Город призраков

А Мартиков все стоял и смотрел на проходящих внизу людей, на проезжающие автомобили, на эту насыщенную и бестолковую вольную жизнь, к которой он и не надеялся вернуться. Но факт есть факт – стоящий на верхних ступеньках человек в легкой летней одежде был совершенно свободен.

Он до сих пор в это не верил.

Срок и Долг – уродливые мартышки – слезли с его шеи, а вернее, их насильно стащили вниз и били о твердую землю до полного их издыхания. Правосудие дало сбой. Ревизорам было не за что зацепиться. Да и не было их, ревизоров. Все до единого они покинули эту скорбную юдоль. И иначе как волшебством этого объяснить было нельзя.

Тогда на реке, он сидел, терзаясь тяжкими думами, и кто-то положил ему руку на плечо – мягко, но когда он попытался обернуться, его без усилий вернули обратно. Странно, но Мартикову почему-то показалось, что на руке больше пальцев, чем должно быть у человека. Шесть, а может, даже и семь, и чужая конечность напоминала теплого многолапого паука, устроившегося на плече у сидящего в думах человека. Его тогда передернуло, и он снова попытался обернуться.

– Не стоит... – сказал голос у него над ухом, низкий и без особых интонаций, вот только у Мартикова от звука этого голоса по коже поползли мурашки.

Не показалось ли ему, пусть всего лишь на один миг, что стоящий позади ему знаком? Смутно и неясно, как какой-нибудь дальний родственник, которого ты видел в раннем детстве? А, может быть, даже как ближний, как брат, с которым тебя надолго разлучили. Или еще ближе?

«Не придуривайся, Мартиков, – сказал сам себе бывший служащий „Паритета“. – Ты прекрасно понял, на кого похож обладатель этого голоса. Взгляни правде в лицо – тебе ведь показалось, что это твоя вторая, злая, половина очутилась на том пустынном берегу. В тот момент ты почти поверил в это, так?»

– Ты в безвыходном положении, Павел Константинович? В первый раз за всю свою карьеру ты не знаешь что делать? Ты, как Сизиф, сверзился вниз с горы, и камень вот-вот свалится тебе на макушку.

– Откуда... – спросил тогда Мартиков нервно, – откуда вы это знаете?

– Но это ведь не все, так? – словно не заметив вопроса, продолжал невыразительный голос, а рука, рука на плече так и не шевелилась, словно вообще не была частью чьего-либо тела. А Мартикову все сильнее хотелось обернуться, это было неестественно сильное желание, тягостное и непереносимое, как зуд на спине, там, где не можешь почесать. – Не только это тебя гнетет? Основная доля твоих тревог... ведь это ты сам?

– Да, – хрипло вымолвил Мартиков, глядя, как плавно течет мимо окрашенная рассветом в розовые тона речная вода, – да, это я! Я... я боюсь себя, боюсь того, что со мной происходит. Ведь я... никогда не был драчливым. Агрессивным! Так откуда взялись эти сны, и почему, почему я полчаса назад чуть не раздавил несчастного, выскочившего на дорогу пса?! Ведь я хотел его раздавить, слышите?!

– Слышу, – чуть слышно сказал стоящий позади. – И вот что, Мартиков. Отныне твои беды кончатся.

– Кто ты? – шепнул бывший старший экономист, глотка болезненно сжалась, на лбу выступила испарина. Он жаждал ответа, жаждал до безумия, но вместе с тем и боялся его.

Тишина. Павел Константинович вдруг понял, что совершенно не слышит дыхания странного гостя. Словно никого нет там, позади. Но рука остается на плече.

– О своих неприятностях можешь забыть. Их больше нет. В назначенный день спокойно иди в суд. Отныне ты невиновен.

– Но как...

– Мои проблемы, – ответил гость, – вернее, наши. Иди и ничего не бойся. Отныне ты чист.

– Если я правильно понял, – сказал вдруг Мартиков, – должны быть какие-то условия. Ведь у вас всегда есть условия. Может быть, ценой будет моя душа?

