Город призраков

Охватившая его депрессия была глубока, как Марианская впадина, и черна, как недавно разлитый вар. Она казалась липкой, эта тоска. Брошенный вороном, он мог только сидеть в уголочке своей пустой квартиры да пускать слезу за слезой. Если все прочие чувства давно оставили его, уступив место лишь логической холодности, то всякое нарушение отношений со своим благодетелем – Вороном тьмы – легко исторгало из окаменевшего сердца Рамены бурю эмоций.

К окружающим осталась лишь ненависть, и с каждым новым провалом она становилась все сильнее.

– Прости, – шептал Рамена в полумраке своего убежища, – из меня получился плохой убийца, такой плохой...

Но Ворон не отвечал. Может быть, он покинул его насовсем? Когда пришла эта мысль, Дмитрий тихонько завыл. Только не насовсем, нет, не может птица тьмы бросить верного своего слугу среди тупых и обреченных на закланье людей! Только не сейчас!

Еще он посылал проклятья судьбе, что с упорством дегенерата ставила на его пути препоны. О, если бы он мог добраться до нее, до этой мистической пряхи. О, с каким бы удовольствием он вырвал бы у нее нить своей жизни и задушил бы стерву-судьбу, несколько раз обмотав нить вокруг ее шеи!

Рамена плакал. Черный экспресс безумия следовал без остановок и уносил его все дальше в серые пределы.

В конце концов, Ворон вернулся. Но не просто так, а с новым заданием. Все-таки последняя неудача разозлила его, потому что, мягко паря за окном Дмитриевой квартиры, он сильно утратил четкие птичьи очертания, временами вовсе превращаясь в колышущийся сгусток мрака. Одни только глаза горели как прежде. Темную фигуру словно трепал дикий безумный вихрь, хотя – Рамена мог в этом поклясться – за окном стояло почти полное безветрие.

– Следующая цель будет легче, – сказал Ворон. – Так что даже ты сможешь добраться до нее без проблем. Этот человек, он отвержен всеми, и даже человеческое глупое стадо изгнало его из своих рядов. У него нет дома, нет семьи и друзей. Когда он умрет, о нем никто не вспомнит.

Рамена кивнул, соглашаясь, – такое его устраивало. Надо сказать, это куда лучше, чем отлавливать по детским садам детей.

И он вышел на очередное задание.

Жертва была стреляным воробьем. Никогда не ночевала на одном месте, все время перемещалась и была на взводе. Видимо, кто-то уже успел пощипать этому человеку перышки, а заодно раз и навсегда приучил к бдительности. Ворон дал направление – пяток мест, где на дичь можно наткнуться скорее всего. Одно, старый облупленный дом за рекой, Рамена уже посетил. В подъезде строения пахло, как в общественном сортире, в котором об уборке забыли лет пять назад. Лестница была залита непонятной жидкостью и испещрена следами. Но тут спали – Рамена нашел на самой верхней площадке ворох старой одежды и мятые газеты. Спали в эту или прошлую ночь. Поворошив носком ботинка это подобие кровати, Дмитрий скривился от омерзения. От тряпья пер мощный животный запах, словно здесь ночевал не одинокий, пусть и не мывшийся давно человек, а прайд африканских львов.

Неожиданно в гулкой тишине подъезда заскрежетал замок, и на площадке чуть ниже приоткрылась одна из дверей – еще старая, картонная, тоскливого коричневого цвета. Пожилая женщина с некоторой опаской глянула на Рамену:

– Вам что-нибудь тут нужно, молодой человек? «Следят, – подумал Рамена. – Боятся...»

– Нужно, – сказал он вслух. – Я из дератификационной службы, мы тут выясняем очаги антисанитарии.

– Из дератифа... это что? – сказала тетка, убавив, однако, свой напор.

– Крыс выводим, – любезно просветил Рамена, – а они, знаете ли, любят вот такие скопления мусора. – Он сделал паузу и спросил, как бы, между прочим: – Вы случаем не видели, кто спал в этом тряпье?

– Бомж, кто же еще, – презрительно сказала тетка, отразив на грубоватом своем лице, сколь омерзительны ей эти отбросы общества.

Дмитрий покивал сочувственно, внимательно разглядывая груду тряпья, спросил:

– А когда?

