3

Страшные сны замучили Никиту Трифонова. Собственная кровать перестала казаться надежным и покойным убежищем. Теперь он смотрел на нее, как на липкую черную паутину, только и ждущую, чтобы схватить зазевавшуюся жертву в свои пахнущие пылью объятия. Трифонов стал спать на полу, но легче не стало, ему мнились змеи – разные, длинные и короткие, зеленые, серые, черные, пестрой кислотной расцветки. Спастись от них можно было лишь на кровати. А там все начиналось сначала.

Мать ушла и больше не вернулась. Он провел много времени, говоря себе, что с ней все в порядке – просто она устала и слишком испугалась. Просто ушла из города, оставив его, Никиту.

А правда нахально пряталась в голове, скрываясь до времени за ширмой лживых самоуспокоений, а потом, в самый темный и сумрачный час, выползала на свету во всей своей ужасающей красе. Мать не просто ушла, она Изошла.

То, что матери больше нет, он понял, заглянув с утра в ее комнату – пустую, чисто выбеленную комнату с пылью по углам. Исчезла вся мебель, цветастые занавески с окон, ее любимая ваза. И даже пятно канцелярского клея, который она разлила подле окна много лет назад и которое не стиралось никаким порошком – и то пропало. Исходящие не оставляли за спиной ничего.

Сколько Никита стоял на пороге пустой комнаты, прежде чем до него через боль потери докатилась горькая истина? Он не знал, да и не хотел знать.

Никита Трифонов остался совсем один в этом холодном неуютном мире. Только он, город и шумные соседи сверху. Но туда он пойти боялся, мать учила не доверять посторонним.

Он ничего не ел третий день, и от этого в теле возникали странные ощущения, какая-то воздушная легкость. Соображалось с трудом. Сны становились все ярче, и начинало казаться, что скоро они станут ярче яви, и что тогда случится, Никита не знал – и боялся.

Кое-какие сновидения умудрились все же прорваться сюда. Темная тварь, что прилетает каждую ночь и тихонько стучит матовым клювом в оконное стекло. Мол – ничего, подожди, придет время, и эта непрочная преграда рухнет, и я доберусь до тебя. И ты – Изойдешь.

Никита представил комнату после своего Исхода (пустота, пыль) и заплакал. Он боялся ворон, как и маленький Дмитрий Пономаренко.

Вот и сейчас какая-то птица кружила лениво над двором. Огромная, покрытая блестящими синими перьями, с круглыми синеватыми глазами. Она не была похожа на ту, темную, когтистую. Она была доброй, пришла из доброго сна. Где-то Никита ее видел, где-то про нее слышал. Птица перестала наматывать круги и зависла перед самым окном Трифонова. Теперь он узнал ее и робко улыбнулся. Еще бы, ведь к нему пришла Птица Счастья. Синяя птица, похожая на голубя. Она нежно и успокаивающе ворковала, лениво взмахивала широченными, похожими на махровые полотенца, крыльями.

– Что ты хочешь? – спросил Никита.

Птица клекотнула, а потом в два мощных взмаха взлетела на этаж выше. Никита выскочил на балкон, свесился через него, глядя наверх, и успел заметить, как Птица Счастья влетает в окно соседей сверху. Соседей дома не было, Никита слышал, как они выходили.

«Вот не повезло людям. К ним прилетала Птица счастья, а их не было дома!» – подумал Трифонов, а следом за этой мыслью явилась другая: «Надо пойти к ним и рассказать!»

Эта мысль была уже не просто мыслью – она вполне смахивала на цель. А цель, как известно, тот гибкий стальной стержень, что поддерживает существование каждого человека.

Голодный и ослабший Трифонов буквально летел вниз по ступенькам, целиком и полностью захваченный одной мыслью – донести хорошую весть до соседей.