Сухой смешок. Как-то совсем он не сочетается с низким тембром голоса.

– Нет, душа твоя мне не нужна. Ты, Мартиков, ошибаешься. Мы не из преисподней, мы поближе, и действительно хотим тебе добра. А условия? Их ты получишь сразу после суда, когда убедишься в том, что я был прав. Подойдет такое?

– Да, – сказал Мартиков. Рука на плече сводила его с ума, хотелось поскорее скинуть ее, как маленькое, омерзительное, многоногое чудовище. – Да, я согласен.

– Вот и ладушки, – сказал незнакомец, – у здания суда, на Центральной улице будет припаркован черный «сааб». Стоять он будет в тени большого вяза. Подойдешь туда и получишь инструкции. Это все.

Настала тишина. Было слышно, как шумит вода у плотины. И никакого звука дыхания, кроме неровных вдохов и выдохов самого Мартикова.

– А документ никакой не надо подписывать? – наконец сказал он.

Его слова повисли в воздухе. Никакого ответа. На том берегу, над дачами, резко каркали стаи ворон. И тут Павел Константинович оглянулся.

Позади него никого не было – пустой и голый клочок пляжа. Песок, грязная земля, округлая галька. И никаких следов, никакого подтверждения, что здесь вообще кто-то был, только глубокие следы с четкой выемкой от каблука – его, Мартикова, дорогих кожаных ботинок.

Но рука все еще лежала у него на плече. В панике Мартиков тряхнул плечом, сбрасывая ее на землю. Посмотрел, со свистом втягивая воздух. На плече было пусто, ничего не наблюдалось и на песке, куда, по идее, она должна была свалиться.

– Бред... – сказал Мартиков в пустоту, в прозрачную утреннюю тишь. – Безумие.

В конце концов, он собрался и отправился домой.

А теперь, стоя на ступеньках у храма Фемиды, вынужден был признать, что все это не было чушью.

Выискивая черный автомобиль на центральной улице, Мартиков укорял сам себя. Сейчас, в самый разгар жаркого дня, да еще после того, как все благополучно завершилось, тот недавний страх на реке казался глупым и надуманным. Вообразить, что гость пришел из преисподней, – да, конечно, нервы у Павла Константиновича были тогда напряжены и натянуты, как струна. Но все же – раньше он не замечал за собой особой тяги к мистике. А если вспомнить, как он предлагал неведомому гостю, без всяких сомнений здравомыслящему и деловому человеку, собственную душу – так вообще стыдно становилось. Кем бы ни был этот невидимый пришелец, потусторонней тварью он не был.

«Секта? – спросил себя Мартиков. – Тайное общество? Мафия? Какая разница, в моем положении примешь помощь от любого».

И он спустился со ступенек, даже не оглядываясь на старое здание, еще недавно снившееся ему в страшных снах. Его, Мартикова, нечистое прошлое сгорело в дымном, чадящем пламени, и можно было начинать думать о новой жизни.

Новой спокойной жизни.

Уехать за город. Встречать рассветы, провожать закаты, ходить на рыбалку. Собирать ягоды и грибы.

Основать новую фирму, зарабатывать деньги.

Насвистывая веселую песенку, Павел Константинович шел вдоль Центральной улицы, с бесшабашным интересом подростка глядя на проезжающие мимо автомобили и спешащих куда-то озабоченных людей. С таким восторгом жизнь воспринимают лишь малые дети да получившие амнистию смертники.

Черный «сааб» сразу бросился в глаза, хотя и стоял он под раскидистым корявым вязом, роняшим на теплый асфальт густую тень. Мощный турбированный мотор авто был выключен и тихонько пощелкивал, остывая. Мартиков сразу вспомнил об условиях, и улыбка его слегка угасла. Несмело он подошел к автомобилю и поднял руку, чтобы стукнуть в абсолютно непроницаемое тонированное окно.