– Вчера, – отрезала тетка, – я еще к Виталию Степановичу ходила на третий этаж. Виталий Степанович бывший штангист, он у нас за порядком следит. Хотела ему сказать, чтобы он прогнал... этого, но он, как назло, в тот вечер с температурой слег. А сама я подойти сказать побоялась.

– Почему? – удивился Рамена.

– Так это, – сказала домохозяйка, – он страшный был такой. Огромный, метра под два, волосатый, как горилла, я думала – люди вообще такими не бывают!

Вот это уже Рамену удивило. Судя по описаниям Ворона, клиент хоть и был человеком опустившимся и заросшим, но габаритами особыми не отличался. Да и шерсти на нем вроде особой не было.

– Да вы понюхайте, как пахнет-то, а?! Чисто зверь какой лежал! Вы уж доложите своему начальству, чтобы таких отлавливали и в отстойник местный свозили! Ну, житья же нет!

– Не он, – сказал Рамена-нулла.

– Что?! – спросила домохозяйка все еще на повышенных тонах, но слуга Ворона уже почти бегом спускался по лестнице. Странно, Птица тьмы говорила, что в городе остался всего один бездомный.

Пономаренко особо над этим не раздумывал. Задача усложнилась, но все еще была выполнимой. Он посетил еще пару ухоронок своего беглеца, обе в разных краях города. Одна, в парующей и туберкулезной канализации – была давно оставлена, хотя по некоторым признакам можно было определить, что там жили около месяца назад, а вторая – в заброшенном корпусе бывшей городской больницы – была обитаема. Но мощный, выворачивающий наизнанку запах ясно указывал на волосатого, да и обретающийся возле алкаш с кривой улыбкой рассказал Рамене, что сюда почти каждую ночь заходит снежный человек.

– Йееттиии... – смачно и с явным удовольствием произнес он и обрисовал руками корявый силуэт, якобы видимый им ночью.

На лежке нового, покрытого шерстью пришельца было удивительно неопрятно, и, слегка скривившись от отвращения, Дмитрий нашел в темном углу кучку изжеванных до состояния фарша костей с остатками мяса, которое, судя по всему, было слегка протухшим еще в начале трапезы. Крысы тут тоже были – висели себе в ряд за хвостики на тонкой рыболовной леске.

Ищущий общения ханурик, который увязался за Раменой, ткнул в висящих корявым пятнистым пальцем и заплетающимся языком вымолвил:

– Вот тебе противно, а некоторые их на закуску едят.

Содрогаясь от омерзения и стыда за весь человеческий род, брат Рамена поспешно покинул это место.

Потом он все-таки нашел, что искал, – сначала в крошечной хибарке на насосной станции обнаружилась лежка, не принадлежащая волосатому, еще совсем теплая. Клиент успел уйти минут за тридцать до того, как сюда заявился брат Рамена. Здесь же обнаружилась упаковка супа быстрого приготовления и дымящееся кострище. Сосуд, в котором готовили суп, видимо, уволокли с собой.

И на подходе к следующему указанному месту Пономаренко уже чувствовал – жертва прячется там.

Надо сказать, беглец был умен и потому устроил сегодняшнюю ночевку очень мудрым образом, обосновавшись на пустующей лодочной станции. В свое время на этом земляном пятачке левого берега было людно. Горожане воскресным днем приходили сюда, чтобы взять одну из цветастых ярко-синих лодок, лежащих перевернутыми на земле, как выкинутые на сушу дельфины, и прокатиться по Мелочевке, неторопливо осматривая пологие берега и взмахивая рукой в ответ на крики купающихся. Приходили всей семьей, некоторые вместо лодок брали гидроциклы с желтыми поплавками и отчаливали на них. Тогда вода в реке была еще чистой, и из неторопливо плывущей вниз по течению лодки можно было увидеть морщинистое песчаное дно, да стайку серебристых рыбок в толще воды.

Теперь станция захирела. Кто знает, почему? Сказался ли недостаток финансирования, или облезлые спины изношенных лодок уже не привлекали внимания? Вытоптанная земля у реки заросла буйной травой, в которой утопала хибара сторожа, дырявые остатки лодок печально высовывали свои облезлые костяки из сарая, и ветер, проносясь сквозь них, завывал дико и печально. Тут и там валялся гнилой брезент, и весла были выставлены под рахитичный навес, как частокол ружей. Их никто не брал – за все время исчезло только два или три.

