Темные, массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Масса людей застыла. Факелы чадили в безоблачное небо, а часть ходоков между тем проникала во все три строения. Люди ждали известий.

Парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом прорвались в здания суда и в милицию. У двери в администрацию города их ждал сюрприз – она была заперта. В толпе заорали: «Ломать!», и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое-трое, рассредоточились по этажам. А тут их ждал сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же – пустоту...

Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены. На некоторых столах стояли чашки с остывшим кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.

И – никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предъявляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. И парламентарии выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, выходящих так же безрезультатно из суда и милиции.

Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма наконец дошло очевидное – городская власть упаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.

Реакция была разная, на голову бежавших властей обрушивалось столько проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы не скелет – один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.

Единодушно решили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!»

И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь, в толпе, по большей части принимали участие в шествии, и так же знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.

Толпа постояла минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходиться. Нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели.

Они собирались бежать. И чем быстрее, тем лучше.

Еще десять минут – и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям, было теперь несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Никто больше не выкрикивал лозунгов, напротив – было очень тихо. Люди уходили с площади и сразу направлялись к себе домой – паковать вещи.

Еще через четверть часа на площади не осталось ни единого человека. Одинокие факелы дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждой минутой становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы.

Вот так бесславно и закончился последний городской бунт. Бунт электрический. Позади уходящей толпы темные личности, коих всегда хватает при любых людских беспокойствах, начали бить витрины дорогих магазинов и взламывать двери закрытых по случаю темноты ларьков. Но это быстро прекратили опомнившиеся стражи порядка, решившие в отсутствие начальства продолжать нести свою службу. На перекрестке Центральной с Малой Зеленовской у них случилась перестрелка с грабителями, потрошившими элитный магазин кожи, в ходе которой четверо бандитов были застрелены.

К трем ночи город ошеломленно замер. Бывшего ранее многолюдья не осталось и в помине. По вымершим улицам шатались собаки, гавкались у помоек и наводили страх на тех, кто все-таки решился высунуть нос на улицу.

Первые лучи утренней зари пали на уже новое столпотворение. Доверху груженные вещами, горожане бежали прочь. Просевшие до земли от нагруженного добра автомобили заполонили Центральную улицу, образовав непроезжую жуткую пробку, в которой гудели, ревели двигателями и осыпали утренний воздух матами беглецы. После вчерашней мутной ночи над людьми витала уже не тревога, а самый настоящий страх.

К тому же оказалось, что все до единой городские бензоколонки лишены бензина, полностью перейдя на поставку газа. Удивленные их служащие (те, что не бежали) только разводили руками, обозревая километровую очередь лишенных горючего механических коней. Понявшие, что покинуть на колесах родимый край не смогут, жильцы впали в отчаяние, некоторые бросали свои машины и, нагруженные тюками и многочисленной родней, направляли стопы в сторону вокзала.

Надо сказать, что и тем, кто был заправлен под завязку из старых запасов и пересек городскую черту, далеко уйти не удалось. Через три километра вниз по шоссе обнаружился грандиозный бревенчатый завал, из-за которого неизвестные личности временами открывали огонь из охотничьих ружей. Перед этой устрашающей баррикадой уже занимались игривым пламенем три подбитых автомобиля. Так как с внешней стороны прижимать бандитов никто не спешил, спешно вызвали оставшиеся силы городской милиции (которых оказалось ровно двадцать два, из них половина среди беглецов). Разразилась новая перестрелка, после которой прячущиеся за баррикадами покинули свою крепость. Окинув взглядом завал, оставшиеся стражи авторитетно высказались в том смысле, что растащить его быстро не удастся, и если мы все же хотим покинуть земли отцов, то ехать надо в обратную сторону. Пока разворачивали многоголовое автостадо, прошло часа два, и три десятка машин оказались побитыми.

Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами.

После этого самые отчаянные горожане бросили машины и, перейдя завал, пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те, кто поспокойнее и помудрее, разворачивали машины обратно в город, вспомнив о поездах.

А некоторые, рассудительные, поворачивали машины назад в город, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно стали поглядывать на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно всю прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки.

Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты и ощетинились не внушающими надежды табличками. На узкий вокзальный перрон набилась многотысячная толпа народа. Там, где не было людей, – был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан, как утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах.

В глазах людей застыло отчаяние и стоическое смирение. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой.

К полудню выяснилось, что кассы были закрыты не просто так – поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс, доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и несчастным его пассажирам в конце концов пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд, никто не знал – транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были обесточены.

В два часа дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко-желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Ведом тепловоз был неизвестно кем, и, хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло – подсесть не смог никто.

Мигом выделившиеся из толпы активисты предложили сформировать собственный состав и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один – Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович наконец согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная.

Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с кучкой сочувствующих и любопытных. В депо их ждало сильнейшее разочарование – единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды, и пошел назад – нести унылую весть ждущим.

Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов – кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то, нагрузившись многокилограммовым скарбом, спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили в сторону покинутого дома.

К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже.

К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама – неизбежного спутника переезда.

После такого, казалось бы – масштабного, бегства город потерял всего девять с половиной процентов от изначального населения, то есть бежало меньше двух с половиной тысяч человек.

И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, да и то ограничились лишь самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись великим молчунам животного мира – рыбам.

В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту, по улицам возобновились гулянья. Брошенные вещи были собраны, мусор кое-как разметен, и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, ни об утреннем всегородском переезде.

Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка – здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая лампа. С телевизором было сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на улицу – совершать полуночный моцион и нагуливать впечатления.

Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом там лишились возможности готовить пищу, и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение – копия тревог их заречных собратьев. И потому именно из Верхнего города было большинство людей, навсегда покинувших поселение. Керосинки, примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам.

В двух городских типографиях недолго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора, и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенный керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру были готовы свежие выпуски обеих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвященного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит и призывала сохранять спокойствие. При этом там печаталось интервью с одним из глав города, в котором он сообщал, что отлучился по требующему безотлагательного решения делу и скоро вернется во вверенную ему вотчину. Но это уже была явная ложь – даже клиенты местной психиатрии понимали: не вернется он никогда.

Обе газеты были расхватаны в рекордные сроки, и горожане взахлеб читали их, как остросюжетное бульварное чтиво, живо при этом обсуждая.

Еще один генератор завели в больнице. Вопрос с соляркой быстро разрешили, нагрянув в то же депо. В осиротевшем тепловозном стойле отыскали массивный бак с НЗ топливом. Топливо это потом полдня возили в канистрах на машинах с красными крестами, оглашая для убедительности округу воем сирены. Люди в белых халатах вздохнули облегченно и вернулись к своим обязанностям – лечить, оперировать, таскать воду от ближайшей колонки. Количество пациентов за последнее время сильно уменьшилось, словно люди предпочитали переносить тяжелые болезни на дому и не лезть в относительную санитарию больничных палат. Или просто стали меньше болеть.

Стрый и Пиночет весь день отъездов мотались по городу, вливались в тоненькие ручейки беглецов и следовали с ними до вокзала и обратно, преодолевая буйные пороги и выскакивая иногда на тихие заводи. Оба мучительно пытались понять, не это ли долгожданный Исход. И так до самого вечера ничего и не узнали, зато чуть были не покусаны одичавшими псами, чувствующими себя хозяевами – если не на центральных проспектах, то в узких переулках точно.

Пятнадцатилетняя нервная дочь Федора Рябова, встав в два часа ночи со своей измятой постели и проследовав в туалет, обнаружила папаню сидящим верхом на табурете посреди абсолютно темной кухни и смотрящим на луну. При этом папаша Рябов что-то невнятно бормотал и трогал волосатой рукой уродливый шрам, образовавшийся на месте рваной зубами раны. Заслышав шаги дочурки, отец немедленно повернулся и кинул на дитя свое такой огненно-тяжелый взгляд, что дочь поняла – если она переживет эту ночь, завтра соберет вещи и поскорей покинет отчий дом.

Ну, и наконец – псы. С животными что-то происходило, потому что они, вместо привычных стаек по три-четыре собаки, стали вдруг сбиваться в пестрящие клыками и когтями орды, которые ничего не боялись и нападали на людей уже средь бела дня. Дошло до того, что обнаглевшие псы в три часа пополудни нагрянули в продуктовый магазин, где, запугав до невозможности молоденьких продавщиц, устроили натуральный разгром, порвав и утащив все, до чего могли дотянуться, в том числе и двенадцать пакетов с детским питанием, которое, как известно, считают съедобным только младенцы.

Когда собачья армия, числом никак не менее пятидесяти голов, ранним вечером прошествовала по Центральной улице, словно представители новой городской власти, горожане решили – надо что-то делать. С помощью телефонов и печатного слова были найдены и мобилизованы все зарегистрированные охотники города вкупе с собаколовами. Привлекли также милицию с их штатным оружием и – в первый и последний раз – городских же бандитов. Сам Босх отрядил для спасения города от собак часть своей охраны. И вот, неделю спустя после воцарения тьмы, опять же после заката, началась Большая Охота на отбившихся от рук собак.

Волки настороженно остановились, чутко нюхая влажными носами воздух. За последнее время звери исхудали, и благородная длинная шерсть матерого самца теперь висела слипшимися лохмами. Да и огонька в глазах поубавилось – теперь они иногда напоминали дешевые желтые стекляшки, как у мягкой игрушки в магазине. Голод подводил волчье брюхо, но поесть удавалось редко. Помойки – верные, хотя и неблагородные источники пищи, были недоступны – находились под неусыпным контролем кодлы псов, которые считали их своими законными кормушками и безоговорочно пропускали только жильцов с полными ведрами отбросов.