Но не успел, оно само почти бесшумно скользнуло вниз. На ладонь, не больше. Мартиков слегка наклонился, намереваясь увидеть собеседника, но в салоне царила абсолютная тьма. Хотя нет, мигало там что-то красное, словно включенная сигнализация, что без сомнения было полным абсурдом.

– Я пришел, – сказал Павел Константинович и с неудовольствием обнаружил, что голос его звучит хрипло и даже малость испуганно, как у маленького мальчика, к которому обращается на улице страшно выглядящий незнакомец в черном плаще.

– Удовлетворен? – спросили из «сааба».

– В смысле? – замялся Мартиков. – А, насчет суда? Да, удовлетворен. Большое спасибо.

– Спасибо в карман не положишь, – ответили ему расхожей поговоркой. – Но нас, собственно, не интересуют материальные ценности...

Мартиков мучительно сглотнул. День вокруг потерял изрядную долю своей привлекательности. Бывший экономист наклонился к окну и тихо спросил:

– Вы говорили об условиях. Я готов их выполнить.

– Хорошо, – сказал ему знакомый голос из непроглядной черноты салона, а потом ровным невыразительным тоном продиктовал свои условия.

День подернулся инеем, словно вместо июля вдруг пришел сизый леденящий январь. Мартиков почти физически чувствовал, как примерзает к спине пропотевшая от жары рубашка. Он потел крупинками льда, так ему, во всяком случае, казалось. Смысл слов был страшен. Он был... противоестественным!

– Нет, – выдавил из себя Павел Константинович, – нет, я... не могу. – Ноги его ослабли, и он против воли прислонился к лакированной крыше машины.

В салоне было тихо, потом голос сказал, негромко и с убеждающими интонациями:

– Ну, Мартиков, где же твое честное слово? Ведь ты даже душу хотел предложить в залог спасения. А то, что я предлагаю, ей-богу, куда меньшее зло.

– Нет, – уже тверже сказал Мартиков, сердце его испуганно колотилось, а потом его на секунду пронзила острая боль. Ах, если бы он знал, что цена будет так высока... – Я не могу этого выполнить. И вы... вы меня не заставите.

Тяжкий вздох из черных недр. Так вздыхают матери, глядя на свое неразумное, буйное чадо.

– Мы не будем тебя заставлять. Поверь мне. Ты сам себя заставишь. Просто вспомни, что суд и долг были лишь одной твоей проблемой. А у тебя их, если не ошибаюсь, две. Так я еще раз тебя спрашиваю, ты выполнишь наши условия?

Павел Константинович мотнул головой. Отпустил крышу машины и встал прямо. В ушах гудело, а перед глазами прыгали черные точки.

– Нет, – сказал он, – я не сделаю, потому что... Со скользящим свистом тонированное стекло встало на место. Секунду на черной глянцевой пленке отражалось лицо самого Мартикова, испуганное и потрясенное. Потом мотор машины взревел, и одновременно зажглись ослепительно голубые ксеноновые фары. С режущим уши визгом колеса провернулись на асфальте, источая сизый, резко пахнущий дым. Потом «сааб» сорвался с места и лихо вырулил на улицу, подрезав оказавшуюся на его пути потрепанную шестерку. Павел Константинович успел увидеть на заднем стекле иномарки сделанную красными буквами какую-то надпись. Две секунды спустя зловещий автомобиль уже скрылся из виду, свернув на Малую Зеленовскую.

Мартиков остался один. Хотя нет, их осталось двое – Павел Константинович Мартиков и то злобное существо, что поселилось в нем с недавних пор.

Тяжелой походкой он двинулся дальше по Центральной. Груз обещания давил, но цена была высока. Видит Бог, она была неподъемной.

– Я не дрался! – сказал Мартиков, ковыляя вдоль улицы. Средних лет женщина, с натугой несущая две тяжелые, туго набитые сумки, кинула на него удивленный взгляд. – Я никогда этого не любил.

Удивление на лице женщины сменила маска равнодушия, и она заспешила прочь от странного, говорящего с самим собой человека.