Главное – не вспугнуть. Растерявший июльское тепло ветер лихо вился среди остовов лодок, свистел и скрипел в них на все лады. Рамена поднял голову, на поблекшем до белесо-серебристого оттенка небе быстро неслись черные лохматые облака, каждое из которых напоминало сорвавшегося с поводка черного терьера, вот только не обладало весельем, свойственным этой породе.

Сбоку виднелась хибарка сторожа, дверь ее была закрыта висячим замком, толстый слой грязи на котором указывал на то, что не открывали его довольно давно. Однако местные маргиналы нашли обходной путь – окна домика зияли пустыми рамами, без единого стекла. Не было стекол и на земле перед избушкой, а плотно утоптанная тропинка указывала на то, что незваные гости появляются тут достаточно регулярно. От сторожки к границе свинцово-серой воды спускалась узкая каменная лесенка. На последней ступеньке, куда с монотонной регулярностью ударялась низкая рябь, валялась расколотая на две одинаковые части бутылка «Пьяной лавочки», своей аляповатой этикеткой глядя прямо в небо. Ветер трепал ее и пытался оторвать, но труд его был далек от завершения.

Рамена сделал шаг вперед, бесшумно, как призрак, казалось – даже одежда его не колышется. И остановился от неприятного ощущения.

На него кто-то смотрел, смотрел с ненавистью и, возможно, жаждал крови. Взгляд этот слизняком ползал по спине, буравил, словно хотел прожечь тонкую нежную кожу и добраться до внутренностей, до костяка.

Секунду назад его не было, в этом Пономаренко мог поклясться. Только ветер, тучи, унылый берег да он – Рамена, в ожидании жертвы. Слуга Ворона замер неподвижно и сделал вид, что любуется рекой. Было чем любоваться, по ней как раз плыл живописный плот, состоящий из густо облепленной ряской шины с яркой надписью «goodyear», двух похожих на замороженных червей коряг да солдатского кирзового сапога в белесой плесени. Капитаном этой речной «Куин Мэри» была мелкая речная чайка, что с королевским величием восседала поверх плывущего мусора.

Медленно скользя взглядом по речной глади, Дмитрий стал поворачивать голову, так, словно, между прочим, чтобы этот непонятный тип со взглядом снайпера не понял, что его засекли. Да, Рамена уже знал, где тот находится – в хибарке сторожа. Спрятался там, боец-невидимка. Рамена ухмыльнулся криво и не торопясь пошел в сторону берега, поднимаясь выше по пляжу. Прогуливающаяся по набережной немолодая пара без интереса скользнула по нему взглядом и пошла себе дальше.

Когда Рамена достиг точки, которую из домика увидеть было нельзя, он сбросил деланную сонливость и стремительно переместился к сторожке, остановившись у стены, справа от окна. Чтобы его рассмотреть, любителю поглазеть придется высунуть голову из окна. Он замер и прислушался, одновременно непроизвольно следя за Чайкиным кораблем – единственным объектом, нарушающим ровную водную гладь.

В доме царила тишина. Выл ветер, потрескивали, качаясь, мертвые остатки лодок. Затаился?

«Ладно, – сказал про себя Рамена, – что ты запоешь, когда я сам войду к тебе?»

Достал нож и повернул его, ловя солнечные блики. Но бликов сегодня не было из-за пасмурной погоды, что не очень огорчило Рамену. Блеск стали его завораживал всегда. Пришло детское воспоминание – он в отцовской мастерской точит пластину автомобильной рессоры. Кто-то сказал ему, что в рессоре сталь не хуже, чем была в средневековых мечах, и Дмитрий сразу загорелся идеей выточить себе настоящий двуручный кладенец. Полностью, конечно, не получилось, ему надоело, когда он остро заточил сантиметров тридцать матовой стальной поверхности. Но как они блестели – эти без малого полметра! От его, Дмитрия, меча по всей комнате прыгали солнечные зайчики, стоило поймать солнечный луч заточенным лезвием!

