья. Андрей сразу догадался, что отец не в духе. "Эх, и что ж они поругались-то?" - подумал он, шагая через посохшие огуречные гряды. Заслышав поблизости шаги, отец Андрея, Ерофей Кузьмич, прервал работу, разогнулся в яме и, понимая, что идет кто-то из своих, спросил ворчливо:
      - Там кто? Что там такое, на дворе?
      - Это я тут, - отозвался Андрей, подходя к яме.
      - Никак Андрей, а? Ты, что ли?
      Как и все в доме, Ерофей Кузьмич был и удивлен и обрадован неожиданным приходом сына, но все же, разгоряченный какой-то мыслью, не выпустил из рук лопаты и не вылез из ямы. "Дорою, - подумал, - тогда и вылезу". Плечистый и дюжий, в запотелой на спине синей просторной рубахе, без пояса, он стоял в яме, вскинув русую широкую бороду, какие мало носят нынче, и хмуро щурил быстрые серые глаза. Осмотрев сына в непривычной военной одежде и, должно быть, втайне сделав о нем какие-то заключения, он вздохнул коротко и тяжко:
      - Ну, отвоевался, что ли?
      Андрей присел у края ямы.
      - Отходим пока.
      - А потом?
      Андрей подержал на ладони комок прохладной земли и, медленно сжав пальцы, раздавил его. Ответил неторопливо и глуховато:
      - Потом должны обратно...
      - Обратно? А скоро ли?
      Не ответив, Андрей некоторое время задумчиво смотрел на рябину; солнечный свет трепетал на ее красноватой листве и гроздьях ягод.
      - Яму-то зачем?
      - Для добра, - неохотно ответил отец.
      - А сами?
      - Что ж сами?
      - Уходить-то... когда?
      На этот раз некоторое время молчал Ерофей Кузьмич, и Андрею показалось, что он, опираясь о черень лопаты, поглядывает из ямы, с трудом сдерживая раздражение. Дышал он всей грудью, и у него широко раздувались подвижные ноздри.
      - А куда идти? - заговорил он вдруг, как всегда, шумливо, хотя и не хотел так разговаривать с сыном при этой встрече. - А ну, скажи-ка сам: куда? На кудыкино болото? От дому-то?
      На лице Андрея блеснули бисеринки пота. Обтирая лицо пилоткой, Андрей оглянулся по сторонам, словно ища кого-либо, кто смог бы вместо него продолжать разговор с отцом. Мимо огорода, вниз по склону взгорья затарахтели телеги, а вплотную около изгороди, крикливо разговаривая, прошли цепочкой женщины.
      - Все одно, - промолвил Андрей тихо, - уйти бы надо. Все вон колхозники уходят.
      - Учи! Все вы учены! - И отец, не выдержав, дал полную волю своему раздражению: - Твоя вон благоверная тоже все кричит, хоть уши затыкай! А куда нам трогать? Это она соображает своей мозгой? По белу свету шататься? Знаю я, какой в этом толк. Свет велик, а теплых углов в нем мало. И опять же, бросишь здесь все нажитое - растащат: народ, он всегда охоч до чужого добра. А чего с собой возьмешь, по дорогам растеряешь, да и вернешься потом нищ-гол! Нет, нам с домашностью некуда подыматься. Это умом понимать надо. Господь милостив, ничего с нами не будет тут. Разве ж могут они, скажем, мирный люд трогать? Ты воюй там с войском, а наше дело - сторона. Всегда так было.
      - Все одно надо уйти, - упрямо повторил Андрей.
      Метнув на сына недобрый взгляд, Ерофей Кузьмич поднял лопату и одной рукой яростно вонзил ее в землю.
      - Вот и все! - сказал он. - И весь разговор!
      III
      Все свои молодые годы Ерофей Кузьмич батрачил у богачей по ближней округе, а больше всего - у сурового, с медвежьей хваткой, удачливого в любом деле Поликарпа Михайловича Дрягина. У Дрягина было большое для ржевских нещедрых мест хозяйство: пять лошадей, полный сарай мелкого скота, мельница-водянка. Поликарп Михайлович был недобрый, прижимистый хозяин: он платил меньше, чем другие кулаки. Несмотря на это, Ерофей Лопухов каждой весной появлялся у его крыльца.