Плохих людей он увидел сразу и ничуть не удивился, сразу получив о них полную информацию. С ним такое бывало. Вот когда Рамена пытался его ловить, Никита сразу распознал его злую сущность. И к тому же он... постойте, и этот страшный убийца тоже здесь, идет посередине маленького, но грозного отряда. Вот и прибавилась плохая весть.

И Трифонов со всех ног помчался вниз по Последнему пути, отчего-то отлично зная, что встретит Влада и сотоварищей там. И он не ошибся.

Никита Трифонов вообще никогда не ошибался, хотя и не догадывался о своем странном даре.

4

Николай шел подле Стрыя и ощущал, как ему холодно. День был отвратителен – апофеоз всех серых дождливых дней. Почему-то казалось, что и все последующие дни будут такими. До самого Исхода.

Рамена с отрешенной ухмылкой наблюдал за небесными виражами своего Ворона. Вещая птица звала на бой и сулила победу.

Понурый Евлампий шагал и сверлил мутными очами покрывшуюся ледком землю. Он теперь тоже улыбался – похожей на Раменову отрешенной улыбкой. Глаза его, доселе пустые и бессмысленные, глаза животного, ведомого на бойню, вдруг обрели некоторую ясность и цепко поймали какой-то не видный другим объект. Хоноров пожевал губами, внимательно всматриваясь. Без очков он видел плохо, но что-то подсказывало ему, что вон то серое пятно в густой тени под декоративным деревом с обрезанной верхушкой – это прячущийся человек.

Надежда трепыхнулась в груди, и это был тот своеобразный запал, который привел Евлампия Хонорова в состояние действия. Сделав немудреный выбор между пассивной гибелью и рисковой свободой, он рванулся вперед, испустив хриплый крик: – Спа-а-са-а-йте!!!

Рывок был столь силен, что не ожидавший этого Кобольд повалился вслед за своим ручным человеком на землю. Это и спасло его от насыщенного свинцового града, что со свистом пронизал воздух в том месте, где только что была его голова.

Стреляли плотно, сразу с нескольких позиций, давя неожиданностью нападения и тем, что самих стрелков почти не было видно за стволами деревьев.

Николай Васютко услышал вопль Хонорова и первый, похожий на глухой щелчок выстрел, стал поворачиваться, увидел лицо Стрыя – пока еще непонимающее. Стрый стоял столбом, а из-за деревьев уже стреляли вовсю, длинными очередями, не экономя патроны. Стрый, ты слишком долго думаешь. А может быть – надеешься, что в последний момент рука провидения отведет от тебя быструю свинцовую смерть?

Нет, Стрый, не отведет.

Николай действовал быстро. Он шагнул вправо, заслоняя собой Стрыя, толкнул его плечом, одновременно закричав:

– Ложись, Стрый, ложись!!!

Тот понял, бросился на землю, но медленно, слишком медленно. А Николай все еще думал о голубе и о том, как холоден осенний воздух, когда что-то тупо ударило его в живот и грудь и, после мгновения холодной пустоты, вспыхнуло жаркой, обжигающей болью.

– Колька, Колька!!! – орал Стрый и тянул за собой на землю, но Николай и так уже падал, не способный стоять на враз размягчившихся ногах. Какие глаза были у того голубя – черные, бессмысленные, с белыми кружками вокруг угольно-черных зрачков.

И Пиночет упал на спину, ударившись затылком о холодную землю. Наверху клубились облака – серые, холодные, вечные.

– Ты как? – в панике шептал Малахов, судорожно передергивая затвор своего оружия. – В порядке?

«В порядке», – хотел ответить Николай, но почему-то не смог. Смешное чувство, словно из него выпустили весь воздух, как из проколотого мячика.

Кобольд отпустил цепь Хонорова и по-пластунски пополз в сторону близких деревьев. Сердце заполошно колотилось, глаза заливал мигом выделившийся пот. Бывший драгдилер искоса глянул направо и встретился с глазами Босха, что полз в ту же сторону. Губы того шевельнулись и произнесли несколько слов, адресованных Стрыю, Рамене и лично ему, Кобольду. Босх призывал поднять оружие и стрелять. Кобольд притворился, что не слышит.