Звери давно бы сбежали из города, но что-то держало их в этой вотчине бетонных домов и прямых улиц, в этом тесном муравейнике людских судеб, намертво переплетенных какими-то загадочными узлами.

А сегодня было особенно гадко. Черная вуаль так сгустилась, что волки почти видели ее, не глазами – чутьем.

В отдалении залаяли псы – дружно, слаженно, – брех был не агрессивный, скорее отвлекающий. Волчица нервно взрыкнула и переступила лапами, глаза ее отразили луну – два желто-зеленых круга.

И она вздрогнула, когда ветер донес звук выстрела. Залп – а после этого секундную тишину нарушил истерический собачий лай. Какая-то псина дико визжала, как визжат только смертельно раненные. Грохнуло еще раз, раскатисто, гулко – не меньше десяти стволов. Волк слушал, склонив лобастую голову на бок. Слабый ветерок пролетел вдоль улицы, кружа за собой мертвые ломкие листья, принес резкий запах пороха, адреналина и отчетливый медный – крови. От этого духа волк оскалил клыки и зарычал. Примитивное его звериное сознание медленно решало – бежать или остаться.

Не успели серые свернуть на Покаянную и пройти вдоль нее метров сто вниз к речке, как совсем рядом, на параллельной улице, грянул залп. Так рядом и так громко, что у волков вздыбилась шерсть, а клыки обнажились в беззвучном оскале.

На перекресток выскочило две собаки, такие облезлые и запаршивевшие, что казались совершенно одинаковыми. Псы неслись во весь опор, хвосты поджаты, с клыков капает пена. Громыхнуло еще раз, потом раздались частые одиночные выстрелы. Псы перекувырнулись через головы и грянулись на асфальт, где и застыли неподвижно. Кровь широким веером окропила дорожное покрытие.

Возле псов появились люди. Фонари в их руках испускали яркий белый свет, лучи хищно шарили по темным углам. Секунда – и один луч упал на замерших волков.

– Э!!! – крикнул кто-то из охотников. – Тут еще псы! Двое! – И без паузы вскинул к плечу дробовик.

Громыхнуло. Асфальт перед волками вздыбился и плюнул в небо острой крошкой. Звери кинулись прочь. В окнах домов затеплился свет – слабенький – от керосинок или свечей. С грохотом отворилось окно. Сварливый женский голос крикнул на всю улицу:

– Что творите? В кого стреляете, а?!

На его фоне еще один голос причитал слезливо:

– Мама! Мама, ну отойди от окна! Какое нам дело, кто в кого стреляет!

– Да собак мы стреляем! – завопил один из охотников. – Не в людей! Уйдите от окна!

– Семеныч! – крикнул кто-то позади. – Они на Граненую свернули, там еще десяток!!

– Окружай по Моложской, а то к реке прорвутся!!!

– Да вот еще! Вот! – выстрел, еще один, потом очередь из АК, гулкая и раскатистая. – Трех завалили, один ушел!

Волки неслись, не чуя лап, косились вправо – там в проемах между домами мелькал свет, а на его фоне силуэты вооруженных людей. На очередном перекрестке чуть не попались – там выстроилась редкая цепь из десяти человек. Едва завидев две серые молнии, что несутся через улицу, они тут же открыли огонь. Пули пробороздили асфальт, звонко грохнула неработающая лампа в фонаре. Зазвенело стекло.

– Ушли!

– Стекло зря разбили, может, там жил кто?

– Да плевать, все равно не спросят. В темноте лиц не разглядеть.

Тут и там шли охотники, рассредоточивались по районам мелкими группами, грамотно окружали мечущихся псов и безжалостно их отстреливали. Трупы не собирал никто – их было слишком много, и грязную эту работу оставили на завтра, так что с утра горожане могли полюбоваться на истерзанные туши своих хвостатых мучителей, лежащих почти на всех главных перекрестках города. От некоторых животных осталось немного – стреляли из охотничьих ружей, в том числе и из таких калибров, с какими ходят разве что на медведей.

В городе гремело почти без перерыва, иногда залпами, иногда очередями, но чаще одиночными – сухо, трескуче. Обыватели высовывали любопытные головы в окно, силясь разглядеть хоть что-то в мельтешении света и гротескных теней, но когда громыхать начинало совсем рядом с ними, поспешно убирали ценное свое достояние из проема окна.

