Город призраков

– А, Славик! Здоров! За пещерой пришел? Сергеев уже не первый раз расспрашивал Степана о пещере – старый пьяница был, пожалуй, единственным надежным источником сведений об этих известняково-опаловых шахтах. Возможно, Степану доставляло удовольствие рассказывать Владу о своих похождениях. Может быть, подсознательно он понимал, что Сергеев единственный, кому это действительно интересно.

– Да, – сказал Влад, – за пещерой. Есть что новенькое?

Степан поманил его пальцем, напустив на себя максимально загадочный вид – нервная система у него была порядком разболтана, и потому эмоции отличались крайностями. Владу всегда приходил на ум соседский избалованный ребенок, когда он видел, как сорокалетний уже мужик с наивным энтузиазмом посвящает окружающие людские отбросы в тонкости своих рискованных путешествий.

– Нету ничего новенького! – почти счастливо сказал Степан в ухо наклонившегося Влада, обдав его ядреным перегаром.

– То есть как – нету?

– А так! – произнес, улыбаясь, городской сталкер. – И знаешь что?

Влад изобразил на лице ожидание, В душе он уже понял, что сегодня от Степана ничего не добьется. Тот либо совсем помешался, либо он, Сергеев, почему-то потерял доверие старожила.

– Ничего не будет! – провозгласил Приходских не столько Владу, сколько серому небу над головой.

Вот этого Владислав не ожидал. Он растерянно заморгал, силясь осмыслить услышанное.

– Что значит – не будет? – спросил он быстро. Сталкер даже слегка отшатнулся, вперился взглядом в лицо собеседнику:

– Слав, слышь, ты только не обижайся. Это не из-за тебя... это другое. Да ты подумай, что я вдруг тебе бы рассказывать перестал, если все это в газету идет?

– Да я и не обижаюсь, – сказал Сергеев, слегка смутившись. Оказывается, этот алкаш понимает больше, чем он думал. – Ты скажи, что случилось?

– Нельзя больше ходить в пещеры, – произнес Степан безмятежно.

– Нельзя? Кто же такое запретит?

– Не кто, а что, – поправил Влада сталкер, – хотя, может, и кто.

Вот это было уже что-то новенькое.

– Ты понимаешь, – проникновенно вещал Приходских в то время, как мокрый дождик стекал Владу за шиворот, – я в эти пещеры раз двадцать ходил. А может, и тридцать! А черт его знает, сколько раз я там бывал! И возвращался живой! Пещеры – жуть. Там столько душ погибло, не сосчитать, а я всегда целый. А знаешь почему? – Он поднял к небу корявый красноватый палец с желтым обкусанным ногтем, пошатал им пьяно. – А потому, что чувствую я их. Опасности то есть! Вот здесь. – И, сжав правую руку в кулак, Степан стукнул им по левой стороне груди, как сердечник, стремящийся облегчить грызущую внутреннюю боль. – Здесь, понимаешь! И всегда меня это спасало. А теперь, второй день уже, ноет здесь, а как к пещерам соберусь, болеть начинает, страшно болеть. Нельзя туда, Влад, там теперь смерть.

– Степ, – тихо сказал Владислав, – а может, тебе к врачу? Вдруг это сердце!

Степан сник, уставился в лужу глазами зомби. Влад вдруг понял, что сталкер абсолютно трезв. «Белая горячка?» – подумалось вдруг.

– Не понимаешь ты, – произнес Степан еле слышно, – тут не сердце, тут другое. Да только новостей больше не жди. – Он поднял голову, тоскливо уставился на Сергеева, а потом вдруг сказал: – Пить, наверное, брошу...

Влад поежился. Дождь проник сквозь плащ, ледяные ручейки сползали вниз по спине. Панельный колодец вдруг стал давить, серое небо над головой показалось саваном.

– Ну, пока, Степан, – омертвевшими губами выговорил Влад и, не оборачиваясь, побрел прочь.

