Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до "Трудно быть богом": черновики, рукописи, варианты.

      «На заправку ходил», — рассеянно подумал он.
      Рыбников положил карандаш на стол и сказал:
      — Вызовите, пожалуйста, эту девушку-лаборанта, товарищ Леман, будьте добры.
      Беседа с Еленой Григорьевной Нилиной, старшим лаборантом физической лаборатории Комлина, прошла прекрасно.
      Этому, вероятно, способствовало то обстоятельство, что в самом начале беседы Директор покинул кабинет, сославшись на необходимость присутствовать на каком-то совещании. «Очень, очень милая девушка», — почти растроганно думал Инспектор все время разговора и называл старшего лаборанта не иначе, как Леночкой. «Добрый и милый человек», — думала Леночка и недоумевала, почему Симаков, вылетевший из кабинета бомбой, заявил: «Вежливый бюрократ и въедливый притом», и принялся разглаживать вихор с таким видом, словно в кабинете его драли за волосы.
 
      Отпустив старшего лаборанта, Рыбников подвел некоторые итоги. Из беседы выяснилось, во-первых, что пострадавший Комлин был человеком совершенно замечательным: талантливый специалист, знает все и обо всем, делает не меньше шести докладов на семинарах ежегодно, пишет чудные стихи, не выходит из лаборатории и пробегает стометровку за десять и пять десятых. Начальник заботливый, чуткий, внимательный, умелый, строгий, всегда спокойный, любитель пошутить, непреклонный в решениях, прекрасный, отличный, не в пример другим, — ангел без крыльев за спиной, но с ежовыми рукавичками в правом верхнем ящике стола.
      По правде говоря, все это мало заинтересовало Инспектора: он читал личное дело Комлина, там об этом говорилось, но конечно, на тон ниже и несравненно более сухо. Гораздо более интересными показались Рыбникову сведения другого рода.
      Что-то случилось с начальником лаборатории после того, как он сделал первое обзорное сообщение по результатам работы над темой Управления межпланетных сообщений. Сначала он увлекся установкой нейтринного генератора: целыми днями просиживал в маленькой комнате рядом с виварием, просил не мешать, работу по незаконченной теме переложил на заместителя. Это продолжалось две недели. Через две недели Комлин оставил свою келью, совершил обход лаборатории, подписал бумаги, устроил два публичных разноса, очень весело пошутил, засадил Симакова писать полугодовой отчет и вновь заперся в маленькой комнате, прихватив с собой Александра Горчинского, лаборанта.
 
      Столь же более подробно Горчинский «объяснял» Инспектору вопросы нейтринной акупунктуры:
 
      — Извольте, — прогудел он, словно раздумывая, — извольте, можно и поподробнее. Изучалось воздействие сфокусированных нейтринных пучков на серое и белое вещество головного мозга, а равно и на организм подопытного животного в целом. Фокусировка производилась последовательно на зональный слой, наружный и внутренний зернистые слои, на ганглиозный слой и на слои больших пирамидальных и полиморфных клеток. Такая именно последовательность эксперимента обусловлена удобством последовательной смены радиофокусированных нейтринных присосков…
       Горчинский говорил монотонно, без выражения и с совершенно равнодушным видом.
      — …Попутно с фиксацией патологических и иных изменений организма в целом, производились — с помощью обычной аппаратуры — измерения тока действия, дифференциального декремента и кривых лабиальности в различных тканях, а так же замеры относительных количеств нейроглобулина и нейростромина…
      — Позвольте, позвольте, — пробормотал пораженный Инспектор. — Что такое этот… нейростролин?
      — Нейростромин? — переспросил Горчинский. — Нейростромин — это один из протеидов серого вещества…
      — Ага, — произнес Инспектор, багровея вновь: он начал понимать.
      — …относится к рибонуклеопротеидам, — добавил Горчинский, словно извиняясь за необходимость уточнять такие банальные истины.(1)
 
      
 