Брат Рамена возился с затвором автомата, резко вздрагивая, когда девятиграммовая смерть втыкалась в землю слишком близко от него. Потом оружие все же соблаговолило встать на боевой взвод, и он стал посылать короткие прицельные очереди. Его усилия увенчались успехом – в стане врага зашевелились, а потом на дорогу упало дергающееся тело – рот раскрыт в немом крике, глаза широко открыты навстречу смерти. Из-за укрытия выскочил еще один человек и резко дернул раненого назад. В следующий момент его утащили за издырявленный древесный ствол.

Огонь резко убавил в интенсивности. Тихо ругаясь про себя, Босх высунулся и стал стрелять из новенького вороненого десантного автомата. Две пули нашли свое убежище в стволе дерева над его головой, посыпалась древесная крошка, а острая щепка больно кольнула в шею. Да, давно Босх не был под огнем, всегда было, кем прикрыться.

У Рамены кончились патроны. Он сжал зубы и стал потихоньку отползать к деревьям. Под деревьями Босх свирепо пнул Кобольда, прошипев:

– Стрелляй, гад!

И Кобольд открыл огонь. Хоноров, закрыв голову руками, так и лежал на асфальте, а чуть в стороне, за телом Николая, словно за бруствером, отстреливался Стрый, не замечая, как под напарником скапливается темно-красная лужа.

В этой быстротечной битве нормально умели стрелять только Босх, с его выучкой, и Дивер. Остальные посылали пули из дергающегося автомата куда попало, что, впрочем, заставляло противника не подниматься от асфальта.

– Левее, левее! – орали во вражеском стане. Рамена решил, что он кого-то зацепил. Во всяком случае – неясное шевеление и прекратившаяся стрельба об этом свидетельствовали. А потом что-то клюнуло его в плечо. Дмитрий поднял голову, думая увидеть разгневанного Ворона, но того там не было, только вспарываемый пулями воздух. Следующий выстрел угодил точно в автомат бывшего сектанта, и тот звучно сдетонировал, разом подорвав все оставшиеся патроны в магазине, расшвыряв в стороны тучу мелких стальных осколков, большая часть которых осела на лице брата Рамены-нулла. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Рамена уронил голову на асфальт. Черные блестящие крупинки покрытия казались бездонным, полным сгоревших звезд космосом.

У Босха закончились патроны, Кобольд возился с затвором, а те, на другой стороне улицы, испытывали такие же проблемы. На несколько секунд возникла пауза, в течение которой кто-то громко, на всю улицу, стонал. На уровне пятого этажа распахнулось окно, и звонкий женский голос прокричал:

– Мань, закончилось все?

– Да не, передыхают, – отозвались из соседнего дома, – возьми их Исход!

– КОЗЛЫ!!! – заорал Босх, высовываясь из-за дерева и поливая из автомата смутные тени под деревьями. – Козлы все!!!

Кобольд бросил оружие и бочком стал покидать место битвы. Со стороны деревьев снова стреляли. Босх захлебнулся фразой и упал на колени.

– Я сдаюсь!!! – вопил Стрый. – Не стреляйте!! Я сдаюсь!!!

Он поднялся с земли с поднятыми руками.

Босх пробулькал что-то невнятное и выстрелил в Стрыя, но промахнулся. Кобольд бежал во всю мочь, смешно качаясь на сбитых ногах. Стрый сделал движение, словно собирался кинуться за ним, но запнулся о Пиночета и упал на землю. Поднялся, изумленно вгляделся тому в лицо.

– Колян? – спросил он, а потом поднял руки и увидел, какой алый оттенок они приобрели. – Колян, ты что?