      - Что ты привязался к этой жиле? - спрашивали у Ерофея на деревне. Он ведь каждый грош выжимает!
      - Он такой! - весело соглашался Ерофей.
      - Что ж ты идешь к нему?
      - Уж такая моя планида!
      Трудно было батрачить у Дрягина, но Ерофей шел именно к нему и шел не без хитрости: втайне учился у него "пробиваться в жизни". Именно он, Дрягин, всей своей широкой и привольной жизнью зажег в незрелом уме бедного парня мечту о богатстве. Ерофей был умный, красивый и сильный парень - на зависть всей деревне. Он рано узнал это и гордился собой. Смотря на сухого, по-волчьи поджарого Поликарпа Михайловича, Ерофей заносчиво думал: "Чем же я хуже его, что мне жить так выпало? Нет, не из тех мы! Не буду так жить - вот и весь сказ мой!" Мысль о богатстве не давала покоя. Работая у Поликарпа Михайловича, Ерофей все время наблюдал, как тот быстро поднимал свое хозяйство, точно раздувал костер, ловко и весело подбрасывая в него хворост. Ерофей всей душой завидовал хозяину, искренне восхищался каждой его удачей.
      - Дрягин-то! - почти с гордостью говорил он на деревне. - Вот ловкач! Лишнюю полосу нынче прихватил! Видали, а? Все богатеет Дрягин-то наш, богатеет!
      Поздней осенью, получив расчет, он с досадой, но и с завистливым восхищением рассказывал соседям:
      - Вот сучья жила, Дрягин-то! Весной срядились: так и так! А подошел расчет - обжулил. Как ни бился я, ни крутился, смотрю - обжулил! И слова не скажешь! Вокруг пальца обвел! Да так ловко - удивленье одно! О-о, этот умеет жить, Дрягин-то наш! Эх, умеет!
      За долгие годы батрачества Ерофей Лопухов кое-как завел лошаденку, коровенку и основал свой двор. Потом женился - и встал на хозяйство, встал с мечтой о богатстве, такой властной, что кружилась голова.
      Но тяжелое учение у Дрягина не дало пользы. Ерофей Лопухов работал не покладая рук, пускался на все уловки и хитрости, стараясь раздуть хозяйство. Но нет - ничего не выходило! Казалось, по чьей-то злой воле все ополчилось против него: то волк зарезал стригуна, то градом побило хлеб, то корова погибла, затонув в болоте, то погорел дотла. А тут еще жена родила подряд трех дочерей. А какой от них был толк мужику? На них не давали земли. Их надо было только растить да готовить им приданое. Горько тоскуя о богатой жизни, Ерофей Кузьмич иногда напивался и бушевал в доме.
      - Пропади она пропадом, эта распроклятая жизнь! Никакого тебе ходу! Никакой утехи. Да долго ль будет это, а?
      Так Ерофей Кузьмич и дожил до революции бедняком. В первый год советской власти ему прирезали земли, дали лошадь, отпустили лесу на постройки. И тогда вновь, да еще с большей силой, поднялась у Ерофея Кузьмича мечта о богатстве.
      - Вот это власть! - гремел он на всю Ольховку. - Наша! Одно слово: наша! При этой власти, мужики, жить нам да поживать!
      Вскоре у Лопуховых родился Андрей. Ерофей Кузьмич совсем воспрянул духом. Андрей рос тихим и добродушным, но сильным и прилежным к любой работе. Еще мальчуганом он начал браться, и очень ловко, за все хозяйские дела. У Ерофея Кузьмича трепетала от счастья душа: хозяйство быстро крепло, и можно было надеяться, что скоро сбудется заветная мечта.
      Но тут начали создаваться колхозы. К удивлению многих, Ерофей Кузьмич, всегдашний бедняк, поднявшийся на ноги только в последнее время, наотрез отказался вступить в колхоз. Он всячески отстаивал, как островок в половодье, любимый мирок своего двора. Прошел год, второй, а он продолжал упорствовать. Наконец Ерофей Кузьмич неожиданно скрылся из деревни - пошел искать счастья на стороне.