      Инспектор откинулся на спинку кресла и с восхищенной яростью думал: «Ну и подлец! Ну и хулиган! Ну, погоди ты мне…»
      Директор по-прежнему глядел в окно, дробно постукивая белыми сухими пальцами по столу.
      Горчинский продолжал, не меняя тона:
      — Одновременно производились также микроскопические срезы коры с последующим химикофизическим анализом в целях выяснения изменений, возникающих в невронах и невроглии. Как известно, в невроплазме, кроме обычных в любой клетке органоидов, содержатся неврофибриллы и субстанция Нисселя — или, что то же, тигроидное вещество. Оказалось, в частности, что нейтринное облучение задерживает тигролиз и — более того — при определенных условиях увеличивает количество… [Далее текст отсутствует. ](2)
 
      
      
 
      Более подробно описывались и другие случаи нарушения техники безопасности:
 
      — В вашем Институте… А в других институтах? А на предприятиях? Комлин — это восьмой случай за последние полгода. Восьмой! Варварство, варварский героизм… Изволите видеть: в январе двое океанологов-практикантов — мальчишка и девчонка — выгружают из батискафа приборы и самовольно опускаются на дно Сейшельской впадины. Восемь тысяч метров. Мальчишка умер, девчонка отдышалась и заявила, что приборы дают противоречивые показания. В феврале буквально за минуту до старта выволакивают из беспилотной ракеты аспиранта-метеоролога. Очень торопился товарищ, ему нужно было проверить какие-то там данные. В том же феврале на Таймыре взорвалась фотонная ракета. Пятеро сотрудников в ясном уме и трезвой памяти садятся в автомобиль и едут на место взрыва. Двое умирают, трое гниют заживо, заявляют, что добыли ценнейшие данные, и называют вас рутинером и консерватором. Каково? В марте выходит из строя реактор на одной из сибирских АЭС. Кибернетические манипуляторы повреждены, и инженер лезет в реактор голыми руками. В апреле…
      — Умер?
      — Кто? Инженер? А вы как думаете? И еще были дела… в апреле, в июне.
 
      В более поздних вариантах черновика «Шести спичек» еще существуют отличия от окончательного варианта рассказа.
      Помня, что дело происходит в будущем, Авторы убирают замечание директора, обращенное к Горчинскому («Вы не на суде. Инспектор не следователь. Не будьте мальчишкой… Помогите распутать это дело…»), вычеркивают привычные времени написания фразы из речи Инспектора («А дело в том <…> что я не специалист по нейтринной акупунктуре. Я специалист по теории приводов. Всего лишь. И судить по собственным впечатлениям не имею права. Партия послала меня на эту работу не для того, чтобы фантазировать, а для того, чтобы знать. А вы — мальчишка, товарищ Горчинский: Комсомолец, научный работник, а в партизанщину ударился. И еще истерику здесь закатывает») и из его мыслей («Пусть этот петушок сегодня не работает. Ему есть о чем подумать»).
      В окончательном варианте директор распорядился, чтобы вскрыли сейф Комлина с рабочими записями. В раннем черновике:
      — Да, документы, — вспомнил Директор. — Они затребованы больницей. Врачи пытались уяснить причину заболевания Комлина, но так ничего и не поняли. Говорят, слишком много физики. — Директор слабо улыбнулся. — Я уже звонил им, документы они перешлют.
 
      И далее, когда Директор сообщает Инспектору свои соображения по этим рабочим записям:
 
      Перед Директором лежали две пачки документов — тонкая и пухлая. Листки тонкой пачки были исписаны ровным четким почерком, по которому опытный графолог без труда установил бы, что имеет дело с человеком волевым, принципиальным, себе на уме, с рассудком, подавляющим чувства. Это были записи Директора. Пухлая пачка содержала чертежи, диаграммы, графики и даже рисунки. Целый ряд листков был покрыт строчками записей, напоминающих арабскую вязь. Здесь были просто листы писчей бумаги, листки из блокнотов, листки из тетрадей в линейку, в клеточку и в косую линейку, квадратики оранжевой и голубой миллиметровки. Нужно было действительно прекрасно знать физику, химию и физиологию, чтобы разобраться в этом хаосе бумаг, безбожно, вдобавок, перепутанных врачебной комиссией, в рабочих записях Андрея Андреевича Комлина.
 
