Город призраков

– Как же так?! – спросил он тихо.

– А никак. С Кобольдом что делать будем?

– С Кобольдом?! Скольким он еще зелье толкнул? Скольких довел до... исхода? Агитировал, тварь! А сам-то хоть знал, на что толкает молодежь зеленую? Осведомителей навел, каждому из старых клиентов условия ставил, чтобы его, Кобольда, отраву рекламировали перед новичками.

Кобольд пал на колени, да так истово, словно занимался этим двадцать лет кряду. Лицо его снова побелело, челюсть отвисла. Драгдилер дорожил своей жизнью, ох как дорожил!

– Ребята! – проникновенно сказал он, и у Николая мелькнула безумная мысль, что толкач сейчас добавит «Давайте жить дружно», но тот ограничился другой банальностью: – Ребята, не губите!

– Вот ведь! – молвил Васютко, глядя на просветленное раскаянием лицо коленопреклоненного. – Не зря его Кобольдом прозвали! Как есть, кобольд... Грохнем его, а, Стрый?

Лицо драгдилера выразило почти высшую степень раскаяния, которая сделала бы честь драматическому актеру Большого театра. Именно с таким лицом выходят из тюрьмы закоренелые маньяки, на которых висит три десятка убиенных душ. Выходят, чтобы продолжить прерванную свою кровавую жатву.

Николай глядел на коленопреклоненного Кобольда с омерзением и брезгливостью. Начал оттягивать затвор пистолета, но, передумав, сказал Стрыю:

– Патрона жалко на тварь. Ты его ножичком ковырни... Хороший ножичек.

Кобольд вскочил и, как безумный, понесся к окну.

– ДЕРЖИ!!! – заорал Пиночет.

Стрый кинулся следом, на ходу выдирая из кармана ПМ, но Кобольд уже достиг окна. Не останавливаясь, он кинулся головой вперед в оставшееся стекло, прикрывшись для надежности руками, рассудив, наверное, что если он убьется там внизу, то это будет куда менее позорным, чем если его прирежут два озлобленных бывших клиента.

С тонким поросячьим визгом он пробил непрочную преграду и полетел вниз. Как только Малахов достиг подоконника, снизу донесся треск сучьев и глухой удар. Визг прекратился.

Николай тоже подскочил к разбитому окну, и мощный порыв ветра дунул ему в лицо, подхватил злополучный синий пакет и понес его прочь.

Кобольд выжил. Изломанные растрепанные ветви ближнего дерева отмечали его путь. Часть из них лежала внизу на газоне вместе с виновником разрушений. На глазах напарников беспомощно барахтающийся на месте драгдилер, шатаясь, поднялся и, причитая в голос, поковылял прочь. Одна нога его волочилась, и он не сколько шел, сколько прыгал. Правую руку он бережно придерживал левой. Но как быстро он скрылся из виду! Словно и вправду у него были предки из жестокого звериного народца, нежити, что, как известно, нечеловечески вынослива.

– Ушел... – сказал Стрый, – наверное, стрелять надо было...

– Ладно, все одно он свое получит. Шлепнут его – не мы, так сектанты или сам Босх. А выживет – все одно спасения нет – скоро Исход.

– Исход... – повторил Стрый, – он как волна. Вот ты был, а вот покинул город.

– Надейся, Стрый, – произнес Николай. – Плащевик сказал... что избранные спасутся. Ищи в этом хорошие стороны – смотри, какие теперь у нас пистолеты.

Стрый благодарно кивнул. Он с Пиночетом, и он всей душой за Плащевика. Вот только почему в последнее время так хочется бросить все и бежать, бежать, бежать?

5

Никите Трифонову снились сны. Сны были очень яркими, контрастными. Они приходили с неприятным пугающим постоянством, и та суетливая, бьющая потоком жизнь в них, казалось, действительно где-то существует.