      Года три он метался по верховьям Волги. Ходили слухи, что он занимался то извозом во Ржеве, то заготовкой корья, то работал на сплаве леса... Ольховцы уже решили было, что своевольный Ерофей Кузьмич совсем отбился от дома и земли. Но вдруг он вернулся в деревню - угрюмый и постаревший от скитаний: его узнали только по светлой нарядной бороде.
      Семья давно уже состояла в колхозе, но Ерофей Кузьмич не стал упрекать ее в нарушении его наказа. За время его скитаний Андрей вытянулся, окреп, стал крупным и красивым парнем, какими всегда славился лопуховский род. Его уважали в колхозе за прямой ум, добрый нрав и трудолюбие. Он всегда с большим усердием выполнял любое дело. Все ольховцы уже привыкли считать его хозяином двора. Ерофей Кузьмич подумал, что выросший без него Андрей, пожалуй, не потерпит больше суровой отцовской власти. Но оказалось, что сын, как и прежде, тих, застенчив и добр, многое ему досталось от характера матери.
      - Ну как, хозяин? - спросил Ерофей Кузьмич, осматривая в первый раз сына; стесняясь отца, тот стоял у порога с опущенной русой чубатой головой. - Как хозяйствуешь? Как работаешь? Что молчишь?
      - Работаю, - несмело ответил Андрей.
      Алевтина Васильевна, поглядывая на сына с гордостью, вытащила из шкафчика небольшую серенькую книжицу, в которую записывались трудодни Андрея, и положила перед мужем:
      - Вот, гляди! Вот она, его работа!
      Пришлось Ерофею Кузьмичу покориться жизни. Вступив в колхоз, он начал работать в нем, всем на удивление, много и старательно: надо было снискать себе у колхозников милость, заслужить их доверие и, пока не сломила старость, наверстать упущенное за годы бесцельных скитаний. И Лопуховы вскоре зажили хорошо, выравнялись со всеми, кто вступил в колхоз раньше.
      Началась война. Немецко-фашистские полчища двинулись в глубь страны. Для Ерофея Кузьмича наступила пора тяжелых раздумий. Он стал молчалив и угрюм, особенно после проводов Андрея в армию. Трудно было понять, что он думает о войне. Иногда он, выслушав сводку с фронта, досадливо морщился и махал рукой:
      - А-а, дурные головы! Да они что - белены объелись?
      Но на другой день, прослушав новую сводку, хмурил лохматые брови и говорил вздыхая:
      - Да, всё идут. Уму непостижимо! И что будет?
      В начале октября немецко-фашистские войска прорвали Западный фронт на большом участке и быстро двинулись к Москве. К этому времени из Ольховки был угнан на восток весь колхозный скот. Но колхозники не спешили трогаться от родных очагов: надеялись, что враг вот-вот будет остановлен. И вдруг по всем дорогам хлынули наши отступающие войска. Тогда большинство ольховцев бросилось бежать из родной деревни.
      Ерофей Кузьмич тоже засобирался было в путь, но когда взялся укладывать добро, от тяжкой боли сжалось его сердце. Разве можно было увезти все добро на одной телеге? За что ни схватись, на что ни взгляни все бросать надо: и разный столярный инструмент, и совсем новые кадки, приготовленные для солений, и улья, и выводки гусей... А наживешь ли вновь все это? Нет, Ерофей Кузьмич знал, как трудно дается в руки это добро. И он внезапно и твердо решил остаться в деревне.
      - Нет, не могу! - сказал семье, хватаясь за сердце.
      Сколько ни уговаривали его родные, он остался неумолим. Разругавшись со всей семьей, особенно с Марийкой, он кинулся на огород рыть яму, чтобы спрятать в ней свое добро...
      IV
      Женился Андрей последней весной - незадолго до войны. Для многих его женитьба на Марийке была неожиданной. Да и сам Андрей не сразу поверил в свое счастье.