      В черновиках более подробно описываются сами записи Комлина, перечисляется ряд фактов, большую часть которых Авторы потом убрали.
 
      Комлин начал с экспериментов над животными и получил целый ряд любопытных, но не совсем понятных результатов.
      Оказалось, например, что нейтринные уколы (терминология Комлина) оказывают на животных действие, аналогичное действию некоторых сильных наркотиков на человека.
      «Странно, — писал Комлин, — что общего между мексиканским кактусом пейотлем и потоком нейтрино? Те же эффекты: состояние нирваны, повышенная возбудимость, реакция на внешнее электромагнитное поле, смешение рецепторных восприятий…»
      На расстоянии десяти сантиметров от черепа облученной обезьяны помещался сильный электромагнит. Вращение электромагнита вызывало, по-видимому, поворачивание изображения в глазах животного: обезьяна беспомощно размахивала руками, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться, и валилась набок. Дальнейшее вращение электромагнита заставляло обезьяну делать попытки встать на голову.
      Вероятно, Горчинскому первому удалось заметить, что при сильном звуке облученное животное не только и не столько настораживало уши, сколько жмурилось или заслоняло морду, словно от сильного света. Внимательное изучение этого эффекта обнаружило, что зрачок подопытного животного сужался при крике, стуке или ином звуковом раздражении.
      «Раздражение слухового органа ведет к возникновению ощущения вспышки света! Полная аналогия с действием пейотля. Непонятно, но интересно. Молодец, Саша!»
 
      Этот отрывок вычеркнут, на полях рукописно: «Зачем пейотль — лучше мецкалин!» И далее — снова более подробные описания экспериментов:
 
      Служитель вивария жаловался, что некоторые из животных иногда словно теряют память, и показывал на руках следы укусов и царапин.
      Одна из обезьян совершенно перестала есть бананы. При виде банана вскакивала, начинала жалобно кричать, порывалась спрятаться.
      <…>
      У некоторых животных вырабатывались новые рефлексы без всякой к тому причины, а старые, выработанные искусственные рефлексы исчезали. Такое ненормальное состояние длилось иногда довольно долго, но всегда не дольше трех суток.(1)
 
      
 