Его автомобиль, верный «фолькс», ждал неподалеку, скромно притулившись у бровки. Павел Константинович направился к нему, страстно желая скорее опуститься на мягкое сиденье, потому что ноги его совсем не держали. И тут он на кого-то наткнулся, так, что чуть не упал на шершавый разбитый асфальт тротуара. Но упасть ему не дали, мощно сгребли за грудки. Мартиков изумленно крутнул головой и обнаружил всего в двадцати сантиметрах от своего лица омерзительнейшую харю, круглую, одутловатую, с явной печатью вырождения на лице. Глаза владельца этого лика были мутны, желтушны и диковаты и по разумности своей напоминали глаза быка перед тем, как он впадет в буйство и начет крушить все вокруг. Рот индивидуума расхлебянился, и из него, вместе с мощной волной кислого пивного запаха, смешанного еще с какой-то гадостью, вылетели невнятно слова:

– Ты че?! Куда прешь, ка-а-аззел! – вместе с последним словом Мартикова обдало смесью чесночного аромата и гнилых зубов.

Павел Константинович от этого амбре почувствовал сильный, почти неодолимый позыв к рвоте. Одновременно с этим из вязких трясин его сознания, из этих мрачных осадочных топей, медленно поднималось глухое раздражение, предвестник черной злобы.

«Почему? – вопросил сам себя Мартиков. – Почему именно сейчас, когда я только что отклонил такое страшное предложение, мне встретился этот дегенерат?!»

– Отойди... – тихо сказал бывший старший экономист и тут с ужасом понял, что имели в виду типы из «сааба», говоря о второй проблеме.

Проблема. Ярость. Темный двойник, эта мерзкая, начисто лишенная морали сущность, уверенно брала в крепкие руки бразды правления мартиковским сознанием. Бирюзовая гладь потемнела, а вольный ветер вздыбил первую, буйную неистово-белопенную волну.

Держащий Мартикова субъект по-рачьи выпучил мигом налившиеся кровью глаза, так, что они едва не вылезли из орбит, и заорал дурным надтреснутым голосом:

– Да ты че?!! – И вроде даже попытался приподнять Мартикова выше, держа его за обшлага купленного за большие деньги пиджака. Хотел он сказать еще что-то, но неожиданные действия бывшего старшего экономиста положили конец всем его лингвистическим изысканиям.

Мартиков уже не соображал, что делает, мир вокруг потемнел и исказился. Лица проходящих людей стали странно гротескными и уродливыми. Не осознавая более себя, Павел Константинович сделал быстрое движение головой, как атакующая змея, и впился зубами в щеку держащего его субъекта.

Острые передние резцы (один с коронкой) разорвали обвисшую кожу и пропахали длинную, обильно заливающуюся кровью борозду на щеке нападающего. Кровавая влага брызнула на лоб и щеки Мартикова, и он невольно слизнул ее языком, там, где смог дотянуться. Во рту что-то болталось, и Павел Константинович выплюнул это на асфальт, без содрогания отметив, что это порядочный кусок кожи.

Нападавший разжал руки, и Мартиков отступил на шаг. Мужик стоял, а на лице его разливалось изумление. Одна, похожая на окорок, рука поднялась и схватилась за разодранную щеку. Глаза субъекта, теперь пустые и бессмысленные, лишь с всеохватывающим, как у едва родившегося младенца, изумлением уставились прямиком в темные глаза Мартикова.

И увидели в них черный шторм. И ни капли человечности.

Так и не отнимая длани от обильно кровоточащей щеки, мужик стал поспешно отступать от Павла Константиновича, смотря на него, как на прокаженного в финальной стадии болезни. Или как на смертельно опасного хищника. Пройдя шагов пять, он повернулся и побежал.

А Мартиков остался. Он во все глаза смотрел на кровавый ошметок на тротуаре, сначала с удовлетворением, а потом со все возрастающей паникой. Опальный экономист поднял руку и вытер лоб и щеки, посмотрел на окрашенную красным руку, прошептал:

– Это не я... это... это зверь!