Но он уже понял. Никогда больше не гонять голубей Николаю Васютко и не просить униженно добавочную порцию зелья у драгдилера Кобольда. Это притом, что сам барыга сейчас спешно бежит, вместо того чтобы прикрыть их огнем.

– Кобольд, тварь! – прошептал Стрый и поднял автомат. Со стороны деревьев заметили это и снова стали стрелять. Две пули вонзились в асфальт совсем рядом, но Малахов и внимания не обратил, он смотрел через мушку на фигуру бегущего человека, а потом придавил спуск. Автомат коротко рявкнул, выплюнув пяток пуль, а затем щелчком объявил, что магазин пуст. Но этого хватило: Кобольд споткнулся, широко раскрыл руки, словно хотел обнять весь этот холодный туманный город, да и упал ничком.

– Я не понял, ты там сдаешься или нет?! – крикнули из-за деревьев.

Стрый кинул автомат и подполз к Николаю. Красная влага под его телом медленно смешивалась с оттаявшей, холодной водой. Глаза Васютко были открыты и сумрачно поблескивали.

– Колька, – шепнул Малахов, – ты жив, да? Тот полуоткрыл рот, как будто хотел ответить, да так и замер. Со лба Стрыя сорвалась крупная капля пота, смешанного с чужой кровью, и упала прямо в глаз Николаю. Тот не моргнул, и от зрелища розовой влаги расплывающейся по мутнеющей роговице, у Малахова прошел мороз по коже. Он всхлипнул, провел ладонью по лицу Пиночета и попытался закрыть ему глаза, но те снова открылись – темные, обвиняющие.

«Я теперь вечный должник», – подумал Стрый.

Из глаз Николая Васютко смотрела вечность, и Стрый не мог вынести ее взгляда. К ним шли люди – другие люди, которые вместо того, чтобы стать жертвой, вдруг превратились в хитрых и жестоких хищников, устроивших засаду возомнившим себя избранными Босху и его людям. Так глупо.

Их было семеро, шесть мужских высоких силуэтов и маленькая детская фигурка. Семь человек, семь оживших фамилий из списка. Стрыю было плевать, он поднял голову Николая и положил себе на колени. Не верилось, не хотелось верить, что тот умер. Слезы хлынули сами собой. В двух шагах рядом, хрипя, прощался с жизнью Босх, но его было не жаль. Так же, как и изуродованного Рамену. Было жаль лишь напарника, с которым сроднился больше, чем сам думал.

Хоноров оторвался от земли и близоруко вгляделся в лицо неторопливо идущего Дивера.

– Все? – спросил он.

– Да, все, – кивнул тот, – можешь вставать, из них почти никто не выжил.

– Нет! – с маниакальной уверенностью произнес Евлампий, воздевая в хмурое небо указующий перст. – Еще не все! Не все.

– О чем ты... – начал Дивер, и тут самый младший из них, Никита Трифонов, пронзительно закричал:

– Назад! Идите назад!!!

Дивер отшатнулся. А потом, повернувшись, неуклюже побежал к огневой позиции. Было от чего – со стороны Последнего пути наплывал бесформенный хлюпающий ужас, который из всех присутствующих узнали только Василий и сам Хоноров. Последний вскрикнул, вскочил и, шатаясь, побежал.

– Нет! – крикнул Мельников. В перестрелке ему зацепило ногу, несильно, но болезненно, и сейчас он изрядно хромал. – Не беги! Ты должен бороться! Вспомни, почему ты его боишься! Вспомни об этом!!!

Хоноров приостановился, обернулся, но тут бесформенный кошмар нагнал его и вдавил воняющей тушей в асфальт. Заячий крик первого теоретика Исхода потонул в громогласном реве чудовища. Ноги Евлампия дергались и брыкали воздух.

– Вспомни! – кричал Мельников, но уже без особой надежды.