      <…>
      «Я сказал Саше, что хочу проверить метод иглы на себе. Это ошибка, но я все равно не мог бы от него этого скрыть. И все же это ошибка: мальчишка слишком увлечен проблемой».
      <…>
      Во всяком случае, сохранилась запись Комлина: «…только что всыпал Саше за опыты. Удручен». Кто именно удручен, не ясно. Вероятно, Горчинский.
      <…>
      Вот что, например, пишет Комлин по поводу одного из замечательных результатов облучения нейтринными пучками.
      «Я бы назвал это мнемогенезисом или творением памяти, как угодно. Более всего это походит на раздвоение личности, но это явление несомненно более сложное и странное. У меня осталось только ощущение необычайно яркого сна, какие бывают чрезвычайно редко. Бывает: проснешься утром и еще не совсем придешь в себя. Одновременно видишь и остатки своего сна — какая-то полузнакомая улица, дощатые заборы, лужица под ногами, — и тут же рядом, на этом и в этом — стены спальни, штора на окне, стеллаж с книгами, сползшее на пол одеяло. Одно в другом и рядом с другим. Минутами я не мог отличить, где бред, а где явь. Прямо из воды бассейна (имеется в виду, вероятно, тот самый бассейн в Голубом парке, где Веденеев видел Комлина в воскресный вечер) поднималась густая чаща, а под ней — сверкающие на солнце серебряные купола. Или какая-то каменистая пустыня, голая, как ноготь, которая однажды всплыла перед глазами, когда я сидел дома в кабинете. Я не мог ничего понять. Минутами мне казалось, что пустыня понятна и близка мне, а стены кабинета — что-то дикое, бредовое.
       Меня поражают рисунки. Я не помню, когда их сделал, и я ли. Во всяком случае, сюжеты мне так же незнакомы, как и талант художника. Никто и никогда не поверит мне, что рисунки сделаны моей рукой».
      Рисунков было два. Директор показал их Рыбникову. Один из них был на желтоватом блокнотном листе и изображал большого зверя, похожего на пантеру, набросанного несколькими смелыми штрихами, словно наспех. Этот рисунок казался занимательным и не более того. Но другой!..
      На большом листе ватмана твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса…
      Странное неземное очарование струил этот диковинный пейзаж. Темный ветер, полный аромата незнакомых цветов, влажный и теплый… Шорохи затаившегося леса, крик ночной птицы, дыхание тех, что сидели у костра…
       Инспектор, человек пожилой и отнюдь не сентиментальный, ощутил какое-то теснение в груди.
      — Слышите? — спросил Директор, едва шевеля губами.
      — Да. Надо только вглядеться внимательнее и… я не знаю, как это объяснить…
      — Я тоже не знаю, — прошептал Директор. — Но это можно слышать.
      Был еще и третий рисунок. Это был, по-видимому, результат попытки Комлина срисовать большого зверя. Рисунок ничего не струил, не вызывал теснения в груди, и его нельзя было слышать. «Детей пугать», — написал Комлин в правом нижнем углу.
      «У меня нет объяснения всему этому, — писал далее Комлин по поводу мнемогенезиса. — Либо нейтринное облучение способствует возникновению очень ярких галлюцинаций, и творение памяти здесь ни при чем, либо мнемогенезис. Искусственные связи в мозгу, дающие впечатление чего-то виденного и теперь приходящего на ум. Интересно бы посмотреть на себя в такой момент. Это должно выглядеть как сумасшествие: возникают новые связи, новая память, а все вокруг остается прежним. Чингачгук, неожиданно и внезапно очутившийся на искусственном спутнике. Это похуже, чем Генька, обнаруживший вдруг в себе умение ходить на задних лапах и неистребимое желание носить поноску».
       «Пока я «здесь», меня нет «там». Пока я Комлин, я не Чингачгук. Мнемогенезис нельзя изучать на эксперименте. Во всяком случае, на эксперименте над собой. Разве что рисунки, сделанные рукой Комлина, пока у него была память и умение рисовать Чингачгука. Эти рисунки — большая удача. Это доказательство. И проблема сумасшествия! Подумать».
 
      <…>
      Больше по поводу мнемогенезиса в записках Комлина ни чего не было обнаружено. Обращает на себя внимание странная и непонятная запись: «Вижу за углом и сквозь бумагу», — и крупными буквами на всю страницу: «Отвертка в кармане у Саши — галлюцинация?»
      <…>
      Оставшиеся несколько страничек были посвящены наиболее интересному и удивительному из всех открытий Комлина.
      — Тут он упоминает о полтергистах, — сказал Директор.— Вы знаете, что это?
      Инспектор подумал.
      — Нет, — сказал он. — Понятия не имею.
      — Это слово взято из арсенала спиритов. — Директор сильно потер щеки ладонями. — Poltergeist — дословно «звучащий призрак». За рубежом это слово теперь употребляется в другом смысле: «человек, способный усилием воли управлять материальными явлениями».
      — Гм, — сказал Инспектор недоверчиво и стал слушать дальше.
      «Сочинители романов о полтергистах — дураки и мошенники, — писал Комлин. — Никто из них даже не удосужился подумать, возможно ли такое явление, а если возможно, то почему. В романах полтергисты ворочают сейфами — и все усилием воли. Чепуха в квадрате».
      <…>
      Оставался только листок с последними цифрами, полученными уже, вероятно, за несколько часов до несчастья.
      — Ну, что вы на это скажете? — спросил Директор.
      — Он дошел до шести спичек, — сказал Инспектор задумчиво.
      — Комлин — гений! — Директор стиснул руки и стал ходить по кабинету. — Вся физиология мозга — вверх дном. Какая гениальная и простая мысль! Пучок нейтрино… Не хирургический нож, не грубая бомбежка нуклонами и жестким излучением, а маленькими нежными нейтрино! Теперь только работать, работать…
       — Вы забыли о Комлине, — сухо сказал Инспектор.
      Директор остановился.
      — Да… конечно. Комлин… Комлин — гений. Он великолепный человек, и он сделал великолепное открытие. Теперь надо продолжать по его следам.
      «Нет, голубчик, — подумал решительно Инспектор. — Директором Института ты не будешь. Ты пойдешь по следам Комлина, но за тобой будут следить, чтобы ты не обрил голову».
 