Далеко впереди буйный норовом прохожий все еще бежал.

Павел Константинович обернулся и посмотрел в другую сторону – туда, куда уехал черный «сааб». Ощущая во рту характерный железистый привкус, стоя у своей все еще закрытой машины, глядя на кровь укушенного им человека, Мартиков вдруг подумал, что запрошенная неизвестными цена, возможно, не так уж высока.

16

– Тихо! – сказал Стрый. – Все ушли.

– Хорошо смотрел? – спросил Пиночет.

Тот покивал. Над его головой стремительно проносились последние дождевые облака. Следующий день обещал быть жарким и безоблачным. Темно-фиолетовые, похожие на рваные тряпки, тучи раз за разом глотали луну, но уже через десять секунд она прорывалась на волю – чистая и незапятнанная.

Из-за этого свет на Саввином Овражке то появлялся, то начисто исчезал, и овражек погружался в чернильную тьму – ни одного фонаря на улице не горело.

Саввиным Овражком именовался рахитичный переулок в самой старой части Верхнего города. Когда-то тут и вправду был крохотный овраг, образовавшийся из-за извилистого и буйного ручейка, бравшего начало где-то в карстовых пещерах и в финале своего пути впадавшего в Мелочевку. В период активного строительства панельных многоэтажек ручей загнали в трубу, а овраг засыпали гравием, поверх которого проложили асфальт. Но, видно, что-то от этого веселого, чистого (и холодного, от него даже в самую жару ломило зубы) ручейка все еще оставалось, потому что воздух в переулке славился своей сыростью, а асфальтовое покрытие, несмотря на все усилия бытовых служб, с каждой весной приходило в негодность.

Вот и выглядел теперь Саввин Овражек как много раз штопанный носок – весь в разноцветных заплатах.

Стрый и Пиночет прятались в самом начале Овражка, как раз напротив двухэтажного покосившегося дома, в начале своей карьеры бывшего нежно-розовым. Теперь он стал серым, как и все окружающие строения. Серый, как асфальт. В доме горело одно единственное окно – под самой крышей, но и оно было занавешено массивной шторой кошмарной багровой расцветки. В переулке было пусто, и даже бродячие собаки обходили его стороной.

В тридцати метров по ходу переулка виднелась Покаянная улица, на которой горел примерно один фонарь из трех и иногда ездили машины, медленно и осторожно объезжая рытвины. Полночь пробило полчаса назад, и ночная жизнь была в разгаре.

Но только не в Саввином Овражке.

Если пройти метров двадцать от начала переулка, вдоль Покаянной, то можно заметить фасад невысокого двухэтажного особняка, выделяющегося на фоне окружающих зданий как новая сверкающая, стальная коронка на фоне частокола кривых и пораженных гниением зубов.

Здесь и располагается знаменитая фирма «Паритет», сделавшая себе имя на сделках с недвижимостью. Тут, за этими веселенькой пастельной раскраски стенами и светонепроницаемыми бронированными окнами, день за днем крутятся астрономические суммы, во много раз превышающие общегодовой бюджет всего города. К фасаду подъезжают дорогие иномарки, шкрябая днищем на колдобинах (только площадка перед самым входом нормально заасфальтирована), частым гостем бывает и бежевый броневик инкассаторов. С шести утра и до девяти-десяти вечера за этими тяжелыми железными дверями кипит жизнь, но сейчас, в глухую полуночную пору, здесь было тихо и пустынно, и лишь периодически мигает красноватая лампочка сигнализации.

Где-то там, за темным дверным проемом, должен быть сторож, и, может быть, кто-нибудь из охраны. Стрый и Пиночет знали это, странный ночной гость, как и обещал, оставил на середине комнаты коричневую папку с подробной инструкцией. Ровным, академическим почерком по пунктам, с разъяснениями, было прописано каждое действие для обоих грабителей. В конце бумажного листа их покровитель все тем же ровным почерком приписал: «За удачно выполненное задание – похвала и вознаграждение», ну, прямо, как для маленьких детей! Пиночет тогда оскорбился, но когда увидел, что еще лежит в папке, его обиды тут же исчезли, расплывшись, как легкие облачка над пустыней Сахарой.