Рев прекратился, и полупрозрачная туша слезла с замершего беглеца, а потом стала таять и растворяться в воздухе, как медуза, которую в разгар пляжного сезона положили на раскаленный камень. Евлампий неуверенно поднялся и глянул на стоящих в отдалении людей.

Пустыми глазницами.

– О! – сказал Белоспицын. – Это же дурдом!

– Что же ты, Колян? – молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства. – Как же так получилось, а?

– Монстр исчез, – сказал Васек. – Значит, вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.

– Он, что боялся ослепнуть? – спросил Дивер.

– Выходит, что так.

Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами, Хоноров вопросил:

– Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.

– Спокойно! – крикнул Дивер. – Спокойно, Евлампий, все по порядку.

– Он был очень хорошим! – дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. – Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!

– Эй, а где еще один? – вдруг удивился Влад. – Мы же четверых застрелили. А здесь только трое...

От него отмахнулись. Было не до того.

Любопытные глядели сверху на три трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И, насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!

Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для окружающих, воспоминания о котором будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.

Но, возвращаясь домой в этот странный и страшный день, Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.

Перееханный локомотивом чудес, маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.

5

– Бред! – сказал Мартиков три дня спустя.

– Колдовство! – сказал Белоспицын. А Никита Трифонов грустно кивнул, соглашаясь и с тем и другим. Странным он был ребенком – мрачным, неулыбчивым, не по-детски вдумчивым, но верящим всему, что попадалось ему на глаза. Влад сказал, что его поведение – следствие психической травмы, случившейся при Исходе матери, и хорошо, что это вообще не закончилось полным аутизмом. Трифонов периодически удивлял взрослых своими странными откровениями и вопросами, на которые у остальных не находилось ответа, даже у эрудированного Влада.

Однако поймать волков предложил именно Никита.

– Да откуда ты знаешь, что они еще в городе? – спросил Влад.

– Они не могут уйти. Они ждут, как и мы.

– Выходит, и тварь бессловесная тоже мучается, – произнес Степан Приходских, – хотя они-то за что?

В этот день с утра прошел первый снег. Кружился, падал мелкими колкими снежинками на притихшую землю. Покрыл улицы тонким белесым налетом, и вот уже время к трем дня, а он все не собирался таять. И это – в конце сентября. Ломающий голову над капризами погоды Владислав, в конце концов, не выдержал и обратился к Никите, ощущая при этом жуткое смущение: это ведь Трифонову полагается спрашивать, почему вода мокрая, а снег холодный, а не ему – окончившему с красным дипломом солидный институт в далекой Москве. Но когда логика пасует, начинаются суеверия и фантазии, и страшные сны пятилетнего ребенка кажутся полными мрачных и неопровержимых пророчеств.

– Они любят тепло, – просто сказал Никита.

– Тепло? Какое же тепло – снег вон сыпет?

– Они любят тепло и поэтому утянули его к себе. Теперь у них весна, а у нас холод.

– Да кто Они?

Но Никита только покачал головой. Короткий и ясный ответ крутился на языке, но сказать он его не мог: мать говорила, что никто не поверит вычитанным из детской книжки глупым страхам.

На следующий день после очередного побоища на Школьной улице Павел Константинович Мартиков очнулся, стоя посередине пустой комнаты в квартире Александра Белоспицына с широко разведенными руками и скрюченными в суставах пальцами. Пока сквозь царивший в голове разброд он пытался понять, что происходит, глаза уже фиксировали окружающее. От стены к стене ходил, совершая в воздухе руками круговые пассы, ослепший Евлампий Хоноров, испуганно выкрикивая что-то вроде: «Что случилось? Что происходит?», а остальные сгрудились в дверях и с откровенным страхом смотрели на Мартикова. Дивер сжимал автомат, дуло которого смотрело прямо в лицо бывшему старшему экономисту. Позади через окно пялилась мутная луна, бросая мертвенный световой квадрат на стену.