      Все сверстники Андрея росли отчаянными, дерзкими и шумными - от них беспокойно и радостно было в деревне. Тем более приметен был среди них тихий и застенчивый Андрей.
      Как и все в Ольховке, девушки уважали Андрея. Но они, как водится, любят шутить над тихими парнями. Шутили они и над Андреем. И чаще всего подбивала их на озорство Марийка Логова - дочь вдовы Макарихи, чернявая красавица, шустрая и голосистая, как зорянка. Она была самой приметной девушкой в Ольховке; казалось, что все ее подруги сговорились полюбовно, да и отдали ей одной большую часть своей красоты да бойкости, и она, одаренная так щедро, жила на удивление всей деревне.
      Однажды поручили Андрею сделать будку для сторожа на колхозном огороде. Стояла знойная пора. Под вечер, закончив поливку гряд, к нему завернули девушки из огородной бригады. Первой к будке, в которой стучал топором Андрей, подошла Марийка; на концах ее коромысла качались полные ведра воды.
      - Андрей Ерофеич! - позвала она певуче и лукаво.
      Андрей выглянул из будки.
      - Водицы не желаете?
      - Пожалуй, отопью. Духота!
      Пока Андрей, свесив чуб, пил из ведра через край, Марийка не спускала озорного взгляда с его запотевшей спины, а только разогнулся он - плеснула на него рукой из другого ведра.
      - Опять за баловство! - только и успел сказать Андрей.
      По знаку Марийки девушки бросились к нему со всех сторон и, прыгая и визжа, начали обливать его водой. Андрей стоял, не трогаясь с места. Мокрые волосы залепили весь его высокий лоб. Мокрая рубаха обтянула его крутые плечи и широкую грудь. В эти секунды стало особенно заметно, как много держит он в себе спокойной и, должно быть, ласковой силы. Он не обижался на девушек. Он только защищался руками, когда плескали на него водой, и смущенно просил:
      - Ну, будет, будет баловать!
      - Лей! - командовала Марийка.
      - Девки, да будет вам!
      Так и пошло с той поры: что ни день, то новые шутки.
      Ерофей Кузьмич давно решил женить сына. Все его ровесники уже отгуляли свадьбы. Весь расчет был а Андрею завести семью. В армии ему служить не пришлось: перед призывом заболел, простыв на сплаве леса, получил отсрочку, да так и остался в колхозе. Но Андрей почему-то не торопился с женитьбой. Это раздражало Ерофея Кузьмича. Жизнь в колхозе шла на лад, и он по-хозяйски рассуждал: лишние руки в доме - лишнее богатство.
      Но прошло лето, настала зима - пора свадеб, а сын так и не заводил разговора о женитьбе. На провесне Андрею исполнилось двадцать три года, и тут Ерофеи Кузьмич потерял терпение. Через неделю после именин он строго и решительно заявил сыну:
      - Ну, Андрей, будет канитель вести! Слышишь?
      - О чем это, тять?
      - Еще спрашивает? Хэ! - возмутился Ерофей Кузьмич. - Женись! И весь разговор тебе!
      Андрей набивал патроны - готовился к охоте на глухарей. Ответил не скоро и угрюмо:
      - Погожу.
      - Чего ж годить? - зашумел отец. - Ну, скажи: чего? Мать вон с ног сбилась одна! По всему дому - неуправка!
      - Погожу еще.
      - Тьфу! Вот наказанье мое, господи!
      Сколько ни бился Ерофей Кузьмич, сын не давал согласия на женитьбу. Наконец старик понял, что тратит время зря, и решил действовать по законам старины. Как раз той порой мимо двора шел дед Силантий. Ерофей Кузьмич зазвал его в дом, озабоченно сказал:
      - Важнеющее дело, дед! Нетерпящее! Девку надо высватать. Сможешь, дед? Не отвык?
      Дед Силантий попридержал трясучую голову, с трудом уставил на Ерофея Кузьмича поблекшие от старости глаза.
      - Девку? Сватать? Что ты, Ерофей! Засмеет же весь колхоз!
      - Какой тут смех, дед? До смеху ли? Чего тут такого - сходить, к примеру, потолковать с людьми? Ты же можешь это?