Сниться все это начало довольно давно. Никита уже забыл когда – даты плоховато держались в его полной детских фантазий голове. Что он помнил хорошо – началось все после того, как мать прочитала ему сказку про троллей. Он и сказку хорошо помнил, больно уж страшная! Зрелище широкой уродливой хари в окне избушки преследовало его еще долгие недели, являясь по ночам во всей своей полной угрозы красе. А после того как страшный черный незнакомец попытался увести Никиту из детского сада, страхи эти как ножом отрезало. Странно, но никаких неврозов после встречи с убийцей пятилетний Трифонов не нажил, словно и не было ничего. И маме ни слова не сказал, хотя отлично помнил темные расплывчатые крылья, колыхающиеся за плечами похитителя. Никита и в момент похищения ощущал лишь вялую слепую покорность – как овца на бойне. И мысли у него были в тот момент странные. Зачем бороться, зачем убегать, если скоро...

– Исход... – шепнул он в тот день за ужином, меланхолично размазывая по тарелке картофельное пюре. В результате получался замысловатый желтый ландшафт, странным образом похожий на картину из снов.

– Что? – спросила мать. – Какой исход?

– Не исход, – поправил Никита. – Исход. Скоро! Я не хочу есть. Я пойду.

И под удивленным взглядом матери сполз с табуретки и пошел в свою комнату.

Угрюмый сине-зеленый ландшафт, не имеющая ни конца ни края земля являлась почти каждую ночь. Страна эта была густо заселена, и множество видов животных водилось в ней, странных и непохожих на обычных живых зверей. Были там и люди. Они словно появлялись откуда-то из дальних стран, останавливались здесь, между крутобоких, заросших лесом, холмов и принимались строить жилье. Люди эти выглядели веселыми и мужественными, как покорители Дикого Запада. Они были сильными и не отступали ни от опасностей, ни от тягот лишенной удобств жизни. Они были жестокими людьми с бледной кожей и тонкими изнеженными руками. И улыбка их почти никогда не касалась глаз. Никита редко видел поселенцев вблизи. Прихотливое сновидение всегда заставляло его наблюдать за жизнью крошечных лесных созданий – мелких хищников и травоядных. Он был не против – это было даже интереснее, чем наблюдать за людьми. И звери были добрей, ведь они не пришли завоевывать эту землю, они просто здесь жили.

Кроме людей был кто-то еще. Тот, кого Трифонов не видел, но чувствовал. Как чувствовал крышу за зеленоватыми туманными облаками. Но этот кто-то показываться не собирался.

Иногда здесь лили дожди, а иногда разражались грозы, и красноватые молнии били в острые верхушки холмов. А туман спускался совсем низко, клубился и что-то бормотал на понятном только ему языке. Тени метались там, как будто молнии притягивали их с неодолимой силой, и, казалось, эти неясные призраки вот-вот покинут свое туманное обиталище и спустятся вниз, покажут свое истинное обличье. Но такого ни разу не случалось.

Прозрачные, полные вкусной железистой воды ручьи спускались по склонам холмов, образовывали веселые бойкие речушки, что, попетляв у подножий, пару раз проскочив звенящей стремниной, вдруг скрывались в темных пещерах. Куда они стремились и где завершался их звонкий путь? Никита надеялся, что когда-нибудь он узнает.

А какого цвета радуги висели здесь над крошечными, пенными водопадиками! Фиолет, ультрамарин – синеватые смещенные оттенки – любой физик сказал бы, что такого просто не может быть. Но Трифонов просто по-детски радовался всему, что здесь видит.

Красивая в этих снах была земля. И все же что-то с ней было не так. Что-то пришло, непонятное, чуждое, и... испоганило эту землю, подмяв ее под себя и перестроив. Неясная сила вписывалась в чудный туманный мир так же изящно, как тракторная, выпирающая мокрой глиной колея в цветущий васильково-клеверный луг.

И это давило куда сильнее невидимой крыши над головой.

Вот что снилось Никите Трифонову – пятилетнему сыну своей матери. И даже ей не мог он поведать о том, что его гнетет. Мог лишь плакать по ночам и просить не выключать лампу. Только она – трепещущая бабочка, совсем слабая – защищала его от окружающей тьмы.

Тот, похититель, был посланец захватившей мир туманной незримой силы. Никита был в этом уверен и больше всего на свете боялся, что сила эта каким-то образом сумеет прорваться сюда, в город. И вот тогда наступит Исход.

Тогда никто не спасется.

6

Васек набрал воздуха в грудь и заорал: – Доберусь до тебя!!!

Нервное эхо пугливо шарахнулось на тот берег и обратно, округа взвыла:

– Тебя... тебя... тебя... – словно это до него, Васька, она должна теперь добраться.

Мельников помолчал, потом рявкнул:

– И убью! Слышь! Совсем убью!!!

– Ую... ую... – ответили с реки.

Сама же Мелочевка, равнодушная к крикам, лениво текла под мостом. По ней плыл мусор – отбросы, гости с дальних стран. Хлам-путешественник. Он вплыл в поселение, пересек городскую черту, и также выплывет, если повезет ему не застрять у плотины.

Васек был не гордый, уподобился бы и мусору, лишь бы удалось сбежать из города. Да вот не получалось. Речка сегодня была темная, мрачная, даже на взгляд очень холодная. Воды ее были темно-свинцовые, отбивавшие всякое желание искупаться.

Начинало смеркаться – сумерки наступали все раньше и раньше, по мере того как август, не слишком побаловавший горожан теплом, увядал. Скоро осень, говорило все вокруг, и лето дышит на ладан.

С реки дул резкий порывистый ветер, что делало мелкий дождь еще более противным. Васек промозг и тщетно кутался в изодранный ватник.

– Я ведь знаю, ты где-то здесь, тварь!!! – крикнул он. – Хватит прятаться, ты же хищник!

Хищник молчал. Он, как и положено хищникам, никак не проявлял себя. Как лев, вскакивающий из высокой травы совсем рядом с беспечной антилопой. А Мельников все бросал свои проклятия в сырой вечер. Река принимала их и уносила вниз по течению. Ветер стремился забраться под куртку, высосать скопившееся там тепло так, чтобы это буйное, кричащее существо уравнялось с окружающими предметами – холодными мокрыми деревьями, холодной мокрой мостовой и низким сизым небом.

В конце концов, Василий охрип и понуро побрел прочь с моста. Преследователь всегда оказывался выносливее и спокойней своей издерганной жертвы. Он давал время покричать, побегать, давал время на постройку грандиозных планов. А потом приходил, когда Мельников, усталый от долгого бега, валился с ног, и с легкостью сводил эти планы к нулю. Может быть, у нее было своеобразное чувство юмора, у этой зеркальной твари?

Так или иначе, Витек появился из-за густых прибрежных зарослей, стоило Мельникову сойти с моста на мокрую городскую землю. Василий почувствовал его приближение и обернулся. С ненавистью вгляделся в это ставшее почти родным лицо, в широкую безмятежную улыбку и ослепительные, словно из рекламы зубной пасты, зубы. Витек не смотрел на свою жертву, он вообще ни на что не смотрел – в его глазах отражался сумрачный вечерний мир. Отражался и Мельников – два Мельникова с одинаковой отчаянной яростью на лицах.

Василий не думал. Из внутреннего кармана он извлек нож, не тот, что был на лодочной станции, – тот так и пропал вместе с нечаянной свой жертвой. Но и этот, найденный в одном из подъездов, тоже был не плох. Пятнадцатисантиметровое серебристое лезвие было отточено до остроты бритвы. Сжав нож в руке, Мельников кинулся навстречу вечному своему врагу и, в три шага покрыв расстояние между ними, с размаху вонзил лезвие ему в живот. А потом еще раз и еще.

Мгновение сладкой мести было недолгим. На четвертом ударе Васек понял, что не видит ни крови, ни вообще никаких следов повреждений. Не последовало реакции и со стороны Витька.

Заорав как бешеный, Василий ударил снова, он бил еще раз и еще, со всей силой всаживая нож в плоть своего монстра.

Но уже понимал, что из этого не выйдет ровным счетом ничего. Наши страхи не убить простым оружием, и лишь остро отточенное мышление может вспороть живот ночному кошмару.

Лезвие свирепо свистело, но, по сути, было беззубым и неспособным причинить вред существу, плоть которого оно пыталось кромсать. Рожденный человеком Витек теперь был недоступен для физического воздействия, словно состоял из сгущенного тумана или был хитрой голограммой – дитя пропущенного через линзы света.

Отражения Мельникова, маленькие его двойники бесились в глазах человека-зеркала, превращая яростную гримасу уставшей от бегства жертвы в потешное кривляние изнывающей от бездействия обезьяны.

Поняв, что ничего не добьется, Василий со сдавленным криком швырнул нож в отмеченное печатью отстраненности лицо Витька. Лезвие ударилось в него и отскочило, звонко цокнув по одному из белых крупных зубов. Потом ножик брякнулся в грязь у ног Васька. Тот на миг замер, яростно глядя на своих крошечных двойников.

Да, он знал, что из этой затеи ничего не выйдет. Подсознательно чувствовал, хотя и не находил сил себе в этом признаться. Возможно, предыдущая заточка и смогла бы чем-то помочь – неведомый ее создатель наделил свое оружие какой-то силой. Но – увы и ах! Она сгинула вместе с тем, подвернувшимся так не вовремя, человеком.

Но так ли уж не вовремя? Как раз вовремя, очень вовремя, чтобы принять в себя лезвие, предназначающееся для Витька. Разрядить опасную ситуацию и дать возможность человеку-зеркалу продолжать играть свою роль в этом творящемся вокруг театре абсурда. Ложная мишень, как солдатская каска на дуле ружья, поднимающаяся из окопа, отвлекающий маневр!

И впервые за время его долгого, кажется – уже бесконечно долгого бега, Ваську пришла в голову мысль, что, возможно, за зеркальным монстром стоит кто-то еще. Грозная и могучая сила, а Витек – лишь ее орудие. От мысли этой Мельникову стало нехорошо. Мнился ему многоглазый и многолапый черный спрут, щупальца которого тянулись на бесконечную длину, и каждое из этих бесчисленных щупалец цеплялось за чью-то жизнь, за чью-то судьбу. И, как верную собачку на поводке, вело за собой сонм чудовищ и химер.

Такого не победить обычным оружием! Надо вспомнить, только вспомнить!

Зеркала. Что-то связанное с зеркалами!

Двойники из глаз Витька смотрят выжидающе, похожие друг на друга как две капли воды. Зеркала и двойники. Он был не один, впервые был не один, так ведь?!

Он не помнил. Воспоминания серым туманом клубились где-то на задворках сознания, на свалке старых и не имеющих ценности знаний.

Хотелось плакать от тоски. Хотелось злиться на себя из-за слабой, прореженной годами потребления спиртного памяти. Но сейчас было не до того – надо было убегать. Человек-зеркало сделал шаг вперед и широко распахнул руки, словно собирался обнять Мельникова, как обнимают ближайшего и нежно любимого родственника. Но они ведь и были родственниками, разве не так?

И Василий Мельников убежал. Как убегал два дня назад, и еще день назад, и так бесчисленное количество раз.

А Витек продолжил преследование – неторопливо и с педантичной неумолимостью часового механизма. Ему спешить было некуда – жертва попадет к нему в руки, когда придет срок. А раньше это случится или позже, Витька не волновало. Марионетка, одна из многих, прицепленных к щупальцу черного спрута, лишь выполняла то, что ей велят.

Ночью Мельников думал. Поворачивал так и сяк разрозненные воспоминания, пытаясь сложить из них более целостную картину.

Был какой-то тоннель. Страшный, потому что бесконечный. И такой тоннель был позади, и было бы очень страшно здесь находиться, если бы не...

А днем он встретил сумасшедшего старика, последователя Евлампия Хонорова, за которым волочилось только ему одному доставшееся чудовище. После долгих расспросов о том, есть ли в городе клуб, в котором собираются бегущие жертвы, старый маразматик выдал информацию о чем-то подобном в Школьном микрорайоне, и даже назвал дом. Присовокупив, правда, что сам там никогда не был, но слухи, мол, идут. После чего доверительно подмигнул Василию и резво поплелся вдоль улицы. Мельников лишь проводил его взглядом.

А ночью он опять бежал от Витька. Как бывалый солдат, он теперь моментально переходил из состояния сна в состояние бодрствования.

Через неделю после ночного побоища собак в городе снова зазвучали выстрелы. На этот раз стреляли в людей, и почти никто не пытался бежать.

Три отряда, источающие боевой дух, приличествующий целой, пусть и небольшой армии, сошлись не на жизнь, а насмерть, и, когда кончались патроны, в ход шли штыки, кулаки, ногти и зубы.

Одна армия возглавлялась вождем, другая его была лишена, а третья вообще сражалась во имя непонятно каких идеалов. Скорее всего – она просто пыталась удержать расползающийся, как старая мешковина, старый порядок.

Время и место было оговорено заранее. Когда нашли труп Кабана – ближайшего подручного Босха, лежащего чуть ли не в обнимку с сектантом и непонятным волосатым монстром, главарь был в ярости, и публично воззвал к вендетте.

Были спешно мобилизованы все члены единственной городской преступной группировки, которые могли держать оружие. Те, которые держать не могли, были мобилизованы тоже, и им готовилась почетная должность пушечного мяса.

Босх бил в тамтамы и призывал, во-первых, к мщению, а во-вторых – к справедливости, высказываясь в том смысле, что в сила в городе должна быть одна, а, значит – эти мерзкие, стукнутые на голову сектанты должны все до единого присоединиться к своему гуру. В пору вдохновения он вспомнил хлыстов и привел пример их изгнания советской властью, хотя хлысты никакого отношения к секте Ангелайи не имели.

Мобилизовавшись по полной программе, непогожим вечером воины Босха выступили в свой крестовый поход. Кожаные куртки раздувались от прятавшихся под ними бронежилетов.

Смотрелось это столь грозно, что выглянувшие из окна две восьмидесятилетние бабушки в ужасе отшатнулись, поминая поочередно Первую и Вторую мировую.

Лучи мощных фонарей бесцеремонно обшаривали темные углы, и если кто-то попадался на пути грозного воинства, то был тут же схвачен и пущен впереди как живой щит. Когда армия Босха прошагала три квартала до центра, этих страдальцев оказалось аж пятнадцать. Слух о том, что творят бандиты, очень быстро распространился по городу, и потому все население спешно попряталось.

Позади шагающей армии катился подвижной состав, сплошь состоящий из дорогих иномарок, и подсвечивал дорогу фарами. Шли молча и угрюмо и лишь изредка награждали крепким словцом ополоумевших сектантов и их почившего предводителя.

А сектанты шли с песнями, облачившись в боевые, ярко-малиновые одежды, и над головами идущих вились кислотной расцветки стяги. Паства Ангелайи несла над собою фанерные доски с ликом гуру, который ободряюще улыбался. В эти доски, чуть позже, бандиты стреляли с особенным ожесточением.

Ангелайя был убит, но дело его жило. Сектанты горели священной яростью и безумной одержимостью. Смысл их жизни был утерян, и лишь месть имела теперь значение. Тоже отлично вооруженная, армия Просвященного Ангелайи не надела никакой брони, с голой грудью выступая против пуль. Ярость была для них защитой и тараном одновременно. Кроме того, их было ощутимо больше.

Воздух над марширующими звенел от боевых мантр, мантр войны, которые до сей поры ни разу не были произнесены вслух. От слаженного, пронизанного священной яростью хора сектантов мороз шел по коже. Вслед за выступающим войском волочилась небольшая толпа плачущих и причитающих родственников, состоящая преимущественно из мам и бабушек, что слезливо умоляли свои зомбированные чада вернуться назад в семью и бросить все это, пока не поздно. Плач их мешался с боевым пением и создавал особенно жуткое впечатление. Так что с пути этой армии люди убирались сами, и как можно поспешней. Когда разразилась битва, мамы и бабушки сообразили, что спасать надо себя, и покинули Ангелайевых солдат, оставшись на порядочном расстоянии, куда не долетали пули, где и столпились наподобие встрепанных баньши.

В первых рядах сектантского воинства шагал адепт первой ступени Прана, родной брат убиенного Ханны. В руках он сжимал тяжеленный пулемет и нес его так, словно оружие было сделано из пластика. Холодный ночной дождь капал на его широкие плечи и как будто кипел и превращался в пар от кипевшей в Пране ярости.

Они несли чадящие факелы, от которых в темные небеса взмывали серые дымовые змеи, словно по городским улицам следует стадо маленьких паровозов.

Некоторым воинам Ангелайи не досталось огнестрельного оружия, и они несли вилы, топоры и антикварные шашки, став похожими на некую версию народного ополчения.

– Победа будет за нами! – ревели они перед сраженьем на боевой сходке. – Мы очистим наш город от мерзкого бандитского отродья!! От поганых нелюдей, не видящих света истины! Смерть им! В нижний мир их!

– В НИЖНИЙ МИР!! – откликнулась экзальтированная толпа. – РВИ-ЖГИ-КАЛЕЧЬ-УБИВАЙ!!! – так начиналась одна из боевых мантр.

Проорав еще пару лозунгов, брат Прана утратил связную речь и огласил округу воплем самца орангутанга, вызывающего соперника на бой.

– РВИ-ЖГИ-БЕЙ-КАЛЕЧЬ!!! – надрывалась толпа, а потом над ней взвились многочисленные лики мертвого гуру. И сектанты пошли.

И теперь, не растеряв боевого пыла, быстро приближались они к точке встречи с братвой. По дороге пением боевых мантр они довели себя до такого состояния, что многие совсем перестали соображать и только пускали пену из уголков губ. Нет нужды говорить, что стимуляторы разливались по этой толпе рекой, придавая сил воинам гуру, так что каждый из них стал стоить по меньшей мере троих.

Третьей силой была городская милиция. С самого начала они попытались вести политику невмешательства, за что и поплатились, потому что на них накинулись и та и другая враждующие стороны. После этого стало понятно, что порядка в городе нет, и никогда больше не будет.

Проследовав через половину города, обе армии встретились на Центральной улице, которой и предстояло стать полем для будущей битвы. Сначала вышли боевики Босха, а чуть позже подоспели и воины Ангелайи.

Замерли. Цепочка людей со стороны Арены, эффектно подсвеченная автомобильными фарами, бросающая длинные искаженные тени на мокрый асфальт, и угрюмая, держащаяся плечом к плечу маленькая толпа с чадящими факелами со стороны реки. Сектанты смотрели на бандитов, бандиты смотрели на сектантов, и, казалось, воздух между двумя напружинившимися группами одержимых людей вот-вот накалится от ненавидящих взглядов. У Босха было двадцать пять человек, и еще пятнадцать тех, что поймали по дороге. Эти стояли в первом ряду с лицами гладиаторов, обреченных сражаться без доспехов с хорошо вооруженной конницей. В спины им упирались стволы, красноречиво говорящие о том, что будет, если жертвы попытаются сбежать. Так что эти, безвинные, в общем-то, горожане, при столкновении проявили себя ничуть не хуже впавших в боевое безумие сектантов и стали героями все до единого.

Сектантов было почти полсотни, они стояли плотной толпой – очень удачной мишенью для автоматического оружия. Просвященный Ангелайя добродушно пялился на вражеские рати с десятка плакатов.

Взревел мотор – и позади группы бандитов притормозила дорогая поблескивающая иномарка. Хлопнула дверь, и на свет появился сам Босх – глыбастый, неандертальского вида амбал. Впрочем, внешностью его обманываться не стоило, потому что в маленьких черных глазках, в густой тени под нависающими надбровными дугами, скрывался недюжинный ум. А уж хитрости у главаря хватило бы на троих обычных людей. Будучи человеком одаренным, Босх обожал заниматься созиданием и часто рисовал химерические картины, удивительно схожие с творчеством его средневекового тезки.

Скрываясь за спинами своих боевиков, Босх заорал:

– Вы, там!!! Даю вам последний шанс!! Если вы сейчас повернетесь и уйдете, я обещаю! Слышите, обещаю! Обещаю отозвать своих и больше об этом не вспоминать!!!

Ряды сектантов раздались, и вперед вышел брат Прана. Голову он повязал малиновой повязкой (перенятой покойным гуру у самураев), а в руках держал пулемет, из которого свисали и волочились по земле пулеметные ленты. Брат Прана был мертвенно спокоен. Боевых мантр больше не пели.

Прана раскрыл рот и рявкнул:

– СМЕРД!!! – от его голоса качнулись ряды противников, и даже слегка попятились. – ЗА ГУРУ, ТРУСЛИВЫЙ ШАКАЛ, ТЫ ПРИМЕШЬ СМЕРТЬ, И ДА УЗРИТЕ ВЫ ВСЕ СВЕТ ИСТИНЫ!!!

После чего надавил на спуск пулемета, и, надо понимать, огонь из его ствола и был пресловутым светом истины.

С этого все и началось.

Большая часть пушечного мяса полностью оправдала свое название и приняла пули, предназначавшиеся солдатам Босха. С диким звериным криком толпа сектантов рванула вперед, одновременно открыв огонь из имеющихся огнестрельных единиц.

– ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! – орал брат Прана, сотрясаясь от отдачи пулемета.

Испуганные и попятившиеся босховцы открыли пальбу в ответ. Уже полторы секунды спустя воздух на улице был до того густо насыщен свинцом, что, казалось, обрел вес. Пули цокали об асфальт, с тупым звуком вонзались в борта дорогих машин и с характерным чавканьем в людские тела. Рои маленьких свинцовых насекомых со злобным гулом проносились над головами, во вспышке оранжевых искр находили свою цель.

Грохот стоял такой, что недавняя собачья охота казалось безобидным детским развлечением с участием хлопушек. Пули вонзались в дорожное покрытие, с хрустом выбивая из него асфальтовую крошку. С грохотом разлетались окна нижних этажей у всех ближайших домов. В пострадавших квартирах кто-то орал, но их не было слышно.

Панельные стены многоэтажек были быстро украшены затейливой вязью оставшихся от пуль выщербин. В мгновенных вспышках ослепли фары всех до единой машин, а секундой позже сами четырехколесные друзья человека грузно осели на лопнувших шинах. Грохнула лампа в неработающем фонаре и поблескивающим снегом спланировала на головы сражающихся.

Фары погасли, лучи фонарей в дрожащих руках светили куда угодно, только не туда, куда нужно, и ополоумевшие от страха пополам с боевой яростью стрелки лупили наугад, зачастую попадая в своих же. Пляшущий свет ламп и стробоскопические вспышки выстрелов придавали улице вид какой-то апокалиптичной дискотеки.

– ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! – орали сектанты, вражеские пули попадали в них, они падали, поднимались вновь и снова начинали стрелять.

Автоматическое оружие стреляло не переставая, выпуская смертельные свинцовые подарки широким веером, косившим всех и вся.

Знамена сектантов повисли изодранными лохмами и то и дело тонули в толпе. Улыбающийся гуру ловил пулю одну за другой, но мрачнее от этого не становился.

В этот момент сектанты наконец добежали до рати своих противников и сошлись врукопашную. В ход пошли ножи, вилы и вообще все, что могло резать и колоть. Стреляли теперь в упор, глядя в безумное лицо ворога, били короткие очереди, кровь брызгала на искаженные яростью лица. Бранные крики и крики боли и ярости смешались в какофонию, прерываемую грохотом оружия.

Шествующий посередине побоища, раздвигая его, как ледокол раздвигает паковые льды, брат Прана зычно проповедовал истину, не забывая просвещать из пулемета подвернувшихся еретиков. Пули свистели вокруг него, и кровь сочилась из двух десятков ссадин на могучем теле Праны, но ни одна не ударила его по настоящему, и, казалось, нет такой силы, чтобы остановить его величавое продвижение.

– И узри, смерд! – говорил он и всаживал короткую очередь в зверского вида бандита со шрамом на скуле. Того отшвыривало в толпу, где он, раненый, с пробитым бронежилетом, быстро затаптывался ногами дерущихся.

– Свет истины! – продолжал Прана, приголубливая следующего прикладом по голове. Кровь расходилась веером, покрывая лицо сектанта красной боевой раскраской.

Уже через три с половиной минуты после начала сражения нельзя было понять, кто в кого стреляет. Больше того, в этом хаосе мечущихся лучей, вспышек выстрелов и сдавленных воплей невозможно различить ни побеждающих, ни проигрывающих, да и не было таковых. Битва шла на уничтожение, и, как в глобальной ядерной войне, победителей здесь быть не могло.

Хрупкий пятнадцатилетний сектант с обезумевшим взором всадил разболтанные ржавые вилы в горло дюжему бандиту, с натугой волочащему один из трех Босховых пулеметов. Тот повалился назад, а оружие в его руках залилось длинной очередью, нашинковав свинцом сектанта, а также еще трех, имевших несчастье оказаться позади него. А потом упал, и теперь пулемет бил в темное небо, как последний салют, и его ровная дробь выделялась на фоне остальной канонады.

– Свет истины!!! – вопила истеричная послушница Ангелайи, ударяя подвернувшихся плакатом с ликом обожаемого гуру. Когда после очередного удара плакат треснул и слетел с шеста, она горько заплакала и присела на дорогу, не замечая посвистывания золотистых гильз от грохотавшего над ухом пулемета.

Жильцы двух ближайших домов, как один, лежали на полу своих квартир, прикрыв голову руками от сыплющихся осколков, и с содроганием слушали, как пули вонзаются в потолок комнаты и крошат в щепки подоконник. Безобидные комнатные растения ловили смертельные подарки и эффектно разрывались в облаке земли из цветочного горшка. Керамические осколки с пением рассекали воздух и разили, как осколочная граната.

Тарахтение пулемета смолкло, когда иссякли патроны, и теперь обезголосевшее оружие торчало в небеса эдаким вороненым погребальным памятником.

Бешеная пляска лучей замедлялась, один за другим они гасли или замирали, когда фонарь выпадал из мертвой руки владельца. Факелы по большей части валялись на асфальте, где недовольно шипели и парили. Где-то их пустили в ход, как последнее средство обороны, шпаря ими по выныривающим из тьмы лицам противников. Лупили теперь в основном на вспышки выстрелов, на мелькающие тени. Люди то и дело спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались, стреляли с колена, выкрикивая в мерцающую тьму одним им слышимые проклятия.

В оранжевой вспышке воспламенилось топливо в одной из машин. Поле битвы на миг осветило, сражающиеся замерли, щуря воспаленные от едкого дыма глаза на возникшее пожарище, а потом, когда яростное зарево сменилось на тусклый тлеющий закат, продолжили с новой силой. Число воюющих сильно уменьшилось, большая часть теперь пригибалась, а то и вовсе лежа посылала грохочущую смерть в окружающих.

Посередине шумной, неистовствующей, как на картинах седьмого круга Дантова ада, исполненных мастером гравюр Босхом, битвы, случайно встретились двое. Бандит Крушенко и флагман сектантов брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием, и сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна, и теперь тлел в ночном воздухе, как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам по секте.