      Указывая на время происходящих событий, в издании упоминается: «Четвертое поколение коммунистов». В рукописи: «Четвертое поколение социалистического мира».
 

…И ПУБЛИКАЦИИ

       Рассказ впервые был опубликован в 1959 году в журнале «Знание — сила» и в межавторском сборнике «Дорога в сто парсеков»; годом позже, в слегка измененном виде, в авторском сборнике «Шесть спичек».
      Постепенно при переизданиях из рассказа убирались «лишние» с точки зрения художественной литературы наукообразные подробности. Исчезли подробности доклада («На этом этапе, когда Комлин еще не разрабатывал метод лечения, а только доказывал его принципиальную осуществимость, никакой прямой необходимости эксперимента над человеком не было») и программы, в нем изложенном («…программа осторожная, учитывающая возможные ошибки…»), создания нейтринным пучком новой памяти и новых навыков («…Или не создает, а только вызывает опосредованно…»)
      В первые издания рассказа проникли и ошибки Авторов, позже убранные. К примеру, в журнале «Знание — сила» и сборнике «Дорога в сто парсеков» при исследовании телекинеза описывается подвешенная спиралька в вакуумном колпаке, и тут же, описывая этот опыт, Комлин в дневнике пишет: «Воздух (насколько я понимаю) начинает в точке приложения поля двигаться турбулентно». Воздуха в вакууме нет, поэтому это предложение годом позже (авторский сборник «Шесть спичек») убрано.
 

«ИСПЫТАНИЕ СКИБР»

       Рассказ публиковался в 1959 году в журнале «Изобретатель-Рационализатор» и в 1960 году в сборниках «Альфа Эридана» (межавторский) и «Шесть спичек». В названии и тексте рассказа варьировалось наименование кибернетической системы: «СКР», скйбр, «СКИБР», а в рукописи еще и «СРР». Когда использовалось слово «скибр», то оно даже склонялось: скибра, скибров…
      Переиздания рассказа печатались по двум изданиям в сборниках, тексты которых отличаются друг от друга. Также отличаются друг от друга и отрывки черновиков, сохранившиеся в архиве.
      В одном варианте Нина, вспоминая взгляд Быкова на нее при знакомстве, думает: «…словно приценивался», в другом — «словно прицеливался». Оба варианта хороши.
      Отличается часть разговора Акимова и Нины.
      Вариант «Альфы Эридана» (позднее переиздавался в 1986 году в сборнике «Жук в муравейнике» и в 1991 году журнале «Полиграфия»):
 
      — Быков будет лететь долгие годы. День за днем, месяц за месяцем. Вокруг ледяная пропасть. — Она поежилась. — Далеко впереди сверкает крохотная звездочка… Интересно, какая у него жена? И кто она? Ты не знаешь?
      — Не знаю, не видел, — сказал Акимов. — Я и Быкова никогда не видел.
      — А на аэродроме? Ты ведь встречал нас на аэродроме.
      — Я видел только тебя, — признался он.
 