– Что?! – выдохнул Мартиков, но тут Евлампий шагнул вперед, наткнулся на стену и загремел на пол. Белоспицын поспешно подскочил к нему, поддерживая под локоть, помог подняться.

– Он успокоился? – спросил кто-то из стоящих с сомнением.

– Что произошло? – спросил Павел Константинович, и очнувшаяся память услужливо подкинула ему воспоминание: он один в пустой, освещенный чарующим лунным светом комнате, а из соседней пахнет духом человеческих тел – сонная беззащитная добыча. Куски мяса.

– Он больше не будет? – направив лицо к луне, вопросил Хоноров. – Скажите, чтобы он перестал. Я же не вижу...

– Угомоните его кто-нибудь! – нервно сказал Владислав. – В два часа ночи такой бедлам! А ты, Мартиков, сейчас в себе?

– В себе...

– Что с ним делать? – вопросил Дивер. – Это уже... да, это третий уже случай. Он нас сожрет когда-нибудь.

– Что я сделал?!

– Успокойся, – сказал Мельников, – порычал и немного погонялся за Хоноровым... чуть не догнал...

Они переглянулись. Сейчас в них совесть боролась с инстинктом самосохранения. Все-таки жить вместе с Мартиковым – все равно что содержать в домашней квартире любовно выращенного тигра.

Мартиков и сам понимал это, понимал, отчего на него бросают косые настороженные взгляды, когда время начинает клониться к вечеру, а луна все прибывает и прибывает, медленно полнея на один бок.

Никита Трифонов, у которого сна не было ни в одном глазу, протиснулся сквозь плотный строй взрослых и подошел к Павлу Константиновичу. Осторожно коснулся длинной звериной шерсти.

– Волчок... – тихо сказал он, – но ему скучно одному...

– Уберите этого юного прорицателя! – взорвался Дивер. – С глаз моих долой. Ночь же, черт!

Трифонова увели, а ночью так никто и не спал, зато наутро Влад выдал безумную идею, отдающую суевериями и просто безумием, но в нынешней обстановке смахивающую на вполне действенную. Мартиков увидел собаку, там, возле реки, и его лицо переменилось, явив на свет сразу обе полярные сущности. И та, звериная, дикоглазая, потянулась к собрату по виду. Да, правильно – это ведь не собака была, а волк – один из тех, что сбежал когда-то из зверинца.

– Может быть, волчья половина хочет быть с кем-то еще, кроме нашего собрата по несчастью? – спросил Влад.

– Только волка придется удержать, – сказал Белоспицын.

– И он что, потянется к ним и выйдет из нашего мохнача? – притопнул ногой Севрюк. – Это безумие!

– Как раз достаточно безумное, чтобы стать истиной, – произнес Влад и поставил в дискуссии точку.

Днем искали волков. Затея эта была бы обречена на очевидную неудачу, если бы не Никита Трифонов. Ведомый непонятным чутьем, он твердо заявил, что зверей можно найти подле завода, с территории которого они иногда выходят в город.

– Опять завод, – удивился Сергеев, – везде он, этот завод!

– Просто там вход, – доверительно сказал ему Трифонов, но наотрез отказался объяснять куда, только скривился болезненно да пустил слезу из края глаза.

Отправились на завод и целый день прокараулили с рыболовной сетью в руках, которую стащили с лодочной станции. К вечеру начали угрюмо переругиваться, потому что волки не шли. Мартиков мечтательно засматривался на всходящую луну, и пришлось его одернуть, а после и вовсе под конвоем отправить домой.

Один раз мимо ворот пронеслись курьеры, сигналя во всю мочь, а потом из ворот выскочили две тени: почти одинаковые, серые в вечерних сумерках, одна чуть меньше другой. Блеснул на свету зеленый диковатый глаз, и тут очнувшиеся от навалившейся в результате долгого ожидания сонливости ловцы накинули сверху сеть.