В качестве аванса предлагались еще две ампулы с морфином, так что сразу можно было понять, о каком вознаграждении идет речь. Покачивая своей капсулой и восхищенно глядя, как играет на гладком стекле полуденный свет, Николай Васютко решил, что за такое пустяковое дельце это поистине невиданно щедрая награда. Особенно если учесть капсулы, причитающиеся им потом.

– Похоже, мы наткнулись на живой источник, а, Стрый? – философствовал Пиночет, пребывая в хорошем расположении духа.

Его напарник что-то невнятно пробурчал, а потом матернулся, когда голой пяткой раздавил последний оставшийся шприц, и острый осколок впился ему в кожу стопы.

Так или иначе, этой ночью друзья-наркоманы были бодры, веселы и жаждали действия.

– Когда он пойдет? – спросил Стрый, кидая внимательный взгляд в сторону «Паритета».

– Стой. Жди.

Пиночет еще раз сверился с инструкцией, уже порядком заляпанной. Трудно было понять, откуда у давшего ее такие сведения. Откуда вот он, например, знает, что ровно без пятнадцати минут час сторож и охранник (или только сторож, если охранника сегодня нет) выйдут из здания фирмы и направятся сюда, в Саввин Овражек? Он всегда так делает или только в этот раз?

В переулке блеснуло светом фар, и Пиночет поспешно отступил в тень. Сюда или не сюда? Яркий дальний свет лизнул по темным углам, резвой белой ящерицей пробежал с одной стороны улицы на другую, высветил на миг обшарпанные стены ближнего дома. Вроде нет, разворачивается.

Двигатель взвыл на повышенных оборотах, скрипнули шины, мимо «Паритета» пронесся темный низкий силуэт. Вспыхнули габариты. Так и есть, не сюда. Пиночет приподнял левую руку и вгляделся в потресканный циферблат своих старых часов. Секундная стрелка двигалась рывками, иногда замирая на месте, как сильно покалеченное животное. До часа оставалось около шестнадцати минут.

Когда минутная стрелка переползла через широкое деление и принялась неторопливо вспахивать градуированное поле четвертой четверти, у входа в фирму возникло некое шевеление. Отчетливо лязгнул замок. В мертвенном свете ртутного фонаря возникла темная невысокая фигура. Сторож. Один, и из этого можно было смело заключить, что охранника в эту ночь нет. Сторож сделал шаг вперед, остановился и, задрав голову, уставился на луну. Потом, даже не прикрыв дверь, он, засунув руки в карманы, неспешно стал пересекать Покаянную улицу. Перейдя черту, отделяющую Покаянную от начала Саввина Овражка, сторож стал что-то насвистывать.

Пиночет поразился такой неосмотрительности. Создавалось ощущение, что сторож просто забыл, кто он и для чего здесь поставлен. Позади уходящего стража остались широко и гостеприимно открытые двери внутрь особняка.

Сторож запел – тихо и ужасающе фальшиво. Ногой поддал лежащий на тротуаре обломок дерева, и тот покатился, загремел на всю улицу. Лунный свет вспыхивал, падал ему на лицо, делая его похожим на какую-то застывшую маску. А когда страж подошел ближе, Пиночет с ужасом понял, что это в некотором роде правда. Лицо подходящего было напрочь лишено какого-либо выражения. Глаза открыты и сонны. И при этом он напевал!

Николаю вдруг стало неуютно на этой затемненной, вечно сырой улице, и впервые за сегодняшний день к нему в голову закралась мысль о том, куда же он ввязался. Как-то раз, в то блаженное время, когда Николай Васютко еще не низвергнулся в пучину одной-единственной всепоглощающей страсти, он посмотрел фильм, в котором людям прокручивали на экране специальный ролик, как бы наложенный на основной видеоряд. И после этого, стоило им сказать кодовую фразу, как они превращались в безвольных рабов, спящих на ходу и выполняющих все, что им прикажут. Вот и сторож теперь так выглядел.

Как зомби.

Пиночет бросил быстрый взгляд на Стрыя, но тот был спокоен. Может, у него мозгов не хватало, чтобы понять, что сторож не в себе. А может, просто он не смотрел того фильма. Неважно, главное – напарник не тушуется, а вон – даже поигрывает тяжелой монтировкой, шлепает ею по ладони.

Сторож теперь пел во весь голос. Дрожь брала от этого скрипучего пения, особенно в сочетании с неподвижным лицом. Ну, словно доблестный страж «Паритета» под кайфом!

Пиночет стоял теперь спиной к бывшему розоватому дому, напряженно вглядывался в подходящего и потому не видел, как в том самом одном-единственном окошке отодвинулась багровая штора и появился неясный человеческий силуэт, подобно зрителю, сидящему на балконе в театре, созерцавший творящееся внизу действо.

Все так же, с песней, сторож «Паритета» вошел в Саввин Овражек и миновал замерших в тени сообщников, пройдя всего в двух метрах от Пиночета и абсолютно не обратив на него внимания. Тот махнул Стрыю – давай, мол.

Двумя широкими шагами нагнав свою жертву, Малахов почти нежно опустил ей на голову монтировку. Плашмя, чтобы не убить. В инструкции говорилось, что это без надобности.

Песня оборвалась, и сторож повалился на сырой асфальт, напоследок гулко приложившись лбом. Все действо происходило почти в полной тьме, и лишь иногда проглядывающая луна помогала ориентироваться. Где-то далеко, может, у реки тоскливо взвыли бродячие псы.

Не говоря ни слова, напарники подхватили сторожа за ноги и поволокли в маленький палисадник, что имелся перед каждым домом в этом дрянном переулке. Там бессознательное тело не заметят, а если и заметят, то решат, что пьяный – алкаши частые гости в этом старом квартале.

– Все? – спросил неуверенно Стрый.

Пиночет кивнул и подтолкнул его в сторону Покаянной. Больше не скрываясь и даже гордо выпрямившись, они прошли к фасаду фирмы.

Вход чернел приглашающе. Красная лампочка над ним больше не мигала – зомбированный сторож отключил сигнализацию. По гладко оштукатуренным стенам прыгали и кривлялись неясные тени. Почему же так неуютно? В конце концов, Пиночет и Стрый не первый раз выходили на ночную охоту. Николай заставил себя думать о морфине – только об этих дающих райские ощущения капсулах. Стало легче.

Споро миновали вход, остановились на миг в темном вестибюле. Справа располагалась дверь в каморку сторожа – там было накурено и работал старенький черно-белый телевизор. Кадры быстро сменялись, и в комнатке становилось то светлее, то темнее, точь-в-точь как от луны на улице. Звук был выключен.

– Две двери, – сказал Пиночет, – одна в бухгалтерию, другая в кабинет. Скорее всего, сейф.

– А эта? – осторожно спросил Стрый.

Да, была еще одна дверь – массивная, темная, покрытая прозрачным лаком. В инструкции о ней не было ни слова.

– Счас, – произнес Васютко, – посмотрим.

Он неслышно пересек холл (только один раз под его шагами скрипнула старая половица), взялся за большую латунную ручку двери. Замер.

– Ты чего?! – спросил Стрый. В голосе этого болвана явственно слышался страх, за что Пиночету сразу же захотелось заехать ему по черепу той же монтировкой. Умеет Стрый раздражать, ничего не скажешь.

Васютко ничего не ответил, вслушиваясь.

Где-то тикали часы – наверняка большие, напольные, вон как громко отмеряют время. Что-то капало, на пороге слышимости свистел работающий телевизор.