      Вариант «Шести спичек» (собрания сочинений «Текста» и «Терра-Fantastica»):
 
      — Быков будет лететь долгие годы. День за днем, месяц за месяцем. Далеко впереди сверкает звездочка… — Она заглянула ему в глаза. — А ты бы полетел?
      — Еще бы! — сказал он. Он даже усмехнулся. — Только меня не возьмут.
      — Почему?
      — Потому что я слишком узкий специалист. А в такие экспедиции отбирают людей с двумя, с тремя специальностями. Мне не чета.
      — Все равно, — сказала она. — Ты лучше всех.
 
      В варианте «Альфы» упоминается, что Сермус приехал несколько лет назад из Дортмунта, присутствует большой эпизод об «Оранге» и минах, отсутствующий в варианте «Шести спичек», отличается название университета, где планирует работать Акимов (Новоенисейский, а не Новосибирский), но главное отличие, конечно, в окончании рассказа.
      Вариант «Альфы Эридана»:
 
      — Дело, собственно, в том, что… Да. Видите ли, две недели назад наш кибернетист сломал позвоночник. Спортивные игры, несчастный случай. Да. Он лежит в госпитале… Говорят, он уже никогда не сможет летать.
      «Турболет улетает через полтора часа», — подумал Акимов.
      И вдруг он понял, о чем говорит Быков.
      — Сломал позвоночник? — спросил он. — И никогда уже не сможет летать?
      Быков кивнул, не поднимая глаз.
      — Никогда. А мы стартуем через неделю.
      Тогда Акимов вспомнил ночь, многие ночи, яркий спутник «Цифэй» над бледными тенями далекого хребта. И маленькую хрупкую Нину, которая так счастлива, что они будут вместе и навсегда.
      — Я понимаю, — сказал Акимов.
      Быков молчал, глядя себе в колени.
      — Я понимаю, — сказал Акимов. — Я тоже кибернетист. Вы хотите, чтобы я…
      — Да, да, — сказал Быков. — Мы стартуем через неделю. У нас совсем нет времени… Да, конечно. Я тоже понимаю, это тяжело. Шесть лет туда и шесть обратно… И большой риск, конечно… Только… — Он растерянно взглянул на Акимова. — Вы понимаете, экспедиция немыслима без кибернетиста.
      Акимов медленно поднялся.
      — Что касается работы, — поспешно заговорил Быков, — пожалуйста. Вы можете работать во время рейса. Книги, микрофильмы, консультации… У нас есть отличные математики. Я понимаю, это слабое утешение, но…
      Не год, не два, а двенадцать. Это будет двенадцать лет без Нины. Акимов не знал, как он скажет ей. Он знал только, что в его глазах сейчас то же выражение мучительного напряжения, какое он видел сегодня в глазах Быкова.
      Он повернулся и пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал с горьким удовлетворением:
      — Вы, оказывается, совершенно обыкновенный человек.
      Быков стоял лицом к прозрачной стене, глядел на серое небо и думал. Да, он, Быков, совершенно обыкновенный человек.
      Такой же, как и остальные восемь миллиардов обыкновенных людей, которые работают, учатся, любят на нашей планете… и вдали от нашей планеты. И любому из них было бы так же тяжело на его месте. Просто невыносимо тяжело.
 
      Вариант «Шести спичек»:
 