Смотря, как мягко ходит остро наточенная часть его ножа, Рамена нахмурился. Потом с этим мечом случилась неприятность, так? Он играл с соседским парнишкой, своим ровесником. Как его звали? Егор, вот как. Они дрались на мечах, он на своем, а Егор на деревянном, который он выточил из прямой сосновой ветки. Помнится, Дмитрию очень нравилась фехтование – еще бы, почти как в фильмах. Он увлекся, слишком сильный замах – и забыл, что в руках не игрушка. Меч, сверкающий кладенец, перерубил деревянного соперника и распорол Егору рубашку и полсантиметра плоти под ней. Было море крови и море плача, а он, Рамена, две кошмарные секунды чувствовал себя убийцей. Странное ощущение – чувство, что сделал что-то непоправимое.

Рамена опустил нож и, ухватившись левой рукой за нижнюю часть рамы, одним прыжком вознес себя на подоконник. Замер, стальной клык в его руке настороженно уставился в полутьму помещения. Он убийца? Да, он сломал эти барьеры, не погубив не единой души, он освободился, потому что первым и единственным мертвецом стал он сам, вернее, тот, кто раньше был им. И пусть это убийство никто не заметил, и было оно нематериальным – след остался, и странная свобода осталась тоже.

Он был готов встретить внутри домика игравшего в гляделки незнакомца, испуганного и изумленного тем, что его увидели. Он даже готов был к тому, что незнакомец не испугается, а напротив – кинется на него. Но пустая комната – нет, к этому он был не готов.

А между тем крошечное помещение, не имеющее окон, кроме того, в которое влез Рамена, было пустым.

Все пространство пола крохотного домика занимала большая плоскодонная лодка, лежащая вверх днищем. Свет падал на нее через окно, высвечивал каждую потемневшую доску на ней, тщательно заделанные дырки от сучков. Лежа в окружении узкого канцелярского столика с одной стороны и такой же узкой, накрытой тряпьем лежанки, лодка неприятным образом смахивала на огромный гроб. Пахло пылью и увядшими цветами.

Рамена настороженно огляделся. Быть того не может, что в этом скворешнике никого нет. Слуга Ворона спустился с подоконника и внимательно осмотрел комнату: лежанка, столик, лодка – некуда спрятаться, негде укрыться.

Рамена с досады двинул несчастное корыто ногой, и то отозвалось глухим стуком, не сдвинувшись с места. Нервы, это все нервы, чувство приближающегося конца. Это оно играет злые свои шутки. Ну, естественно – здесь никого не было, шестое чувство тоже, бывает, обманывает.

Не стоило даже отвлекаться, сейчас еще выяснится, что жертва насторожилась и сбежала. Дмитрий поспешно покинул дом, мягко приземлившись у окна.

Но нет, никуда беглец не ушел, все еще тут. Больше не медля, Рамена проскользнул через территорию лодочной базы и аккуратно заглянул в сарай со стороны берега – так не было шансов на то, что жертва увидит его голову на светлом фоне реки. Здесь же была полутьма, и потому все внутренности сарая было видны как на ладони. Все правильно, костер чуть дымится, а на нем отдыхает закопченный до полной потери оригинального цвета чайник. В одной из стоящих более или менее прямо лодок, на груде натасканного тряпья – неясная фигура. Спит, не слышит.

Тихо, как тень, Рамена проник внутрь сарая. Его слух уловил громкий стук где-то неподалеку, словно уронили тяжелую дубовую лавку. Может быть, одна из лодок упала? Плевать. Слуга Ворона преодолел оставшиеся до жертвы шаги и, взяв властно за плечо, ударил ножом. Раз, другой – хорошо заточенное лезвие пронзало плоть удивительно легко.

Слишком легко.

Скованный мгновенным страхом, Рамена отдернул залатанный капюшон своей так и не проронившей ни звука жертвы. Пустые голубые глаза глянули на него, сонно моргнули, качнувшись на бледно-розовом лице. Чуть выше начиналась обширная лысина. Голова куклы.

Рамена понял все и начал оборачиваться к фигуре, что выросла неожиданно за ним.

Поздно – он ощутил сильный удар в плечо – тупой, но с серебряными осколками боли в глубине, которая в следующий момент пронизала его с такой силой, что Рамена выпустил из руки нож и, так и держа голову дурацкой куклы, повалился на пол. Время замерло, а потом продолжило путь, конвульсивно содрогаясь, вот только Рамена видел лишь обширную лужу собственной крови, как он до сих пор помнил – третьей группы, резус-фактор положительный.

8

Много раз Мартиков спрашивал себя – как он дошел до жизни такой? Ответ был один – и эта была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась с переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле опустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в «саабе».

О том, что им тогда руководила гордость и так называемая цивилизованность, он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж из тех, что околачиваются на городском вокзале, показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями.

Неторопливо он спускался по лестнице эволюции – уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что, в конце концов, он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость, и огонек сознания, что еще мерцает в нем, потухнет, как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке.

Он покинул квартиру, в которой жил, после того как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат, связывающий его с человеческой личностью, туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем, дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора.

Вольный ветер улиц был для Павла Константиновича куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков на улице, будь то заброшенный корпус завода или теплая и приятная канализация с сотней будоражащих запахов, а в последнее время нашел в лесу один из незасыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно, и очень хотелось пойти дальше в глубину.

Собаки его ненавидели и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак, и лишь усилием воли удерживался он от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной.

От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал, и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими – круглые и ярко-желтые. Собачьи глаза. Хотя нет – волчьи!

– Я оборотень! – стонал Мартиков. – Это правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь!

Вот он и подрался с Медведем. Медведь был массивным черным ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшим от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор пес слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился. А может быть, он таким был всегда. Пес стал рычать на людей, а на некоторых даже набрасывался, кусал, а после исчезал, как призрак, подобно снайперу, сразу меняя район дислокации. Не раз и не два высланные на поимку собаки отряды не находили в районе ни следа агрессивного животного.

Что получал пес от этих нападений? Во всяком случае, не еду, и не голод двигал им. Вполне возможно, что моральное удовлетворение, если собаки вообще могут испытывать нечто подобное.

Перебравшись в очередной район, пес сразу стал устанавливать свои порядки. Первым делом он разогнал шайку ободранных кабыздохов, с незапамятных времен обитающих в районе. Ее главарь – крупный патлатый двортерьер, имевший, наверное, в предках овчарок, пытался было возражать, но в скорой схватке лишился уха, глаза и чувства достоинства и в результате покинул ареал обитания. Остальные псы, теперь если и показывались здесь, то только ненадолго и, завидев ротвейлера, сразу убегали прочь.

Эта тварь взяла моду нападать на детей, причем хитроумно выбирала тот момент, когда никто из взрослых не мог им помочь. Бедные искусанные дети в слезах приходили домой в рваной одежде и с рассказами о страшном черном чудовище, что напало на них возле дома. Пес был столь злобен, что совершенно не реагировал на агрессивные крики и размахивания руками. Он появлялся и с хриплым протяжным ревом атаковал: кусал, а потом скрывался в ночи.

Среди подвергшихся нападению детей и их более удачливых сверстников стали ходить мифы о черной собаке, с каждым новым витком все более искажаясь и обрастая деталями. В конечном итоге, животное обрело статус чуть ли не адского пса, пресловутого цербера, и поговаривали, что глаза его как красные уголья и яростно пылают на фоне антрацитовой шерсти, а из ноздрей вырываются клубы горячего пара, словно где-то внутри собаки работает паровой котел.

За надтреснутый боевой рев, с которым пес выходил на цель, его прозвали Медведем, потому что очень этот звук походил на вой проснувшегося среди зимы медведя-шатуна. Да и детишкам он казался столь огромным, что походил на медведя.

Почему-то он остался в районе надолго и довольно быстро обрел дурную славу. Настолько, что покусанные родители покусанных детей вызвали собачников, вооруженных ружьями и ловчими сетями. Целую ночь, жаркую летнюю ночь, полную будоражащих запахов, эта команда скиталась по улицам, заглядывая во все подворотни и до смерти пугая запоздалых прохожих, но так никого и не нашла. Даже обычные облезлые дворняги покинули эту часть города. Усталые и озлобленные охотники на Медведя вернулись с утра назад, к своей машине, а потом оказалось, что ночью кто-то прогрыз в их протекторах внушительного размера дыры, и потому еще полдня собаколовы меняли колеса и звонили в контору, и только к полудню убрались прочь под горестные завывания жильцов. Одного из них сильно покусали тем же вечером. Впору было впадать в панику.

Естественно, Мартиков не знал этого, но в ту ночь он стал спасителем живущих в районе горожан, избавив их от терроризирующего район чудовища.

Павел Константинович неторопливо брел вдоль стены, а рядом с ним шла его тень, сгорбленная и уродливая, и если бы кто посмотрел на эту тень, не видя самого Мартикова, то сказал бы, что человек этот страдает одновременно сколиозом в критической стадии, водянкой и тяжелой формой подагры, если судить по качающейся, неустойчивой походке.

Нос Мартикова ловил ночные запахи, он купался в запахах, и они кружили ему голову, начисто отбивая мысли. Кругом жили существа – крохотные создания из плоти и крови. Они вели свою маленькую примитивную жизнь, шевелились, принимали пищу и испускали запахи. Мартиков скрипнул зубами и почувствовал, как буркнул недовольно пустой желудок. С недавних пор ему требовалось все больше еды, и не жареной или вареной, а исключительно сырой и с кровью. Дальше ароматно благоухала помойка и не очень ароматно пахло людьми. Один из них был совсем рядом, примостился в подъезде. Чего-то боялся, но Мартикову было плевать, мысли – купированные обезноженные мысли – ползали у него в голове. Только о пище.

Но тут случилось неприятное, запах маленькой суетливой жизни был перебит чем-то другим, да так резко, что Павел Константинович на мгновение представил себе сверкающий тесак, что врубается в мягкий пахучий матрас.

Втягивая уродливо расширенными ноздрями теплый ночной воздух, Мартиков почувствовал, как густая шерсть у него на холке непроизвольно встает дыбом. Агрессия набирала обороты и стремилась вырваться на поверхность. Чужак, сильный чужак, а таким не место на его, Мартикова, территории.

Легко, почти невесомо (что казалось странным, если учесть, насколько изменилась масса его тела) он промчался вдоль улицы, прячась в густой тени и лишь иногда появляясь в свете фонарей, и, поднимая уродливо изменившуюся морду, нюхал воздух. Запахи вели его, как самый надежный радар.

Он уже знал, где встретится с хозяином этих мест – на бетонном пятачке возле высокой кирпичной девятиэтажки, одиноко торчавшей в географическом центре района. Стояли там три лавочки, а чуть дальше в обильных зарослях сирени и диких кустарников начинался полузаброшенный двор со свежим шрамом от земляных работ. В свое время именно здесь водяной бунт достиг таких масштабов, что руководству пришлось пойти на крайние меры и, потакая жильцам, осмотреть все близлежащие коммуникации.

Двор не был погружен в непроглядную тьму, а, напротив, сиял аж четырьмя разноцветными фонарями и окнами домов, напоминая сейчас сказочный замок светлых сил. В окнах ни движения. Дверь в подъезд с кодовым многоглазым замком.

Павел Константинович остановился у одной из лавочек и мягко опустился на четыре лапы. Чуть слышно клацнули толстые ногти на руках. Мартиков поднял к небесам обросшее волосами лицо и рявкнул на плывущие облака. Звук этот был так мощен и так полон первобытной агрессии и вызова, что трое маленьких детей в возрасте от двух недель до года, проснулись одновременно в своих квартирках и синхронно заплакали.

На миг воцарилась тишина, а потом откуда-то из ночной тьмы донесся вибрирующий рев, словно там, среди густых зарослей, скрывалось какое-то первобытное чудовище – саблезубый тигр, например, или даже пещерный медведь.

Рев донесся ближе, почти не уступая по мощи голосу самого Мартикова. А потом кусты сирени резко встряхнулись, как будто неведомый великан решил вырвать их с корнем, и в свете фонаря появился противник.

Он шел не торопясь, широко загребая лапами, весь раздувшийся от сознания собственной мощи. Его вдохи и выдохи звучали, как работа большой паровой машины, и при каждом выдохе в воздух вздымалось облако теплого пара. Глаза ротвейлера были мутноваты, но дики, как очи викинга сразу после приема настойки из мухомора. Пес вовсю нагнетал в себе боевую ярость.

Не дойдя до Мартикова метров пять, Медведь остановился и саркастически приоткрыл пасть – красная, словно пес полоскал глотку фуксином. Между крупноватых даже для собаки зубов застрял обрывок ткани, раньше принадлежащей штанам кого-то из жильцов. На землю шлепнулась крупная капля слюны, тоже красноватая, пузырящаяся. Пес фыркнул, и часть этой слюны веером взвилась в воздух и обрызгала Мартикова и часть прилежащей скамейки. Медведь был уверен в своем превосходстве, ведь до этого никто не смог дать ему надлежащий отпор. Даже Бугай, бывший вожак районных собак, а его предки восходили к убежавшему из дома мастино-неаполитано, пал жертвой этих заостренных, белых, как сахар, клыков.

Но в этот раз он встретил достойного противника – даже хуже, он встретил противника, превосходящего его. Он встретил волка.

Издав душераздирающий рев, Медведь рванулся вперед, как потерявший управление дизельный локомотив. Но Мартиков был начеку – когда до него оставалось около метра, он грациозно скакнул в сторону, а зубы его легонько, как бы невзначай скользнули по лоснящемуся боку ротвейлера. Совсем чуть-чуть, вот только на том месте сразу раскрылась и заалела широкая рваная рана.

Медведь даже не заметил этого, да и не мог он, наверное, затормозить после такого разгона. С завыванием пролетев мимо Мартикова, он с хрустом вломился в кусты. Некоторое время оттуда был слышен озадаченный вой, а потом кусты разошлись, и пес вновь появился на поле битвы. Яростно подергивая головой, он лихо загребал землю передней лапой – это был не пес, а настоящий бык на пике берсеркерского буйства.

Рванувшись вперед и развив при этом удивительную для такой коротконогой твари скорость, Медведь мигом оказался возле Павла Константиновича и всей массой ударил его в грудь. Почти шестьдесят килограммов звериного буйства опрокинули бывшего старшего экономиста и бывшего человека на землю, а пес навалился сверху и уже вовсю терзал жесткую его шкуру. Чувствуя, как чужие клыки рвут его собственную плоть, Мартиков потерял остатки соображения, и теперь уже по асфальтовой площадке катались, визжа и хрипя, два обросших шерстью клубка звериных инстинктов. В воздух летела слюна, кровь и шматы разодранной шкуры.

А потом Медведь завопил. Во всю глотку, не сдерживаясь более, и был в этом крике лишь тупой ужас да тоскливое предчувствие скорой встречи со своими чистопородными предками. Слушая этот длинный заливистый вопль и ощущая, как морду (нет-нет, лицо!) орошает кровавый горячий фонтан, Мартиков ухмыльнулся. А клыки его меж тем все глубже и глубже забирались в горло Медведя, кромсали и раздирали мощные шейные мышцы, рассекали тугие волокна.

Визг Медведя достиг наивысшей точки, так, что у стоявшего рядом неминуемо заложило бы уши, и может быть, даже потрескались стекла в наручных часах.

Уже и нельзя было предположить, что так визжать может собака. Наконец, зубы Мартикова добрались до голосовых связок пса и перекусили их, так что крик бывшего тирана районных жителей моментально сменился хриплым бульканьем. Только тогда Павел Константинович отпустил своего врага. Освобожденный от фатальных челюстей Мартикова пес тяжело рухнул на асфальт и смог лишь пару раз дернуться напоследок. Черная шерсть намокла от крови. Довольно ухмыляясь (выглядело это жутко на почти нечеловеческом лице), Мартиков смотрел на распростертого Медведя, и утратившего человекоподобие работника «Паритета» распирало от гордости. Он поднял голову к небесам и громогласно взвыл, испустив напоследок совершенно волчий перелив.

Потом он придвинулся к мертвой собаке и стал есть. Мясо было кисловатым и жестким, но съесть поверженного было делом чести.

Откуда-то из-за дома донеслось хоровое пение – нестройное, но с энтузиазмом выводимое сразу несколькими голосами. Пели про ворона, черного ворона, что, как известно, кружится. Голоса полнились пьяными тоской и сопереживанием. Оторвавшись от туши, Мартиков поднял голову и навострил уши. Ветер донес запахи сивушных масел, крепкого пота и давно не менявшихся носков. Старый Мартиков только бы сморщился о такого аромата, новый же – напротив, извлекал из этого амбре массу полезной информации.

Пение замолкло на полминуты, кто-то заржал, а потом продолжили уже совсем рядом, прямо у входа во двор.

– Вы... Пждите! – крикнул один из гуляк. – Я щас... тока дойду.

Общий гул голосов выразил согласие и несогласие одновременно, и моментально разделившиеся стороны стали ожесточенно спорить, пускать сотоварища во двор или нет. На фоне спора кто-то еще пытался тянуть про черную птицу над головой.