Шорох за дверью. За этой самой, массивной. Пиночет вытаращил глаза. В инструкции говорилось, что в особняке никого нет.

Мог ли их непонятный работодатель ошибаться? Ладонь на латунной ручке ощутимо вспотела и стала мокрой. Нет, мокрым был весь Пиночет, он прямо-таки купался в собственном поту. В этот миг он вдруг понял, как ему страшно. Даже не страх – панический ужас. Но все-таки он не двигался, слушал.

За дверью снова зашевелились. А потом из-за нее раздался низкий вибрирующий звук, словно там работал какой-то огромный и старый двигатель, лениво крутящийся сейчас на маленьких оборотах. Васютко не мог определить его источник, и лишь когда припомнил случай из своего далекого детства, все стало на свои места.

Маленький Коля Васютко каждое лето бывал в деревне, где жили его немногие родственники. Он до сих пор хорошо помнил черноватую покосившуюся избушку, запущенный огород (времени работать у родичей не было, было время лишь на пьянство), ряд тонких пирамидальных тополей вдоль дороги. И помнил здоровенного злющего пса, что жил у соседей. Кавказская овчарка, лохматая, огромная, с мутным шальным взглядом. Ее всегда держали на цепи, после двух или трех случаев нападения на людей. Овчарка Колю ненавидела и, как только он приближался к забору, разделяющему его и соседский участок, издавала низкий, полный сдерживаемой злобы рык.

Ночами Коля строил планы сладкой мести, в которых псина гибла удивительно изощренными для семилетнего мальчика способами. После таких мечтаний не выросший еще Коля Пиночет с особым удовольствием мучил пойманных им беззащитных котят и щенят.

Звук за дверью был тем самым рыком. Не предупреждающим, а, скорее, предвкушающим. Собака вернулась?

Пиночет представил себе этого зверя за дверью – огромная (Николай вырос, но и она выросла вместе с ним, приобретя те же пропорции), шерсть вечно всклокочена и висит грязными сосульками. А главное – глаза – гноящиеся, отекшие и полные мутной ненависти и вместе с тем какой-то потусторонней разумности.

– Ну, чего там? – уже спокойнее спросил Стрый.

– Ничего... – сказал пересохшим горлом Васютко и отпустил ручку двери. На ней остались мокрые следы его пальцев. – Пусть прошлое остается за дверью.

– Чего? – вылупился его напарник, но тут Пиночет глянул на него и злобно зашипел:

– А канистра?! Канистра где, дурило тупорылое?! Ты что, ее забыл там, да?!

Лицо Стрыя выразило весь спектр раскаяния – от виноватого удивления до мучительного стыда. Он смотрел на свои пустые руки – так и есть, оставил канистру в переулке.

– Быстро за ней! – прошипел Пиночет и не удержался, сильно толкнул его в плечо. – Пошел, пошел, пошел!

Напарник поспешно покинул помещение и, громко топая, побежал за канистрой. Николай еще раз посмотрел на неоткрытую дверь, за которой сейчас было тихо. Потерпи, собачка, потерпи еще с полчасика, скоро тут будет много огня. Хватит и тебе.

У входа Стрый запнулся и чуть не упал, пробормотав под нос проклятие. Скоро вернулся назад, пыхтя от натуги и сжимая в руках крашенную зеленой краской двадцатилитровую канистру, полную чистого девяносто пятого бензина. Сейчас он ходуном ходил в канистре, плескал в стальные борта.

Оба несгораемых сейфа – в бухгалтерии и у шефа – были приоткрыты, и в дверцах сиротливо торчали оставленные ключи. Пиночет еще раз подивился тому всеобъемлющему приступу склероза, что охватил буквально всех работников фирмы. Тут уже пахло какой-то мистикой. Но сейчас, в час ночи, мистика казалась чем-то совершенно естественным, и потому мысли обо всех этих странностях лишь на миг промелькнули у Пиночета в голове. Его нервировала запертая за деревянной дверью собака, и он торопился зажечь в этих каменных стенах большой очищающий пожар.