Волки сопротивлялись, они били лапами, вопили, визжали, как десять разъяренных фурий, клацали клыками и пускали белую пену. Они узнали, что такое свобода, и не собирались так просто от нее отказываться. И спеленатых, как новорожденных младенцев, животных осторожно и с опаской дотащили до улицы Школьной, а от нее непосредственно до городской средней школы, которая ныне, как и два частных элитных колледжа в Верхнем городе, прекратила свое существование, вместе с последним жаждущим знаний школяром. Запыленная и заброшенная спортивная площадка должна была служить полигоном для новоявленных магических испытаний, в которые не верил даже Дивер-Севрюк.

В начале этого лета школа выпустила последний свой старший класс, и первого сентября некому было вновь наполнить опустевшие комнаты, в которых неожиданно, всего за одну ночь, исчезли все до единой парты. Опустев, дом ссутулился еще больше и окончательно приобрел вид классического «дурного места», так что немногочисленные городские жители предпочитали обходить его стороной. Мест таких становилось все больше и больше, так что впору уже было составлять справочник-сопроводитель «по темным и опасным местам города», с обязательным посещением кладбища, завода, полной мертвых бомжей лежки и прочих достопримечательностей.

Сюда, в облупившийся от времени нарисованный белой краской круг, обозначающий центр поля, и принесли волков. К этому времени окончательно стемнело, но луна спасла положение – крутобокая ночная царица то и дело прорывалась сквозь густые облака и роняла свой серебристый, так завораживающий адептов Лунного культа свет.

От мешка с волками протянулась длинная тень, самый край которой робко лизнул покосившееся деревянное ограждение площадки.

– Все! – сказал громко Дивер и взмахнул перебинтованной рукой. – На месте!

Через пять минут привели Мартикова. Он плохо себя чувствовал и вяло отталкивал держащих его Мельникова и Стрыя.

– В районе Стачникова курьеры подрались. Зрелище – во! Пол-улицы собралось – аж человек пять!

Молчаливый и собранный, подошел Никита Трифонов, занял позицию в стороне от всех. Оглянулся на школу, в которую ему уже не суждено пойти.

– Все готовы? – спросил Севрюк.

– Да, давай уж... – махнул рукой Влад. Поддерживаемый с двух сторон Мартиков медленно побрел к сети с волками. Те, почуяв его, утробно и тоскливо завыли. На полпути Мартиков уперся, но объединенными усилиями Мельникова, Степана и Дивера его удалось подтолкнуть ближе, после чего последний быстро отскочил, тряся в воздухе поврежденной рукой.

– Когтями не маши! – заорал он.

Но Мартиков уже не услышал. Глаза его стали приобретать подозрительно желтый оттенок. Волки дико забились в своей сети, и сумей они преодолеть земное притяжение своей волей, уже наверняка летели бы отсюда на всех парах.

Павел Константинович плотоядно клацнул челюстями. Луна глядела ему в глаза – такая же желтая, дикая. Силуэт его еще больше сгорбился, шерсть вроде бы стала гуще. Волки орали так, словно пришел их последний час. Дивер отослал двоих к выходу из спортплощадки – на случай, если на вой кто-нибудь явится.

Потом полуволк сделал шаг вперед и внезапно согнулся, словно его ударили в живот, выдавив при этом невнятный утробный звук. Приходских и Мельников поспешно отошли. Влад нервно притоптывал ногой. Волки замолкли.

В наступившей тишине полуволк звучно вздохнул и вскинул лицо к луне. Вернее, два лица. Волчья морда была полна дикой необузданной силы, человеческое лицо – напротив, слабо и запугано. Выглядело это так странно, что даже Трифонов поспешил отступить на пару шагов.

Гротескная фигура изогнулась, резко качнула головой, как это делает человек, которого вдруг одолел богатырский чих, только на этот раз все происходило беззвучно. Волки молчали, во все глаза наблюдая за творящимся.