      — Дело, собственно, в том, что… Да. Видите ли, две недели назад наш кибернетист сломал позвоночник. Спортивные игры, несчастный случай. Да. Он лежит в госпитале… Говорят, он уже никогда не сможет летать.
      «Турболет улетает, через полтора часа», — подумал Акимов.
      И вдруг он понял, о чем говорит Быков.
      — Сломал позвоночник? — спросил он. — И никогда уже не сможет летать?
      Быков кивнул, не поднимая глаз:
      — Никогда. А мы стартуем через неделю.
      Акимов встал, не спуская глаз с Быкова, и снова сел.
      — Мы обратились в Институт экспериментальной кибернетики, — сказал Быков, — и нам порекомендовали вас. Вы абсолютно здоровы, вы отлично знаете свою систему, вы… Разумеется, если вы откажетесь, мы найдем кого-либо другого. Я понимаю, принять такое решение трудно… очень трудно…
      — Нет, — поспешно сказал Акимов. — Я согласен: Разумеется, я согласен. Никто лучше меня не знает систему. Лучше меня и Сермуса. Но у Сермуса слабое здоровье…
      — Я знаю.
      Акимов почувствовал себя спокойнее и вдруг понял, почему Быков вел себя так странно. Звездолетчик Быков опасался, что кибернетист Акимов откажется от участия в полете. И звездолетчик Быков приехал сюда специально для того, чтобы уговаривать кибернетиста Акимова. Акимову стало смешно. Да, Быков — пожилой человек, и он уже забыл, что значит быть молодым и всей душой стремиться к неведомому. Акимов торопливо перебрал в памяти своих друзей и знакомых. Любой из них не стал бы колебаться и минуты.
       — Кроме того, — продолжал Быков, — у Сермуса большая семья.
      Тогда Акимов вспомнил ночь, многие ночи, яркий спутник.
      «Цифэй» над горизонтом. И маленькую, хрупкую Нину, которая так счастлива, что они будут вместе и навсегда.
      — Но мне понадобится помощник, — сказал он возможно спокойнее. — Сервомеханик.
      Быков поднял на него бледные глаза и поджал губы.
      — Сколько она весит? — спросил он резко.
      — Кто? — не понял Акимов.
      — Ваша жена, конечно.
      Акимов вытер ладонью испарину на лбу.
      — Не знаю точно. Кажется, сорок пять килограммов.
      — Звездный перелет, — сказал Быков, — это не прогулка. Это опасно…
      Акимов промолчал.
      — Хорошо! — сказал Быков. — В экспедиции есть две женщины. Пусть будет и третья.
      Акимов встал, кивнул и пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал насмешливо:
      — Не советую вам мерить людей на килограммы, товарищ Быков. С вашего разрешения, я сейчас попрошу Нину Акимову зайти к вам.
      Быков отвернулся к прозрачной стене. Дождь прекратился, серые тучи разошлись, открывая синее небо, в каплях на стекле загорелись крошечные радуги. «Старый дурак! — подумал.
      Быков. — Старый брюзгливый дурак! Интересно, сколько поколений еще потребуется, чтобы старые брюзгливые дураки перестали повторять: «Вот были люди в наше время…»?» Он сказал, не оборачиваясь:
      — Да, пожалуйста, попросите, товарищ Акимов.
 
      Когда готовилось собрание сочинений в «Сталкере», Б. Н. Стругацкому было предложено третье окончание рассказа, обнаруженное в рукописях. Он согласился, но эксперимент провалился: широкий читатель так и не заметил этого изменения.
 
      
      
 

«ЗАБЫТЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ»

       Черновиков рассказа в архиве практически не сохранилось.
      Несколько страниц соответствуют первому изданию рассказа в журнале за исключением некоторых отличий. В рукописях фамилия Круглиса была чуть другой — Круглик. Действие «голубого тумана» Иван Иванович комментирует: «Ничего…», в рукописи: «Гнусная падаль». В объяснении Беркута в конце рассказа в рукописях было сказано: «Лемминг даже вычислил полупериод квантования протоматерии — время, за которое проквантовывается (2) половина данного количества протоматерии».
 
      
 
      Рассказ публиковался сначала в журнале «Знание — сила» (1959), затем в сборнике «Шесть спичек». Второй вариант переиздавался в собраниях сочинений. В этих двух изданиях изменений очень много, но все они мелкие и несущественные за исключением некоторых. К примеру, в журнальном варианте лось-мутант описывается более полно: «Беркут увидел его рога. Они потрескались и сочились кровью. Белая скользкая плесень покрывала рога».
      Вариации слов в двух изданиях интересны по-своему. Фонарь над шлагбаумом — малиновый или ядовито-красный. Биолог обращается к Полесову «уважаемый» или «мальчик». Мутации характеризуются как «страшные и уродливые» или «странные и удивительные». Крапиву Иван Иванович называет «сволочью» или «просто сущим наказанием». «Тау-механика» в журнале называется «причинной механикой». И так далее.
 