Странно, что разговор со спивающимся сталкером произвел на Владислава такое гнетущее впечатление.

На перекрестке Сергеева чуть не сбило машиной – черной, холеной, он не разобрал марку, но что-то шведское, а может, финское. Обрызганный с ног до головы, он добрел до дома в таком дурном настроении, что по-прежнему вшивающаяся на крылечке Вера Петровна поспешно замолкла, стоило лишь кинуть на нее мрачный взгляд. В руках она держала листок желтоватой дешевой бумаги.

– Для ЖЭКа? – спросил Сергеев, подходя. – Насчет горячей воды? Подписи собираете?

Соседка только кивнула, не решаясь что-либо сказать. Влад взял у нее из руки бумагу и старую шариковую ручку, расписался внизу листка рядом с тремя другими росписями. Судя по их малочисленности, процесс сбора подписей только начался.

В квартире Владислав поставил чайник и, когда тот бодро свистнул, закипая, вдруг остро позавидовал его жизнерадостности.

Это было очень глупо, но Влад ничего не мог с собой поделать. Секунду он тупо смотрел на пыхтящий чайник, а затем рассмеялся в голос.

В конце концов, бывали дни и похуже.

2

Брат Рамена-нулла смотрел в пустоту и уже начинал что-то в ней видеть. В роли пустоты в данный момент выступало окно и моросящий за ним нудный дождь. Обычный человек не смог бы долго созерцать этот пейзаж и проникся бы смертной скукой, но брат Рамена давно перестал быть простым смертным. Он был просвященным, озаренным светом истины, и совершенно безумным, как и все последователи городской секты Просвященного Ангелайи.

Рамена, бывший в незапамятные времена Димой Пономаренко, достиг уже третьей ступени познания Добра и мог поклясться, что на последней медитации ему стали видеться неясные силуэты, от которых веяло доброжелательностью и вселенской любовью. Это было очень хорошо, но не раз и не два его посещали неприятные мысли, относящиеся к следующей ступени, после которой начнется его, Рамены, познание Зла. Если слушать самого великого учителя Ангелайю – в тот момент силуэты будут по-прежнему являться, но уже принося с собой мрачнейшие и душеубийственные кошмары. Период этот назывался Череда Снов, и каждый послушник обязан был через него пройти, чтобы стать адептом.

Сегодня пустота не сопротивлялась и послушно явила в оконном проеме три белые размытые фигуры, от которых доносилось монотонное, мелодичное пение. Брат Рамена внимал, мягко раскачиваясь посередине совершенно пустой комнаты.

Две остальные комнаты являли собой то же удручающее зрелище. Раменовское жилище было похоже на квартиру старого наркомана. Голый дощатый пол, завивающиеся в трубочку доисторические обои, марширующие по этому бескрайнему простору жирные тараканы. На кухне имелась одна двухконфорочная плита, на которой сейчас грелось неаппетитное бурое варево. Оно то и дело выползало из-под выщербленной эмалированной крышки и шмякалось в огонь, вызывая желтоватую недовольную вспышку. Просвященный Ангелайя наказал питаться только по его, Ангелайи, рецепту. Ах, сколько времени потратил Рамена, чтобы собрать необходимые травы и вещества! Воистину долог путь познания. Рамена-нулла до сих пор со страхом вспоминал эпизод ограбления им чужой конопляной делянки. Тогда, в самый разгар сбора урожая, явились хозяева, и Рамене пришлось уматывать от них по густому лесу, где он три раза натыкался на деревья, в кровь разбил лоб и оцарапал руки. Но ценный дурман остался с ним и теперь побулькивал в синей эмалированной кастрюле.

В третьей комнате, где, собственно, и проходила медитация, имелись четыре стены, столько же свечей и брат Рамена на вонючем матраце.

Мебель, предметы обстановки, а также старая бабка Димы Пономаренко теперь отсутствовали, так как могли испортить весь путь познания. Вещи он, как и любой истинный последователь Ангелайи, отдал самому гуру. Отдал все – и деньги до последней копейки. Бабку же, как полностью бесперспективную, хотел пустить в расход, но старая это как-то почуяла и сбежала в глубинку, где у нее имелась полуразваленная избушка.

Рамена подозревал, что это она трижды посылала к нему дюжих врачей в белых халатах, которые настойчиво стучали в дверь, а потом пытались ее сломать. Не вышло: эти погрязшие в грехах нелюди не знали, что в секте каждый стоит друг за друга. Послушники спрятали Рамену у себя и позволили ему пересидеть налеты и выйти между делом на вторую ступень Добра.

Теперь уже больше двух месяцев никто не отвлекал послушника от самосозерцания, и он семимильными шагами двигался к истине.

Вот хотя бы эти силуэты в окне – явный прогресс! Уже третью неделю Рамена спал не более трех часов в сутки и постепенно впал в так называемое «пограничное» состояние, при котором сон ломает отведенные ему границы и обильно пятнает грязными лапами подсознания неколебимую вроде бы реальность. Если галлюцинации становились слишком слабыми, брат Рамена воспринимал это как понижение чувствительности и спешно добавлял Ангелайев отвар, после чего видения возвращались с новой силой. Что есть, то есть – безумно скучные и безрезультатные медитации первых ступеней ушли навсегда, и жизнь все больше становилась похожей на бесконечный сюрреалистический сон.

Не то чтобы Рамене это очень не нравилось (новое существование его играло красками и ясными целями), но вот мысль о предстоящей Череде Снов снова и снова выползала из заболоченного краешка сознания, и изгнать ее не могло даже активное промывание мозгов самим Просвященным Гуру.

Вздохнув, Рамена поднялся (он ощущал в теле небывалую легкость, потому что уже третий день питался одними отварами) и прошествовал на кухню, выключив по пути японский CD-проигрыватель, оглашающий комнату тантрическими мелодиями. Проигрыватель был единственным, что осталось от прежнего меломана и любящего внука Димы Пономаренко.

Кухонный кран раскатисто рыгнул и напрочь отказался наполнять теплой водой оцинкованный тазик для омовений. Рамена и ухом не повел – повернув ручку с синей полоской, он налил в сосуд ледяной влаги и поставил нагреваться на единственную свободную конфорку. Варево в очередной раз выползло из-под крышки и рухнуло в тазик со слабым всплеском. Так даже лучше. На свете было немного вещей, способных вывести из себя истинного адепта гуру Ангелайи. С невесомой улыбкой Рамена-нулла вернулся в комнату для медитации и тут же увидел вырисованную черными расплывающимися буквами на стене надпись – «ЧередаСнов». Повисев секунду, буквы расплылись и бесследно исчезли. Улыбка Рамены поблекла, но он поспешил продолжить медитацию. Истинные адепты Ангелайи никогда ни перед чем не останавливаются.

Рамена не знал этого, но, зайдя так далеко, остановиться он уже и не смог бы.

3

– Ты, дед, стой на месте!

Павел Константинович ошеломленно замер, вырвавшись из тягостных дум. Узкую арку между домами перегораживали двое. За ними открывалась панорама двора, полускрытая пеленой дождя. И здесь, в арке, что-то капало – гулко, размеренно.

Это был логичный конец такого мерзкого дня для Павла Константиновича Мартикова, старшего экономиста самой крупной в городе фирмы «Паритет», а ранее старшего же экономиста единственного городского завода, отдавшего концы в бурной схватке с частниками.

Еще в те незапамятные времена, когда Мартиков заканчивал ВУЗ, будущее виделось ему просторным и безоблачным, подобным штилю над Тихим океаном. Оно обещало немного работы и много-много финансов, льющихся в его, Мартикова, карман. Со временем он понял, что работа отличается удивительной нудностью и кропотливостью, а самое главное – громадной ответственностью при относительно низкой заработной плате.

С момента этого осознания наслаждение бытием у Павла Константиновича постепенно стало сходить на нет, а на безбрежной жизненной глади заиграли пенные барашки. В двадцать девять лет он женился – скорее по необходимости, чем по зову сердца, и уже спустя три года понял, что новоиспеченной семье его светит пожизненное прозябание в середняках, без особых надежд подняться выше. Это еще ниже уронило планку его жизненных ценностей, и на море появилась неровная зыбь, а небо над головой потихоньку затягивало фиолетового окраса тучами. Да, он работал, старался, продвигался вверх по служебной лестнице. Но, во-первых, он уже ненавидел свою работу, а во-вторых, был лишен обязательной для людей его профессии педантичности и потому зачастую работал спустя рукава. Бывший в глубине души романтиком, Мартиков тем не менее активно жаждал материального благополучия, и эта нестыковка амбиций и внутреннего склада резко затормаживала путь к вершинам.

Подобное иногда случается – разум жаждет одно, а душа совершенно другое, и в сознании возникает трещина.

Когда начались девяностые, Мартиков несколько воспрял духом. Человеком он был деятельным и потому, воспользовавшись смутой и неразберихой, пролез в старшие экономисты родного завода, а оттуда прямиком в «Паритет», где и принялся заколачивать деньги с новой силой.

С годами Павел Константинович совершал все более и более рискованные ходы, некоторые из которых напрямую граничили с криминалом. Его семья (все еще без детей) вырвалась из серости и стала одной из наиболее обеспеченных семей в городе (исключая только местных бандитов). Мартиков купил пятикомнатную квартиру в Верхнем городе, купил машину и каждый год стал летать за границу.

Он был почти счастлив. Ну кто, скажите, кто может похвастаться тем, что на пятом десятке вдруг обрел юношеское наслаждение жизнью? Естественно, он стал относиться к работе еще хуже. И конечно, так долго продолжаться не могло. Подобно Сизифу, Мартиков тащил камень на гору всю свою жизнь, и вот теперь его падение стало для старшего экономиста «Паритета» полной неожиданностью. Камень сорвался, стремясь погрести Павла Константиновича под собой.

Падение происходило в духе гоголевского «Ревизора». Из самой Москвы прибыл налоговый инспектор, а с ним целый штат соглядатаев и ищеек. Мартиков подозревал, что кто-то стукнул о его махинациях и заложил его с потрохами. Этот кто-то, без сомнения, находился в штате «Паритета» и был в курсе всех дел старшего экономиста. Но кто, вот вопрос? Налоговики перетрясли всю документацию и бумаги фирмы, а потом вытрясли всю душу из самого Мартикова. А если после этого там что-то и осталось, то остаток вытрясло руководство фирмы, сопровождая это непечатной руганью.

Павел Константинович был немедленно уволен. Налоговики предъявили ему счет с похожим на гусеницу рядом нулей, а далее последовали обвинение в мошенничестве и повестка в суд. И теперь, подобно двум дамокловым мечам, над опальной головой Мартикова зависли Долг и Срок.

Все это случилось в течение скоротечных шести часов, после чего облитый грязью и униженный Мартиков на негнущихся ногах побрел домой – ехать он сейчас не мог. Долг и Срок – эти два сиамских близнеца, прочно сидели у Павла Константиновича на шее, не давая забыть о своем присутствии ни на секунду.

Первые десять шагов он сделал в совершенной растерянности, но, отойдя на километр от родного заведения, стал потихоньку наливаться злобой. Кулаки его сжимались, губы шептали что-то ему одному слышное, а глаза были бессмысленны и пусты. Мартиков шлепал по лужам, насквозь промочив свои дорогие ботинки, но совершенно не замечал этого.

Когда Павел Константинович достиг темноватой арки, безбрежную водную гладь его жизни сменил черный и неистовый шторм. И теперь он стоял – импозантного вида немолодой мужчина в долгополом дорогом плаще, изляпанном грязью, и смотрел на две тени, загородившие ему путь.

– Дед, стой! – повторил один из налетчиков, и они приблизились, заслоняя собой свет.

«Почему дед? – подумалось Мартикову. – Мне же всего пятьдесят два года!» Вслух он сказал:

– Вам чего? – сухо, академично, ни следа тех страстей, что бушуют в душе.

Одновременно Мартиков попятился и вышел из арки. Тени последовали за ним и оказались на свету – двое парней лет восемнадцати со следами вырождения на лице. Один был высоким с короткой стрижкой и, вероятно, когда-то массивным, но сейчас исхудал, кожа висела у него на лице неприятными складками. Второй вообще заморыш, сгорбленный, со слипшейся копной волос неопределенного цвета. Волосы падали ему на лицо, узкое, нездоровое, не облагороженное интеллектом, вероятно, даже в свои лучшие дни.

– Плащик сымай, – прошипел заморенный и ткнул пальцем для наглядности в названную одежку.

Шпана. Гопники. Судя по всему, еще и наркота. Хотят денег, хотят дорогой плащ Павла Константиновича, как будто мало сегодня напастей свалилось на голову бывшего старшего экономиста. Вот теперь еще и ограбят возле собственного дома, и... оп-па... бывший здоровяк достает ножик – может, еще и прирежут тут же.

Нож был выкидной, длинный, хорошей голубоватой стали.

– Ну, ты че?! Плащик давай! Баксы есть?

А Мартиков стоял перед ними и чувствовал, как злость перехлестывает через край, затмевая все остальное. Сами собой вдруг сжались кулаки, так что ногти впились в ладони, оставляя неровные полукруглые бороздки. Эти двое, этот человеческий мусор, они мешают ему, они смеют его задерживать! Нет, хватит!

Павел Константинович чувствовал, как нелепая, широкая, более похожая на оскал улыбка сама собой выползает на лицо. Трещина в сознании ширилась и наполнялась огнедышащей лавой.

– Не дури! – поспешно сказал при виде улыбки бывший здоровяк и шагнул вперед, неуверенно помахивая ножом, а потом встретился с Мартиковым глазами.

Глаза у грабителя были маленькими, воспаленными и слезились. Какие глаза были у самого Мартикова, он не знал, но гопник вдруг остановился, отвесив массивную челюсть.

– Колян... – сказал бывший здоровяк. – Колян, он...

Павел Константинович больше не медлил. Не в силах соображать от затмевающей все и вся ярости, он подхватил с земли осколок кирпича и с воплем метнул его в здоровяка. Очень точно, словно и не пропускал физкультуру в школе. Кирпич попал в руку с хрустом и вышиб нож, налетчик заорал. Следующий из свободно валяющихся вокруг снарядов воткнулся в ребра заморенному, заставив его сложиться пополам и с задавленным всхлипом улечься на асфальт.

Мартиков взял еще кирпич, на этот раз целый, с ровными гранями, и, не роняя с лица дикой улыбки, пошел к распростертым на земле грабителям. Бывший здоровяк с лицом, выражающим целый спектр мучений, упал на колени, прижимая к себе покалеченную руку.

– Пойма-а-ал вас, – пропел Мартиков.

Гопники поняли, что их земной путь окончился и сейчас им размозжат головы. Забыв про боль, они поспешно поднялись и поковыляли прочь с максимально возможной скоростью. Заморенный при этом сгибался в три погибели и тонко вскрикивал. Бывший старший экономист побежал за ними, потом остановился и, широко замахнувшись, метнул кирпич вслед. Меткость его не оставила – рубленых форм снаряд влетел ниже спины высокому, заставив его болезненно закричать.

Налетчики пересекли двор и скрылись в противоположной арке. Мартиков улыбался – теперь победно. Там, за этой улыбкой, по-прежнему бушевал черный шторм, но теперь он поддавался контролю. Может, только чуть-чуть выплескивался из глаз.

Оставленный битой шпаной ножик приглашающе поблескивал. Павел Константинович поднял его и с ухмылкой повертел лезвием, любуясь бликами угасающего дневного света на гладкой поверхности. Потом медленно сложил и сунул во внутренний карман плаща.

У бывшего старшего экономиста было полно неотложных дел, которые необходимо решить как можно скорее. Дома нелюбимая жена ждет разъяснений о такой поздней задержке на работе. Что ж, она их получит. А следом их получат дебильные, но настойчивые братья близнецы Долг со Сроком.

Улыбка Мартикова слегка увяла и сделалась блаженно-безмятежной. Сквозь сгущающиеся дождливые сумерки он направился к верно ждущему его родному дому.

4

Это был полный провал их затеи, а значит – и полный провал попытки найти хоть какие-то деньги. Провал глубиной с Колодец Смерти, что расположен в джунглях Амазонки. Больше того, всей сегодняшней охоте пришел логический конец, потому что охотники были ранены взбесившейся дичью.

Евгений Малахов и Николай Васютко, которому еще в раннем детстве дали кличку Пиночет, – за то, что мучил ни в чем не повинных кошек и собак, – пробирались домой, заблаговременно обходя любой намек на милицейские патрули. Вид у налетчиков был непрезентабельный после того, как кирпичи старшего экономиста уложили их на грязную и вымокшую от затяжного дождя землю.

Особенно досталось Пиночету – он так и не смог разогнуться и шел, ухватившись руками за живот, цедя под нос матерные ругательства и не реагируя на смущенно-участливые вопросы напарника.

– Ну че ты, Коль? – спрашивал Малахов, откликавшийся на кличку Стрый (остаток прозвища Шустрый, которое сейчас явно не соответствовало действительности). – А? Сильно болит? Может, нам в травму сходить?

Пиночет остановился. Он и в выпрямленном состоянии был на голову ниже Стрыя, а сейчас и вовсе стал похож на пораженного сколиозом гнома. Он исподлобья посмотрел на напарника и злобно скривился, отчего лицо его, и без того непривлекательное, приобрело совершенно дегенеративный вид.

– В травму? – пролаял он. – Ты что, козел, несешь? Ты, чтоб нас замели, хочешь, да? А может, думаешь, что тебе там морфик вколят, полетаешь?

Стрый смущенно молчал. Рука у него болела и, судя по всему, обещала назавтра разболеться еще больше. Пальцы опухли, скрючились и сцепились между собой, как щупальца осьминога.

Оба напарника давно и плотно сидели на морфине, иногда перемежая его другими сильнодействующими веществами. Именно жажда этого прозрачного вещества, дарующего сны и отдохновение погнала их на вечернюю охоту в этот раз, и в раз прошлый, и, наверное, завтра придется опять пойти. Потому что кирпич под ребра – это далеко не самое страшное, что может случиться с человеком.

Вот только... что, если удача отвернулась от них?

Пиночет покачал головой, оторвал руку от болящего живота и стал нервно почесываться. Последний раз они покупали морфий полтора дня назад, как раз после того, как подчистую ограбили один из обособленно стоящих домов в Нижнем городе. Вытащили все, Стрый, дурила, даже выпер на себе телевизор «Горизонт» с деревянной облицовкой, сколь древний, столь и огромный. На фига, спрашивается, тащил? Все равно пришлось бросить у свалки на радость тамошним бомжам. Но тогда хоть были деньги, пусть даже этот уродец-толкач Кобольд и заломил несусветную цену за свои ампулы. Ах, с какой радостью Пиночет посоветовал бы зарвавшемуся драгдилеру засунуть эти стекляшки себе в задницу, да поглубже. Увы, после последнего приема прошло уже два дня, и состояние напарников было таково, что они с радостью засунули бы их себе, лишь бы дорваться наконец до вожделенной прозрачной жидкости. А Кобольд этим бессовестно пользовался, еще и ухмылялся, передавая ампулы в трясущиеся ладошки.

Стрый тогда сильно обиделся и через два часа, когда друзья отошли от кайфа, предложил порешить Кобольда, когда тот будет возвращаться со своей точки домой. Пиночет подумал и с досадой отклонил это, без сомнения, очень заманчивое предложение. Кобольд был, во-первых, полезен, и морфий был у него всегда, а во-вторых, как и все криминальные элементы в городе, толкач имел крышу в лице главного окрестного бандита с погонялом Босх – личностью легендарной и известной своей жестокостью, пред которой забавы Пиночета с домашними животными казались детским лепетом. Естественно, друзья-морфинисты и думать не могли замахнуться на такую эпическую фигуру.

А теперь наступал кумар, наступал подкованными сапогами, обещая устроить напарникам веселую жизнь этой ночью.

Встретив в подворотне пожилого, хорошо одетого человека с интеллигентным лицом, они надеялись на легкую поживу. Но, видать, сегодня был не их день, и оставалось только молиться богу – богу Морфинусу, чтобы ничего такого не случилось завтра, потому что завтра сил у охотничков будет куда меньше.

Смущало лишь одно – действительно ли у неожиданно взбесившегося типа в глазницах полыхало багровое пламя? Или это уже были проделки кумара – чудовищного постнаркотического синдрома, выражающегося, помимо всего прочего, в ярчайших галлюцинациях?

– Стрый, – сказал Пиночет через силу, – ты видел?

– Что? – спросил тот, все еще осматривая свою битую конечность.

– Глаза... у этого хмыря в плаще. Они были красные! И без зрачков.

– Колян, тебя кумарит, – ответствовал Стрый и утер обильный пот, выступающий на лбу. Стрый чувствовал, как ноги утрачивают твердость и начинают спотыкаться на ровном мокром асфальте.

– Не, правда! – упорствовал Пиночет. – Мож, он вампир был, а, Стрый? Ты боишься вампиров?

Малахов покачал головой, показывая, как далеки от него подобные проблемы. Действительно, что такое вампиры по сравнению с нехваткой морфина?

От кидающегося кирпичами чудовища они бежали в панике, и в соседнем дворе Стрый, не рассчитав, всем телом ударился о черный «сааб», припаркованный напротив одного из подъездов. Шведская тачка истерично взвыла и вместо того, чтобы перевести дыхание, напарникам пришлось бежать еще дальше, чтобы не быть застигнутыми владельцем. Все это было похоже на затянувшийся дурной сон.

Пиночет и Стрый чувствовали, как смертная тоска заполняет все их сознание. Вечереющий летний мир вокруг потихоньку обретал глянцевые, черно-белые цвета.

Это еще ничего, думал Николай Васютко, шагая по влажной мостовой своими расползающимися кедами и почесывая обе исколотые руки, со стороны выглядящие так, словно черные муравьи устроили на них свою муравьиную дорожку. Еще ничего, думал Пиночет, потому что знал: истинный цвет грядущих страданий – красный.

Как жидкое пламя в глазах их несостоявшейся жертвы.

5

Июль, 14.

Новый день пришел ко мне, пришел и сгинул навеки, растворившись. Вычеркиваю его черным маркером, как и все остальные – да, я понимаю, что это не свидетельствует о хорошем отношении к жизни.

А его и нет.

Сегодня середина лета, а идет дождь – навевает тоску. Дождь плачет, и я тоже иногда плачу где-то внутри. Где-то очень глубоко. Я знаю, в моем возрасте плакать уже нельзя, но это не прорывается наружу.

А что делается у нас внутри – кому какое дело? Люди – черствые оболочки, под которыми прячется израненная душа.

Спал я почти до полудня – как обычно. Это ведь естественно, что бы ни говорили окружающие – я ночной человек, и я очень люблю ночь. Днем я скован, заторможен и лишь ночью обретаю некое подобие свободы. Мои окна выходят наружу, и, в отличие от многих других жильцов нашего подъезда, я могу наблюдать ночную жизнь своего города. Это очень интересно: смотреть сверху вниз, как шебуршится ночная жизнь. Ночами меня всегда тянет на улицу – я хочу пройтись по пустынным асфальтовым рекам одной теплой летней ночкой, и чтобы пыльные кроны деревьев раскачивались у меня над головой, и иногда в них поблескивали летние теплые звезды.

Может быть, я прошелся бы вдоль всего Верхнего города, миновал эти одинаковые серые, но такие уютные коробки домов и добрался бы до нашей речки Мелочевки – днем видно, какая она грязная, по ней плывут шины, доски с приусадебных хозяйств и иногда мертвые собаки. Но ночью – ночью речка обретает удивительное очарование. Особенно плотина – место, где вода падает. Я читал, что если человеку в горе постоять у быстро бегущей воды, то его скорбь смоет и унесет – уплывет она в какие-нибудь сияющие дали.

Если так, плотина – место, где горести могут застаиваться. Можно представить: сотни и сотни чужих горестей скопились на черных, выступающих из воды камнях сразу позади плотины. Все время падающая вода вырыла подобие котлована, в котором теперь скапливаются приплывшие по реке многочисленные предметы, все, что она захватила на дальнем своем пути. Там и находит последнее пристанище большинство речного сора – кроме того, что прорвется дальше и продолжит свое путешествие.

Мне иногда кажется, что жизнь чем-то похожа на реку, и на ней есть своя плотина, там воды судьбы пенятся и ревут, и я не могу плыть дальше.

Куда плыть? Этого я и сам не знаю, но иногда меня вдруг охватывает ощущение беспричинного счастья и близкой дороги. Я смотрю на самолеты, а стук колес уходящего из города поезда отзывается во мне дрожью.

Еще мне нравится, как восходит месяц – появляется из-за дома напротив и некоторое время, как желтый кот, сидит на его крыше, а потом взлетает в вышину. Полная луна красива – но узкий молочный серп кажется случайно закинутым на небо произведением искусства.

Такова моя ночь. Никогда не засыпая раньше двух, я предаюсь мечтаниям, свернувшись в своей кровати. От этого захватывает дух, и иногда я совершенно отключаюсь от реальности, полностью погрузившись в свой иллюзорный мир.

Вот так проходят ночи – серебристо-синее время чудес. Дни же все одинаковые. Они серые и, в особых случаях, черные. Иногда я ловлю себя на том, что совсем не хочу просыпаться. Правильно, лучше остаться здесь, в уютном гнезде кровати, что с двух сторон огорожена стенами, с третьей – частично письменным столом и шкафом, а с четвертой – торцом упирается в окно так, что лежа можно видеть крыши домов и кусок звездного неба.

Моя мать вешает в ванной четыре полотенца, все разных цветов. Синее, красное, зеленое и роскошное махровое черно-белое. И все чаще я ловлю себя на том, что вытираюсь тем полотенцем, которое подходит под мое настроение. Так, если я чувствую себя более менее прилично, то вытираюсь синим – цвета летнего неба. Если что-то тревожит меня, зачастую использую красное. Темно-зеленое означает тоску и полную жизненную апатию, которая в особо тяжелых случая переходит в черное.

Может, это ненормально? Да какая разница, все равно об этом никто не узнает.

Все, хватит, пожалуй. Я и так написал сегодня слишком много. Но что поделать, что-то бьется внутри и требует изливать свои мысли на бумагу. Иначе я не могу. Может быть, я не такой, как все? Может быть, я даже гений?

В одном я соглашаюсь с отцом – скучным и неинтересным человеком, который совсем не понимает меня – все-таки я слишком много думаю для своих семнадцати лет.

6

Бомж Васек бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла. Жизнь его стала бегом, и бег был длиною в жизнь. Кто бы мог подумать, что пятидесятилетний одышливый алкоголик с зарождающимся циррозом печени может так бежать? А между тем ему стало казаться, что он уже способен выиграть марафонский забег, так долго несли его ноги по пустынным улицам.