Чуть не расстреляли банду мелких воришек, что под шумок обчищали квартиру на первом этаже старой хрущобы. Вылезая через разбитое окно и ориентируясь в полной почти тьме, они привлекли внимание охотников. На предупредительные крики воры, естественно, не ответили и только ускорили эвакуацию из ограбленной квартиры. Тут по ним и открыли огонь. Пули выщипывали кирпич вокруг окна, растрескались деревянные рамы, а один из грабителей получил свинцовый клевок ниже поясницы и заорал. Увидев группы вооруженных людей справа и слева от себя, воры побросали награбленное (среди которого был модерновый телевизор, звучно разбившийся при падении) и поспешили сдаться на милость пленителей. Грабителей под конвоем отправили в милицию, где они и просидели до утра в абсолютно пустом темном помещении, так что часа через четыре уже были готовы завыть, как хвостатые жертвы ночной бойни.

На Верхнемоложской волки попали в западню. Их заметили медленно идущие вниз по улице стрелки, а путь назад был отрезан такой же группой вооруженных людей. Зверей заметили, стали показывать пальцами, быстро переговариваться, стрелять не стреляли, боясь попасть друг в друга, а просто продолжали идти навстречу, и свободного пространства оставалось все меньше и меньше.

Волки заметались между двумя людскими цепочками. На самца пал свет одного из фонариков, и зверь на секунду застыл – напряженная поза, торчащая клочьями шерсть, красная пасть с белоснежными оскаленными клыками и две полные луны вместо глаз. Грохнул выстрел, но волк уже ускользнул.

В темном колодце двора волки первым делом кинулись к противоположному выходу, но тут же учуяли специфический запах охоты – пот, горелый порох, смазанная сталь. Выход был перекрыт, а с Моложской уже быстро шагали преследователи. Ловушка – этот двор большой волчий капкан. Волк завыл – длинно, тоскливо. Волчица скалила зубы, грозно рычала. Позади скрипнула дверь подъезда. Звери моментально обернулись, оскалившись на нового врага. Из душной, пропахшей нечистотами пещеры подъезда выплыло морщинистое старушечье лицо, освещенное неровным светом керосиновой лампы. Глаза бабки бессмысленно шарили по двору, а потом остановились на волках.

– О-ох, – протянула расслабленно бабуля, – песики... Вас стреляют, да?! Ружьями стреляют?! А я вас не дам... Не дам зтим душегубам таких красивых песиков. Ну, иди сюда, иди. И ты большой, тоже иди, у меня не стреляют.

Во двор уже входили охотники, и лучи их фонарей шарили по громадам многоэтажек, высвечивали пустые темные окна. Волки хорошо понимали, что их ждет, если они не последуют за старухой, и потому проскочили в подъезд, на свет керосинки. Поднимаясь на пятый этаж, где у нее была квартира, в окружении двух огромных серых волков, старуха бормотала под нос:

– Я животных люблю. И песиков, и кошечек, и прочую живую тварь. У меня их раньше много было, да вот соседи, изверги, в суд подали. Говорили – мол, житья от них нет, от вашей оравы. А сами-то, сами! Да мои кошечки по сравнению с ними – милейшие животные. Добрые такие, никого не трогали... да просто кровью сердце обливалось, когда отдавала их!

Бабка достигла пятого этажа и поманила волков:

– Сюда, лохматые. Здесь и живу.

Крохотная однокомнатная квартира провоняла животными. Когда волки вошли в комнату, в углу, у древнего платяного шкафа, зашевелились. Звери настороженно подняли верхнюю губу, вздыбили шерсть, но тут подошла старуха и положила им на загривки мягкие теплые ладони:

– Не бойтесь, милые. Это Кудлач, тоже из городских песик. Его кто-то избил в нашем дворе. Хорошо, я вовремя нашла, а то бы так и помер. Но теперь не помрет. Выходила.

Серые волки, воспитанные людьми, сразу почуяли в этой квартире запах дома. Тепло, добро, и еда в срок, они помнили такие места, помнили, как хорошо жилось у Васина в зверинце. И когда старушка, их спасительница, прикрыла дверь и защелкнула на два замка, канонада, все еще раздававшаяся за окном, словно поблекла и стала совсем не страшной.

Покружив по квартире, волки примостились под столом, вместе, подпирая друг друга отощавшими боками. Красные их языки вывесились наружу, желтые глаза сощурились.

А пятнадцать минут спустя волки уже спали. Спали под выстрелы и визги принимавших мученическую смерть собак.

Утром собирали собачьи трупы и прикидывали, как жить дальше. Бежать уже никто не пробовал. Жизнь, мутная река с твердым каменным дном, несла горожан вперед, в какие-то темные, туманные дали, и выпрыгнуть из этого все ускоряющегося потока не было никакой возможности. И положившиеся на авось горожане продолжали свои мелкие суетливые дела, а черная вуаль колыхалась над ними, и сквозь темные ее крыла не были видны звезды.

Но разве не в том одна из лучших человеческих черт – способность верить, надеяться – и до последнего утешать себя красивыми сказками?

Город, бывалый сказочник, ждал и, может быть, усмехался над суетой своих жителей.