      «ЧАСТНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ»
       Этот рассказ, как и «Испытание СКИБР», был опубликован в двух вариантах. Первый — в журнале (на этот раз — журнал «Знание — сила») и в сборнике «Альфа Эридана» (переиздания — «Жук в муравейнике», 1986; «Полиграфия», 1991), второй — в сборнике «Шесть спичек» (переиздания — московское, питерское и донецкое собрания сочинений).
      Кроме множества мелких (слово-два) изменений, к примеру, конвертоплан в первом варианте, стратоплан — во втором, варианты в основном различаются второй главой рассказа. Так как более известен второй вариант, теперь ставший «каноническим», ниже приводится первый вариант второй главы. Интересен он тем, что здесь Стругацкие опять ведут рассказ от лица женщины, что делают они в своем творчестве чрезвычайно редко.
 
      В тот день Валя вернулся поздно. Он долго мешкал в своем кабинете, что-то фальшиво насвистывал, преувеличенно сердито накричал на мартышку. Я поняла, что все кончено. Я села и не могла подняться. Валя вошел и остановился возле меня. Я чувствовала, как ему трудно заговорить. Потом он нагнулся и поцеловал меня в волосы. Так он делал всегда, когда возвращался домой, и на секунду у меня появилась сумасшедшая надежда. Но он сказал тихо:
      — Я улетаю, Руженка.
      — Когда? — спросила я.
      — Через декаду.
      Я встала и принялась собирать его в дорогу. Он любил, чтобы я собирала его в дорогу. Обычно он ходил вокруг меня, пел, мешал и дурачился. Но сейчас, когда я собирала его в последний раз, он стоял в стороне и молчал. Может быть, он тоже вспоминал вечер на взморье.
      Десять лет назад мы давали шефский концерт в санатории межпланетников в Териоках. Было страшно выступать перед самыми смелыми в мире людьми. Страшнее, чем перед обычными слушателями, пусть каждый третий из них артист, каждый пятый — ученый, а каждый десятый — и артист, и ученый. Объявили меня, я спела арию Сольвейг и «Звездный гимн». Кажется, получилось удачно, потому что меня несколько раз вызывали.
      На обеде после концерта возле меня сел молодой межпланетник. Некоторое время он молчал, потом сказал:
      — Мне понравилось, как вы поете.
      — Спасибо, — сказала я. — Я очень старалась.
      Но я знаю, что ему понравилось не только мое пение. Он то же понравился мне. Он был длинный, не очень складный, с худым загорелым лицом. Лицо у него было некрасивое и очень милое. И хороши были умные веселые глаза. Хотя, вероятно, я заметила это гораздо позже. Ему было лет двадцать пять. Я спросила, как его зовут.
      — Петров, — сказал он. — Собственно, Валентин Григорьевич Петров.
      Тут он почесал согнутым пальцем кончик носа и добавил:
      — Но вы зовите меня просто Валя. Хорошо?
      Он поглядел на меня испуганно и даже втянул голову в плечи. Я засмеялась. Он был необыкновенно милый.
      — Хорошо, — сказала я. — Я буду звать вас просто Валя.
      Потом мы танцевали, потом стемнело, и мы пошли гулять на взморье. Мы стояли лицом к желто-красному закату. Валя рассказывал мне о последней — неудачной — экспедиции к Ганимеду. Я слушала, и мне представлялось, что, кроме меня, он ни кому в целом свете не рассказал бы так о своей ошибке, которая привела экспедицию к неудаче. Я слушала, глядела на закат, и больше всего мне хотелось сказать Вале что-нибудь доброе и ласковое. Но я еще не смела. Валя остановился и сказал: