Город призраков

В нашем районе полно собак. Откуда они взялись, облезлые дворняги, ведь раньше их не было? Они ненавидят всех и каждого. На меня уже пробовали напасть, когда я вчера шел за водой.

Облезлая стая – голов в десять – обреталась неподалеку у помойки. Возились там над чем-то, дрались и лаяли визгливыми голосами, нехорошо косились на всех проходящих, благо их было предостаточно. Отстоял я у колонки почти два часа, устал кошмарно и с полными ведрами пошлепал домой.

На обратном пути они меня и заловили. Не знаю, чем я им приглянулся, может быть – потому, что смотрелся слабее большинства из прохожих, или они чувствовали, что я чем-то отличаюсь от остальных. Не знаю. Вожак этой стаи, здоровенный пес с рыжими подпалинами и кудлатой мордой, с одним, но явно ястребиным глазом (иначе как он меня приметил среди стольких людей?). Эта зверюга засекла меня с другой стороны улицы и рванулась наперерез, оглашая район срывающимся лаем. А за ним устремились его блохастые подданные. Гам поднялся – до небес. Народ шарахнулся в стороны с пути одичавших собак.

Нет, меня даже не покусали, что, в общем-то, странно, но и того, что они сделали, хватило, чтобы стать мотивом для моего сегодняшнего поступка.

Псы обступили меня со всех сторон, стали кидаться в ноги, клацать челюстями и брызгать слюной. Они пытались испугать меня, вывести из равновесия, и им это удалось. В очередной раз я отшатнулся и не удержался на ногах и упал, два моих ведра упали вместе со мной, расплескав воду, за которой я стоял битых два часа. А псы мигом прекратили лай и встали кружком, и их клыкастые морды сардонически ухмылялись. Как разумные. А пуще всех лыбился кудлатый вожак. В тот момент мне показалось... не скажу, что так и есть на самом деле, – но мне показалось, что этот пес хотел, чтобы я упал.

Хотел, чтобы я разлил воду.

Мелкая такая пакость. Трудно в это поверить. Но эта ухмылка... Потом животные повернулись и оставили меня в покое. А люди, собратья мои по виду, все это время обходили кружок собак, испуганно косясь на меня, как на чумного!

Вот так. Не знаю, кого я ненавидел больше – тупых животных или разумных людей. Хотя разумные люди уже месяц как ведут себя все более дико. Я вернулся назад и отстоял еще два часа, потом что сразу к колонке меня, естественно, не пустили.

Так вот что я сделал сегодня. Не знаю, стоит ли об этом писать, но я все же надеюсь, что эти записи никто не найдет, и потому обрисую ситуацию.

Всю ночь я думал об этой псине. Вспоминал глумливую ухмылку, острые белые клыки с капельками слюны, круглый издевательский глаз в обрамлении рыжих жестких завитков. Она надо мной издевалась. Ведь так?

Следующим утром я ее подловил. Подождал, пока рядом не окажется свиты. Собака рылась в помойке и, судя по всему, ничего не замечала. А я просто поднял с земли острый осколок кирпича и швырнул его в эту скотину. Со всей силы.

В голову.

И попал, куда целил. Оказывается, звук от попадания в живую плоть такой глухой. Пса шатнуло, и на стенке мусорного контейнера веером разбрызгалась кровь. Вожак местных собачьих стай повернулся ко мне, скаля клыки, и даже сделал шаг в мою сторону, но тут я швырнул второй обломок и снова попал прямо в морду. В зубы, большие белые зубы, и их стало меньше, а кровищи на этот раз было куда больше. Пес взвыл и уставился на меня единственным глазом – с откровенным страхом. Хвост его, доселе вытянутый как палка – горизонтально, неудержимо стал проявлять тенденцию к поджиманию. Животное попятилось, неотрывно глядя на меня. Я снова кинул камень – на этот раз не осколок, почти целый кирпич. Он врезался в собаку с хрустом, и на этот раз она завизжала, повернулась и бросилась бежать. Но я не собирался давать ей уйти. Ведь этот пес издевался надо мной, не так ли?

Визжа, как свинья, которую режут на бойне, вожак несся через двор, а я бежал за ним, подбирал с земли камни, ржавые железки и швырял в свою жертву.

Думаю, со стороны это выглядело весьма дико. Может быть, найдись этому действу зрители, они бы сказали, что я ненормальный. Но мне плевать. Весь город ненормален, весь мир ненормален.

Метким броском я сломал псу лапу, и он упал. Тут же вскочил и попробовал уйти на трех, но скорость была уже не та. Следующим ударом я перебил ему заднюю – и он окончательно потерял мобильность. Вожак лежал на земле, извивался как потолстевший рыжий уж, кудлатая морда окрасилась кровью, лапы судорожно дергались. Карий глаз безумно вращался в орбите.

Я остановился возле него и поднял с земли ржавую погнутую арматуру. Посмотрел на бьющееся на земле животное. Кровь пятнала землю, впитывалась.

– Значит, разлил мне воду? – спросил я, и против воли на мое лицо стала выползать какая-то жуткая, кривая усмешка. – Значит, хотел поиздеваться? Ну, а теперь тебе весело?! – крикнул я и приложил пса арматурой, и у того в боку что-то отчетливо хрустнуло. – ВЕСЕЛО!? – И я ударил еще раз, и еще.

Вожак заорал, тут была и боль, и ненависть, и какая-то смертная тоска. Арматура заалела, красные капли срывались с ржавого металла. А я все бил и бил, со всей силы, выкрикивая всякую несуразицу, и псина дергалась под моими ударами все слабее и слабее.

Я вошел во вкус. И наверняка бы прибил эту зловредную, но такую жалкую теперь тварь, но тут дверь одного из подъездов открылась и на свет явился обрюзгший, но тем не менее очень еще здоровый мужик. Один вид его был мне противен – на расплывшейся багровой роже интеллект и не ночевал. Думаю, у избиваемого пса его было куда больше. А уж когда этот кроманьонец открыл широкую пасть с тремя зубами цвета серы и заорал:

– Ты! Ты што делаешь?! – мне стало совсем противно.

Я бросил арматуру на дрожащего мелкой дрожью пса и побежал прочь. Глыбастый анацефал позади что-то вопил и сделал даже попытку догнать, но с его весом это явно было невыполнимо.

Вот так я расправился с собакой. Скажете – жестокость... Скажете, нервы не в порядке? А я скажу вот что – мне понравилось бить прутом живое существо. И у меня нет угрызений совести и, наверное, уже не будет. Оставим совесть другим... к тому же я не уверен, что такое понятие, как совесть, вообще существует.

Жалко все-таки, что мне не дали довести дело до конца.

Сегодня какой-то маньяк скинул с седьмого этажа нашего дома старый телевизор с деревянным корпусом. Ему мешал шум – там под окнами стояла машина, и громкая музыка среди ночи могла достать любого. У авто смялась крыша, и двое сидевших в ней с контузиями попали в больницу. Когда одного из них увозили, он на весь двор клялся расправиться с метателем телевизоров.

Кажется, я все-таки не один такой раздражительный.

Вот еще что – сегодня вечером со мной разговаривали какие-то типы. Я не разглядел лиц, потому что они говорили со мной из салона дорогой иномарки. Они были в курсе всех моих проблем. Да, я даже не знал, что такое бывает. Эти странные люди – они не тупые и не ограниченные. Они предложили мне...

Предложили...

Мой дневник, наверное, это моя последняя в тебе запись. Завтра я разожгу костер в нашем дворе, и пламя примет тебя в свои жаркие объятия. Прощай, верный спутник моей серой и бессмысленной жизни, полный сосуд горьких и безысходных мыслей. Старая жизнь кончилась, вернее – закончится этой ночью, а после начнется новая, яркая и не отягощенная никакими глупыми рамками.

Да. Мне понравилось бить собаку ржавой арматурой.

Интересно, каково проделать это с человеком?

Они сказали, что я смогу это узнать.

Убогий журналист напротив – он особенно меня раздражает.

А, черт, свет погас! Но у меня здесь есть фонарик, китайский, хлипкий... надо дописать. Уже и свет отключают, сволочи! Что дальше? Будем жить в кромешной тьме, как дикие звери?! Нет, только не я. Не я!

Что я там про журналиста? А! Вот достойный кандидат на бессмысленное звериное существование. Заячье.

С него и начнем!

11

Васек достал заточку. Он давно уже хотел отыскать нечто подобное. Судьба ему улыбнулась – роясь в груде отбросов на территории заброшенного завода, он нашел подходящую.

Вообще-то на завод ему идти не хотелось. В городской среде место это издавна считалось нехорошим. Где-то в центре заводской территории, за километрами облезлых металлоконструкций и стальных изогнутых рельс, скрывались поблекшие серебристо-седые купола безымянного монастыря, что монастырем перестал быть еще в незапамятные времена. Не монастырь – настоящий скит, отрезанный от цивилизации глухой белокаменной стеной с глубокими трещинами. За ней массивное белое жилое здание с узкими бойницами и невысокий собор с деревянными главами. Жили в монастыре сектанты – то ли старообрядцы, то ли хлысты или скопцы, которые там, в тишине и уединении, подвергали себя самоистязаниям. Временами слухи об этих обрядах просачивались сквозь толстые стены и приводили будущих горожан в состояние тихого ужаса. После революции монастырь несколько раз менял свое предназначение, пока не стал окончательно заводом. А после, с приходом новой власти, превратился в развалины.

Васек заблаговременно обошел проклятый корпус стороной, отплевываясь и делая пальцами рогульку, потому что если где и прятаться охватившему город злу и его эмиссару Витьку – то здесь. И он бы не удивился, если бы оказалось, что у человека-зеркала здесь гнездо. Или нора. Воображение упорно подсовывало Мельникову только эти неприглядные обиталища – гнезда, норы и пещеры, словно его преследователь был дикой неразумной тварью.

Заточку он отыскал во внутреннем периметре в укрытии толстых крепостных стен. Острый поблескивающий на вялом солнышке металлический предмет с обмотанной синей изолентой ручкой. Кто его оставил здесь, в подсобном цехе с провалившейся ржавой крышей? Кому она принадлежала и скольких людей ею убили? Васек этого не знал и знать не хотел, но заточку взял, рассудив, что такая вещица, возможно не единожды пятнанная кровью, поможет против твари из зеркала. Да она и сама просилась в руки, эта синяя рукоятка, за многие годы не утерявшая своего яркого цвета.

Найдя оружие, Мельников уверился в собственной правоте. Нет, он не дичь. Что решит волк, когда нагоняемый им заяц вдруг отрастит себе ядовитый изогнутый клык? Что он почувствует, когда этот клык вцепится ему в мохнатую лапу? Боль, недоумение?

Эти мысли неспешной чередой текли в голове Мельникова, когда он, держа заточку в левой руке (он обнаружил, что она идеально ложится именно в левую руку, видимо, создавший ее был левшой), возвращался назад в город.

Засаду он устроил на лодочной станции, среди дряхлых остовов прогулочных лодок и седого от древности рыбацкого плоскодонного баркаса. Дивясь собственной хитрости, обустроил очередную лежку, запалил костерок и некоторое время задумчиво смотрел, как живой, трескучий огонь пожирает выбеленное рекой дерево. Тогда-то и пришла идея с подставой. Кукольную голову он нашел здесь же – бывшая кукла Даша, по которой, возможно, сильно убивалась какая-нибудь маленькая девочка. Тело исчезло в потоке времени, а на круглой пластмассовой голове вылезли все до единого фиолетовые волосы, сделав куклу похожей на жертву радиационного облучения. И лишь голубые глаза на этом обезображенном личике пялились все так же – стеклянисто и бессмысленно.

Налюбовавшись на свою находку, Васек быстренько соорудил голема, состоящего из картуза, вытертых джинсов с зелеными потеками краски, да высоких кирзачей-дерьмодавов, один из которых к тому же был напрочь лишен подошвы. Внутрь он напихал совсем уж неприглядного тряпья да прибавил для жесткости обломок старого весла, с облезшей до полной бесцветности пластиковой ластой. Поворочал свое создание из стороны в сторону, любуясь. Потом бережно уложил в лодку и приспособил сверху лысую кукольную голову. Для надежности повернул ее лицом вниз и укрыл бесформенной шапкой-треухом.

Результатом остался доволен, добавил еще плавника в костер и удалился в давно присмотренный домик сторожа – идеальное место для засады. Час ожидания прошел нервно. Василий тискал в руках заточку, пугливо водил глазами из стороны в сторону, выглядывал осторожно в окно.

Человек-зеркало явился к сумеркам. Шел он крадучись, осторожно, но сырой песок поскрипывал под его шагами и выдавал местоположение попавшегося в ловушку охотника.

И тут звук шагов затих. То ли услышал Мельникова преследователь, то ли ощутил, что его нет в лодочном сарае. Через некоторое время скрипы возобновились, и теперь они раздавались пугающе близко от окна домика. Почуял! Васек в панике огляделся, взгляд его обшаривал пустую конуру. И еще лодка на полу – лежащий кверху выскобленным пузом гроб. Мысль о големе, лежащем в лодке, побудила Мельникова к действию. Он с натугой приподнял плоскодонку и поднырнул под нее, успев напоследок подсунуть между ее толстым бортом и досками полу своего бушлата, чтобы не грохнула.

Здесь, как и положено в гробу, было очень темно и пахло трухлявым деревом. Какая-то мелкая взвесь сыпалась Ваську на голову. Чуть-чуть света проникало между полом и бортом, да и это был скорее печальный высохший призрак настоящего солнечного света – эдакий постаревший и полысевший солнечный зайчик.

Надо полагать, преследователь сейчас лезет в окно. Точно, глухой удар – пол слегка содрогнулся. Тяжелые шаги прошлись вдоль борта лодки сначала в одну сторону, потом в другую. Мельников замер, стараясь не дышать. Звучащий из-за толстого дерева глухо, голос неразборчиво произнес ругательство, а затем на борт плоскодонки обрушился мощный удар, затем шаги проследовали к окну, и через пол передался мощный толчок – это Витек покинул сторожку одним длинным прыжком.

Мельников перевел дух, пот градом катился с него, по спине колючими лапками бегали мурашки. Больше он не медлил. Сильным толчком опрокинул лодку, которая таки грохнула, перелез через подоконник и разом охватил взглядом сарай. Темная высокая фигура входила в один из открытых торцов хибары. Дальнейшее случилось быстро, и последующая скорая смена гаммы чувств вызвала в крови пятидесятилетнего бродяги целую бурю адреналина и полное расстройство нервов.

Витек склонился над фальшивкой, нервно поводя длинным и зловеще выглядящим ножом. Странно, раньше он не пользовался оружием. Пришелец заподозрил неладное, стал оборачиваться, но Мельников был рядом и последний метр преодолел почти тигриным прыжком, одновременно выбросив вперед руку с зажатой заточкой.

– НА! – завопил Васек, втыкая заточку в тело своего монстра, своего кровного врага, который всегда будет с ним: – НА, СЪЕШЬ!!! НА, СЪЕШЬ!!!

Враг вздрогнул всем телом от первого же удара, качнулся назад и вырвал заточку из ослабевшей враз руки Василия.

Потому что пред ним был не Витек. Мельников вообще не знал этого человека с непримечательным лицом и в такой же непримечательной одежде. Он и теперь казался непримечательным, хотя лицо его искажала гримаса боли, а куртка обильно пропитывалась кровью. Просто – раненный ножом непримечательный человек. Заточка так и осталась в ране, болтала своей замотанной в изоленту рукояткой.

– Вор... – сказал непримечательный, закатывая глаза.

– Кто вор? – спросил Мельников. Он не знал, что делать. В его мышеловку попал не хищник. Ну, во всяком случае – НЕ ТОТ хищник.

– ррон... – выдохнул непримечательный и сполз на землю, скрючившись там, зажав рану руками.

– Да что же это?! – вопросил Василий слезливо. Он был в отчаянии, и черная вуаль безысходности окутала его плотным облаком. И потому, когда он услышал другие шаги, совсем рядом с сараем, то уже не удивился. Он ведь знал, что Витек придет, так ведь?

И тот вошел в лодочный сарай, сияя окостенелой своей улыбкой, и сразу отрезал Мельникова от тела его нечаянной жертвы, а значит – и от заговоренного оружия.

Василий бежал. В конце концов, это было единственное, что он научился делать мастерски. И в сгущающихся сумерках потусторонняя тварь преследовала его и не давала ни передохнуть, ни остановиться, и почти нагнала Васька на перекрестке Центральной и Большой Верхнегородской, но в этот момент в городе выключили свет.

Высокий, сияющий синим фонарь, к которому прислонился отдышаться несчастный беглец, вдруг погас и, следом за своими разноцветными собратьями, погрузил перекресток во тьму.

И в этой тьме хищник прошел мимо, а Василий слышал его шаги совсем рядом, слышал, как они удаляются дальше по улице. Химеры тоже могут ошибаться? Стоя в густой чернильной мгле, которая пока была спасением, Мельников подумал, что зеркало на то и зеркало, чтобы отражать не только все достоинства своего хозяина, но и все его недостатки с пугающей, бескомпромиссной резкостью.

А в темноте, по счастью, Василий видел очень и очень плохо.

12

В непроглядной черноте город сиял, как бесчисленное скопище маленьких желтых светлячков. С одной стороны они кучковались так плотно, что временами сливались в целые пятна желтоватого света. С другой – их было поменьше, и любили они индивидуальность, и было так, что за несколько сот метров не было больше светляка, способного разогнать тьму.

Тьма это знала, и ночью город заливало темным потоком, в котором тонуло почти все, кроме проспектов Верхнего города. Вот они виднеются – тонкие солнечные артерии, по которым бегают искорки поменьше, тянутся, бегут сквозь колонию светляков, а потом вырываются на волю, в первозданную темноту области и устремляются в разные стороны – кто на Москву, кто на Астрахань, кто в Сибирь.

Жирная черная змея, проходящая по самой середине светлячковой колонии, – это река Мелочевка. На ней света не бывает, река не судоходна. Размытым желтоватым пятном выделяется центр, поблескивает красными глазами труба завода, да мигает одинокий печальный светляк местного ретранслятора, установленного на самом высоком месте правого берега, а у подножия его разместилось пустынное кладбище, которого совсем не видно. Его клиентам, впрочем, свет уже не нужен. То ли дело живые.

Совсем редкий конгломерат чахлых огоньков – дачи, тут всегда экономили на освещении. Да и на всем остальном тоже. Напрасно глава садоводческого хозяйства просил вовремя платить взносы и говорил, что может организовать подсветку, это нужная вещь, вон во тьме сколько обворовали дач. Напрасно. Люди – создания вроде бы коллективные, а все равно пытаются обособиться, выделиться как-то, да другого за себя платить заставить.

Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе – костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела.

Вдоль Мелочевки тоже что-то мерцает, единственный слабенький огонек то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. При мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие.

Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко, уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол-улицы. Бар «Кастанеда» полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив привычно ворчат и закрывают плотнее шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один – когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него и еще за пару других.

Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа.

Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью, умела ждать. Каждый раз, опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе, подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит и в один прекрасный день ничто не сможет помешать ей воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя, лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта.

Но никто не слышал ее бестелесного голоса, кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна и сбивались, как овцы, в одну дрожащую крупной дрожью стаю, и не реагировали на ласково-увесистые увещевания санитаров.

В эту ночь тьма дождалась. Словно мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, тьма, зародившись на окраине Верхнего города, начала свое наступление.

В половине двенадцатого ночи в городе начался темный прилив. Появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе и уже оттуда стал распространяться концентрическими кругами. Там, где проходили темные волны, свет гас. Тихо угасли фонари на площади Центра, погасли лампы в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие в них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.

Все дальше и дальше распространялся прилив и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали голову в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом – еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. Погасла вывеска «Кастанеды», и в полной темноте, объятые неожиданным страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.

Единым стадом выскочили они на улицу, где взоры их обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они рванулись туда, в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки и дом погас, слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые из них горько заплакали. А потом один показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис.

Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать:

– Мама! Проснись! Да проснись же!

Мать открыла глаза – усталые, покрасневшие.

– Мама, смотри! Город исчезает. – И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.

А внизу, под совершенно безоблачным небом, в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил – умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.

Погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий – подобие города со своими жильцами и постояльцами.

Погасли лампы перед домом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало еще более мрачным. Слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, присоединились вскоре к ним жутким замогильным воем, от которого выворачивало душу.

Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачный концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.

– К покойнику, – шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.

Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной стороне города, потушив цепочку новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем – кончился.

Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, замерли дома с темными окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед кем вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио, у кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.

По всему городу умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяйки, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у владельцев новый приступ истерики.

Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Мясорубки отказались перемалывать фарш, принтеры прекращали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.

Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив четырех пациентов на небеса.

Электричество – то, что за последний век стало нужнее, чем вода и, может быть, даже воздух, ушло.

Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов – незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.

И прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.

– У нас... у нас отключили свет! А у вас как?

– Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!

– Вода... теперь электричество...

Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:

– Что вода! У нас газ отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!

– А мы не знали... мы думали, у вас и вода есть!

– Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?

– ...достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света?!

– ...и не говорите! Может быть – это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий – ваше землетрясение.

– ...а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю... сколько еще продержусь.

– ...говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что, грузить... пока темно.

– ...а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им.

– ...в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и...

– ...на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем!

– ...из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да при чем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну, давай!

Море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье – женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха голоса детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса – запруда сплетен прорвалась, и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили.

И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно рождалась единая мысль:

– ДОКОЛЕ?!

Отключили воду, сначала горячую, потом холодную, потом исчез газ – и мы зажгли во дворах костры. Пропал интернет – и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?

ДОКОЛЕ?!

Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки.

Бросали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы – узкие людские ручейки, что когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем.

На улицах возникла толпа, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов – совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками. Были пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы – паства Просвященного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.

Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой, как воронье, витали мрачные ее намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факелы чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянны, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «Доколе!» витал над ними, словно черный ворон.

А люди все выходили и выходили, потому что знали – так больше нельзя, скатываемся непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.

Все знали, куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро головные ее отряды вылились на Арену – центральную городскую площадь.

То был бунт. Последний бунт в городе, самый, пожалуй, заметный. И, как и все предыдущие – он окончился пшиком.

Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм УВД и угрюмому древнему зданию суда.